Умирала бабка плохо. Приехав вечером с дачи, мы нашли ее, полупарализованную на полу кухни. Так на моих руках оказался агукающий и пускающий слюни, дурнопахнущий, центнеровый младенец. Она кричала от голода и плевалась едой, которой я пыталась кормить ее с ложки. Стоило оставить ее одну, бабка тут же умудрялась стянуть с себя памперс и измазать его содержимым мебель и стены. Сдерживая рвотные позывы, я засовывала ее в ванну, мыла, давясь острой злой горечью. Мне было всего семнадцать, бабка была неродная, и этот ад продлился до ноября, целых полгода.

Утром постель оказалась пустой. Растерянно обвела взглядом комнату, из под старинного шифоньера на ножках торчал край белой ночной сорочки с застиранными до неразличимости васильками. Каким-то неведомым способом, старуха умудрилась втиснуть своё дряблое обширное тело в двадцатисантиметровую пыльную щель. Я тащила ее оттуда, бабка сопротивлялась и застревала. Я почти плакала от отчаяния, падала в изнеможении, собиралась силами и вновь тащила. Выковырять неподдатливую тушу из под шкафа удалось не иначе как чудом. На внешней стороне ног, от колен до щиколоток остались длинные запекшиеся ссадины, совсем сухие, цвета бастурмы, без малейших следов крови, будто полученные не только что, а когда-то давно, недели назад. Сегодня помрёт, подумалось мне. Так и случилось.

Ключ от выхода на чердак, старинный, блестящий, с аккуратно подписанной биркой, вырезанной из кухонной клеёнки, я нашла среди кучи прочего хлама, доставшегося мне по наследству. Бросив в ящик тумбочки, вспомнила о нем лишь летом, подумав, что неплохо бы пойти позагорать.

Беспокойство я испытала ещё на чердаке. Было в этом сгущенном, будто застывшем лет сто назад, воздухе какое-то предчувствие тревоги. Почти незаметная на первый взгляд чуждость всему нашему: чуть искаженный звук, немного неправильные цвета, гипертрофия теней, незнакомые запахи. Но сюрприз ждал меня снаружи. Я выглянула из слухового окна, увидела все, сразу, без остатка, отсюда и до самого горизонта событий, в глазах потемнело, нестерпимая боль скрутила нутро, гортань обожгло подступающей из желудка кислотой, свело икры, и на какое-то время я отрубилась.

Так состоялся мой дебют. Я оказалась обладательницей тайны, а в копилку ненависти к бабке добавилась ещё одна монетка. Старая сука унесла с собой на тот свет все необходимые мне ответы.

Как мы геологов выручали

Хутор стоял особняком ниже по течению Золотого Китата. Дорога, петляющая меж сопок, пересекала весь поселок, поднималась к хутору и заканчивалась плоским накатанным из бревен мостом. Дальше дороги не было, лишь полузаросшая колея уходила в глубь тайги, опоясывала Великое Болото и вела к дальней заимке. За мостом и разбили свой лагерь приезжие студенты геологи.

Геологи искали в Мурюке алюминий, заодно собирая образцы местных минералов. С геологией в Мурюке обстояло непросто, аномальная у нас была геология. Насколько я понимаю, наши сопки были частью какой-то реликтовой плиты, и встретить отпечаток какого-нибудь триглобита на самой высокой скальной верхушке было делом заурядным. Забегая вперёд, скажу, что никакого алюминия геологи не нашли, как не нашли и золота. Странное дело с этим золотом: сотни лет мыли, а потом в один день пропало, как и не было.

Приехавшим на попутке геологам предложили расположиться в клубе, школе или определиться к местным на постой, но ребята выбрали походную жизнь в палатках, и я их прекрасно понимала. Руководил экспедицией бородатый Георгий Валентинович, которого для краткости называли Доцентом.

Появление каждого нового человека в маленьком таёжном поселке целое событие, а тут четверо, да ещё и городские. Все незамужние девки Мурюка перешли на военное положение. Стоило ребятам ступить на мост, как по всему поселку объявлялась пятиминутная готовность, и у каждого плетня красовалась деваха в лучшем своем платье и с наведеными кудрями. В клубе по субботам начали крутить кино, не как обычно раз в месяц, а каждую неделю. Гальвась, заведующая клубом и библиотекой, тоже числилась в незамужних.

