Это служба жрецов в хрустальных казармах, где воздух пахнет не потом, а дорогим парфюмом и тихой, всепроникающей властью. Их тела холят и лелеют, ибо тело – лишь сосуд для главного инструмента: Воли, что переписывает реальность. Их присяга – не жертва, а вступление в права. Они не ходят строем, они сами чертят линии, по которым пойдут маршировать миллионы. Они не чистят картошку, они двигают финансовые потоки, словно тектонические плиты. Их работа – это высшая форма абстракции: превращение слов в законы, законов в судьбы, судеб в статистику.

Они – верховные операторы Государства. И Государство, этот вечно голодный механизм, щедро платит тем, кто управляет его челюстями, а не тем, кто служит ему пищей. Их ошибки не смываются кровью на плацу, а испаряются в оффшорных туманах. Их усталость снимается не сном в казарме, а негой на лазурных берегах. Они наворачивают на ось мира золотые нити личного благополучия, пока служба Тела отдает миру свои кровь и пот. И в этом нет ошибки системы. Это и есть система.

И вот вопрос, пронзающий саму ткань бытия: почему плоть должна служить даром, а Воля – купаться в золоте? Почему тот, кто отдает жизнь, получает взамен лишь койку и приказ, а тот, кто распоряжается миллионами жизней, получает дворцы и безнаказанность?

Не должны ли жрецы Воли, чья ошибка стоит миллионы жизней и десятилетия прозябания, тоже убывать на срок службы? В свои особые, аскетичные резиденции, где нет места роскоши, где пища – простой паек, а устав – высечен в граните и омыт кровью тех, кем они правят. Где присяга – это реальный обет нестяжательства, а за нарушение – не порицание, а свой трибунал, быстрый и неотвратимый. Где вся их жизнь на этот срок – непрерывное служение, молитва делом, ежесекундное напряжение всех сил ради того самого блага, о котором они так любят вещать с трибун. А щедрое вознаграждение - по итогам службы.

Ведь если Государство – единый организм, то почему его нервные клетки пируют, пока мышечные волокна жертвуют собой?

Но великий часовой механизм тикает. Одна его стрелка сделана из вороненой стали и движется по кругу солдатских судеб, соскребая с циферблата молодость. Другая – из чистого золота, и она лениво ползет от одного банкета к другому. И первая стрелка, двигаясь, обеспечивает ход второй. Одна истекает потом. Другая осыпает все вокруг себя золотой пылью. И это не поломка. Это его вечный, безупречный ход.

Он просыпался среди ночи в холодном поту, скрежеща зубами. Ему снились они. Бордюры. Ровные, целые, безупречно серые гранитные бруски, стоящие на своих местах год, а то и два. Этот образ невыносимого, застойного порядка вызывал у него припадки, схожие с падучей. Он видел в их неподвижности упрек, в их целостности — экзистенциальную пустоту своего правления. «Они… они нетронуты!» — шептал он в подушку, и жена его, Прасковья Пилигримовна, привычно вливала в него стакан бюджетного коньяка.

Его личный врач, гениальный и циничный эскулап Плиткотрясов, чьи глаза напоминали два идеально уложенных, но скользких после дождя керамогранитных квадрата, давно поставил диагноз. Он понимал, что болезнь эта коренится не в теле, а в смете; не в эпидермисе, а в бездонной пропасти мэрского кармана, который, подобно черной дыре, требовал постоянной подпитки материей.

«Лечение симптоматическое, паллиативное», — писал Плиткотрясов в рецепте, выведенном на гербовой бумаге с водяными знаками в виде переплетенных откатов. — «Дважды в год, весной и осенью, вводить по одной финансовой свече в каждый погонный метр тротуара. Это снимет острое воспаление в его раздраженном бюджете».

И ритуал начинался.

Едва сходил снег, обнажая прошлогодний, вполне себе крепкий, лишь слегка замаранный собачьим дерьмом и унынием гранит, город преображался. Он становился похож на декорации к фильму о конце света, снятому режиссером-дальтоником. На улицы выходили жрецы хаоса — хмурые мужчины в оранжевых жилетах, вооруженные священными болгарками и ломами. Их лица были бесстрастны, как лики древних идолов, ибо они исполняли не работу, а сакральный обряд.

Визг болгарок, похожий на предсмертный крик кастрированного бога, разносился по дворам, проникая в квартиры сквозь тройные стеклопакеты и ввинчиваясь прямо в мозг. Он был увертюрой к великой симфонии разрушения. Затем вступали ломы. С глухим, чавкающим звуком, подобным тому, с которым совесть покидает тело чиновника, они поддевали идеальные, сука, бордюры, и те, с тяжелым вздохом обреченности, валились набок, обнажая свою песчаную, нищую душу.

Город погружался в герменевтику грязи. Тротуары, эти артерии пешеходного бытия, превращались в окопы Первой мировой. Матери с колясками совершали одиссеи, достойные Гомера, пробираясь по доскам, перекинутым через траншеи, наполненные вязкой жижей из глины, дождя и проклятий. Старики, глядя из окон на эту вакханалию, вспоминали не войну, нет — война была логична. Они вспоминали страшные сны из глубокого детства, где мир распадался на бессмысленные куски.

А Тротуар Тротуарыч в эти дни испытывал облегчение. Каждый вырванный с мясом бордюр был словно вскрытый гнойник на его душе. Каждый кубометр привезенного песка, каждая тонна щебня, каждая фура с новыми, неотличимыми от старых, бордюрами были бальзамом, который Плиткотрясов втирал в его зудящую смету. Он стоял на балконе мэрии, вдыхая сладкий, родной запах пыли, дизельного выхлопа и свежего цементного раствора, и его лицо разглаживалось. Зуд отступал. Финансовые свечи, введенные глубоко и анально в тело городского бюджета, начинали действовать. Деньги текли, плавились, всасывались, и эта пульсация, эта трансмутация абстрактных цифр в конкретные коттеджи на Лазурном берегу и счета в Цюрихе приносила ему покой.

Как писал вымышленный аргентинский философ Хорхе Луис Бордюрос в своем эссе «Теология тротуара»: «Бордюр есть не что иное, как материализованная граница между Порядком и Хаосом. Но для поддержания этой границы ее необходимо постоянно разрушать, ибо вечный Порядок мертв, а вечный Хаос бесплоден. Лишь в бесконечном ритуале перекладки одного и того же камня город осознает себя».

Лето проходило в блаженном онемении. Новые бордюры стояли, сияя своей девственной, бессмысленной серостью. Граждане, забыв о весенних муках, как жертва забывает своего насильника, ходили по ровным плиткам, не подозревая, что эта чистота — лишь затишье, кома перед новым приступом.

А потом падал первый желтый лист. И где-то глубоко, в самом основании своего позвоночника, в фундаменте своей души, мэр Тротуар Тротуарыч Бордюров вновь ощущал его. Первое, едва заметное, щекочущее движение. Нестерпимый, сладостный, проклятый зуд.

И он тянулся к телефону, чтобы набрать номер своего доктора. Плиткотрясова.

Ибо заебали. Просто, блядь, заебали.