А ещё забирался в печную трубу, да начинял её всем, чем ни попадя. Однажды порося мелкого туда затолкал. Ладно, когда солома али ветки какие из сада, а тут уже настоящее хулиганство. В другой раз мешок муки пропал у хозяйки, и тоже в трубе нашёлся, тогда уже знали люди, где искать. Одним словом, банный безобразник. Пытались караулить, да только ничего путного не вышло. Сон на людей находит, а проснутся – дело сделано. Пока не сказала тётка Устинья, местная ворожея, что это чёрт пакостит. И можно, дескать, его поймать, только не каждый смогёт.

Но ежели кто хочет, я научу. Испугались люди, всем боязно. И решился кузнец Матвей, дед ваш, проучить хулигана. Три дня строгий пост держал, как научила его Устинья, после переоделся в новую одёжу, шиворот навыворот, набрал в рот маковых зёрен, и пошёл на перекрёсток, что от деревни ведёт на погост. Сел там и ждёт.

И вот после полуночи показался со стороны кл.ад.би.ща нечистый. Идёт, посвистывает, хвостом постукивает, копытцем притопывает. Весело ему, значится, новую пакость предвкушает. Видит – человек сидит. Он к нему. «Чего тут забыл?». А Матвей молчит. Чёрт и так, и эдак, Матвей ни слова. А сам сидит и в руках подковку вертит. «А что это у тебя?» - спрашивает чёрт. Матвей молчит.

После встал и пошёл прочь. Чёрту оттого ишшо любопытнее. Он за ним по пятам. Так дошли до кузни. Тут только, как велела знахарка, Матвей мак и сплюнул. «А это подковка непростая, - отвечает он чёрту, - Кто её заимеет, тому великая сила дадена будет. Огнём сможет попалять. Вот как я. Хочешь, покажу?Закрой зенки-то. А то сожгу». Чёрт бельмы свои прикрыл лапками, а Матвей на него мехами-то и дунул.

Чёрт аж подскочил, шерсть на нём задымилась. И страшно ему, и вовсе дивно, и завидно. «И я! И я так хочу! Как Вельзевул». А это у них, значится, самой старшой чёрт. Мелким-то бесам такого права не дано – огнём из пасти дышать. Только главному. И так бесёнышу захотелось эту подковку заиметь, что стал он кузнеца упрашивать отдать ему вещицу. Матвей для виду постепенился, а потом и бает: «Так просто не отдам. А вот коли пообещаешь больше в нашу деревню носа не совать, да не хулиганить, тогда пожалуйте. Только где ж ты её носить станешь? У тебя и карманов нет». И правда. Чёрт аж расстроился – у йово ж ни рубахи, ни портков. «Придумал! – вскричал кузнец, - Мы тебе её на копытце приладим. Ещё и цокать станешь, как щёголь, все обзавидуются, да и не отымет никто».

Чёрт рад-радёхонек. Дал слово, что больше в нашу деревню ни ногой, а сам уже копытцем дёргает – давай, мол, скорее, прилаживай. Боится, значит, что Матвей передумает. Ну и приступили. Кузнец башку его рогатую промеж ног зажал, копыто задрал и принялся за работу. Гвозди калёные из горна щипцами достаёт, молотом по несчастному чёрту молотит. Тот возопил: «Смилуйся, человече! Уж больно горяча твоя подкова!». «Терпи! - увещевает кузнец, - Такое уменье даром не даётся. Хочешь огнём дышать?». «Хочу!». «Тогда наберись терпения и стой смирно!».

Да какой уж там смирно стоять, шерсть уже дымится, так и выплясывает чёрт. «Смилуйся, хоть водицей охлади!» - просит. «А как же, сейчас, сейчас, родимый!» - бает кузнец, да подкову-то в святую воду окунает и опять по новой. Одним словом, когда закончил Матвей чёрта одаривать, стреканул тот, хромая, прочь, и с той поры не то что в нашей деревне, а за многие мили кругом о нём не слыхивали.

Ребятня, слушая дедку, покатывалась со смеху, держась за животы.

- Дедка, ты, небось, сам всё это придумал? – сквозь слёзы спросил Павлушка.

