Интервью с профессором-арабистом
Когда я спросил своего ученика Азми Абу Сауд, студента кафедры нашего университета, где изучают ислам, кстати, племянника Арафата:
«Какого мира вы хотите?», - рассказывает Моше Шарон, - он, не задумываясь, ответил: «Разве речь идет о мире? Речь - лишь о временном прекращении огня». Такова логика величайшего недопонимания смысла «договоров Осло» и всего, что из них следует...
Их терминология совершенно не похожа на общепринятую, - продолжает профессор, - характерную для европейцев.
В арабском языке много нюансов. Чтобы правильно понять смысл арабской фразы, надо учитывать контекст, внимательно следить за интонациями. Не все, что вы слышите, следует воспринимать буквально. Большинство ведущих израильских политиков, совершенно невежественны в трактовке мировоззрения наших врагов, и, тем более - мировоззрения палестинцев. Когда политика страны строится на невежестве, она оказывается на курьих ножках. Это - вполне точный образ израильской политики во взаимоотношениях с палестинцами...
Так, с шокирующего монолога профессора Моше Шарона, начался этот разговор.
- Неужели мусульмане действительно хотят править миром? - спросил корреспондент. - Пугающая перспектива...
Профессор Моше Шарон: - Если не понимать основы культурного мира мусульман, не понимать, чем их мир отличается от нашего, подобная идея вызывает, как минимум, недоумение.
Но нам следовало бы знать: это - фундамент ислама.
Считать, что сегодня арабы изменились - глубокое заблуждение. Даже если нашим ближайшим соседом станет «светское» палестинское государство, нам от этого будет не легче. И светские арабы, и мусульмане-фундаменталисты преследуют одни и те же цели, произрастающие из одного корня, который называется - ислам.
Законы ислама построены на двух незыблемых основах - Коран и «прецеденты».
Под словом «прецеденты» подразумевается жизнь Мухаммеда.
Все, что сделал Мухаммед, в глазах мусульман - директива для исполнения. Он, согласно идеям ислама, не мог ошибаться, поэтому во всех поколениях подчиняются законам ислама (по-арабски - шариа), у которых два источника: с одной стороны, - Коран, с другой стороны - суна, своего рода комментарии, разъясняющие указания. Это распространяется на гражданские, государственные законы. На этом основано уголовное право. На этом зиждется арабское мировоззрение, законы арабских стран, законы войны и мира. К
Корреспондент: - Но израильские политики считают, что Коран и суна - далеки от современной реальности...
Профессор Моше Шарон: Это - ошибка. И самое страшное, что она породила беспочвенную идею «построить новый Ближний Восток»... Мы, евреи, ведем диалог сами с собой.
Наши представления о Ближнем Востоке - плод нашего воображения.
Они совершенно не связаны с реальностью и не учитывают устремления окружения, в котором мы живем. Вот вам пример. Шимон Перес написал книгу «Новый Ближний Восток» и верит в собственное «послание потомкам»... В арабском мире усмотрели в этой книге доказательство злодейского замысла евреев - ра
Корреспондент: - Действительно, арабы отреагировали на книгу Переса неадекватно. Рассказывают, что президент Египта Хосни Мубарак, услышав об этой книге, спросил: «Что же будет со старым Ближним Востоком? Что в нем евреям не нравится»? И в этом его вопросе прозвучало чувство ревности... Но мусульмане все же реалисты, они не пытаются ухватить то, на что у них не достатает сил.
Профессор Моше Шарон: - Но это не означает, что с них снимается обязанность воевать.
Наоборот, мусульмане должны вести войны до тех пор, пока ислам не покорит весь мир. Арабы, подчеркиваю, не собираются превратить всех людей в фанатичных мусульман, которые молятся в сторону Мекки по пять раз в день. В исламе нет миссионерства. Их цель состоит в том, чтобы весь мир оказался под властью ислама, признал его господство. Они делят мир на две части: «дом войны» и «дом ислама». Современный мусульманский мир они называют «домом ислама». Часть мира, которую они стремятся покорить, пока называется «домом войны».
Правила - ясней некуда. Любая территория, которая в какой-либо исторический период находилась под властью мусульман, навеки считается мусульманской землей. Поэтому образование государства Израиль на территории, которая некогда принадлежала мусульманам, для них - исторический переворот.
Мусульмане в принципе не могут принять этот факт. При этом они остаются политиками-реалистами...
Они не спешат. И действуют, исходя из конкретных ситуаций, учитывая соотношение собственной военной силы с военным потенциалом противника.
Корреспондент: - И нет никакого просвета, ни малейшей надежды заключить с арабами мир?..
Профессор Моше Шарон: - Ни малейшей... Длинная рука Ишмаэля (предка всех арабов) не знает иного естественного состояния, кроме состояния непрерывной войны. Это - джихад (священная война мусульман против «неверных» - не мусульман).
А джихад - обязанность, установленная Кораном.
Корреспондент: - Но при всем том джихад все-таки прекращен, например, Египтом. С Египтом в Кемп-Дэвиде мы заключили мирный договор
Профессор Моше Шарон: - Жаль, что многие в Израиле не понимают, какова цена таким договорам. В исламе в принципе не существует такого понятия - мирный договор с «неверными». Истинные соглашения возможны только между мусульманами...
Речь идет также о временах, когда фактически война против «неверных» не ведется. Принцип заповеданной войны всегда остается в силе и ждет своего осуществления, как только появится реальная возможность воплотить его в жизнь.
Тот же Анвар Садат, который поставил свою подпись под «мирным договором» с Израилем, прекрасно знал, что подписывает лишь соглашение о временном прекращении огня. Коснитесь его пунктов, и сразу же увидите, с кем мы имеем дело. В договоре Египта с Израилем упомянуты
«легитимные права палестинского народа», но с правами евреев это никак не связано... Спрашивается, почему Египет так интересуется правами палестинского народа в чужой стране?
Занимались бы лучше своими делами. Но нет... И в этом реализуется тонкая политика страны ислама в реальных условиях сегодняшнего дня. С перспективой на будущее - когда воплотится идея джихада и мир окажется под властью ислама.
Садат согрешил, нарушил запрет, во всеуслышание, всему миру, заявив: «Больше не будет войны. Не будет кровопролития». И заплатил за это жизнью...
Корреспондент:- Скажите, в чем смысл для арабов таких соглашений о временном прекращении огня?
Профессор Моше Шарон: Ситуация в мире настоятельно требует контактов с «неверными». Под нажимом «неверных» приходится брать на себя какие-то обязательства. Европейцы ожидают реального мира, но то, что им предлагают арабы - разменная монета, не рассчитанная на долгое хождение.
Корреспондент:- Откуда следует, что мусульмане обязательно должны разорвать соглашение, которое сами же подписывают?
Профессор Моше Шарон: - Из «прецедента», разумеется, установленного Мухаммедом.
В 628 году он подписал соглашение с племенем курейша, известное под названием «договор хадивиа». Потому что в тот момент племя курейша было сильнее его. Договор предусматривал перемирие на десять лет.
Но не прошло и двух, когда Мухаммед, найдя предлог, развязал войну и на этот раз захватил Мекку. Люди племени курейша верили в силу клятвы и взаимных обязательств, и чувствовали себя в безопасности. Но в том-то и дело, что временное соглашение о прекращении огня имеет и дополнительную цель - - усыпить бдительность врага.
Когда Мухаммед нанес военный удар, жители Мекки приползли к нему на коленях.
Они молили о переговорах, чтобы разрешить противоречия, которые Мухаммед использовал, чтобы возобновить войну. Но Мухаммед приказал охране не допускать к нему делегацию самых знатных людей Мекки...
Мухаммед потратил два года передышки на подготовку к войне и знал, что война неизбежна, уже в тот момент, когда подписывал договор о мире. Он прервал договор в удобное для него время. Так навсегда в исламе было установлено понятие ѓудна - прекращение огня между врагами.
Мусульмане никогда не подписывают перемирие на неограниченное время.
Одно из основных правил - установить время действия этого соглашения.
Когда ислам или его представитель чувствуют, что набрали достаточно сил, чтобы возобновить войну, они обязаны отменить перемирие. Если они еще не чувствуют, что готовы к войне, разрешено автоматически продлить срок соглашения на десять лет. И для этого, подчеркиваю, совсем не обязательно договариваться со второй стороной.
Корреспондент: - Арафат, насколько я помню, говорит о светском палестинском государстве?
Профессор Моше Шарон: - Это ничего не меняет. Сразу же после подписания соглашения в Осло он произнес речь в мечети Иоганнесбурга (Южная Африка), где прямо определил направление своей политики.
Он отметил, что понимает мир в духе ислама. И обратился к урокам арабской истории. А нам следует знать: когда арабский руководитель совершает «исторический экскурс», он говорит об, актуальных принципах.
Ибо в исламе не существует понятия «древностей». Ислам - культура жизни, современный жизненный путь. Ислам - прошлое, которое превращается в настоящее и указывает дорогу в будущее.
О соглашении Осло Арафат прямо сказал, что имеет в виду временное прекращение огня (ѓудна). И когда говорил это, знал, что это в порядке вещей. Жаль, что на эти слова тогда мало кто обратил внимание. Они было рассчитано на тех, кто «в курсе дела».
Я и мои друзья пытались тогда объяснить, что Арафат говорит кодом, что мы обязаны понять тайный смысл его речи. Но лидеры государства Израиль слушать нас не захотели. Евреям грезился мир по пророчеству Йешаягу: «и перекуют мечи на орала»...
Кстати, о мирном договоре с Египтом. По случаю его подписания устроили празднество, и перед публикой выступал американский президент Картер.
Он решил в своей речи использовать цитаты о мире, заимствованные из книг трех религий. Без труда обнаружил такое в Танахе, оттуда же взял то, что могло прозвучать по-христиански. Однако в Коране советникам президента найти призыв к миру не удалось - в Коране призывы к миру отсутствуют.
Корреспондент: - Получается, все заверения арабов - откровенная ложь?
Профессор Моше Шарон: - В арабском фольклоре есть пословица: «За слова не платят налог».
Надо учиться у палестинцев, как вести переговоры. Они следуют примеру мусульманского халифа Али, который вел переговоры с восставшим против него правителем Дамаска - ни одна из сторон не могла добиться победы...
Отправили на встречу своих представителя. Халиф - очень хитрого и умного.
Тот предложил противнику высказаться первым. Ему важно было понять планы врага, чтобы принять собственное решение. Противник постепенно высказал все, что у него на уме, а представитель халифа помалкивал и поддакивал. Когда беседа закончилась, представитель Дамаска собрался сообщить «общее решение»: мол, представитель халифа признает, что Дамаску следует дать самостоятельность. Но представитель халифа остановил его - «Я никогда с этим не соглашался!».
Этот классический пример должен научить нас не делать предложений.
Прежде необходимо дать противной стороне раскрыть свою позицию. Когда противник понимает, в чем вы заинтересованы, цена предмета соглашения моментально возрастает. Когда Бегин начал переговоры, я сказал ему: «Не выдвигай предложений. Дай им высказаться». Но даже Бегин не был готов понять и принять это.
В 1996 году состоялись переговоры с палестинцами. Перес говорил с Арафатом.
Он был очень доволен переговорами и, когда вышел после беседы, рассказал: «Они соглашались со всеми планами израильтян. Всякий раз они согласно кивали головами».
В точности, как представитель халифа Али...
Корреспондент: Скажите, когда арабы говорят о джихаде, они имеют в виду самую настоящую войну?
Профессор Моше Шарон: - Защитники мусульман пытаются преподнести понятие джихад в западной обертке. Они говорят - это «борьба» за свои интересы. Неправда!.. Это - кровопролитная война до победного конца, пока враг не сдастся исламу.
Вот что такое джихад, о котором мечтают и говорят мусульмане всех стран. В книгах мусульманской традиции сказано, что ислам возьмет верх над всем миром только после того, как мусульмане сразятся с евреями и уничтожат их.
Евреи, как обещано в этих книгах, будут прятаться за деревьями и скалами. И в этот «великий день» скалы и деревья заговорят, закричат во весь голос: «Ой, мусульманин, вот, за мною еврей! Иди и убей его!!». Только одно дерево будет молчать. В исламской традиции его называют
«эль осег» (дерево евреев). Речь идет о - снэ (кусте, в котором Всевышний явился Моше).
Мусульманские книги напоминают об этом дереве, чтобы мусульмане не забыли о том, что надо искать евреев и за деревом снэ. Эти книги изучают во всех арабских школах, а политические деятели в своих речах приводят из них цитаты...