Мы, хуторские ребята, дневали и ночевали в палаточном лагере. Таскали геологам хлеб и переданные матерями домашние гостинцы, помогали в сборе материала, подвизались быть проводниками, слушали диковинные рассказы о городском быте, меня, приехавшую из Москвы, эти рассказы ненадолго возвращали в некогда привычную жизнь, пекли картошку в золе и подпевали весёлым песням, которые пел, аккомпанируя себе на гитаре, красивый чернывый Вовка. Лето проходило просто замечательно.

Так мы и обнаружили пропажу. Утром, придя в лагерь, нашли его опустевшим. Все вещи были на своих местах, а геологи как испарились. Ясно было, приключилась беда, и нужно спасать горожан. Выбор был невеликий. Бежать за взрослыми, ждать, пока соберут поисковый отряд из охотников, и упустить шанс совершить подвиг, или идти в тайгу самим. Тут даже рассуждать было нечего.

У каждого ребенка в поселке всегда был на готове рюкзак с самым необходимым, спрятанный так, что родители никогда бы до него не добрались. Быстро по домам, взять хлеба, что-нибудь соврав матери, воды можно набрать в любом роднике, схватить рюкзак и обратно, в лагерь. Не подумайте, что мы поступали совсем уж неразумно. Танька, чьи предки столетиями жили в этих местах, прекрасно ходила по тайге и умела читать следы. Ваньку Шварца отец с шести лет приучал к охоте, у него было свое, настоящее ружье, которое он притащил к месту сбора. Бабка Петьки Глухова была местной ведьмой, Наташа Евсеева могла нести два рюкзака и никогда не уставала, она была самой сильной и быстрой из ребят поселка, Надя и Саша родились в тайге, на шорской заимке. А я? Какая польза в тайге от городской девченки? Я слышала тайгу, что иногда могло заменить все остальные таланты.

Шли долго, часов пять, далеко успели убежать наши геологи. То, что геологи именно бежали, не вызывало сомнения. Парни ломились сквозь кусты и бурелом, не разбирая дороги, как пьяный лось, оставляя после себя едва ли не просеку шириной с бульвар. На их счастье, в этой стороне не было ни болот, ни бездонных родников-колодцев, ни зыбучих песчаных ловушек, которыми испещрена усманская тайга. Впереди послышалось невнятное бормотание, мы бросились на голос и выскочили на голую земляную поляну.

Это было странное место, подобных мне ещё не доводилось встречать, да и слышать тоже не довелось. В твердую, будто утоптанную землю полукругом были вкопаны высокие каменные столбы, с вырезанными на них суровыми лицами. Тайга отступала от поляны, отдергивая ветви, чтобы ненароком не коснуться столбов. Из мягкого полумрака леса мы ступили в яркий полуденный свет, будто пересекли некую, запретную для всего живого, границу. Даже обычный лесной шум слышался здесь как бы издалека. Под одним из замшелых каменных столбов лежал, свернувшись в клубок и заткнув руками уши, балагур и весельчак Вовчик. Вовчик плакал и говорил быстро-быстро и непонятно. Мы бросились парню, и я не сразу заметила, как замерли на черте, разделяющей светлую поляну и тень от сосен, Надя и Саша. Как вздрагивал и дёргал головой, будто принюхиваясь, Петька Глухов. Но мы, я, Ванька и Таня, уже перевернули Вовчика, тормошили его, забрасывая вопросами.

"Надо его перетащить" — сказала подошедшая сзади Надя, и мы, поддавшись уверенности, звучащей в ее голосе, перенесли Вову к ближайшим древесным стволам. Геолог затих и, кажется, заснул. Бросились искать остальных. Надя осталась с парнем, что-то нашептывая ему на ухо.

Второго, Севу, мы обнаружили чуть дальше, за поляной. Ему было совсем худо. Из ушей текли темные струйки крови. Взвалив студента на плечи, Наташа поволокла его к Вовке, почти пришедшему в себя в тени сосен.

Красивый высокий блондин, имя его, к сожалению, стёрлось из моей памяти, успел дойти до ручья. Он лежал раскинув руки, будто хотел напоследок обнять небо, и его лицо было безмятежным, а глаза открыты. Блондин был бесповоротно мертв.