- Вот те раз. Да эту историю всяк в деревне знает, любого старика спросите, - усмехается дед Евсей.

Весело ребятишкам, обогрелись у костра, наелись досыта, сладко им байки да небылицы слушать, покуда дед Евсей их сказывать не перестанет...

А чтобы идти веселее было, песни поют да псалмы. А мальчонки-то оба на дудочке ещё умеют, подыгрывают. Ноги сами бегут. Где дождичек настигнет, под деревьями обождут, где жарко невмоготу станет — в речке искупнутся, а время скорёхонько катится, ровно колесо — день да ночь, сутки прочь. Идут наши страннички. Вечером старались поближе к жилью человеческому прибиться, до села какого али до деревни добраться, возле людей не так боязно, как в лесу, в те времена разбойники на дорогах орудовали.

Коли попадёшься им, последнее снимут. У голого да нищего и то найдут, что забрать. Ничем не брезговали. Потому и старались паломники хоть под забором, да всё ж таки не на дороге ночевать. Встречались и добрые хозяева, кто на ночлег пускали в избу, не брезговали путниками. В то время странников привечали, ведь за ними ангелы шли.

В ту ночь остановились Яков с попутчиками в одном постоялом дворе, хозяева пустили за копеечку, мол, много не возьмём. Ну, согласились богомольцы. Ночь пришла, уснули все сном крепким, безмятежным. И Яков уснул. И снится ему вдруг женщина прекрасная, в чудесном голубом одеянии, платье на ней длинное, небесного цвета, а сверху вроде как плаща какого, голова капюшоном прикрыта.

Расшита одежда её каменьями драгоценными, и блестят они так, что глазам больно. Подходит та женщина к Якову и рукой машет, мол, идём, идём со мной! А Яков смутился, думает:

— Да куда же мне идти-то с такой богатой царицей? Верно не меня она зовёт.

А женщина не унимается, машет настойчиво Якову рукой, зовёт за собой и дальше показывает, вроде как вдаль куда-то. Ничего Яков не поймёт, что она от него хочет? Может подсобить чего надобно? Тут женщина ближе подошла, да как махнёт рукой перед самым лицом Якова, да так нетерпеливо, что он проснулся. Проснулся, сел на лавке и думает:

— Что это было? То ли сон, то ли явь? Чудо какое-то.

Одно понятно — знак это был.

— Уходить отсюда надо! — осенило его неожиданно.

Принялся он попутчиков своих тормошить, те не поймут ничего, самый сладкий сон перед рассветом, а сейчас как раз за окном только-только зорька алая стала заниматься, на востоке полоска неба заалела, ветерок утренний чуть подул. Трудно людям ото сна отойти, ведь устали они за предыдущий-то день.

— Что случилось? — спрашивают они Якова, не поймут ничего спросонья, — Зачем нам так рано вставать, ведь ещё поспать можно.

А Яков на своём стоит — уходить надо отсюда и поскорее. Торопит их. А вид у него как есть блаженный сделался, людям аж не по себе стало, с вечера парень как парень был, а сейчас глаза горят, как у лихорадочного. Что ты станешь делать! Ну, пойдём, коли так. Да надо хоть хозяв-то поблагодарить за постой.

— Нет! — отвечает Яков, — Быстрее уходить надо, никому не сказывайтесь.

А про женщину ту, что из сна, молчит.

Вышли потихоньку со двора, Яков за собой всех ведёт. Отошли уж далече, двор тот постоялой за поворотом остался, и тут слышат — топот. Кони скачут вдалеке. Огляделся Яков по сторонам, видит — мостик впереди деревянный, под мостом речушка протекает, а по берегам её заросли ивовые.

— Давайте под мост, родные! — торопит Яков странников.

Только под тот мост-то засели, как выскочили из-за поворота трое всадников на конях быстрых. Туда-сюда метнулись, и встали на мосту. А там дорога, надобно сказать, надвое разделялась — одна шла через мостик в лес, другая в чистое поле, степь даже.

— Не могли они в степь далеко уйти, увидели бы мы! — говорит один другим, — А там не видать никого.

— Значит лесом пошли, — отвечает ему второй.