Корреспондент: - Так что же нам делать?
Профессор Моше Шарон: - Наша цель - заставить арабов сложить оружие, заключить с ними соглашение о прекращении огня на длительный срок.
Корреспондент: Как же этого достичь, если известно, что подобное соглашение для арабов - весьма растяжимое понятие?
Профессор Моше Шарон: - Исламу нужна причина, чтобы отказаться от войны. Эта причина - военное превосходство врага. Так, например, в 1229 году султан Эль Мелек Эль Камаль из Египта передал Иерусалим, который был в руках мусульман с времен Саладина, христианскому королю Фридриху Великому.
Потому что Фридрих в ту пору нагнал страху на весь мир...
Политика Израиля демонстрирует слабость и не оставляет палестинцам выбора. Они просто обязаны воевать с нами. Пока у них нет военной силы, способной устоять против Израиля, поэтому они стараются ослабить еврейское государство.
Если мы будем значительно сильнее их, им придется откладывать джихад снова и снова. Они должны ощущать нашу силу, чувствовать, что им нас не победить.
Только тогда они сложат оружие даже на не самых выгодных для них условиях...
Интервью вел специальный корреспондент еженедельного израильского журнала «Мишпаха» М.Токер
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Посол Мьянмы в РФ Ко Ко Шеин: «Мы сражаемся не с исламом, а с международными террористами»
Сегодня стало известно, что представители ООН поедут в Мьянму, чтобы выяснить — что же на самом деле происходит в этой далекой стране, которую обвиняют в геноциде мусульманского населения. «Комсомольская правда» - первое российское СМИ, поговорившее с послом Мьянмы в России. Ко Ко Шеин представил другую точку зрения на конфликт с мусульманами-рохинджа, о которых раньше большинство россиян ничего и не знало.
ПРИЧЕМ ТУТ СОРОС?
Уютный московский особняк в глубине Большой Никитской. Когда-то им владел основатель купеческой династии Рябушинских. Здание уцелело в пожаре 1812 года — но три недели назад тут опять стало жарко. Сейчас здесь находится посольство Мьянмы, и 3 сентября под его стенами собралась почти тысяча мусульман с Кавказа и Средней Азии. Суровые молодые люди скандировали: «Буддисты — террористы», требуя прекратить репрессии против своих единоверцев из народности рохинджа в мьянманском штате Ракхайн. И надо сказать, основания для таких обвинений есть: крупнейшие западные СМИ утверждают, что за последние три недели 422 тысячи рохинджа стали беженцами в соседнюю Бангладеш, а миллиардер Джорж Сорос, спонсирующий правозащитные организации по всему миру, назвал происходящее в Мьянме геноцидом. Но в каждом конфликте есть две точки зрения. Итак, что же происходит в штате Ракхайн по мнению официального Нейпьидо (столицы Мьянмы)? Отвечает посол этой азиатской страны в Москве — господин Ко Ко Шеин.
ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ БЕЖЕНЦЕВ — ФЕЙК ЗАПАДНЫХ СМИ?
— Господин посол, действительно ли в вашей стране имеет место «геноцид мусульман-рохинджа»?
— Это неправда. Ответственность за недавние террористические атаки взяла на себя организация «Армия спасения рохинджа Аракана» (АСРА). Ею руководит некий Ата Улла, который родился в пакистанском Карачи, рос в Саудовской Аравии и учился партизанской борьбе в лагерях движения «Талибан» (запрещено в РФ — Ред.). Цель АСРА — создать так называемое «Демократическое мусульманское государство», захватив районы Маунгто, Будитаунг и Ратетаунг в Северном Аракане (другое название штата Ракхайн — Ред.).
— И что там сейчас происходит?
— Террористы ведут войну против государственных служащих, а также других этнических меньшинств (включая немусульман) из тех районов, где преобладает мусульманское население. Месяц назад, 25 августа, террористы одновременно атаковали 30 полицейских блокпостов, убив 12 госслужащих. Правительство было вынуждено начать антитеррористическую операцию, которая была завершена 5 сентября. Хочу заметить, что из-за боевых действий вынуждены были покинуть свои дома не только мусульмане и араканцы (так называются жители штата, исповедующие буддизм —Ред.), но и представители других народностей: индусы, теты, мурунги…
Наши военнослужащие имеют строгое распоряжение действовать согласно кодексу поведения при операциях по обеспечению безопасности, проявлять должную сдержанность и принять все меры, чтобы не нанести урона мирным гражданам. Мы глубоко сопереживаем всем, кто пострадал в конфликте.
— Но информагентство Reuters утверждвает, что за последний месяц 422 тысячи рохинджа стали беженцами в Бангладеш.
— Граница между Ракхайном и Бангладеш проходит по реке Наф и Бенгальскому заливу; после обострения ситуации Бангладеш закрыла все официальные пропускные пункты. Если допустить, что 422 тысячи человек стали беженцами, то получается, в среднем из Мьянмы на другую сторону переправляется по 30 тысяч человек каждый день. Возможно ли, чтобы такое большое количество переправлялось ежедневно на маленьких лодочках?
Более того, есть сведения, что большинство беженцев — женщины и дети. Возникает вопрос: где же мужчины? Учитывая, что группировка АСРА имеет до полутора тысяч боевиков и немало сочувствующих, не исключено, что многие беженцы — это члены их семей, ушедшие за границу после начала антитеррористической операции. По нашей статистике на июль 2017 года в Ракхайне жило 3,03 млн человек. Из них 1,75 млн — араканцы (буддисты — Ред.) и 1,04 млн — мусульмане. Наше правительство без проблем готово принять всех мьянманских беженцев, обеспечить им безопасность и доступ к гуманитарной помощи.
МОЛОДЕЖЬ ВЕРБУЮТ НА ДЖИХАД
— Насколько мне известно, интеграция рохинджа в общество и раньше шла с трудом.
— К сожалению, Ракхайн — один из самых бедных штатов Мьянмы с огромным уровнем безработицы. Многие мусульмане не знают мьянманского языка и не посылают детей в государственные школы, где их могли бы научить ему. Вместо этого некоторых молодых людей отправляют к ваххабитским проповедникам в местные мечети. А молодёжь очень легко распропагандировать и подтолкнуть к «джихаду» и другим экстремистским взглядам. Обстановка в Ракхайне крайне сложна и хрупка. Разумеется, правительство принимает меры по деэскалации конфликта. Мы приветствуем рекомендации Консультативной комиссии (международный орган по делам штата Ракхайн во главе с бывшим генсеком ООН Кофи Аннаном — Прим. ред.), которые ускорят разрешение ситуации.
— Что можете сказать о недавней демонстрации мусульман у вашего посольства?
— Я уважаю право людей выражать своё мнение. Но конфликт в Ракхайне не является религиозной борьбой между мусульманами и буддистами. Мы боремся с экстремизмом и терроризмом. У народа Мьянмы не возникает проблем с мусульманским сообществом, которое мирно проживает в стране. Если вы пройдёте по центру нашей бывшей столицы — Янгона, то увидите рядом буддийскую пагоду, индуистский храм, мечеть, христианский собор. Мы гордимся нашей традицией мирного существования людей разных национальностей и конфессий! Ещё раз подчеркну, в Ракхайне ведётся борьба не с исламом, а с терроризмом и экстремизмом.
ПОДДЕЛЬНЫЕ ФОТОФАКТЫ
— Можно ли утверждать, что масло в огонь кто-то подливает извне?
— Ситуацию целенаправленно разжигают с помощью фейковых новостей. Например, 29 августа один из заместителей премьер-министра Турции разместил в Твиттере фото, где якобы армия Мьянмы совершает в Ракхайне массовые убийства. На тот твит многие сослались. Однако на деле эти фото из Руанды (африканская страна, где в середине 90-х происходил геноцид — Ред.) и Ачех (регион в Индонезии, где в 2011 году случилось землетрясение с большими разрушениями и жертвами — Ред.).
Очень многие изображения, которые СМИ и соцсети выдают за «доказательство преступлений в Ракхайне», сделаны в другое время и совсем в другом месте. Сейчас в Великобритании действуют свыше 10 некоммерческих организаций, которые под видом «помощи рохинджа» занимаются сбором денег и пропагандой. Их лоббисты формируют общественное мнение в Канаде, США, ЕС. Затем на фейки ссылаются уже солидные СМИ — телеканалы «Аль-Джазира» и «Би-Би-Си», газеты «Таймс» и «Гардиан». Успехи информационной войны против нас можете видеть сами.
— Сообщения, будто «из-за митинга персонал посольства Мьянмы был эвакуирован» — тоже фейк?
— Митинг прошёл 3 сентября, в воскресенье, когда в посольстве просто никого не было. Ещё с конца августа мы получали угрозы по телефону, о чём сообщили правоохранительным органам РФ. Пользуясь случаем, благодарим их за профессионализм. Никакого ущерба посольство во время митинга не получило.
— Вы удовлетворены развитием отношений между Москвой и Нейпьидо?
— Эти отношения великолепны. Россия — надёжный партнёр для нашего бизнеса. А если говорить о вашей газете, то я слышал о «Комсомолке» ещё в юности, её мнение имеет вес и в Мьянме, и в других странах.
Источник:
«Снимите это немедленно»: Всё, что вы хотели знать о хиджабе.
Статья показалась достаточно интересной, а так ко всем религиям отношусь скептически.
Почему головной убор вызывает столько споров и что об этом думают сами мусульманки.
Вряд ли существует предмет гардероба, который вызывает более яростные споры, чем головной убор мусульманок. Хиджаб никогда не был «просто платком», а глобализация и вовсе превратила кусок ткани в культурный, религиозный и политический символ, который олицетворяет мусульманский мир и прежде всего представления европейцев о нём. В России о разрешении и запрете на платок неистово спорят федеральный министр образования и глава Чечни — а родители учениц оспаривают право на ношение хиджаба в суде, во Франции только-только утихли скандалы вокруг запрета буркини, из-за которого представителей власти обвинили в исламофобии, а буквально на днях в Австрии решили запретить бурки и никабы, закрывающие лицо.
Пока одни призывают «освободить женщин Востока», сорвав с них покрывала, другие выступают за право выбора для каждой, независимо от того, хочет женщина загорать топлес или прятать своё тело от любопытных взглядов. У части светских европейцев хиджаб (например, в школе) вызывает аллергию уже сам по себе, как напоминание о чужой религиозности, а радикальные правые просто убеждены, что полная ассимиляция — это правило общежития, которое не оспаривается.
При этом рынок мусульманской моды растёт так стремительно, что не считаться с ним уже невозможно: мусульмане-миллениалы имеют огромное влияние на современную культуру, где традиции плавятся в одном котле, но вопрос о гуманности и символической ценности хиджаба возникает снова и снова.
Разбираемся, что значит хиджаб сегодня и какие точки зрения существуют среди исследователей и самих верующих.
Не просто платок.
Хиджаб в переводе с арабского значит «преграда» или «покрывало», и часто так называют сам платок, которым мусульманки покрывают голову. Однако на самом деле значение термина гораздо шире: хиджаб — это не только головной убор, но и вся одежда, соответствующая мусульманским представлениям о том, как выглядит достойная женщина (то есть любое непрозрачное одеяние, открывающее только лицо и кисти рук и не облегающее фигуру). Существует и «внутренний хиджаб» — под этим подразумевают душевные качества, например целомудрие и уважение к богу, но «внутренний хиджаб», в отличие от покрытой головы, в глаза не бросается, поэтому и вопросов не вызывает.
Основные принципы мусульманского дресс-кода содержатся в Коране и довольно однозначно интерпретируются богословами. В аяте 24:31 сказано, что мусульманкам стоит «оберегать свои половые органы», «прикрывать покрывалами вырез на груди» и не показывать свою красоту никому, кроме мужа и других близких, относящихся к категории махрам — так называются все родственники, за которых женщина по закону не может выйти замуж. В аяте 24:60 уточняется, что пожилые женщины, которые уже не собираются замуж, могут не так строго следовать предписаниям о хиджабе, но всё-таки лучше от них не отклоняться. И наконец в аяте 33:59 есть требование о головном уборе: мусульманкам советуют «сближать на себе свои покрывала», чтобы другие люди их не приняли за «рабынь или блудниц», то есть относились с уважением. Девочки обязаны носить хиджаб с начала пубертата — первой менструации.