В суете я не сразу заметила, что мы потеряли Петьку, как упал где-то между столбами Ванька Шварц, а Наташа сидела, раскачиваясь и прижав руки к лицу. Сама я не испытывала никаких необычных ощущений, если не считать паники и абсолютной беспомощности. Я бежала и бежала вперёд, выкрикивая имя Доцента, но тщетно, Георгий Валентинович сгинул. Его так никогда и не нашли.

Вечером прилетел вертолет из Кемерова и забрал подранков и парня без имени, но с комсомольским значком. Вовка почти оклемался, а Сева метался в бреду и, как сказала фельдшер Лариса Пална, совершенно оглох.

Все мы, хуторские, месяца на два стали героями поселка, но не раньше, чем заново обрели возможность сидеть, после порки, которую нам устроили родители. Петя долго болел, и бабка-ведьма не выпускала его гулять до самой школы. А я так и не поняла, что случилось со всеми на той странной поляне, ребята избегали разговоров на эту тему. Лишь однажды Танька, понимая, что я и дальше буду донимать ее своими распросами, грубо бросила: "Хорош придуриваться. Можно подумать, ты не слышала, как бил тот колокол!" Видимо, колокол бил не по мою душу.

Декабрь длится слишком долго. Одинаковые дни, похожие на трехдневную жвачку, не имеющие вкуса, набившие оскомину и выцветшие как рваные треники деда. Нет смысла вести им счёт.

Старые качели во дворе скрипят как сук под тяжестью удавленника. Что там делают с рукой повешенного в старых колдовских книгах, не припомните?

Клумбы во дворе напоминают ухоженные могилки. Летом бархатцы и маргаритки, зимой четко выступающие под снегом прямоугольники. Неужели никто кроме меня этого не видит?

Выглядит кошмарно. Не удивлюсь, если по ночам из них восстают соседские бабки, портившие мне кровь в юности. А закапывает их обратно Наим, одноглазый дворник, подметающий наш двор дольше, чем я живу.

Косвенно этот факт подтверждается тем, что Наим ходит играть в нарды к Абу, хозяину пекарни на углу с Усиевича. То, что Абу джинн, известно всей ребятне на районе. Это ещё Круглый в третьем классе придумал.

А к памятнику Тельмана сатанисты по большим праздникам приносят подношения, мелких мертвых зверят.

Церковь на Соколе проклята, ведь под ее крышей зарезали беглеца, молившего о защите.

На перекрестке семи дорог, в начале Красноармейской, можно вызвать дьявола в полнолуние, это тоже знают все местные.

И только то, что на крыше дома номер 12 по Черняховского, если попасть на нее через чердак третьего подъезда, находится портал в настоящий ад, не знает никто кроме меня.

Ну, ничего, осталось совсем немного, мне бы сил и здоровья покрепче, и я дождусь. Дождусь и всё исправлю.

Воспоминания накрывают с головой...

Спуск даётся нетрудно, лишь где-то на уровне четвертого этажа мне приходится притормозить и долго ждать, пока Лещу удастся опустить нижнюю секцию лестницы. Пацаны гогочут и отпускают шуточки. Действительно, нашла, кого первым послать. Каждый раз я получала садистское удовольствие, подавляя бунты и сопротивление Сереги, и никогда не могла себе в этом отказать. Дело пошло, мои ноги коснулись горячей, я чувствовала это даже сквозь подошвы кроссовок, почвы.

Замерев, мы осматриваемся. Вся поверхность, цвета несвежей, заветренной говядины изрезана трещинами. Она крошится, и при каждом шаге вверх поднимается облачко полупрозрачных чешуек, зависает в воздухе и неестественно медленно опадает кровавым снегом. Крупные трещины курятся грязно-бурым паром, в клубах этого пара вспыхивают и тут же гаснут алые искорки.

Солнца здесь нет, как нет и намека на какой-либо источник света. Кипящее небо вовсе не состоит из бурлящих туч, оно монолитно и, несмотря на постоянное движение, неподъемно как кипящий холодный камень.

Звуки искажаются настолько чудовищно, что даже Михлик и Узбек теряют обычное желание побалагурить и поржать на пустом месте. В молчании мы двигаемся вдоль стены дома. Я делаю первый шаг и с трудом поднимаю ногу. Сила тяготения, привычная на уровне торса, у самой поверхности возрастает в несколько раз. Разве это возможно? А что вообще возможно из того, что видят мои глаза? Я спотыкаюсь, и Вано молча протягивает мне руку. Бредем, как стайка тяжелобольных старичков. В ноздри бьёт острый химический дух, интересно, не откинемся, надышавшись? Усмехаюсь: тебе только это интересно?