— Поехали туда, авось нагоним! — отозвался третий.

Ну, и ускакали они в лес, а путники наши так и остались под мостком сидеть, ни живы-ни мертвы со страху, теперь уж поняли они, что дело тут нечисто. Молчат, и ждут только, чем дело кончится. Спустя какое-то время вернулись всадники, снова встали на мосту и давай балакать:

— Да куда ж они подевались-то? — злится один.

— Как сквозь землю провалились, — рычит второй.

— Видать, ничего мы с них не поимеем, — сплюнул наземь третий, — А у того, что с бородой, видел я, денежки-то были при себе, в портке замотаны. Э-ех, упустили! Ну, что будешь делать, ворочаем домой.

Сказали так, и ускакали назад, только пыль подняли. А богомольцы наши так и сидели под мостом, покуда окончательно не рассвело, да народ мимо не потянулся. Тогда только и решились они выйти из своего укрытия, да путь продолжить.

— И как только ты, Яков, беду почуял? — спрашивают.

А Яков снова про женщину молчит.

К вечеру следующего дня дошли они до небольшой деревеньки, тут пустила их на ночлег бабушка одна, что на краю деревни жила в небольшой избушке. Накормила она путников, да спать уложила, а перед сном разговор завели в сумерках — откуда идут, да куда путь держат. Вот и спрашивает их та бабушка:

— А где вы, миленькие, вчерашню-то ночь ночевали?

— Так вот, бабушка, — отвечают, — На том-то постоялом дворе, незадорого нас пустили, за копеечку.

Как услыхала старушка те слова, так руками всплеснула:

— Родненькие мои, да как вы оттудась живые-то ушли?

— А что там, бабонька?

— Дак ить там разбойники орудуют, берут хозява те постояльцев на постой, да высматривают, что у их есть доброго с собой — деньги ли, одёжа ли, ишшо ли кака ценность, а ночью, как постояльцы уснут, нападают на двор разбойники и убивают всех. Да только разбойники те не случайные, это сродственники хозяев. Так они по сговору дела тёмные делают. А несчастных людей опосля находят то в лесу, то в реке, то в логу, то ещё где и без голов.

А Яков опять молчит про женщину в голубом…

Вот и остались позади почти три тыщи вёрст. Когда до Киева уж совсем недалече осталось, решили до конца дойти без ночлежек, и вот на рассвете показались на горизонте золотые маковки церквей, дома белокаменные, площади широкие, град великий. Дошли богомольцы! Переоделись в чистые рубахи, да умылись в роднике, и пошли в долгожданный Киев.

А лишь только добрались, да в храм первый вошли, и увидел Яков ЕЁ… Прямо напротив входа икона во весь рост, а на ней Пресвятая Царица Небесная, Богородица, в том самом голубом одеянии, в котором она Якову являлась.

Упал тут Яков на колени, заливаясь слезами, и поведал всё своим спутникам, и те тоже диву дались и возрадовались, вознесли хвалу Господу и Матери Его Пречистой, и всем святым за чудесное своё спасение. Слава Богу за всё! Ходят по земле богомольцы и благословенны они, ибо сам Христос посреди них.

Постучал, дверь отворила старуха, рассказал ей отец, что да как, она и пустила ночевать. А жила она с младшим своим сыном, он вроде как не в себе был, дурачок с виду. Сидит на лавке, с щепочками играется, а самому годков уже немало, лет может сорок. Возле лавки лучина воткнута, внизу бадья с водой стоит. Посреди избы стол, на столе горшок с картошкой.

- Садись, ужинать станем, - говорит старуха отцу.

Сели, старуха и стала расспрашивать отца про житьё-бытьё, откуда, мол, будешь сам, куда путь держишь? Ну а после, как отец про себя поведал, старуха и про себя речь завела.

- Хозяин мой давно помер, лет двадцать как. Остались мы одни с Гришкой, - кивнула она на мужика, сосредоточенно ковырявшего ложкой картофелину и не замечавшего ничего кругом. - Гришка у меня младшенькой, старшие живут отдельно, помогают нам, чем могут, да ведь и у самих большие семьи. Старший, было, звал меня к себе, да куда ж я без Гришки? А Гришку они к себе не хотят брать. А разве ж его вина, что он вот таким уродился?