В Коране нет описания конкретных видов скромной одежды, поэтому и цвет хиджаба, и фасоны сильно отличаются от региона к региону. Например, в ОАЭ и Саудовской Аравии и мужчины, и женщины одеваются похоже и покрывают голову, но традиционный цвет женского платья — чёрный, а мужской — более подходящий к местному климату белый. Существует любопытная версия, связывающая такое распределение с военной историей: якобы сражения между арабскими племенами часто происходили ночью, и женщина, одетая в чёрное, могла незаметно скрыться, а мужчины специально одевались так, чтобы их было видно издалека.
В большинстве нынешних мусульманских стран традиция покрывать голову существовала задолго до ислама, который появился в VII веке. Привычное платье лишь адаптировалось к требованиям новой религии, не растворяясь в них окончательно, что породило множество разновидностей национального мусульманского костюма. В арабских странах женщин чаще всего можно увидеть в чёрных абайях с вышивкой, в Индии мусульманки носят яркие сари или сальвар-камизы (комплекты из широких брюк, длинной туники и шарфа или платка), а иранки из деревень вокруг Персидского залива прикрывают лицо расшитыми бисером или металлическими масками, напоминающими накладные усы.
«Хиджаб, никаб, паранджа и так далее — это всё местные традиции: как принято в регионе и как разрешает муж. Разрешит муж ходить с открытым лицом — можно, разрешит ходить в платке и джинсах — можно, — объясняет доцент Центра изучения религий РГГУ Светлана Бабкина. — Всё зависит от либерализма страны и либерализма мужа в пределах либерализма страны».
Символ угнетения или феминистский жест.
Хиджаб тянет за собой огромный багаж негативных ассоциаций: неудивительно, что эмансипированный Запад считает покрытую голову символом бесправия, в котором до сих пор живут миллионы женщин. В той же Саудовской Аравии гражданки не могут водить автомобиль и появляться на публике без сопровождающего-мужчины, а в Афганистане можно и вовсе поплатиться жизнью, отправившись за продуктами в одиночестве. Западным политикам, приезжающим на переговоры в мусульманские страны, приходится выбирать между данью уважения местным традициям (Валентина Матвиенко, например, для визита в Саудовскую Аравию обзавелась зелёным хиджабом) или наглядной демонстрацией европейских ценностей: покрывать голову даже для встречи с королевскими особами отказываются Ангела Меркель и её министр обороны Германии Урсула фон дер Ляйен, и, конечно, так же поступает французская представительница ультраправых Марин Ле Пен.
Выступления европейских политиков против мусульманского дресс-кода вряд ли можно назвать смелыми: одно дело, когда ты руководишь мировой державой и приехала в консервативную страну с дипломатическим визитом, и совсем другое — когда ты выросла в этой культуре и выступаешь против системы, реально рискуя свободой и жизнью. Тем не менее в странах, где отсутствие хиджаба карается по закону, появляются протестные группы, выступающие за право на выбор: например, сторонницы иранского движения My Stealthy Freedom публикуют в социальных сетях свои фотографии с непокрытой головой, в джинсах и с макияжем. Мужчины-профеминисты, наоборот, надевают хиджаб, чтобы поддержать своих жён и подруг.
Ещё один пример — сирийки, побывавшие в плену у боевиков ИГИЛ (организация признана террористической, её деятельность на территории РФ запрещена. — Прим. ред.): оказавшись на свободе, женщины демонстративно сжигают чёрные бурки, которые на них надели террористы-фундаменталисты. Трудно тут не вспомнить западных феминисток, которым приписывают сжигание лифчиков в знак протеста против патриархата — но, как и любая яркая медийная картинка, этот пример не отражает сложную действительность.
Запрет или разрешение.
Обозревательница DW Сабине Фабер уверена, что тотальный запрет паранджи, которую считают символом угнетения даже прогрессивные мусульманки, не решит проблему, а только усугубит её: когда такой закон вступает в силу, религиозные мужья просто запрещают жёнам выходить на улицу, и консервативное мусульманское сообщество ещё больше замыкается в себе. Та же ситуация с хиджабами в школах: запрещая девочкам приходить на уроки в платке, власти, по сути, лишают их возможности получить светское образование и сделать осознанный выбор. И если запрет на головные уборы, полностью или частично закрывающие лицо, ещё можно объяснить заботой о безопасности, то боязнь хиджаба, прикрывающего только волосы и шею, больше похожа на проявление нетерпимости, чем на борьбу с террористической угрозой.
Большинство демократических стран вынуждены постоянно балансировать между светскостью и свободой вероисповедания — и тут всё не совсем очевидно. Французские власти пошли дальше других, отвергая любую религиозную атрибутику, поэтому в школах платки запрещены, а право находиться на пляже в буркини мусульманкам удалось отстоять только через Верховный суд. В России такой запрет действует не везде: после недавнего скандала в сельской школе в Мордовии, где учителям запретили носить платки, парламент Чечни принял специальную поправку к закону об образовании, разрешающую школьницам приходить на занятия в хиджабе. Впрочем, ношение хиджаба в республике практически обязательно, а сам вопрос о платке для руководства Чечни — ещё и вопрос политического влияния.
Большинство россиян относятся к хиджабам спокойно: в этом году 50 % респондентов опроса ВЦИОМ сказали, что нужно отменить запрет на ношение головных уборов, чтобы девочки-мусульманки могли спокойно учиться. Практика показывает, что запрет хиджаба порождает множество бытовых проблем — например, до официального разрешения фотографироваться на документы в головном уборе многие мусульманки в Татарстане просто отказывались получать паспорт.
Хотя в религиозных семьях хиджаб воспринимают как обязанность, многие женщины принимают решение «покрыться» самостоятельно — для них хиджаб становится своеобразным манифестом самостоятельности, идентичности и верности принципам. Для молодых мусульманок, живущих в западных странах, это и вовсе становится делом чести. После теракта 11 сентября и последовавшего за ним расцвета исламофобии в любой девушке в платке по умолчанию усматривают террористку — мусульманки считают своим долгом разрушить этот опасный стереотип.
У прогрессивных молодых мусульман, которых Шелина Джанмохамед окрестила «поколением М», есть свои ролевые модели — люди, которые разрушают стереотипы, не отказываясь от своей культуры: например, фехтовальщица Ибтихадж Мухаммад, которая первой среди американок выступила на Олимпиаде в хиджабе, или лауреатка Нобелевской премии Малала Юсуфзай. У мусульманского комьюнити есть свои мемы, паблики и каналы на YouTube, свои марки одежды и халяльные стартапы, музыка и модные клипы в духе «хиджаб-свэга»: например, певица Мона в своём зажигательном треке заявляет, что плевать хотела на хейтеров и не собирается ни перед кем отчитываться за свой хиджаб.
Исламская мода давно вышла за пределы тусовки «мипстеров» и укрепляет свои позиции во всём мире: Marks & Spencer взялись за буркини, DKNY, Uniqlo, Mango и Tommy Hilfiger выпускают капсульные коллекции к Рамадану, Dolce & Gabbana делают специально для мусульманских стран линию абай, а «курс на скромность» взяли на подиумах в Милане, Париже и Нью-Йорке.
Если телевидение скорее демонизирует ислам, то социальные сети делают мусульманскую культуру ближе и понятнее: например, на видеоблог Айдан Мамедовой, которая с юмором отвечает на вопросы о своей религии, тестирует косметику и делится рассуждениями о жизни, подписано почти 150 тысяч человек, и далеко не все они мусульмане. Хиджаб-активистки предлагают женщинам примерить платок, чтобы почувствовать себя на месте мусульманок: как правило, девушки, впервые покрывшие голову, чувствуют себя на удивление комфортно.
Как бы парадоксально это ни звучало, хиджаб может быть и феминистским жестом: в своём популярном обращении Ханна Юсуф объясняет, что представление об «угнетённых восточных женщинах» — продукт снисходительного колониализма, а хиджаб может быть не только религиозным символом, но и способом выступить против культуры насилия. Желание скрыть свою красоту от посторонних — своеобразный ответ миру, где женское тело сексуализируют и воспринимают как товар. И все же радикальные феминистки считают привязанность к хиджабу проявлением стокгольмского синдрома. А умеренные просто поддерживают право женщин носить то, что им нравится — будь то брюки, крошечное бикини или чёрное покрывало. «Нет ничего освобождающего в том, чтобы покрываться, как и в том, чтобы показывать любые части своего тела. Настоящая свобода — в возможности выбирать», — резюмирует Юсуф.
Нурия.
Я выросла в Уфе в семье хирурга и гинеколога, в школе училась в физмат-классе, слушала панк и хардкор, выросла на американских фильмах, европейских книгах. О религии, о национальности тогда даже не задумывалась. Потом поступила в НИУ ВШЭ на факультет социологии, и в Москве мне постепенно дали понять, что я «не русская». Только тут я поняла, что татарка. Наверно, в этот момент я могла «обрусеть», сменить имя, слиться с большинством, но так получилось, что я, наоборот, начала интересоваться своими корнями, историей и религией народов Поволжья.
Начав изучать Коран, я была в шоке: там написано, что наша Вселенная расширяется, что наши небо (атмосфера) и земля изначально были единым «облаком», а потом были разделены, там описан процесс появления зародыша и ещё много всего. Тогда я почувствовала и поверила, что это учение не может быть творением человека, что это нечто несравнимо большее. Так я обрела веру, произнесла Шахаду, стала мусульманкой, начала читать намаз. Вопрос о хиджабе я восприняла как заботу Творца обо мне. Начала молиться, чтобы Всевышний помог мне покрыться так, чтобы это стало благом для моей нынешней жизни и следующей после смерти.
Сперва я надела тюрбан и начала носить закрытую одежду, потом постепенно закрыла шею платком. Тогда я ещё училась и жила в общежитии. Я там со всеми хорошо общалась, и моё решение «покрыться» восприняли нормально. Я рада, что училась именно во ВШЭ, там учатся и работают люди с большим кругозором. Понимают, что образ жизни человека необязательно должен совпадать с их собственным.
Я живу далеко от родителей, и они всё время беспокоятся обо мне. Когда я приехала к ним на каникулы в платке, конечно, они испугались, что я попала под влияние какой-то секты. Сами они люди не религиозные, об исламе судили в основном по новостям в телевизоре. Мама сказала, что ей стыдно выйти со мной на улицу, что я должна снять платок и быть «как все нормальные люди». Больше всего она боялась, что я не смогу найти работу. Когда я устроилась по специальности в крупную международную компанию, мама успокоилась.
В хиджабе я ощущаю себя «под покровительством», защищённой от внешней суеты. Он даёт мне ощущение целостности, покоя. Для мусульманина важно найти баланс между мирским и духовным, золотую середину. Для меня платок — маячок: когда у меня возникает желание его снять, я понимаю, что слишком погрузилась в мирское и нужно поработать над духовным.
Что бы ни говорили, завет мужчинам и женщинам закрывать своё тело от посторонних — один из элементов религии. Мне кажется, что у мусульманок, которые не носят платок, есть какой-то конфликт и дискомфорт либо внутри, либо с их окружением.
Когда у меня плохое настроение, мне кажется, что люди косо смотрят на меня, шепчутся за моей спиной. Когда у меня хорошее настроение, то даже когда рядом начинают громко говорить «вернулась бы в свой аул», я просто улыбаюсь им и иду дальше. «Шутки» про бомбу или терроризм отпускают в основном пьяные молодые люди. Мне кажется, что у нас в стране к любому человеку, который отличается от большинства, будут претензии. Дело даже не в хиджабе — люди найдут, к чему придраться.
Асия
Я приняла ислам четыре года назад, но покрылась не сразу, а где-то через год. И весь этот год я мучилась, понимая, что предписание покрываться такое же обязательное, как молитва пять раз в день — и оно касается не только мусульманок, но и вообще всех женщин. Это мудрость Господа, его веление и милость для нас. Человек слаб и подвластен разным наущениям со стороны, поэтому и я не могла сразу покрыться — иногда завязывала что-то на голову, но это был не хиджаб. Потом я поехала в Марокко на месяц Рамадан, и там произошёл инцидент, связанный со здоровьем: мне физически было очень плохо, я сильно отравилась, и одновременно почувствовала себя ничтожной. Это может случиться с любым человеком: когда хорошо себя чувствуешь, кажется, что всё можешь, что для тебя нет преград, но когда тело даёт сбой, ты прекращаешь чувствовать себя всесильным. Я тогда совсем ослабла, и вдруг мне захотелось покрыться — я поняла, что без этого я не защищена, даже когда соблюдаю все остальные предписания моей религии. Я почувствовала, что раньше была лицемеркой, и сразу же надела хиджаб — вернулась в Москву в нём и больше не снимала.