Это совершенно другой дом, собственно, и не дом вовсе, а какое-то естественное местное образование. Стены, отвесно уходящие вверх, явно уже не из кирпича, по фактуре напоминают окаменевшую морщинистую кору гигантского древа. Ни следа от входов в подъезды и окон, ничего подобного. Я останавливаюсь и запрокидываю голову. Нихрена себе, какая высокая дура! Метрах в 30 от земли в коре начинают неравномерно проступать выемки, потом отверстия, то тут, то там, вроде устий пещер или дупел, и только на невообразимой высоте я вижу что-то похожее на корявые решётки балконов. Пожарная лестница выглядит на этом фоне чудовищной ошибкой реальности. Как же мы назад-то полезем?

Пока я разглядываю то, во что превратился мой дом, Узбек с Круглым умудряются почти свалиться в расщелину. Речь здесь почти невозможна, и я ограничиваюсь тем, что корчу злобную рожу: дома поговорим. Меня интересуют вены-каналы, оплетающие, как мы заметили сверху, все это безобразие.

Невдалеке от поворота стены как раз пухнет и змеится один такой, и я ковыляю в ту сторону. Михлик ковыряет стену ножом, старается что-то нацарапать. Дебилы, мать их. Детсад. Втроём мы идём к пульсирующему руслу, я, Лещ и Вано.

Человек не должен смотреть на такое, понимаю я сразу, это что-то... я ищу слово и не нахожу. Это непотребно. Никакие это не фиолетовые каналы, как кажется сверху. По спазматически поддергивающимся гигантским морщинистым трубам, одетым в осклизлую сизую плоть, как голые, исходящие кровавым паром, кишки только что выпотрошенной свиньи, перекачивается что-то пульсирующее, комковатое и явно живое. Такая вот ебаная перистальтика. Меня мутит от вида этих кишок, от сокращений, от того живого, что медленно ворочаясь ползет внутри, но больше всего от запаха неправильного чужого мяса. Запах режет глаза. Появляется ощущение чьего-то внимания, сфокусированного на мне, тяжёлого, недоброго взгляда. Надо уходить.

Оборачиваюсь на подобие звука. Согнувшись пополам, Лещ выблевавает на чужую землю, приготовленный бабулей, завтрак. Меня будто током прошибает ощущение грядущей опасности, я протягиваю руку, силясь крикнуть, Лещ стоит слишком близко к живой кишке. И не успеваю, не успеваю, не успеваю.

Всё происходит быстро. Как молния на куртке разъезжается разрез в боковине кишки, тонкий как хлыст щуп выстреливает в воздух, единственным ударом захватывает согнутую фигуру и втягивает внутрь, в чрево пульсирующей трубы. Разрез закрывается, а Серёга ещё жив какое-то время, ведь я вижу его руки, продавливающие мышечную пленку изнутри. Потом его переворачивает, скручивает и уносит по течению. Я смотрю на Ваню и на свое отражение в его зрачках. И не позволяю себе заплакать. Мне необходимо успеть вывести остальных. Я поплачу по Лещу потом, наверху, на крыше, когда выберусь. Если. Если выберусь.

Живодёр

Промчалось короткое Сибирское лето, пришла осень, а за ней и зима. Этой зимой мне предстояло узнать, что сказки иногда бывают жуткими.

В сентябре я пошла в третий класс, а Аська в ясли. Мы переехали в большой дом на хуторе, находящемся довольно далеко от поселка. В школу с хутора можно было добраться двумя путями, по грунтовке, в обход, тогда дорога составляла часа полтора, и напрямки, через тайгу, мимо болота. Естественно, я ходила через лес.

Хутор состоял из шести домов, и почти в каждом жили ребята. Я обзавелась новыми отважными друзьями и почти все время проводила на улице, обследуя ближайшие сопки с заброшенными выработками или играя в казаки-разбойники. Яшка обживал новый дом и почти не замечал моего отсутствия. Степан охотился в тайге, здесь она начиналась сразу за сараем. Жизнь была отчаянно прекрасна. А в ноябре пропал Бимка. На тот момент у меня было уже три собаки, но Бим оставался самым лучшим, самым умным и преданным псом.

