Продолжение поста «Спасатели коталибу»
Лучше кошки в ленте, чем собачье гавно на каждом углу. СПБ
Лучше кошки в ленте, чем собачье гавно на каждом углу. СПБ
"бойтесь людей равнодушных — именно с их молчаливого согласия происходят все самые ужасные преступления на свете."
[про автора поста, на который ответ]
Популяция людей тоже не находится в опасности.
Знаешь почему?
Потому, что новорожденного ребенка из пизды твоей жены достаешь не ты, а специально обученные люди.
А популяция кошек находится вне опасности благодаря другим людям.
Поставь в игнор нужный тег.
Как тебе это объяснить?
Меня не бесят объявления о "Спасите котика/собачку", но бесят некоторые спасатели или приюты, мнящие себя королями кошачье-собачьих улиц.
Хочешь взять животное из приюта:
- В квартиру или в дом? А в дом не отдадим.
- Дети есть? К детям не отдаём.
- Животные есть? Ну как же, а вдруг агрессовать начнут.
- А сфоткайте нам ваш дом, мы хотим посмотреть на условия содержания.
- Ваша родословная какая?
- А вы точно не живодер?
- Расписание вашего цикла месячных. Живо.
- Лотка купите два: один для ка-ка, другой для пи-пи.
- И чтоб когтеточек было 8 в доме.
- Пришлите фотку.
- (через час) Пришлите фотку.
- (через день/неделю/месяц/год) Пришлите фотку.
Нашел животное и хочешь отдать его в приют:
- Мы переполнены.
- У нас карантин.
- (через день) Мы подобрали еще 50 котиков, теперь нас 255!
Из личного опыта: спасли котика, выброшенного на улицу и притащенного к нашему подъезду какими-то детьми. У нас дома кошка, оказалось, что она к животным не очень контактная. Искали хозяев, развешивали объявления, писали во все чаты местные. Ездили в соседний частный сектор, опрашивали каждого. Свозили к ветеринару, установили пол, возраст, заболевания, проглистогонили, глазки полечили. Неделю-две кот прожил у нас на передержке. Поначалу был тихим и вполне самостоятельным, ходил в лоток и кушал из миски - адекватно и приемлемо. Потом стал орать, часто подходил к двери, как будто понимал, что дом его не здесь. Мог ночью орать, когда мы спали. Наша кошка всю неделю сидела на подоконнике, не ела, не пила, не спала, не гладилась, похудела невероятно, я кормила и поила ее из шприца, потому что идти до миски она отказывалась, боялась гостя. Мы решили, что своя кошка и ее благополучие нам дороже, начали обзванивать приюты. Мы не просто так хотели спихнуть кота, мы согласились оплатить прививки, корм на месяц, отдать все лекарства с собой, сами бы привезли - с такой информацией и прозванивали. Ни один приют нам не отозвался. Кто-то под предлогом переполненности, кто-то просто сразу слал нафиг, мол "своих хватает". Обидно, грустно. Как им помощь нужна, так великие поборы открываются, а как другим людям - мы закрыты, нас нет. Пришлось поехать в деревню, подходить к каждому дому, предлагать кота, в итоге отдали одной одинокой бабушке. Надеюсь, у них все хорошо.
В общем, обида на приюты и зооспасателей у меня осталась. Со многими зоошизами тоже цапаюсь. Помощь не приостановила: по-прежнему помогаю с отвозом кормов, круп, вещей в приюты, старый текстиль отдаю им. Но связываться с ними желания нет. Слишком много игры в одни ворота в этих отношениях.
Заебали эти кошатники в ленте, спасите кота на даче, в подвале, на чердаке. Популяция кошек официально не находится в опасности, ничто ей не угрожает, бля, как вам это объяснить?
Весь трясется, плачет, очень замерз, измазался в какой-то угольной пыли🙁
Голодный, мяучит!!
Явно бывший домашний.
Видимо осенью выбросили на дачах, как часто бывает, и он скитался по окрестным местам, пока не вышел к кормушке. Кормят там тоже не каждый день, зачастую просто макаронами 🙁
На днях там бездомные собаки напали на кошек и убили ручного кота. Там сейчас очень опасно. Ходят еще лисы.
Нужен куратор или дом !!!
Приютите, спасите, подарите дом🏠
☎ 8 905 731 98 12
Москва и МО! 🆘
Зашла почитать, как вы Новый год встретили, чего хорошего случилось. А тут в новостях пиздец какой-то. Там ребенка из машины маленького в мороз достали, тут собака девочке лицо порвала. Здесь сбили мальчишку, а бабулька от холода умерла.
Бля, ребята, сегодня же первое число. Где весёлые истории? Хорошие и добрые? Пиздец, у меня после листания ленты только мат в голове и мурашки по телу от ужаса.
Пойду оливье есть, ну вас.