Мои друзья и родственники отреагировали на удивление спокойно — ни с чьей стороны я не почувствовала агрессии. Я всегда одевалась не совсем тривиально, поэтому, наверное, многие восприняли хиджаб как часть какого-то нового образа, а лишних вопросов никто не задавал. По одежде, которую я носила раньше, я совсем не скучаю — все старые вещи уже раздала. Сейчас я думаю, что самовыражение через одежду и внешность — для тех, кто не может проявить себя иначе.
Мне нетрудно соблюдать предписания ислама. Когда ты понимаешь, кто твой Создатель, осознаёшь, что на первом месте не твои мелкие дела, а благодарность богу, всегда найдёшь пять минут, чтобы помолиться. Люди тратят гораздо больше времени на абсолютно бесполезные дела. Молитва — вдохновение, в это время ты предаёшься тому, что действительно важно, и твоя маленькая жизнь приобретает смысл. Люди, которые считают, что это ограничение свободы, очень заблуждаются. Это и есть свобода — эта жизнь конечна, а следующая жизнь вечная, надо готовиться к ней.
Когда я покрыта, я чувствую себя защищённой. Не представляю, как бы я сейчас вышла на улицу без хиджаба. Нет никакой тоски по тому, чтобы мои волосы развевал ветер. Иногда я еду в метро, и мне кажется диким, что не все женщины покрыты, что они показывают себя. Ведь это предписание для всех: все религии говорят, что женщина должна быть как бы в коконе, должна быть закрыта. Хиджаб защищает женщин и от чужих взглядов, и от самих себя. Женщина ведь слабое существо, от неё больше всего смуты и грязи, и поэтому на нас лежит большая ответственность — не стоит выставлять свою красоту напоказ. Это универсальное правило — не временное, не национальное, не культурное. Для мужчин аналог хиджаба — это борода, символ мужественности и скромности.
Милана
Я приняла ислам совсем недавно, в сентябре прошлого года. Всё началось со знакомства с молодым человеком, который впоследствии стал моим мужем. Мне понравился его настрой, его менталитет, я задавала вопросы, и он стал рассказывать мне о своей религии. Я вспомнила, что лет пять назад я задумывалась о том, чтобы принять ислам, но тогда это отошло на второй план на фоне других ярких событий в жизни. Чем больше я узнавала о исламе, тем больше понимала, что законы шариата сходятся с моим пониманием мира. Я нашла ответы на многие вопросы, которые меня мучили всю жизнь. Не прошло и двух месяцев, как я чётко поняла, что хочу принять ислам, и пришла в мечеть уже в хиджабе.
Моя семья отнеслась к моему решению очень негативно. Эта проблема актуальна для многих новообращённых мусульманок: многие спрашивают меня, что делать с реакцией близких, как с этим бороться, но я не знаю. Мои родные до сих пор не уважают мою религию и пытаются на меня давить, чтобы я вернулась к прежней жизни. Говорят, что я была амбициозной девушкой с большим будущим, а теперь стала ханжой. Это неприятно, и нужно много работать, в первую очередь над собой, чтобы преодолевать сопротивление и не отвечать негативом.
Когда я только собиралась принять ислам, у меня совсем не было денег, чтобы купить хиджаб. Когда моя подруга-мусульманка спросила, почему я медлю с покрытием, я рассказала, что это финансовая проблема, она посмеялась и подарила мне хиджаб. Я дошла в нём до дома — помню, что уже лежал снег и была почти зима, а дома сняла его и через пять минут уже вышла на улицу без хиджаба, просто в обычном платке. Потом было очень стыдно.
Когда я приняла ислам и вышла из мечети в хиджабе, я почувствовала себя чистой — как будто только что родилась. Раньше я замечала много заинтересованных взглядов, прикованных к моему телу, а начав носить хиджаб, стала замечать другие взгляды — уважительные. Хиджаб меня возвеличил, а не унизил, это очень интересное ощущение. В первую очередь он защищает от мужских взглядов — от тех, кто смотрит на тебя как на кусок мяса, а ещё хиджаб отгораживает от грехов окружающего мира.
К косым взглядам я отношусь очень спокойно: в прошлой жизни я была лысая, вся в пирсинге, татуировках и часто выглядела, как Леди Гага, поэтому к переизбытку внимания привыкла. Однажды я хотела подойти к женщине на улице, чтобы спросить дорогу, а она не подпустила меня к себе, начала кричать и оскорблять. Это было смешно и чуть-чуть обидно.
Бывают приступы, когда смотришь старые фотографии и вроде хочется вернуться в «свободную» прежнюю жизнь — но когда спрашиваешь себя зачем, понимаешь, что в этом нет смысла. Для меня ислам — это истина, и даже если я сниму хиджаб, перестану молиться и держать пост, я останусь мусульманкой и не смогу от этого отказаться.
Думаю, что мировоззрение человека начинает формироваться очень рано, ещё до трёх лет. Если у меня будет дочь, я с детства объясню ей, что хиджаб — это обязанность, которая идёт на пользу ей самой. Думаю, при таком воспитании она сама захочет носить хиджаб, а дальше — посмотрим, как распорядится Всевышний, так и будет.
Мне, как многим девочкам, хочется постоянно покупать новые платки и одежду — но надо помнить, что расточительство — тоже порок. Платки я скручиваю в рулоны и кладу на полку пирамидкой. Самые экстравагантные из моих старых вещей я оставила себе и надеваю дома, для мужа — когда он приходит домой, я встречаю его очень красивая.
Раньше я профессионально занималась спортом, а сейчас взяла паузу, но в будущем планирую возобновить занятия пауэрлифтингом, хотя бы на любительском уровне. Буду заниматься в шароварах и толстовке или длинной спортивной тунике. Я занимаюсь тяжёлой атлетикой, там нет резких движений вроде бега или прыжков, так что такая одежда не стесняет движений.
Зухра
Я родилась на Северном Кавказе, и на самом деле там далеко не все ходят в хиджабах — наоборот, нигде, кроме особо религиозных регионов вроде Чечни, это не поощряется. В западной части Северного Кавказа если девочка надевает хиджаб — это тревожный звоночек: до недавнего времени это,
как правило, значило, что она влюбилась в мальчика-ваххабита, что вызывало понятную негативную реакцию у семьи. Сейчас это не так, многие девушки действительно носят хиджаб по личным религиозным соображениям.
Советский Союз внёс свои коррективы, поэтому сейчас гораздо больше распространён светский ислам — «мы всё знаем, соблюдаем основные правила, но верим в душе, поэтому не носим хиджаб». При этом в Кабардино-Балкарии, где я родилась, многие женщины начинают носить платок после замужества — это связано скорее не с религией, а с местной культурой. Традиция трансформировалась так, что платок обязательно носить не постоянно, а только при родственниках мужа: получается, что если ты живёшь со свекром и свекровью, то покрываешь голову постоянно, а если ездишь к родне раз в месяц — надеваешь раз в месяц.
Думаю, исторически хиджаб действительно связан с угнетением женщин (вспомнить хотя бы иранскую религиозную революцию), но если девушку никто не заставляет покрываться, а она сама этого хочет, дико ей это запрещать. Это её право. В моём регионе девочек не заставляют носить платок, но иногда они вырастают и приходят к этому сами. В конце концов, это просто элемент одежды, запретить хиджаб — это как запретить штаны. Но когда к этому принуждают, как, например, в Иране или в Чечне, где обязательно нужно покрывать голову, хиджаб действительно становится символом угнетения.
Радикальные мусульмане не считают светский ислам настоящим, и в чём-то они правы: светские мусульмане не живут по канонам, которые прописаны в Коране. Это на самом деле очень глубокая тема, о которой в двух словах не расскажешь. Для меня самой национальная идентичность всегда была важнее религиозной. Наверное, если бы я вышла замуж в селе и должна была носить платок перед родственниками мужа, я бы его носила, потому что это дань уважения традиции. Многие женщины на Северном Кавказе носят платок, но это не хиджаб — они просто завязывают его узлом сзади, видны волосы. Часто взрослые женщины разрешают невесткам не носить платок при родне, если они не хотят. Конечно, религиозные люди на это могут сказать, что они живут неправильно и сгорят в аду, но на Кавказе учат ещё и уважать старших — так что тут сталкиваются две установки.
Сейчас вообще трудно чем-то удивить: у меня есть знакомая, которая раньше носила дреды и курила втайне от родителей, а теперь ходит в хиджабе, есть и обратные случаи — когда женщины снимают платок. Часто это бывает как раз после того, как они расходятся с радикально религиозными мужчинами: когда муж уходит в горы боевиком, жена понимает, что что-то пошло не так, и постепенно отказывается от хиджаба. У меня есть знакомая, которая обычно не носит хиджаб, но надевает специальный чёрный балахон с капюшоном на время намаза. Так же поступает моя тётя — она вся такая светская, покрасилась в блондинку, но делает намаз и на это время покрывает голову. Религиозные ребята говорят, что так нельзя: по идее, ты должен в обычной жизни выглядеть так же, как во время молитвы, чтобы тебе никогда не было стыдно показаться перед богом.
Мусульман стыдят вообще за всё — например, если ты куришь и делаешь намаз, тебе скажут, что ты лицемер. Мне кажется, это неправильно, потому что так ислам никогда не адаптируется: обвиняя человека в лицемерии за любые несоответствия строгой норме, его только подталкивают к радикализму.
Источник: http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/life/226592-hijab?...
Интервью человека из мест не столь отдаленных
Где вы отбывали наказание?
Виктор Луковенко: Около года, с июля 2010-го, я провел в Бутырке. С одной стороны, это образцово-показательный столичный централ, но в целом — наиболее характерный пример московского СИЗО. Почти месяц длился этап через Челябинск и Красноярск в Бурятию. И четыре года в колонии строгого режима ИК № 8 в Улан-Удэ.
Каков национальный состав заключенных?
Если брать московские централы, то абсолютное большинство, процентов восемьдесят — это выходцы с Кавказа и из Средней Азии. Мне лично приходилось сидеть в камере, где из двадцати человек славян было только двое, прочие — азербайджанцы, грузины, таджики, узбеки, киргизы. Очень много «смотрящих» за камерами и даже за корпусами Бутырки из тех же азербайджанцев, например.
Конфликты на национальной почве случались?
Очень мало. Несмотря на все попытки сотрудников использовать этот фактор в своей оперативной работе, преступный мир понимает, что деление по национальному признаку — его слабая сторона, и все работают на то, чтобы это сгладить.
Но есть другой фактор, с которым трудно что-либо сделать, — религиозный. В СИЗО все чаще попадают радикально настроенные мусульмане из республик Северного Кавказа. Отношения между ними и, например, теми же азербайджанцами, которые в местах заключения в большинстве своем являются носителями традиционной воровской идеологии, мягко говоря, прохладные.
Что значит радикально настроенные?
Я человек не из этой среды, наблюдал ее со стороны, но, судя по всему, речь о салафитах (исламское фундаменталистское течение, пришедшее в Россию в 1990-е годы из арабских стран — прим. «Ленты.ру»). Они и внешне выделяются — отращивают длинные бороды, бреют усы, подворачивают штаны и так далее.
Почему мусульмане Северного Кавказа конфликтуют друг с другом
Насколько их много и как складываются отношения с прочими заключенными?
Численно салафиты, если брать именно активных, объединенных в джамааты (общины — прим. «Ленты.ру»), составляют порядка пяти процентов обитателей московских централов. Их не так много, но они сплочены и хорошо организованы, идут на конфликты даже с ворами. Бывали драки и не раз. Когда, например, в камере сидело десять на десять радикальных мусульман и представителей преступного мира. Если в камере преобладают мусульмане, они устанавливают свои правила. Отказываются, например, переправлять в другую камеру сигареты. А это так называемая «дорога», на которой и зиждется все существование в тюрьме.
Часто ворам приходилось отступать под натиском агрессивной молодежи. Бывали драки и на сборках (при перевозке заключенных — прим. «Ленты.ру»), и опять-таки, радикальные мусульмане не раз выходили победителями, поскольку многие из них, надо отдать им должное, готовы идти до конца. В результате к этим немногочисленным группам подтягиваются по национальному признаку и те выходцы с Северного Кавказа, которые на воле не испытывали особого интереса к религии.
Радикальные мусульмане чаще конфликтуют именно с преступными авторитетами?