Мы искали его две недели. Я, папа, все ребята поселка. Бим как под землю провалился. Избняк разводил руками, Китатушка спал на дне укрытой льдом реки, а Степан ворчал, что много, мол, чести искать глупого пса, но я-то знала, он тоже переживает.

Я забросила уроки и почти не ходила гулять, а в декабре, перед самым новым годом, мы узнали, что Бимку съели.

В прошлом Мурюк был огромным лагерем, опорной точкой ГУЛАГа, о чем напоминали заброшенные бараки, молодая тайга, затянувшая бескрайние кладбища, и колония вольного поселения, располагавшаяся в центре поселка. Бессемейным поселенцам, жившим в бараках приходилось туго. Им была запрещена охота, рыбалка и любой вид собирательства, все то, чем жило вольное население поселка. Огородов, дававших скудный урожай, и скотины положено им не было. Жили они на небольшой заработок от тяжёлой работы на лесоповале. Многие подрабатывали, валяли валенки, помогали местным по хозяйству, что-то мастерили, один мужик неплохо вязал пуховые варежки и носки, шили шапки из шкурок. Другие высматривали где что плохо лежит, с голодухи воровали птицу, а иногда и молодых собак. Собачьи шкуры опять-таки продавали на шапки. На шапке-то этот нелюдь и погорел. Бимка отличался редкой для здешних лаек окраской, он был белый с черными пятнами и сразу бросался в глаза на фоне обычных палевых с белым собак. Живодёр не смог побороть искушения и не стал продавать шкуру, оставил себе.

В январе мне исполнилось десять. Я собрала все подаренные мне игрушки, катушки импортной лески, привезенной из Москвы, предмет зависти всего поселка, настоящие, магазинные, а не самодельные как у всех, крючки и блесны, и пошла к Ваньке Шварцу менять все эти богатства на охотничий нож. Я решилась на убийство.

Сейчас, спустя почти сорок лет с описываемых мною событий, я могу признаться. Решение убить живодера не было спонтанным или необдуманным, я была маленькой, но не глупой. И, заглядывая в глубь себя, должна признать, я такая как есть, и время меня ничуть не изменило. Взрослая тетя, рассказывающая эту историю, сжимает челюсти в бессилии сдержать закипающие слезы и шепчет: я должна его убить, он съел мою собаку. Или я, или он, иначе быть просто не могло. Поселок был слишком мал для нас двоих.

Никто не знал о моих планах. Я скрыла их даже от Яшки со Степаном, хотя вряд ли они бы меня осудили. Китатушка спал до весны, иначе бы я пошла к нему и мы вместе обязательно что-нибудь придумали, но я не могла ждать. Я начала охоту. Хемингуэй не ошибался, что лучшая охота, это охота на человека, и ко мне вернулся вкус к жизни. Выследила своего врага я в конце февраля, до этого времени он был на дальних вырубках.

Встретились мы на таежной тропке, соединяющей верхнюю часть поселка с лесопилкой. Этой дорогой почти не пользовались. Смеркалось. Где-то лаяла собака, и это предавало мне решимости. Я преградила живодеру путь. Черные ватник, пушистая шапка из Бимки и бегающие глаза. Я достала нож. Думаю, он сразу сообразил, кто перед ним.

— Ты чего, девочка? Это игра у вас такая? Ты чего? — мужик ощерил в ухмылке жёлтые прокуренные зубы, растопырил руки и пошел на меня. — Не балуй. Брось нож, порежешься.

Слова душили меня. Хлесткие, злые, ядовитые слова. Душили, но никак не могли сорваться с онемевшего языка. Я смотрела на крохотные выцветшие глазки, гнусную улыбку, но видела только шапку, шапку, сшитую из первой только моей собаки. Эти отвратительные зубы, которыми он жевал моего Бимку, руки с грязными ногтями, разделавшие доверчивого щенка, встречавшего меня из школы, доброго пса, таскавшего в зубах мою сестрёнку.

— Ты! Тварь! — Я с воплем бросилась вперёд, высоко занеся нож, но не успела.