Старуха вздохнула. Отец её спрашивает:

- Да ведь он мирный вроде, тихий?

- Мирный-то мирный, - опустила старуха глаза. - Да бывает, находит на него, хулиганить начинает.

- Дерётся что ли?

- Да ты ешь, ешь, - спохватилась вдруг старуха, переводя разговор.

Отец поел и поблагодарил хозяйку за еду. А Гришка всё так же сидел и ковырял свою картофелину, так что непонятно было, чем он и сыт. На вид же мужик не выглядел измождённым, видно было, что питался он хорошо, старуха же была напротив сухонькая да маленькая.

За окном совсем уже стемнело, стали и спать собираться. Гришке мать постелила на лавке, а отцу на сундуке, что в углу избы стоял, сама же на печь забралась.

Гришка, лишь только повалился как куль на лавку, так тут же и уснул. Отец даже подивился, как так можно быстро засыпать? Старуха малость поворочалась на печи и тоже захрапела. А отцу не спалось на новом месте, известное дело, не в родной избе. А тут ещё ночь выдалась яркая, лунная. Полная луна в окно заглядывает, в избе светло сделалось, как днём.

Ворочается отец с боку на бок, не идёт никак сон. И вдруг видит — Гришка сел на своей лавке. Ну мало ли, может, по нужде человеку надо. А Гришка сидит и не встаёт, уставился на отца, а взгляд такой страшный, неживой какой-то. Отцу не по себе стало, сделал он вид, будто спит, а сам сквозь веки тихонько подглядывает.

Гришка пялился, пялился, а после как упадёт резко на лавку, дёрнулся, вытянулся в струну и затих, отец даже испугался — не помер ли? Смотрит, а из-под лавки кот вдруг выходит — большой, чёрный, глаза жёлтые горят. Сел этот кот напротив отца, посмотрел пристально, будто проверяя, спит ли он, а после тихонько дверь отворил лапой и в сенцы.

Отец обождал немного и за ним. Интересно ему стало, молодой был, задор горит. И вот вышел он во двор, видит — кот выходит за калитку. Отец тихонько за ним. Кот, крадучись, вдоль забора пошёл, потом улицу перебежал, дальше и дальше, и вот, пришли они на край деревни, к одной избе, кот шмыгнул под калиткой и пропал.

Отец поближе подобрался, через забор перелез, и видит — кот в избу заскочил. Отец к окошку подкрался и заглядывает. В избе от луны светло. И видит, посреди избы Гришка стоит, как есть! Вот это да, откуда он тут взялся? Смотрит отец, что дальше будет. А там люди спят и не просыпаются, так крепко спят, что и не слышат, как Гришка по избе ходит. А он подошёл к девке, что на лавке спит, наклонился к её голове и рот раззявил, огромный ртище, смотреть жутко!

- Неужто загрызёт? - думает отец, страх его к месту приковал.

Но нет, не стал Гришка грызть, а видит отец, как изо рта той девки, что на лавке-то спала, будто пар голубенькой пошёл, и прямо в Гришкин рот раззявленный.

Стоял так Гришка долго, а после глаза поднял, да как зыркнет на отца и захохочет. Отец с перепугу упал на траву, а после поднялся, да бежать! А куда бежать? Деревня незнакомая, до дороги, что в город ведёт, прилично, лес кругом. Как ни крути, а утра надо дожидаться.

Ну спрятался отец на старом дубе, что рос аккурат напротив крайней избы, где старуха со своим сыном живут. Решил тут рассвета дождаться, слава Богу, летние ночи короткие. И вот сидит он и видит, кот чёрный снова по дороге бежит, прыгнул на крыльцо, потом в сенцы юркнул, да и пропал. Думает отец:

- Как рассветёт, сразу на дорогу пойду, в избу возвращаться не стану.

Тут сунул он руку за пазуху, там иконка была небольшая, мать ему в дорогу с собой дала, благословила ею, а иконки-то и нет. Вспомнил отец, что когда спать ложился, иконку ту под голову положил, хочешь - не хочешь, а придётся в избу вернуться, нельзя материнское благословение оставлять.