Со всеми, кто препятствует введению их правил. Стоит заметить, что в случае национальных конфликтов воры не раз заступались за немногочисленных славян, понимая, что сегодня они отдадут их «на съедение» радикальным мусульманам, а завтра те возьмутся и за них. Кое-где так уже и происходит — по слухам, есть лагеря в Ростовской области, на Северном Кавказе, где преобладают салафиты, живущие своими джамаатами. Они отрицают воровские традиции, не скидываются в общак (об этом рассказывали заключенные ИК-2 в городе Шамхал в Дагестане, — прим. «Ленты.ру»). Отчасти это на руку сотрудникам колоний, которые покровительствуют отдельным радикально настроенным мусульманам, чтобы вбить клин между заключенными.
То есть национальный и религиозный факторы играют не последнюю роль в системе исполнения наказаний?
Так получается. Многие сотрудники и вовсе обязаны своим карьерным ростом принадлежности к северокавказским диаспорам. Я сталкивался с оперативными работниками чеченского происхождения, которые за счет своих национальных связей решали служебные задачи, быстро получая звезды на погоны. Причем, попадая на работу в СИЗО и в лагеря, они не просто «прикрывают» там своих, но занимаются распространением идей радикального ислама среди славян, что я наблюдал лично.
Можно предположить, что в ряде случаев администрация СИЗО продуманно собирает в отдельных камерах салафитов, чтобы при необходимости использовать их как «пресс-хаты» для непокорных славян. Так сказать, quid pro quo, услуга за услугу. В целом, сотрудники администрации СИЗО ведут себя с салафитами подчеркнуто корректно, несмотря на зачастую вызывающее поведение со стороны последних.
По каким статьям обычно сидят исламисты, какие у них сроки?
Я не раз пересекался с молодыми дагестанцами, почти всегда они идут по одной статье — разбой в особо крупном размере, сроки по 15-20 лет. Возраст обычно 18-20 лет, один и тот же сценарий преступления — приезжают группой в Москву, совершают очень дерзкие вооруженные нападения на ювелирные точки, банки и т.д. Всеми возможными способами они добивались перевода для отбывания срока в какую-нибудь из северокавказских республик. Откровенно объясняли: «Мы едем на Кавказ, там отсидим три-четыре года, решим вопрос через волю, выйдем на свободу и вернемся к своим делам». Отправку на Урал или Сибирь они воспринимали как конец света — там быстро освободиться невозможно.
Члены тюремных джамаатов как-то афишируют свою связь с боевиками на Северном Кавказе?
Те же молодые дагестанцы, о которых я говорил, прибывают в тюрьму уже радикально настроенными мусульманами. Не скрывают в разговорах, что часть награбленного они отправляли домой на Кавказ, как они говорят, «на джихад».
В этой среде весьма популярен певец Тимур Муцураев, воспевавший «подвиги» дудаевских боевиков. Члены джамаатов не раз с целью пропаганды открыто демонстрировали с мобильных телефонов ролики с изготовлением взрывных устройств, пропагандистские ролики «Исламского государства» (запрещенного в России — прим. «Ленты.ру»). Когда телефоны отнимали, там находили также снятые боевиками ролики с отрезанием голов русским солдатам и прочее в том же духе.
Вы отбывали срок в период становления «Исламского государства». Как реагировали на эти события лагерные салафиты?
Когда в тюрьмы и лагеря просочилась информация о том, что в Сирии «Исламское государство» провозгласило халифат, джамааты встрепенулись. Многие, особенно из неофитов, не скрывали восторга, заявляя, что после освобождения поедут туда воевать. Они так и поступают — я знаю конкретные случаи. Что меня удивило, так это равнодушие ко всему этому со стороны администрации ФСИН.
Среди кого вербуют сторонников тюремные джамааты и как это происходит?
В своей национальной среде они не замыкаются, пытаются вербовать и славян, и азиатов. Правда, в силу ментальной установки на лидерство, внутри джамаатов кавказцы все равно занимают главные позиции, прочие — как бы второго сорта.
Поэтому неофиты стараются проявить себя, повысить статус в джамаате и изначально готовы на самые радикальные поступки. Лидеры численно небольших тюремных джамаатов часто исподволь используют это в конфликтах с администрацией и ворами. Неофитов провоцируют на драку с конкретным сотрудником администрации или вором, который, якобы, «не любит Аллаха». Провокатор попадает в карцер, получает иные наказания. Но влияние джамаата в тюремной среде укрепляется.
Что дает заключенному джамаат?
Неофит меняется не только внешне (борода и т.д.). Он становится более уверенным, так как за ним стоит целый джамаат. Его члены благодаря финансовым возможностям часто лучше питаются. В лагерях в силу своего особого статуса отказываются от общих работ, либо как-то договариваясь с ворами, либо идя на открытый конфликт с ними.
Члены джамаатов усиленно занимаются спортом — это неотъемлемая часть их подготовки. В Бутырке есть спортзал, но это платно, и ходят туда в основном мошенники, среди них популярен фитнес. А вот в лагерях сами заключенные оборудуют для себя «качалки». На всех их не хватает, и там обычно занимаются те, кому позволяет это администрация. Салафиты такую возможность в ИК-8 имели в силу наличия финансов и связей с сотрудниками. Более того, в ИК-8 при запрете руководства на ввоз спортивного питания джамаатовские находили возможность нелегально доставлять в лагеря крупными партиями протеины, специальные спортивные добавки для наращивания мышечной массы.
Каково у них отношение к исламскому духовенству?
Презрительное, подчеркнуто негативное. Еще когда я находился в Бутырке, по телевизору в камере показывали новостной репортаж о встрече мусульманского духовенства то ли с президентом, то ли с премьер-министром. Реакция была резко негативная, телевизор сразу выключили. Приходилось слышать и соответствующие реплики.
В ИК-8 в 2013 году открылась молельная комната для мусульман, для совершения там богослужений приходил представитель официального духовенства, татарин. Желающих помолиться с ним нашлось немного...
Были моменты, которые как-то по-особенному врезались в память?
Два момента. Первый — это постоянные переклички до и после намаза «Аллах акбар!» между камерами в Бутырке. Этот клич, пролетавший по централу от одной решетки до другой, имел в том числе конкретной целью психологическое давление на прочих заключенных и администрацию через демонстрацию многочисленности и единства салафитов. Единственный день в году, когда мусульмане просто молчали — это Пасха, знаковый день и для славян, и для грузин. По старой тюремной традиции в этот день «смотрящий» по камере обращался к ее обитателям с поздравлениями, и между камерами звучала перекличка «Христос воскресе!»
Второй момент, очень знаковый — в июне 2010 года я вышел на прогулку в Бутырке и услышал восторженные крики «Аллах акбар!» и поздравления радикальных мусульман друг другу. Оказалось, что так они празднуют убийство полковника Буданова, застреленного в Москве.
взято на lenta. ru
«Я вернулся как будто из космического полета»
Досрочно освободившийся националист и аспирант экономфака Виктор Луковенко — об исламистах в Бутырке, ваххабитском прозелитизме, гомосексуализме блатных, бурятском расизме и о том, как тюрьма меняет взгляды
Недавно из бурятской ИК-8 досрочно освободился националист Виктор Луковенко. Аспирант экономического факультета МГУ был арестован в июне 2010 года и получил восемь лет по делу о нанесении тяжких телесных повреждений приезжему из Швейцарии Энтони Кунанаяку (в результате пострадавший умер). Луковенко рассказал о Бутырской тюрьме, ваххабитском прозелитизме, противоречивой сибирской закалке, гомосексуализме блатных, бурятском расизме и красноярских пресс-хатах.
«Московские централы — идеальные профилактории»
Я осознал себя русским на фоне несправедливости, через боль. Стал националистом не потому, что кто-то мне дал музыку послушать. Я как проклятый наблюдал уничтожение нашего народа. Когда мне было четыре года, русских в Средней Азии сжигали, вешали и вырезали, а наше государство это замалчивало.
Уже взрослым я волонтерил в организации «Русский вердикт», помогал националистам в тюрьмах, у меня были общие дела с Женей Хасис. Ее внешность меня не смущала, я привык к тому, что в движении разные люди — от татар до евреев. Главное, что у них присутствует русская кровь, и она не спит. Так я попал в поле зрения органов. 4 ноября 2009 года я оказался в компании, где алкоголик и наркоман с диагнозом забил темнокожего гражданина Швейцарии. В тюрьму попали два человека — я и Антон Бурмистров, которые пальцем иностранца не тронули. Начинать рахову (расовую войну. — ТД) в праздничный день в московском метрополитене, когда у меня диссертация на носу? С головой у меня все нормально.
Суд дал мне восемь лет. Я просил тех, кто видел, что случилось, дать показания, что я не убивал. Они отказались. Это показатель. Люди боятся человека в погонах и влегкую разменивают дружбу и братство на страх. Ничего подобного я не наблюдал ни у исламистов, ни в преступном мире, там более прочные отношения.
Начало 2011 года. Виктор Луковенко находится уже полгода в «Бутырке». Справа — сокамерник, гражданин Таджикистана. Телефон попал в камеру за взятку.
Проехав сибирский этап, отсидев в Бурятии, я понял, что московские централы — идеальные профилактории. На «Бутырке» сидит много коммерсантов и много быдла. Но там все доступно и терпимо: телефоны последних моделей, сотрудники обращаются на вы, не бьют. Солярий есть — за деньги. За год я набрал 20 килограмм.
Когда меня закинули в хату (камеру. — ТД), то представился, что родом с Узбекистана. Это правда. Узбеки встретили как земляка, а когда с подачи сотрудников поняли, кто я, им было уже сложно изменить отношение ко мне. Потом меня закрывали в наполненные кавказцами камеры, где из двадцати человек было всего несколько славян. Продольные говорили: «Вам скинхед, разберитесь!». Других обозначений они не знают, а у нас, националистов, десяток оттенков. Были острые конфликты с молодыми дагестанцами, приходилось спорить на повышенных тонах. Но до драк и избиений дело не доходило. Главное — найти общий язык.
«Думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз»
Люди не знают, что такое настоящая пресс-хата. В чистом виде я ее увидел в Красноярске. Да, в Москве можно создать дискомфортные условия. Когда нашего парня заводят в хату, там уже знают, кто он. Да, тяжело, враждебное окружение. Но надо помнить, что может быть гораздо хуже. Ты думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз. Подниматься — огромный труд. Это вопрос выживания: физического и духовного. Кто-то ломается: тюрьма тебя пытается взять наскоком, если даешь слабину, тебя доводят до битья, до тряпки. Таких случаев было много у правых: нас проще давить. А исламиста труднее, — его братья голову оперативнику пробьют.
Но были ребята из иного теста. Кто-то из наших смотрел за хатами, кто-то на лагерях бродягами стали. Весной 2011 года в моей хате даже был котел корпуса (склад продуктов и сигарет, которые заключенные собирают, чтобы бесплатно давать нуждающимся. — ТД), через нас решались серьезные вопросы. Правых камер на корпусе было несколько, но недолго — пару месяцев. Тогда как раз народ по Манежке заехал. Подо мной, минус два этажа, сидел на продоле смертников Никола Королев (продолом смертников в Бутырской тюрьме называют изолированный коридор с камерами, где в СССР держали приговоренных к высшей мере наказания, а теперь содержат пожизненно осужденных. — ТД). Мы общались через форточку.
«Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха»
Исламский прозелитизм в тюрьмах массовый. Он направлен не только на заключенных, но и на администрацию. Но бывает, что и сотрудники предлагают принять ислам. Например, нашу хату курировал известный опер Магомед, он работал по правым, всегда ходил с оружием. Я как-то задал ему про это вопрос. «Я никого не боюсь, только Аллаха», — ответил Магомед и дал почитать Паше Cкачевскому Коран. После этого, подозреваю, тот тайно принял ислам.
Я не раз проводил эксперименты в Бутырке. Отрастил бороду, как у салафитов, без усов и начал смахивать на кавказца. Захожу на забитую сборку — место, где люди накапливаются после судов, ожидая, когда их разведут по хатам. Кавказская молодежь расступается, освобождает место: «Садись, брат!». И начинают разговоры про русское быдло.
Осужденный Луковенко в «блатном» бараке ИК-8 и представитель профессионального преступного мира. Если в Бутырке Виктор набрал 20 кг, то на зоне он быстро похудел из-за нервозной обстановки.