Что-то невидимое вздернуло живодера вверх как марионетку. Он бился и пытался вырваться, но не мог. Два снежных вихря при полном безветрии поднялись из под ближайших кедров и, крутясь, окружили дергающуюся фигуру. Я видела, как широко раззявленный рот моего врага забился снегом, как снег залепил водянистые глазки. Вихрь крушил и ломал его кости, а я стояла и слушала хруст его костей. Потом изломанное, какое-то ненастоящее тело исчезло в тайге, и все закончилось, остались лишь сумерки и шапка, забытая на лесной тропинке.

Схватив шапку, я побежала не различая дороги. Я бежала и бежала, уже стемнело, и справа, в поселке загорелись огни. Я прибежала к Китату, упала на гладкий речной лёд, и только тут заплакала. Я рыдала и била кулаками по черному льду, я звала. Кого? Бимку? Китатушку? То страшное, белое, что пришло из тайги и забрало моего врага? Не знаю.

Нашла меня бабка из шорцев, которую в поселке считали шаманкой. Привела в теплушку, льнувшую к отвесному склону сопки на той стороне реки, растерла руки, варежки я давно потеряла, напоила ароматным травяным отваром.

— Тайга она живая, — говорила старая шаманка, — у тайги душа есть. Тайга все видит. Тайга решает, кому жизнь подарить, а у кого отнять. Но тайга справедлива. Задумал злое человек, тайга накажет. А в ком зла нет, так тайга всегда поможет, сбережет. — Раскурив от печки длинную трубку, бабка затянулась и, раскачиваясь, продолжила: — такие места. Древние. Здесь иначе не выжить человеку-то. Нельзя тут со злом-то ужиться. Никак нельзя.

— Но ведь это я! Я злое задумала. Я же его убить хотела! Я его с ножом на тропинке ждала чтобы убить! Это я — зло!

— Эх, девонька. Тайга-то в самое сердце смотрит. Чёрное у него было сердце, злое. А в тебе зла нет, в тебе злость говорит. Вот тайга-матушка-то тебя и оберегла. Лежать бы тебе сейчас в снежной могиле.

Эта странная бабка знала обо всем на свете. Я слушала ее диковинную речь с мягким, едва уловимым говором, ароматный дым заполнял мою голову, и глаза сами собой закрывались. Сквозь сон я пробормотала:

— Бабушка, а ему было очень больно?

Старуха как-то сразу поняла, что спрашиваю я не о мертвеце, а о Биме.

— Нет, быстро отмучился, горемыка. Испугаться и то не успел. Не горюй, ещё свидитесь. Спи, давай.

— Правда-правда? Совсем не больно?

— Совсем. Никакой боли и вовсе нет.

— А что есть?

— Ничего нет. Спи.

В память об этом разговоре старая шаманка дала мне талисман. Кусок обожжённой берцовой кости на кожаном шнурке. Этот талисман до сих пор хранится в моей шкатулке.

Как только сошел снег, я похоронила Бима на высоком берегу Китата. Живодера никто больше не видел. Его обвинили в побеге и долго искали по всей стране. Избной и Степан не разговаривали со мной целую неделю, обижаясь, на то, что я скрыла от них свои намерения.

Мало по малу жизнь брала своё. А в марте пришел шатун, и наша жизнь снова изменилась.

Колечко с секретом

Минул год. Из городской девчонки я превратилась в настоящую дикарку, научилась ориентироваться в тайге, ловить зайцев и собирать ягоды, повстречалась с медведицей и ездила верхом без седла. Папа подарил мне вторую собаку, Дика, и уже полугодовалый, крутолобой своей башкой, крепкой грудью и широкими лапами, он грозил вырасти самой крупной лайкой в поселке. Аська начала ползать, а потом ходить, и стала головной болью подросшего Бимки. Изгороди вокруг нашего дома не было, сестрёнка, постигая мир, так и норовила уйти со двора, Бим спокойно дремал на дорожке, но как только Аська совершала бросок к границе участка, подхватывал нарушительницу зубами за воротник и волок обратно, к крыльцу. Мама по-прежнему не доверяя Мурюку, старалась удержать меня дома, иногда при помощи запоров. Мы с избным быстро нашли лазейку, позволявшую мне ускользать из под неусыпной материнской заботы. Одно из стекол в сенных оконцах крепилось на гвозди, которые легко вынимались, и я могла уходить и возвращаться никем не замеченной.