И вот рассвело, слез отец с дерева, тихонько вошёл в избу, а старуха уж не спит, у печи хлопочет. А Гришка на лавке сидит, да его не узнать — толстый стал, румяный, улыбается довольно, отца увидел и глядит на него хитро, мол, знаю я, что ты меня видел, да не боюсь тебя.

- Где же ты был? - спрашивает старуха отца.

- Да по нужде выходил, скрутило что-то.

А старуха в ответ:

- Как ночью спалось? Хорошо ли?

- Спасибо, хорошо, - отвечает отец. - Пойду я, спасибо вам, что приютили, хлеб и кров дали. Дай Бог здоровья и мира вашему дому!

- Ну ступай-ступай, - проговорила старуха. - Да смотри, о том, что ночью видел, никому не болтай. Гришенька теперь долго сытый будет. Но когда проголодается, может и к тебе в гости заглянуть, ему дорога нипочём, он ведь не только котом оборотиться может. Да материнское благословение благодари, оно тебя спасло.

Попятился отец из избы, волосы дыбом встали. Вышел он во двор да бежать оттуда скорее. До дороги через лесок долетел как птица, а там мужичок на телеге едет, подобрал он отца, да и дальше на лошадке поехали они вместе.

И вот только спустя много лет поведал он матери своей этот рассказ, она ему и пояснила, что был это двоедушник, и повезло отцу, что живой оттуда ушёл. Всяко могло быть. Во время сна может двоедушник тело покидать в своём обличье или же в животном, да людям вредить. А когда помрёт он, то родная его душа на небо отправится, а злая сторона упырём станет, коли похоронят двоедушника не как полагается. Там особые вещи знать надо. Так-то на свете вот бывает.

Человек этот приходился старухе троюродным племянником. Видя ее немощь, вызвался навещать ее, чтобы помогать, и действительно: что-то немного в доме и огороде поделывал.

А только стал замечать Калистрат, что вместо мятных свежих пряников, которые они раньше кушали вечерами со старухой, все чаще на столе у хозяйки стало появляться сухое печенье. Кот Василий ее тоже был недоволен, мурлыкал обиженно: вместо курятины все чаще приходилось добывать пропитание охотой на мышей- все реже на столе стало появляться мясо. Вокруг все твердили о росте цен на продукты, да дороговизне, а только много ли надо одинокой пожилой женщине с котом? Не в дороговизне дело, понял Калистрат, когда увидел, как “этот” меняет одни цветные бумажки в кошельке старухи на другие.

Грамоте домовой был не обучен. На что ему грамота? Его дело чтоб скотина была спокойна, кот не наглел, мышей гонять, в доме управляться потихоньку. Раньше ленился бывало косы лошадям плести, а теперь вот и сплел бы, да некому. Люльку бы покачал, да откуда ей тут взяться: деток нет, один крюк от зыбки остался в потолке торчать. Было время- хозяйство было успевай- поворачивайся, не до грамоты. А теперь бы и выучился может, да совестно признаваться кому-то, что не разумеет. Стыдно сказать, они с хозяйкой и интернет еще не видали, а соседский домовой хвастал, что там про всё сказано и читать не обязательно- интернет этот сам вслух говорит! “Врет наверное, - зло думал Калистрат, гремя в печи горшками. – Где это видано, чтоб книга сама себя вслух читала, да ещё любая, какую выберешь?” Одним словом, ни в буквах, ни в цифрах домовой был не силен. Однако давно подметил, что одни цветные бумажки явно радуют людей больше, чем другие, да и при обмене продуктов или вещей различны: на одни можно гору купить всего, а на другие совсем немножко.

“Этот” предпочитал приходить сразу после почтальонки, которая носила пенсию. Придет, чаю попьет и давай помогать по дому как бы. А как только старуха отвернется-хвать кошелек и давай орудовать. Калистрат сердился, старался в этот момент шуму нагнать, чтобы хозяйка посмотрела, да где там, племянничек шустрее. Дальше-больше: стал “этот” по шкафам шарить. Хозяйка бывало приляжет, а он потихоньку залазит. То там покопается, то тут. В шкатулку залез: медали мужа ее и сына руками потрогал, смотрел, да пока на место положил, понял, что заметят пропажу, скандала не оберешься. А вот перстенек серебряный прихватил. Поискала его потом бабка, покорила себя старую за забывчивость, да и махнула рукой.