В бурятской ИК-8, где я потом сидел, достаточно свободно жили исламисты, — дело Саида Бурятского процветает. У них была поддержка с воли, за деньги им заносили запрещенный протеин. Они качались, хотя 99% осужденных не имели доступа к спортивному залу, отращивали бороды и поднимали палец кверху. На фоне забитой и голодной массы чувствуешь разницу. Случаи принятия ислама славянами часты. Мы таких называли «торпедами». Если у исламской общины возникают проблемы с милицией, новообращенному говорят: «Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха». И «торпеда» идет провоцировать. Так же и против блатных, только эти не в изолятор отправят, а палками забьют.
«Мы — преступность XXI века. Которая шагает в ногу с оперативной службой»
Этап длился полтора месяца — июнь-июль 2011 года. В Челябинске провел три недели, дальше попал в Красноярск. Недели там мне хватило на всю жизнь. Красноярский ФСИН — это управление, где опыт Гулага сохранен и бережно, по-современному оформлен. Лагеря рабочие, даже деньги заработаешь на промке — это плюс. Но отношения между администрацией и заключенными жесткие. Сидеть не сахар, и поэтому туда отправляют многих со статьями 208, 209, выходцев с Кавказа.
В пересыльной тюрьме почти каждая камера — это пресс-хата, сито для контингента. В каждой шестнадцатиместке сидят по два «директора» и два человека им в помощь. Они имеют власть над остальными. Директора — это красная элита, у них своя философия, понятия, они друг к другу ходят в гости. Качество людей невероятное — спортсмены-разрядники с двузначными сроками. Директор выше на две головы зека, выросшего в криминале с детства, — они видят с порога, кто заходит в камеру, и заявляют с пафосом: «Мы — преступность XXI века! Которая шагает в ногу с оперативной службой».
По убеждениям они часто расисты. Почему? К ним забрасывают просеять перед лагерем кавказцев, отмороженных тувинцев. Если ты русский националист, они с тобой побеседуют для общего развития, но на следующий день съедят на завтрак или обед. Меня, к счастью, не ели: я не блатовал, статья у меня не грандиозная, операм был не нужен. Да и общались мы на тему экономики, — изложил им в варианте Иноземцева постиндустриальную теорию.
Тем, кто ведет блатной образ жизни, приходится нелегко. Мой земляк оставил все, что касалось насущного, одежды, и здоровье в придачу. Многие остаются в пересыльной тюрьме и в итоге получают новые сроки. Едут со сроком в пять лет, а уезжают с 20 годами. Тюрьма напоминает старый фантастический фильм Терри Гиллиама «Бразилия», где пытают непослушных граждан.
«Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ
Проблемы начались, когда я приехал в родную Бурятию. «Откуда этап? А, москвичи! Получайте!» Лагерная жизнь была шоком, в этническом ключе особенно. «Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ. Надеюсь, про нее снимут фильм.
Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему
Любой лагерь — это сердце преступного мира, как ни пафосно такое звучит. Также он и сердце власти: существующий режим отчасти — наследие советского прошлого, он растет из системы исполнения наказаний. Там все закономерности механизмов и взаимоотношения групп влияния представлены в концентрированном виде. Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему. Плюс региональные особенности: этнокорпоративная круговая порука, незнание законов сотрудниками ФСИН и своеобразные профессиональные принципы.
Последние дни срока. Герой интервью на заседание суда по условно-досрочному освобождению.
Бурятия — красный регион: все контролируют либо бывшие сотрудники органов, либо действующие. Криминал представлен молодыми сообществами дворового уровня — шпаной. Серьезная преступность не имеет влияния.
Формально все решают блатные. Смотрящие ходили в опер-кабинет, как на собрание, каждую неделю. Им давали ценные указания. Выходили они с опущенными головами: а как же это мужикам доведем? Да просто — собирают барак и выносят постанову: не перечить сотрудникам, не передвигаться свободно по лагерю. И никто слова не говорит, — все как стадо.
«Из беззащитной овцы я перешел в красную массу»
Когда я попал в лагерь, то поначалу жил в порядочной среде. Почти все время тратил на черную жизнь. Наконец мне надоело на ровном месте бесконечно ездить в изолятор, получать выговора. По совершенно безумным понятиям, играющим на руку администрации, я ни слова не имел права сказать в свою защиту или написать объяснительную. Из беззащитной овцы я из соображений логики перешел в красную массу. Получил возможность защищать себя от сотрудников, что вызывало уважение, при этом сохранил отношения с черными. Я знаю цену порядочности черного мира: настоящих блатных встречал от силы парочку. Циничные и сказочно продажные люди, гибкие в нехорошем смысле.
У националистов есть дискуссия, с кем быть. С черными, потому что мы отрицаем режим, или с красными, — мы же пропагандируем здоровый образ жизни («черные» — блатные, отрицающие местную власть; «красные» — осведомители и рядовые работники колонии. — ТД). По-моему, это индивидуально: где-то лучше пострадать, а где-то уйти на промку и читать книжки. Общих рецептов нет. Что еще за черных рассказать? Каста неприкасаемых доведена в Бурятии до абсурда. Уезжают бегать с тряпкой только так. На московских централах нет такого, там воры относятся с пониманием, судьбы не ломают.
Процветает гомосексуализм. Приехал в лагерь, а там эпидемия сифилиса. В ларьке на сдачу давали презервативы и пачками в санчасти раздавали, как гуманитарную помощь. Шпана даже не знала, как ими пользоваться. Пьянка на бараке — это содом какой-то: ахи, охи, вздохи. Людям не стремно заниматься этим там, где они живут. Ну и лестница, сушилка, само собой. Я долгое время жил в «Кремле» (самый блатной барак), — там большая концентрация активных петухов, складывались целые отношения. Мне этот бордель настолько надоел, что я пошел к психологу. Говорю: «Вы зачем здесь? Может, будете бороться с этим?» В итоге опера вызывают одного смотрящего, одиозного извращенца, и мне разбивают голову, две недели лежу на шконке, встать не могу. Потом замначальника по безопасности и оперативной работе подтягивает: «Ты что, дебил?».
«Коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства»
Как и любая национальная республика, Бурятия коррумпирована сверху. Властные сообщества из бурят делятся по районам, а коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства. В лагере буряты были пристроены кто где: например, в промзоне. Их не подпускают к черным делам, а в славянской среде масса анекдотов, что они немножко туговатые. Отчасти это так и есть.
Оскорбления по национальному признаку остро присутствуют в лагере, многие сотрудники исповедуют расовую исключительность бурят. Когда меня избили, я организовал депутатский запрос от ЛДПР (депутату Госдумы можно написать жалобу на условия содержания в заключении. — ТД), и в один прекрасный момент меня перестали бить. Офицер Данзанов Бимба Николаевич как-то уложил меня на пол и угрожал обоссать и изнасиловать. Он из ярых бурятских националистов, уже майор, на хорошем счету дядька. Он в пьяном виде заходит в мечеть и говорит: «Я вас в армии бил и здесь буду бить». Или во время проверки берет парочку нерусских и лупит на вахте, так что их крики на весь плац разносятся. В ИК-8 регулярно вводится чрезвычайное положение из-за этого отмороженного расиста.
Первые дни на воле.
На национальной почве у меня никогда проблем с зеками не было, право на мнение я отстоял, хотя сотрудники провоцировали, называли скинхедом, беспредельщиком. Стоит себя обозначить, как вопросов больше не возникает. Даже с салафитами. В идейном плане мы — враги, но в быту у нас не было конфликтов. Национальные проблемы всегда возникают с сотрудниками. Но в среде русских фсиновцев я не встречал поддержки. Я пытался их завербовать: «Вы— русские, а они — буряты. Они позволяют себе выпады в мою сторону, а вы молчите». Сотрудники таких разговоров боялись как огня и убегали от меня.
«Удалось выскочить с замечательной восьмерки»
Последние полгода я работал на должности завхоза магазина. В этой точке лагеря пересекалось много интересов: надо было блюсти свои и никому не переходить дорогу. Рассчитывать в лагере мне не на кого было: администрация относилась негативно, масса зеков неинтересна, поговорить не с кем. Пять лет и больше — тяжелый срок. Он приводит к отчаянию, обостряя инстинкты выживания и продолжения рода. В лагере я женился, у меня родился ребенок. Когда я его держал в руках, это была абсолютная победа над обстоятельствами и системой.
Отсидев пять лет, я написал на УДО. Администрация такое не любит, и зеки, которые с головой, отправляют ходатайства с воли. И вот приходит уведомление, что суд через пару недель, — готовьте характеристики. Целый год у меня не было нарушений, цель — освобождение, и я шел к ней, своими руками и средствами все бараки отремонтировал. Суд меня сразу освободил, адекватные люди бывают и в той системе. Удалось выскочить с замечательной восьмерки.
Друга познаешь в тюрьме: благодаря одним я оказался там, другие бескорыстно помогали. Россия — она эклектичная. Были инциденты, когда славяне вокруг отворачивались, старались всадить нож в спину, а человек иной национальности, с которым у меня были только бытовые отношения, заступался. Такое заставило меня смотреть на национальную проблему по-иному. Когда мы говорим о горячем желании защитить будущее белых детей, надо помнить, что среди народов России есть много очень достойных людей и больших патриотов, чем многие правые.
Жизнь изменилась, я вернулся на обетованную землю как будто из космического полета. Первые годы в заключении думал, что держу руку на пульсе жизни, но после суда у меня возник мандраж и страх. Что ждет на свободе? Начинать с нуля? После освобождения отдохнул в избе на границе с Монголией. Была мысль остаться, но быт заставил ехать в европейский город.
Возвращаться к старому не хочется. От убеждений я не отказался, но в политическом смысле себя обозначать не хочется, лезть в это болото. Хочется жить нормальной повседневной жизнью. Она приносит радость.
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Мирная ли религия ислам?
Мы много раз слышали, что ислам - мирная религия.
И наверняка многие из нас знают в своем окружении мусульманин, которые мухи не обидят и не горят желанием начать джихад или установить ислам мировой религией
Но думают ли так лидеры исламских государств?
Представляю вам интервью знаменитой журналистки Орианы Фаллачи, смелой и отважной женщины, участвовавшей во время Второй мировой войны в Итальянском сопротивлении. Она задает вопросы имаму Хомейни и получает очень неожиданные ответы. В видео лишь некоторые отрывки из этого знаменитого интервью. (Полная версия интервью под видео)
Ориана Фаллачи: Имам Хомейни, вся страна в Ваших руках: каждое Ваше решение - это приказ. Есть многие, кто уже сейчас говорит: в Иране нет свободы, революция не принесла свободы.
Великий аятолла Рухолла Хомейни: Иран - не в моих руках, Иран в руках народа, потому что это народ передал страну тому, кто является его слугой и хочет для него блага. Вы же видели что после смерти аятоллы Талегани народ вышел на улицы, не боясь штыков. Это свидетельствует о свободе. Это свидетельствует и о том, что народ следует только за Божьими людьми. А в этом и заключается свобода.
Позвольте мне пояснить, имам Хомейни. Я хочу сказать, что сегодня в Иране многие называют Вас диктатором. Даже новым диктатором, новым властелином. Что Вы скажете: Вам это нравится или оставляет Вас безразличным?
С одной стороны мне это не нравится, это причиняет мне боль, потому что это не справедливо и не гуманно называть меня диктатором. С другой стороны, для меня это не важно, потому что я знаю, что иногда злые дела становятся частью человеческого поведения и это - дело рук наших врагов. С учетом того пути, на который мы вступили, пути, который направлен против интересов сверхдержав, это нормально, что прислужники иностранцев брызжут своим ядом и извергают в мой адрес всяческую клевету. Я и не надеялся, что привыкшие объедать и грабить нас страны останутся молчаливыми и спокойными. Да, наёмники шаха тоже говорят разные вещи: даже что Хомейни якобы приказывал отрезать грудь женщинам. Скажите, вот Вам известно о том, что Хомейни совершил подобное зверство, что он (я) отрезал груди женщинам?
Нет, мне это не известно, имам. Однако люди Вас боятся. И даже эта толпа, которая выкрикивает Ваше имя, вызывает страх. Что Вы испытываете, слыша эти крики, день и ночь, зная, что они остаются на ногах по несколько часов в давке, страдают, чтобы увидеть Вас на мгновение и поклониться Вам?
Я наслаждаюсь этим. Я испытываю наслаждение, когда слышу их и когда их вижу. Потому что это те самые люди, которые поднялись для того, чтобы преследовать внутренних и внешних врагов, потому что их аплодирование [мне] - это продолжение крика, с которым они прогнали узурпатора [шаха], потому что хорошо, что они продолжают так кипеть. Враги ведь не исчезли. Пока в стране всё не стабилизируется, нужно, чтобы они оставались активными, готовыми снова пойти в атаку. И потом, их чувство - это любовь, разумная любовь. Нельзя этим не наслаждаться.