Чаще всего я бегала на реку к Китатушке. Речной дух любил всякие блестящие штучки, и со временем к нему перекочевали все мои девчачьи сокровища — хрустальные бусы, пупс из Чехословакии, старинное зеркальце в серебряной оправе, синий флакон из под духов и коллекция переливающихся календариков. В ответ Китатушка носил мне кувшинки, росшие у запруды, до которых не могли доплыть даже взрослые мальчишки, дарил красивые камешки с блёстками и помогал рыбалить. Странное дело, но в те далёкие дни мне и в голову не приходило соотнести эти камешки с тем, что на Золотом Китате с древних пор по начало 80-х мыли золото, отсюда и название реки, а сейчас и не проверишь, что это были за чудные камешки, они давно затерялись в бесчисленных переездах.

Однажды вместо камушка Китатушка принес мне стертое и помятое серебрянное колечко с круглым розовым кристаллом. С колечком мне не приходилось искать и звать духа реки, тот всегда чувствовал мое приближение.

Рыбачила я так. Вдоль берега реки шли глубокие песчаные ямы, полные теплой прозрачной изумрудной воды. В ямах, между пушистых подводных елок-водорослей резвились стайки серебристых мальков. Если взять трёхлитровую банку, набить ее хлебным мякишем, обвязать бечевой, прикрыть капроновой крышкой с отверстием в пятак размером, да закинуть на глубину такой ямы, то через десять минут в банку набивается мелкая рыбешка. Тех рыбок, что покрупнее отдаешь собакам, а мелочь можно использовать как наживку, и наживка эта куда лучше личинки или червя. В рыбалке я, в свои восемь лет, могла заткнуть за пояс любого бывалого из местных. Виной тому было моё серебрянное колечко.

Со временем мама смирилась с тем, что я постоянно шляюсь по поселку, успокоенная тем, что делаю я это в обществе двух громадных псов. То, что прогулки мои не ограничиваются обитаемой людьми территорией, ей в голову не приходило. Ну какой нормальный человек добровольно пойдет в тайгу?

Мало по малу я сдружилась с местными ребятами. К июню 86-го у нас созрел гениальный план сплава по Китату, свернувшемуся вокруг Мурюка блестящими кольцами змеи. Золотой Китат своеобразная река и как любая таёжная река имеет свой уникальный характер. Где-то он совсем мелкий, вода струится меж камней едва прикрывая дно. В других местах, пробивая себе дорогу в узком ущелье меж отвесных склонов сопок, он быстро и шумно несёт свои бурлящие воды. Под сенью тысячелетних кедров течение будто замирает, превращается в темное зеркало, отражающее облака и бородатые морды лосей, приходящих на водопой. Где-то весело скачет по порогам, образуя водовороты и шапки белоснежной пены, подгоняя себя одному Китату понятной песенкой. По этой реке мы решили сплавляться на плоту.

Подготовку начали загодя, весной. План был такой. Выше по течению, далеко за выпасом, стоял брошенный сруб с незаконченной крышей, его мы определили нашим штабом. В те времена мало кто обращал внимания на ватагу ребятишек, сломя голову носящихся по улицам поселка. В болото не лезут, мухоморы не лопают, ружье из дома не уволокли, и слава богу. Мы же не просто играли. Мы собирали стройматериалы для плота. В ход шло всё: лежащие без надзора доски, веревки, металлические скобы, брошенные за клубом фанерные щиты. Ближе к лету натаскали в сруб сахару, сушеных ягод, сухарей, сала и всего прочего, что могло сгодиться в качестве походного провианта, и что мог предоставить небогатый поселковый быт. Раздобыли спичек, одеял, брезента, два непромокаемых охотничьих мешка, баллон, с которым купалась мелюзга на мелководье. Все это богатство до поры было рассовано по разным хитрым тайникам вблизи сруба.

Плот тоже строили по всем, как нам тогда казалось, правилам плотостроения. Мы предусмотрели всё, любую, самую фантастическую ситуацию, включая попадание в плен к американским шпионам. Это сейчас вам кажется смешной вероятность встретить американских шпионов в Усманском сельском поселении, в 86-ом она смешной не казалась, более того, такой вариант виделся нам вполне реалистичным и, более того, предпочтительным. Ух, мы бы им тогда показали! Для этой цели с собой у нас были ножи и, на всякий случай, удочки. Отплытие назначили на ночь первого июля.