Нацеливался воришка и на серьги старинные, червонного золота, подглядел как хозяйка их снимала, в узелок завязывала и в комод укладывала, ну да Калистрат уже был ученый: тряпицу с серьгами к себе в логово под подушку спрятал- до лучших времен. Коли ж бабка надеть или взглянуть на них захочет- долго ли домовому глаза “отвести” человеку, да на место подложить?

Последние несколько лет писала хозяйка бывшей невестке, звала приехать - вместе коротать дни. Жена ее умершего сына жила где-то далеко на севере, писала, что живет неблагополучно- жилья нет, одиночество тяготит, собиралась приехать. Читала хозяйка письма вслух, с котом советовалась. А потом письма приходить перестали. Калистрат знал почему письма не приходят, да рассказать не мог- видел он, как “этот” пришедшие письма из почтового ящика достает, а старухины письма, которые она пишет, бросает в печку. Поэтому, думал Калистрат, и не едет невестка.

Одно письмо не так давно удалось ему спасти: письмо с просьбой приехать как можно быстрее из-за ухудшения здоровья, было написано хозяйкой и отдано “этому” для отправки. Хотел тот его в топку бросить, да замешкался, тут то Калистрат его и стянул. Племянничек порыскал, поискал, но подумал, что сжег и успокоился. Теперь задача была почтальонке письмо подсунуть, чтобы оно точно ею отправилось. Вот и спалось плохо домовому. Как тут уснешь, когда практически судьба хозяйства решается.

...Все прошло без сучка, без задоринки: пришла почтальонка, выдала хозяйке пенсию, Калистрат кота науськал, пока тот ластился, пройти не давал, отвлекал как мог одним словом, письмо прямо в сумку и подложил. Верил домовой: найдется потом в сумке письмо, да и отправит его почтальон. Поэтому, даже когда “этот” пришел после и уселся чай пить, зыркая воровским взглядом на бабкин кошелек, Калистрат даже караулить не стал, полез к себе в гнездо досыпать. Конечно стоило беспокоиться: дойдет ли отправленное письмо до адресата, но поскольку домовой хоть и невеликая нечистая сила, а немного колдовать все же мог, то в доставке письма был уверен.

... Хлесть, хлесть, хлесть….

– Ай, не буду, тетенька! Ой, не надо!

– Ах ты, мерзавец эдакий! Ах, чертово отродье! У старух воровать! А ну, я тебе покажу, скотина окаянная!

Несмотря на бессонную ночь и раннее утро, Калистрат сверху, со своего гнезда выглянул, хоть одним глазком поглядеть на разыгравшуюся в избе трагикомедию.

Ночью приехала невестка старухи. То-то радости было! Невестка крепкая ещё, здоровая баба, кровь с молоком. Сказала, что жить они теперь будут вместе, вдвоем. Что давно хотела приехать, да было неудобно навязываться, а как стало совсем невмоготу жить, хотела было явиться, да приглашений уже не было. И вот как только получила она от хозяйки письмо с просьбой как можно скорее приезжать, так сразу и решилась.

А с утра заявился “этот”. Не успела ему бабка рассказать, что невестка приехала. А пока та в горнице спала неприметно, почтальонка пришла, принесла пенсию. “Этот” по привычке в кошель и полез, как старуха из кухни вышла, а невестка проснулась, и тут как тут! И ну мерзавца половой тряпкой лупить: хлесть да хлесть!

Аж слезы радости навернулись на глаза Калистрата от этой сцены: “Теперь заживем! Все будет хорошо! Надобно только сережки назад положить”. - подумал он, и прижав к себе большого теплого мурчащего кота, счастливо вздохнув, крепко заснул в своей постельке под бревенчатым потолком.

Еще больше произведений автора тут:

https://proza.ru/avtor/doksi

Там же можно угостить автора сладкой булочкой к чаю по номеру карточки ну или тут на пикабушечке)))