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Что это — подарок судьбы, я поняла много позже, а сначала я свято верила, что это — наказание божие за мои грехи…
После двух недель сплошного дождя вдруг появилось солнце! Грязь подсушило, и мы рискнули прогуляться в лес. Шел сентябрь. Была пятница, тринадцатое…
Мы уже повернули к дому по привычной тропинке, когда под горкой у ручейка я заметила довольно большой булыжник, которого раньше здесь не было. О, жажда новых впечатлений и ясности во всем!
Это был усохший труп собачки, свернувшейся клубком. Со мной рядом стояла младшая дочка, и я откомментировала зрелище охрипшим от обалдения голосом: «Страшной смертью умерла собачка…». На звук усохший «труп» поднял голову и посмотрел сквозь меня прозрачно-голубыми глазами. Сердце рухнуло от ужаса, и перед глазами ясно встали когда-то виденные кадры освенцимской хроники: громадные тяжелые ворота отворяются, и по пустой площади меж каких-то длинных бараков идет живой скелет человека, на котором нет ничего, кроме плотно обтягивающей его кожи…
«Что делать?! Что делать…» Надо выяснить, что с ним: с нами дети и собака — не подцепить бы чего опасного… Бешенство — водобоязнь… Так, несу в какой-то ржавой банке воды из ручейка — пьет! Энтерит — отсутствие аппетита… Размачиваю завалявшуюся сушку — ест! Чумка? Но глаза чистые, ясные, не гноятся… На шее болтается тонкий кожаный ошейник, украшенный клепками в виде сердечек — такой покупают только любимой собаке… Свидетелями финала какой трагедии мы стали? Потерялся? Умер одинокий хозяин? Выбросили из-за старости или болезни?… Теперь и не узнать… Ищут ли его? Или забыт он всеми?… Жалко становится зверя, но разум умудренных жизненным опытом людей подсказывает нам с мужем, что брать это в дом не стоит: мороки много, а собачка все равно не жилец, сдохнет. А уйти нет сил: жалко ее и хочется чуда. Выручает старшая дочка. Она (милосердная душа) категорично стелет свою куртку на землю, заворачивает в нее этот почти невесомый скелет — набор костей в тонкой шкуре — и тащит его домой. Мы с мужем вяло ее отговариваем, боясь что она нас послушается. Но она упорно тащит этот постепенно тяжелеющий сверток домой. Так вот и начался последний год жизни этого зверя.
Лишь двое суток спустя обезвоженный организм настолько напитался водой, что заработали почки: кто бы мне раньше сказал, что может так возликовать душа при виде густой мутной вонючей струйки гноя меж дрожащих лап!
Жить он хотел; грамотно выходил из голодовки: пил и ел понемногу, но часто. Сперва мы на руках выносили его на улицу, завернув в пеленку, а там ставили на траву, придерживая за ошейник, чтобы не упал. У прохожих при виде него лица деревенели, в глазах появлялся мистический ужас и, отшатнувшись, они прибавляли шагу, — я их понимала. Знакомые, оправившись от первого ужаса, осторожно спрашивали — что это и откуда, вежливо мямлили что-то ободряющее, но в глазах их читался приговор: не жилец, глупо было подбирать. Я их тоже понимала. А один из прохожих, в третий раз наткнувшись утром на нас, не выдержал и хриплым голосом спросил: «Что вы с ним сделали?!» — «В лесу подобрали…» — «Кормите его хорошенько!», и, съежившись, побежал дальше…
Через неделю он уже сам, поддерживаемый поводком, выбегал на улицу «погулять» — легкий, тонкий, звонкий — он от порыва ветра валился на траву, как картонная фигурка. Но зато его ослепшие от истощения глаза прозрели, тусклая седая шерсть перестала осыпаться и стала приобретать цвет, и уже по выражению морды можно было понять, как он нам рад, а не только по виляющему обрубочку хвоста. Мимические мышцы от голода так усохли и плотно обтянули череп, что первое время на морде его не читалось никакого выражения — это была застывшая маска, и в сочетании со слепым — мимо тебя — взглядом и радостно виляющим хвостом, это производило жутковатое впечатление.
Вердикт ветеринарши, увидевшей его в уже вполне приличном состоянии, но пришедшей в ужас и оплакавшей и его, и, заодно, своего недавно умершего пса, был незамысловат: кормите его побольше и получше, и пусть живет, сколько проживет, только не бросайте его около клиники. Ни обследований, ни лекарств она не назначила, видимо, боясь, что он ничего этого не выдержит, да и мы не станем зря деньги переводить. Постулат: «Не навреди» был соблюден, а чем помочь — она не знала.