Любовь или фанатизм, имам? Вот мне это кажется фанатизмом, и фанатизмом весьма опасным, фашистского типа. На самом деле ведь немало тех, кто сегодня видит в Иране фашистскую угрозу и вообще утверждает, что в Иране происходит консолидация фашистских сил.
Нет, о фашизме, равно как и о фанатизме, не может быть и речи. Я повторяю, что крики толпы - они от любви ко мне. А любят меня они потому, что чувствуют: я хочу им блага, я действую ради их блага, т.е. для исполнения заповедей ислама. Ислам - это справедливость, в исламе диктатура - это тягчайший из грехов: фашизм и исламизм находятся в непримиримом противоречии. Фашизм имел место у вас, на западе, а не среди народов исламской культуры.
Возможно, мы не сходимся в определении термина "фашизм", имам. Я говорю о фашизме как о феномене поведения народа, о том самом, что был у нас в Италии, когда толпы аплодировали Муссолини, точно так же, как они аплодируют Вам. И ему повиновались точно так же, как повинуются и Вам.
Нет. Потому что наши массы - это мусульманские массы, воспитанные мусульманским духовенством - людьми, которые проповедуют духовность и доброту. Фашизм здесь был бы возможен только, если бы вернулся шах - что исключено - либо при установлении коммунистического режима. Да, то, о чём Вы говорите, могло бы произойти только при коммунистах. А эти крики... для меня они означают любовь к свободе и демократии.
Поговорим тогда о свободе и о демократии, Имам. Вот что: в одной из своих первых бесед в Куме [город - центр мусульманского образования в Иране, где Хомейни в своё время жил и преподавал] Вы сказали, что новое исламское правительство должно гарантировать свободу мысли и самовыражения для всех, включая коммунистов и национальные меньшинства. Но это обещание не было выполнено, и сегодня Вы называете коммунистов "сынами сатаны", а предводителей восставших нацменьшинств - "злом на земле".
Вы сначала делаете утверждение, а потом хотите, чтобы я пояснял то, что Вы же и утверждаете... О чём речь? Что я должен был потворствовать заговорам тех, кто хочет ввергнуть страну в анархию и коррупцию, как будто свобода мысли и самовыражения - это свобода замышлять заговоры и и развращать [народ]. Поэтому я отвечу: больше пяти месяцев я терпел - мы терпели - тех, кто думает не так, как мы. И они были свободны, абсолютно свободны во всех своих действиях. Они наслаждались той свободой, которую мы им предоставили. Через здесь присутствующего г-на Банисадра, я даже пригласил коммунистов к диалогу. Но в ответ они сожгли запасы зерна, подожгли электоральные урны, и с оружием в руках ответили на наше приглашение к диалогу. На самом деле ведь это они снова разбередили курдскую проблему. Так мы поняли, что они использовали нашу терпимость, чтобы саботировать нашу работу, что они хотели не свободы, а права на подрывную деятельность. И мы решили помешать им. А когда выяснилось, что при поддержке старого режима и иностранных сил они планировали наше уничтожение и другими методами, мы заставили их замолчать, чтобы предотвратить новые неприятности.
Например, закрыв оппозиционные журналы. В той беседе в Куме Вы также сказали, что быть современными означает формировать людей, которые имеют право выбирать и критиковать. Но либеральный журнал "Аяндеган" закрыт. И так поступили со всеми левыми журналами.
Журнал "Аяндеган" был частью того самого заговора, о котором я говорил. У него были контакты с сионистами, от них журнал получил рекомендацию нанести удар по отечеству, по стране. То же касается и всех тех журналов, который генеральный прокурор революции осудил как подрывные и закрыл. Журналы, которые посредством ложного оппозиционирования намеревались восстановить старый режим и служить иностранцам. Мы заставили их замолчать, потому что знали, что это за люди и к чему они стремились. И эта мера не направлена против свободы. Так происходит везде.
Нет, имам. И, в любом случае, как можно назвать "ностальгирующими по шаху" тех, кто сражался против шаха, кого при нём преследовали, арестовывали и пытали? Как можно называть их врагами, как можно отрицать и не давать пространства и права на существование левым, которые так боролись и страдали?
Никто из них не боролся и не страдал. Они только использовали для своих целей боль народа, который боролся и страдал. Вы плохо информированы: большая часть левых, о которых Вы говорите, пребывала за границей в годы правления шаха; они вернулись только после того, как народ сверг шаха. Верно, что была и другая часть, которая оставалась здесь, спрятавшись в своих подпольных логовах и в своих домах, и только после того, как народ отдал свою кровь, они вылезли на свет, чтобы воспользоваться плодами этой крови. Но до сих пор не произошло ничего, что могло бы ограничить их свободу.
Извините, имам: хочу быть уверена, что Вы меня правильно поняли. Вы утверждаете, что левые не имеют ничего с общего со свержением шаха. Не имеют даже те, кого арестовывали, пытали и убивали? Ни живые, ни мёртвые левые ничего не значат?
А они ничего толком не сделали. Не послужили революции ни в каком смысле. Некоторые боролись, это верно, но только боролись строго за свои идеи, цели и интересы. Они ничего не положили на алтарь победы, ничего не привнесли в общую победу. Не имели никаких контактов с нашим движением, не оказывали на него никакого влияния. Левые никогда не сотрудничали с нами: более того, они ставили нам палки в колёса. При шахском режиме они были против нас, как и сейчас, и в некоторых моментах их враждебность к нам превосходила враждебность шаха - первая была куда более глубокой, чем последняя. Наше движение всегда было исламским, а левые всегда были против этого: не случайно нынешние заговоры идут оттуда, от них. И моя точка зрения состоит в том, что речь не идёт о настоящих левых, но об фальшивке, которую так хотят здесь видеть американцы.
Левое движение создано Штатами, имам?!
Да, порождённое и поддерживаемое американцами с целью клеветы на нас, саботажа нашего режима и, в конечно счёте, нашего уничтожения.
Итак, когда Вы говорите о народе, имам, это относится лишь к людям, которыев связаны с исламским движением. Но, согласно Вам, те люди которые умирали тысячами, десятками тысяч, они умерли за свободу или за ислам?
За ислам. Народ сражался за ислам. И ислам означает всё: даже то, что в Вашем мiре называют свободой и демократией. Да, ислам содержит в себе всё. Ислам глобализирует всё. Ислам - это всё.
В таком случае, имам, хочу спросить у Вас, что Вы понимаете под свободой?
Свобода... Не легко определить это понятие. Мы говорим, что свобода - это возможность выбирать свои собственные идеи и думать то, что хочешь, без принуждения к другим идеям, и жить там, где хочешь, и заниматься тем делом, которым хочешь.
Понимаю... Думать, однако, не означет выражать и материализовать то, что думаешь. А под демократией Вы что понимаете, имам? Я задаю этот вопрос с особенным интересом, потому что при проведении референдума "республика или монархия" Вы запретили использовать выражение "исламская демократическая республика". Исключили слово "демократическая" и сказали: ни словом больше, ни словом меньше. Результат: массы, которые верят Вам, произносят слово демократия как матерное. Что же Вам не нравится в этом слове, которой столь дорого нам на Западе?
Для начала, слово "ислам" не нуждается в прилагательных, как, например, в прилагательном "демократический". Просто потому, что ислам - это всё. У нас вызывает печаль постановка другого слова рядом со словом "ислам", которое есть совершенно. Если мы желаем ислам, какой смысл уточнять, что мы хотим демократию? Это все равно, что сказать: хотим ислам и нужно верить в Бога. Потом, эта столь дорогая Вам и ценная для Вас демократия не имеет точного значения. Аристотелева демократия - это одно, советская - совсем другое, капиталистическая - вообще иное. Мы не позволим столь двусмысленному понятию проникнуть в нашую конституцию. В конце концов, вот что я понимаю под демократией: я приведу исторический пример. Когда Али стал преемником Пророка и главой исламского государства и его правление простиралось на [территорию современных] Саудовской Аравии и Египта, а также включало значительную часть Азии и даже Европы, и эта конфедерация имела власть, ему пришлось как-то вступить в разногласие с евреем. И еврей заставил его позвать судью. Али согласился с этим и пошёл к судье. Увидев, что Али входит, судья вскочил на ноги, но Али сказал ему раздражённо: "Почему ты встаёшь, когда вхожу я, и не встаёшь, когда входит еврей? Перед судьёй две стороны должны быть подвергнуты равному обращению!". А потом он подчинился решению, которое было против него. Я спрашиваю у Вас, много путешествовавшей и знающей все типы правительства и знающей историю: можете предоставить мне пример большей демократии?
Имам, демократия означает нечто куда большее, чем рассказанное Вами. И так говорят даже иранцы, которые, как и мы - иностранцы, не понимают, в каком направлении дрейфует и где остановится их исламская республика.
Если Вы - иностранцы - этого не понимаете, тем хуже для вас. Все равно это вас не касается: Вам не должно быть никакого дела до нашего выбора. Если же этого не понимают некоторые иранцы, им же хуже. Это означает, что они не поняли ислам.
Но они поняли деспотизм, который сегодня осуществляется [мусульманским] духовенством, имам. При составлении новой конституции через Собрание Экспертов прошла статья, а именно Пятое положение, согласно которому главой государства должен быть высший духовный авторитет, т.е. Вы; а принципиальные решения должны приниматься теми, кто хорошо знает Коран, т.е. духовенством. Разве это не означает, что согласно Конституции политика окажется в руках богословов?
Этот закон, который народ ратифицирует (sic!), нисколько не находится в противоречии с демократией. Потому что народ любит духовенство, доверяет ему, хочет руководства духовенства. Верно, что высший духовный авторитет наблюдает за деятельостью премьер-министра или президента Республики, чтобы предотвратить их ошибки, чтобы они не дать им пойти против закона - т.е. против Корана. [Это будет] либо высший религиозный авторитет, либо репрезентативная группа духовенства. Например, пять знатоков ислама, способных осуществлять правосудие согласно исламу.
Тогда перейдём к вопросу о правосудии, осуществляемом духовенством. Поговорим о пятиста расстрелах, которые после победы [революции] были проведены в Иране. Вы одобряете тот упрощённый порядок, в котором были проведены эти процессы - без адвокатов и апелляций?
Очевидно, Вы на Западе не знаете, кто были те расстрелянные, или притворяетесь, что не знаете. Речь идёт о людях, которые участвовали в резне на улицах и площадях, либо о людях, которые поджигали дома, пытали людей, отпиливали им ноги и руки при допросах. О людях, которые заживо пилили наших юнош или жарили их на решётках. Как нам следовало поступить с ними? Простить, отпустить на свободу? Разрешение защищаться, отвечать на обвинения мы им дали: они могли говорить в ответ то, что хотели. Но как только была установлена их виновность, какой смысл был или есть в апелляции? Вы можете [не согласиться и] написать обратное, если хотите, перо - в Ваших руках. Но мой народ не задаёт тех вопросов, которые задаёте Вы. И я добавлю: если бы мы не вмешались и не расстреляли их, народ осуществил бы бесконтрольную месть, словно сорвавшись с цепи: любой функционер режима был бы казнён. Сейчас это лишь пятьсот: в том случае были бы убиты тысячи.
Возьмите дело восемнадцатилетней беременной девушки, которая была расстреляна несколько недель назад в Бесхаре за прелюбодеяние.
Беременная? Ложь. Ложь, как и история про отрезание грудей женщинам. В исламе такие вещи не происходят. Беременных женщин не расстреливают.
Это не ложь, имам. Все иранские журналы об этом писали, и на телевидение тоже были дебаты по вопросу о том, почему её любовник был наказан только сотней ударов плетью.
Если это так, значит, она заслуживала наказания. Я лишь это знаю. Женщина, наверное, совершила что-то посерьёзней, спросите об этом у приговорившего её суда. И всё, хватит говорить о таких вещах. Это не важно.
Тогда давайте поговорим о курдах, которых расстреливают, потому что они хотят автономии.
Те курды, которых расстреливают, - это не курдский народ. Это те, кто ведут подрывную деятельность против народа и революции. Как, например, тот, которого расстреляли вчера - он убил тринадцать человек. Я бы предпочёл, чтобы расстрелов не было вообще, но когда ловят типов, подобных этому, и расстреливают, я испытываю большое удовольствие - вот так.