Высокая луна покоилась на вышитом яркими звёздами покрывале, было достаточно светло. Сложнее всего было дотащить плот до реки, но преодолев все трудности, четверка отважных путешественников и покорителей рек с мягким всплеском отчалила от берега.

Плот успешно пересёк широкую часть реки, справился на отмели, хорошо проявил себя на излучине, огибая сопку, похожую на спящего медведя, там нам удалось пройти первые невысокие пороги, запруду и даже узкую часть реки меж двух скал, хотя тут мы, конечно, попотели, отталкиваясь баграми от каменных стен. Начинало светать, за спиной остались конюшня, бараки и даже лесопилка. Но гладко было на бумаге, да забыли про овраги, вернее про низкий, накатанный мост из бревен, которым заканчивалась дорога на хутор, и сейчас река, стремительная и глубокая в этом месте, несла нас прямиком на этот мост. Раздался громкий удар и треск развалившегося плота. Я вцепилась в один из обломков, и меня утянуло под мост.

Видимо, я приложилась головой и на время потеряла сознание. Открыв глаза, увидела над собой толщу воды цвета бутылочного стекла, пронизанную лучами утреннего солнца. Легкие разрывались, я вдохнула прозрачную речную воду и сжала руку, на пальце которой носила кольцо, подаренное Китатушкой. Быстрая тень заслонила солнце, и я опять отключилась.

— Ну, давай уже, пррросыпайся. Хватит валяться, лежебока. — Слова были вполне понятными, но звучали как-то совершенно необычно.

Я открыла глаза и сразу поняла почему. Пасть кота не особо приспособлена к разговорам на русском языке. Осмотрелась. Солнце перевалило за полдень. Одежда моя успела подсохнуть, но место в котором я очутилась было совершено мне незнакомо. Так далеко в тайгу я ещё не забиралась. Песчаный берег, поросший травой окружали невысокие сосенки, под одной из них и сидел говорящий кот. Кот как кот, черный с проседью, крупный если только, а так совершенно обычный кот.

— Привет, — поздоровались я, — а ты дорогу домой знаешь?

— Знаю, — важно ответил кот и принялся за умывание, — Но если ты хочешь поспеть к ужину, нам нужно поторрропиться. Я, напримеррр, сегодня ещё не ужинал.

Я решила последовать примеру кота и тоже умыться. Наклонившись над рекой, хотела было зачерпнуть воды, но не успела, в лицо мне полетели брызги. Отражение весело смеялось и махало рукой. Я помахала в ответ и прошептала:

— Спасибо тебе, Китатушка.

И мы с котом пошли домой.

—Котик, а где Танька с мальчишками? С ними все в порядке? — спросила я, в тайне надеясь, что те уже дома, а не попали в плен к шпионам и не совершают там, в плену, что-то героическое и без меня.

— Степан, моё имя Степан. — чинно представился кот. — Все с ними хорррошо. Их на берррег выбррросило там же, у моста. А тебя течением унесло. Как щепку. Потому что тощая. Я бы тебя даже есть не стал, — кот взглянул на меня и облизнул усы. Я поежилась.

Так у нас стало одним жильцом больше. Яшка только вздохнул и спрятал свою миску, а родителей моих, потомственных горожан, не смутили ни гигантские размеры кота, ни его короткий хвост, ни кисточки на ушах. Даже когда кот вместо мышей стал охотится на ондатр, таскал их домой и складывал рядком на крыльце, родители и бровью не повели. Мало ли какие здесь, в Сибири, домашние кошки, черемуха, вон, размером с мелкий виноград, почему бы и кошке не охотится на ондатр? И только спустя пару лет, когда зашедший на огонек охотник дядя Витя изумлённо присвистнул: "Это как вы болотного кота споймали? Он у вас в избе что ли живет? И не убегает?", мама с папой задумчиво переглянулись.

Как всегда, сидя на крыше сарая, мы, Яшка, Степан и я, смотрели, как солнце тонет в бескрайнем море темных крон, и думали каждый о своем. Яшка ревниво косился на кота, кот принюхивался к запаху котлет, доносящемуся из летней кухни, а я крутила на пальце волшебное колечко и была абсолютно счастлива. Всего год, а столько всего со мной успело произойти, а сколько ещё ждёт впереди!

Розовый камушек ловил последние алые лучи и отбрасывал теплые сверкающие блики, а впереди нас ждали новые приключения.