Но он уже вошел во вкус, он уже жил и радовался всему: вкусной обильной еде (и чтобы миска всегда была полна — пережитый голод наложил свой отпечаток), мягкой постели, прогулкам, дому и всем нам. Его оптимизм и жажда жить, несмотря на все болячки, почти несовместимые с жизнью, просто опрокинули, перевернули все мои представления о жизни, о счастье, о возможностях и выносливости живого организма.
Теперь при встрече лица наших знакомых светлели, и каждый старался сказать нам что-то хорошее. Как раз к этому времени он и приобрел свое последнее имя — странное, не слишком благозвучное, но оно его устроило: Хрюмз. Сначала об имени как-то и не вспомнили — слишком неодушевленным было то, что принесли мы из леса. Но постепенно стали возникать имена: на все знакомые нам клички он не реагировал; на те, которые мы ему сочиняли, он тоже не откликался. Его вид вызывал странные ассоциации и имена получались страшноватые: Одрик (от слова одр), Ершик (из-за выпиравших по хребту позвонков) и тому подобные; а муж звал его попросту Кабыздохом. Но когда в нем явственно стало проступать что-то живое, дочка сказала: “Прямо хрюмозоид какой-то, или хрюмозавр…» И позвала: “Хрюма! Хрюмз!» И Хрюмз вдруг преданно уставился на нее и завилял обрубочком купированного хвоста. Кличка эта приклеилась к нему сразу намертво, и сменить ее на более благозвучную не удалось; и, странно, ни у кого из знакомых она не вызвала ни удивления, ни протеста — его окликали: «Хрюма! Хрюмочка! Хрюмзик!» В устах любивших его людей это звучало ласково и пристойно.
К зиме он стал небольшой стройной собачкой (хотя в весе прибавил почти вдвое), темного цвета, с песчаным подпалом. Лет ему давали от семи до одиннадцати, что по человеческим меркам было от пятидесяти до восьмидесяти; короче — старичок. Такой интеллигентный старичок-сладкоежка (оказалось, что он знает и любит шоколад) — покладистый, воспитанный, дружелюбный, чуть истеричный и очень преданный. Историю его чудесного возвращения к жизни знал уже весь район, и его любили, как любят всякое радостное чудо; а у детей он вызывал восторг еще и потому, что был одет в комбинезончик, сшитый из старой детской курточки, и выглядел очень забавно. Утром и вечером он гулял с нами и с нашей ротвейлершей Касей, которая звала его с собой на прогулку и защищала от других собак, а днем пару-тройку раз (из-за больных почек) мы выпускали его прогуляться одного и слушали, когда он вернется, чтобы впустить в дом. Он вставал сбоку от двери подъезда, чтобы не ушибли его, открывая дверь, и, подняв голову, методично лаял, как собачка дистрофика из анекдота: «Аф!… Аф!… Аф!…»
Больше всего он не любил расставаться, особенно со мной, и когда я возвращалась, даже после недолгой прогулки с ведром до помойки, Хрюмз кидался мне на грудь с восторженно-истеричными, почти человеческими воплями: «Ммамма-а-а! Мммамма-а!» Дочки всегда выбегали посмотреть на нашу встречу — их это очень смешило и умиляло. А мне теперь кажется, что так безусловно, так беззаветно, так преданно меня никто никогда не любил и не будет любить: видимо в сознании Хрюмза, в переводе на человеческий, я была царь и бог, дающий пищу, тепло и ласку, и каждое расставание — это потеря всего (а он хорошо знал, что такое терять все), а каждая встреча — счастливое обретение всех радостей жизни.
Он умер почти ровно через год — девятого сентября у меня на руках. Его болячки все-таки пересилили жажду жизни: в три дня он поскучнел, перестал есть и умер. Еще год мы все продолжали прислушиваться: не лает ли Хрюмз под дверью? И осознание, что этого не может быть, потому что его больше нет, болью отзывалось в наших душах.
Позже, когда у отца случился инсульт, и он неделю пробыл в реанимации, а нам усталые измотанные врачи говорили, что они не боги, меня не покидала надежда, что он будет жить; а когда мы с сестрой увидели его беспомощного в палате, с трудом понимающего происшедшее, появились и цель, и надежда, что он будет ходить. При выписке врач удивлялась, каких неожиданно хороших результатов удалось добиться.
Однажды, уже дома, в какой-то сложно-лирический момент отец сказал: «Я у вас теперь как Хрюмз». И мне нечего было возразить. Я поняла вдруг, что вся история с Хрюмзом подготовила меня к такого рода несчастьям: закалила, научила надеяться на лучшее в почти безнадежной ситуации.
Ровно через год у отца снова был тяжелый инсульт, и это был конец — его болячки пересилили его оптимизм и жажду жизни. Но я уже понимала, что он все равно будет жить в нас, в тех, кто его помнит. История с Хрюмзом научила меня и этому.
Так и живут они в моей памяти вместе — родной отец и безродный Хрюмз.
Татьяна Ионова