А когда арестовывают тех, кто распространяет коммунистические листовки?Сегодня утром, например, пять человек арестовали.
Если их арестовали, значит, они того заслуживали. Коммунисты, работающие на иностранцев, фальшивые комунисты, которые действуют в интересах Америки и шаха. Всё, хватит. Я сказал, хватит говорить об этих вещах.
Хорошо, поговорим о шахе. Это же Вы, имам, отдали приказ о том, чтобы шаха ликвидировали зарубежом, а тот, кто это сделает, будет считаться героем; если же он погибнет в ходе ликвидационной акции, то немедля попадёт в рай.
Нет. Я - нет. Потому что я хочу, чтобы его привезли в Иран и судили публично за пятьдесят лет преступлений против иранского народа, включая предательство и хищение капиталов. Если его убьют зарубежом, все его деньги будут для нас потеряны, но вот если мы будет судить его здесь, то получим деньги обратно. Нет-нет, я не хочу, чтобы его убили там. Я хочу, чтобы это произошло здесь. Здесь. И ради этого я молюсь его здоровье, как аятолла Модарес в своё время молился о здоровье отца этого Пехлеви - Резы Пехлеви, тоже сбежавшего с большой суммой денег. И при этом, речь шла о куда меньших деньгах, чем те, которые присвоил его сын.
Ну а если шах вернёт деньги, Вы прекратите охоту на него?
Преследовать его из-за денег, в таком случае, мы не будет: если он их действительно вернёт, денежный счёт можно будет считать сведённым. Но не счёт за предательство своей страны и ислама. Как можно простить ему резню 15 хордада, которая была шестнадцать лет назад, и резню Чёрной Пятницы в прошлом году? Как простить ему все те смерти, которых он оставил после себы? Разве только если мёртвые воскресли я бы мог простить его, довольствуясь возвращёнными деньгами, отнятыми у народа им и его семьёй.
А приказ вернуть его в Иран путём спецоперации, подобной той, предполагаю, как Эйхмана вытащили из Аргентины - это относится только в шаху или также и к его семье?
Виновен тот, кто совершил преступление. Если семья не участвовала ни в каких преступлениях, не вижу причин, за что их осуждать. Принадлежать к семье шаха - это ни в коей мере не преступление. Например, его сын Реза, как мне известно, не запятнал себя преступлениями. Поэтому я не имею ничего против него: он может вернуться в Иран когда захочет и жить здесь как обычный гражданин. Пусть приезжает.
Говорю Вам, что он не приедет. А Фара Диба? [жена шаха]
Насчёт неё пусть суд решает.
А Ашраф? [сестра-близнец шаха]
Ашраф - близнец шаха, предательница, как и он. За совершённые ею преступления её надо судить и приговорить.
А бывший премьер Бахтияр? Он говорит, что вернётся на свой пост, что у него уже есть правительство, которым он намеревается заменить нынешнее правительство...
Надо или нет расстрелять Бахтияра, я сейчас сказать не могу. Но я уверен, что его надо судить. Пусть возвращается, даже со своим новым правительством. Пусть возращается, даже под руку со своим шахом. На скамью подсудимых они сядут вместе. Да, должен признаться, что мне бы очень хотелось увидеть как Бахтияра привезут вместе с шахом, рука об руку. Я этого жду.
Таким образом, Бахтияр тоже обречён на смерть. Имам Хомейни, а Вы когда-нибудь прощали людей? Вы когда-нибудь проявляли милосердие, понимание по отношению к кому-либо? И, если уж на то пошло, когда-нибудь плакали?
Я плачу, смеюсь, страдаю: думаете, что я не живой человек? Что же до прощения, я простил большинство тех, кто причинил мне зло: я распространил амнистию на полицейских, жандармов и на многих людей. При условии, разумеется, что они не участвовали в пытках и не совершали слишком серьёзных гнусностей. В конце концов, я помиловал курдских бунтовщиков: думаю, этим я проявил милосердие. Но тем, о ком мы говорили, нет прощения. Для них нет милосердия. А теперь хватит. Я устал, хватит.
Прошу Вас, имам: мне нужно спросить у Вас ещё многое. Об этой чадре, например, которую меня заставили надеть для визита к Вам [Ориану Фаллачи перед интервью заставили надеть "полную чадру" - т.е. не просто головной убор, а большой кусок ткани, скрывающий все изгибы тела], и которую Вы навязываете всем женщинам. Скажите мне: почему Вы принуждаете женщин превращаться в тюфяки, прятаться под этим неудобным и абсурдным одеянием, в котором невозможно ни работать, ни даже просто нормально двигаться? Все равно даже здесь женщины показали себя равными мужчинам. Как и женщины они сражались, их сажали, пытали, как и мужчины, они участвовали в революции...
Женщины, которые делали революцию, это были женщины, одетые согласно исламу, а не подобные Вам элегантные и накрашенные женщины, которые вертятся раздетыми, тащась позади свиты из мужчин. Кокетки, которые, накрасившись, выходят на улицу, показывая всем шею, волосы, формы - отнюдь не они одолели шаха. От них никогда не было ничего хорошего. Они не умеют приносить пользу: ни общественную, ни политическую, ни профессиональную. В силу того, что они, появляясь обнажёнными, отвлекают мужчин и смущают их. Кроме того, они отвлекают и смущают других женщин.
Это не так, имам. И кроме того, я говорю не только о самом одеянии, но и о том, что стоит за ним: о сегрегации, которой подвергнуты женщины после революции. Сам тот факт, что девушки не могут учиться в университете с молодыми людьми, не могут купаться с ними в море или бассейне. Они должны нырять отдельно от них, и при этом - в чадре. Кстати, как плавать в чадре?
Всё это Вас не касается. Наша одежда вас не касается. Если Вам не нравится исламская одежда, Вас никто не обязывает её носить. Потому что исламская одежда - она для молодых и порядочных женщин.
О, очень благородно [с Вашей стороны]. И, раз уж Вы так мне сказали, то я немедленно сорву с себя эту глупую средневековую тряпку. Вот и всё. Однако скажите мне: женщина, которая, как я, жила среди мужчин, показывая свои шею, волосы и уши, но которая была на войне с солдатами... по Вашему мнению является малопорядочной старухой?
Это знает лишь Ваша совесть. Я не занимаюсь разбором отдельных случаев, я не могу знать, моральна или аморальна Ваша жизнь, прилично ли Вы себя вели с солдатами на войне, или нет. Но я знаю, что в своей долгой жизни я всегда находил подтверждение тому, что я [сейчас] сказал. Если бы не существовало этого одеяния, женщины не могли бы работать, принося пользу и пребывая в здоровой обстановке. То же касается и мужчин. Наши законы - эффективны.
Включая закон, позволяющий мужчине брать четырёх жён? Так, имам?
Закон "о четырёх жёнах" - это очень прогрессивный закон. Он предназначен для блага женщин, поскольку женщин больше, чем мужин: рождается больше девочек, чем мальчиков, а войны убивают скорее мужчин, нежели женщин. Женщине нужен мужчина, и что мы должны делать, раз уж в мiре больше женщин, чем мужчин? Вы предпочитаете, чтобы женщины становились шлюхами, а не сочетались браком с мужчиной, у которого несколько жён? Мне не кажется справедливым, что женщины становятся шлюхами по причине недостатка мужчин. И я говорю: в сложных условиях, которые ислам накладывает на мужчину с несколькими жёнами (равное обращение, отсутствие предпочтения одной жены другой в чувствах и одинаковый объём уделяемого времени), этот закон лучше моногамии.
Но речь идёт о законах и обычаях, которые возникли 1400 лет назад, имам Хомейни! Вам не кажется, что мир, за истекшее с тех пор время, несколько продвинулся вперёд? Придерживаясь этих законов, Вы воскресили запрет на музыку и на алкоголь. Объясните мне: почему выбить бокал вина или пива, когда мне этого хочется, - это грех? И почему слушать музыку - грех? Наши священники и пьют, и поют. Даже папа римский. Это означает, что папа - грешник?
Правила ваших священников меня не интересуют. Ислам запрещает алкогольные напитки - вот и всё. Он запрещает их категорически, поскольку они приводят к помутнению сознания и препятствуют ясному мышлению. Музыка также затуманивает ум, потому что несёт в себе наслаждение и экстаз, равные наркотическим. Я имею в виду вашу музыку: обычно она не возвышает дух, а усыпляет его. И отвлекает нашу молодёжь, которая в результате проникается ядом и не заботится о своей стране.
Даже музыка Баха, Бетховена и Верди?
Я не знаю, кто это. Если они не затуманивают ум, то они не будут запрещены. Кое-что из вашей музыки не запрещено: например, марши и гимны. Мы оставим музыку, которая возвышает, как марши, которая заставляет молодёжь двигаться, а не парализует её; которая побуждает её заботиться о своей стране. Да, Ваши марши разрешены.
Имам Хомейни, Вы всегда отзываетесь о Западе в крайне жёстких выражениях. Из каждого Вашего суждения о нас можно сделать вывод, что Вы видите в нас поборников всякого бесчиния, всяческой испорченности. При этом Запад принял Вас в изгнании и многие из Ваших соратников учились на Западе. Вам не кажется, что в нас есть и что-то хорошее?
Что-то - есть. Но когда тебя укусит змея, ты после этого боишься даже верёвки, которая слегка похожа на змею. А вы нас кусали неоднократно. И на протяжении долгих лет. Вы всегда в нас видели всего лишь рынок. Вы всегда экспортировали сюда дурное. Хорошее - например, технический прогресс - Вы держали при себе. От Запада мы получили столько зла, столько страданий, что сегодня у нас есть повод бояться Запада, не давать нашей молодёжи сближаться с Западом и подвергаться влиянию Запада. Нет, мне не нравится, что наша молодёжь ездит учиться на Запад, где они морально разлагаются под влиянием алкоголя, мешающей думать музыки, наркотиков и обнажённых женщин. Не говоря уже о том, что с нашими студентами на Западе Вы обращаетесь не так, как со своими. Вы дадите им диплом, даже если они безграмотны.
Да, имам, однако самолёт, на котором Вы вернулись на родину, сделан на Западе. Равно как и телефон, по которому Вы разговариваете с Кумом, как телевизор, по которому Вы так часто обращаетесь ко всей стране. Как и кондиционер, который позволяет Вам наслаждаться прохладой посреди жаркой пустыни. Если мы так разложены и так разлагаем всё вокруг, почему Вы используете нашу "лукавую" технику?
Потому что это как раз то хорошее, что есть у Запада. Этого мы не боимся и пользуемся этим. Мы испытываем страх не перед вашей наукой и вашей технологией, а перед вашими идеями и одеждой. Это означает, что мы боимся Вас политически и социально. И хотим, чтобы эта страна была нашей, чтобы вы не вмешивались в нашу политику и экономику, в наши обычаи и внутренние дела. И теперь мы пойдём против любого, кто на это осмелится, будь он хоть из правых или из левых, оттуда или отсюда. А теперь всё. Уходите. Прочь.
Последний вопрос, имам. В последние дни я проехалась по Ирану и видела много недовольных, много беспорядков, много хаоса. Революция не принесла добрых плодов, которые были обещаны. Страна плывёт в тёмных водах и кто знает, что ждёт Иран в этой темноте. Более того, здесь можно увидеть предпосылки для гражданской войны или для государственного переворота, пусть и в отдалённом будущем. Что мне ответите?
Отвечу Вам следующее: мы - шестимесячный ребёнок. Нашей революции только шесть месяцев. Это революция, произошедшая в стране, израненной такими ужасами, как разорённые саранчой поля. Мы только в начале нашего пути. И чего Вы хотите от шестимесячного ребёнка, который родился посреди разорённых саранчой полей, после 2500 лет плохих урожаев и 50 лет отравленных урожаев? Такое прошлое не преодолеть за несколько месяцев, и даже за несколько лет. Нам нужно время. Мы просим о времени. И просим прежде у всего у тех, кто называет себя демократами, коммунистами и непонятно кем. Это они нам не дают времени. Это они обрушивают на нас свои нападки, призывы к гражданской войне, к государственному перевороту, который не произойдёт, потому что народ объединён. Это они поддерживают хаос, питают его. Они, повторяю: те, кто называют себя коммунистами, демократами или как-то иначе. И на этом я с Вами прощаюсь.
Прощайте. Иншалла.
Ориана Фаллачи:
Во время интервью:
Аятолла Хомейни:
Напоследок реклама только для тех, кто дочитал:
Если вам интересны информативные длиннопосты, то подписывайтесь. Не разочарую ;)