Старик и собака
Выходя из дома или возвращаясь, я часто встречал их.
Этакая несуразная парочка, высокий старик и большая, упитанная дворняжка, как говорят в народе помесь лайки и носорога, целеустремлённо шагавшая рядом на коротком поводке, изредка поглядывая в сторону хозяина.
Старик жил в нашем доме, я знал что его зовут Сергей Васильевич, он практически всегда ходил в одной и той же синей потертой куртке с заплатками и серых брюках.
Иногда, в особо дождливый день я видел их под зонтом причём казалось что зонт он больше нес для собаки, чем для себя.
А собаку звали Альфа, могу сказать что это было очень воспитанная дворняжка. Я никогда не видел чтобы она вступала в какую-либо перепалку с другими собаками или проявляла агрессию к людям.
Годы шли, жизнь текла своим чередом и я уже стал привыкать, что садясь в машину вижу, как их парочка бодро шествует по краю газона.
Но однажды, возвращаясь домой еще засветло, я увидел что рядом с Альфой идет совершенно другой, незнакомый мне, пожилой человек
Моё любопытство взяло верх, я подошёл к мужчине и спросил где Сергей Васильевич?
Отец прощается с матерью, ответил он и поднял на меня грустные глаза, в которых явно читались растерянность, утрата и сожаление.
Прошу прощения, я не знал, это очень бестактно с моей стороны, просто привык что он всегда гуляет с Альфой и не видел с ними никого больше, произнес я.
Мама не ходила уже много лет - сказал он и от этого мне стало еще более неловко.
Час назад она умерла - мы ждём похоронку, как-то совсем буднично сказал он и двинулся дальше.
Проклиная свое любопытство, я вернулся домой, но на душе скребли кошки, настроения не было совсем, потом правда позвонил друг, попросил помочь уже не помню с чем, и я забыл о том, что мне рассказал сын Сергея Васильевича.
Моя обычная жизнь, работа – дом, всё шло по-старому.
Я опять стал встречать эту пару, но у них явно всё изменилось, и хозяин и собака чахли изо дня в день, и вот уже походка старика стала совсем нетвердой, они ходили все медленнее, Альфа ступала так, будто ее вес стал в два раза больше, шерсть была блеклой и растрепанной, казалось сама искра жизни гасла в них.
В один из таких дней я подошел к нему и сказал что сожалею о случившемся с его женой, он не сказал ничего, но просто пожал мне руку.
Прошла пара месяцев и вот как-то утром, выходя из парадной, я увидел сидящую на тротуаре Альфу. Не знаю как я понял что дело плохо, но я чётко скомандовал веди. Она пошла вперед, а я за ней.
Сергея Васильевича я нашёл на скамейке в парке, недалеко от дома.
Казалось, старик просто уснул, но проверив пульс, я понял что он умер.
Альфа посмотрела на меня и на мгновение мне показалось что в собачьих глазах я увидел всю ту боль, что она испытывала.
Нет, она не скулила, не выла, просто подошла к его ногам и легла положив голову на лапы.
Произошедшее дальше я помню достаточно смутно, наверное мозг всё-таки отключает участки памяти с воспоминаниями, которые приносят нам лишь горечь.
Сотрудники полиции и скорой задавали мне разные вопросы, из них лишь один я помню, меня спросили чья это собака.
Сказал им, что собака покойного, моего бывшего соседа и что я готов её забрать, чтобы она какое-то время пожила у меня.
Помню что взял поводок в руки, а Альфа покорно последовала за мной.
Войдя в квартиру она легла прямо в прихожей. Вскоре приехал сын Сергея Васильевича и сказал что забрать собаку не сможет, поскольку у него маленькая дочка и она аллергик, спросил смогу ли я оставить собаку у себя, сказал что готов оплачивать её содержание.
Я отказался от денег, сказав что в состоянии оплатить содержание собаки сам, и в любом случае одиноко в квартире находиться одному.
Тогда он предложил перевести мне на карту некоторую сумму и надо признать сумму немаленькую, чем удивил меня настолько, что я спросил почему он так печётся об этой собаке и Дмитрий (так звали сына) рассказал мне историю Альфы.
Её подобрали по дороге в деревню, когда она была месячным щенком, чудом заметив Альфу во время движения. Грязный комок шерсти а не собака, ругался отец и грозился сдать щенка в приют, но Дарья Алексеевна, мать Димы, сказала нет, такая встреча не может быть случайностью.
Она отмыла и выкормила щенка и уже вскоре, Альфа превратилась в пушистую, довольную дворняжку, оправдывая свое имя, она стала полноправным членом семьи.
Лишь отец все время ворчал и говорил чтобы собаку держали от него подальше.
Через несколько лет случилось несчастье, в августе, пока отец был в городе, а мама гостила в деревне, во время ее очередного похода в лес за грибами, споткнувшись, она упала в овраг и сильно ударившись головой, потеряла сознание.
Альфа прибежала к соседям и те, заподозрив неладное, вызвали спасателей, собака привела их прямо к оврагу где нашли мать в бессознательном состоянии и доставили в больницу.
Через девять дней маму выписали из больницы, Альфа стала героем и всеобщей любимицей, включая отца а жители соседних домов приходили в гости и все хотели покормить и погладить такую умную собаку, кто-то даже строил планы на щенков.
Но последствия падения оказались ужасными, через некоторое время у Дарьи Алексеевны отнялись ноги. Еще позже, во время очередного осмотра выяснилось, что полученные в результате удара гематомы, нарушили работу головного мозга.
Спустя еще четыре года она перестала всех узнавать , но всегда и безошибочно узнавала Альфу, когда та подходила к кровати...
Иногда она звала отца по имени, но когда он был рядом, не узнавала его.
В тот самый день, когда она умерла и Сергей Васильевич в последний раз прощался с ней, а я встретил Диму, гуляющего с Альфой и со своим глупым любопытством влез в эту историю, перед смертью она сказала: Спасибо Альфа за те годы, что ты мне дала, ведь я должна была умереть в том лесу...
Сказав последние слова, Дима разрыдался, Альфа же в этот момент подошла к нему и положила голову ему на колени. Я взрослый, достаточно циничный и грубый мужик, но и у меня в тот момент перехватило дыхание.
Я заверил Диму, что собака у меня будет в надежных руках и Дима, поблагодарив меня и попросив возможность иногда навещать собаку, уехал, денег с него я конечно не взял.
Налив в тарелку воды и поставив её перед Альфой, я отправился в ближайший зоомагазин, там я купил корма и какую-то игрушку на всякий случай.
Когда я вернулся, Альфа спала в прихожей, мне пришлось просто переступить через неё.
На игрушку она не обратила внимания, впрочем как и на еду, просто лежала в прихожей и иногда тихо-тихо, еле слышно, скулила.
Я садился рядом и гладил ее, как мне казалось это немного ее успокаивало.
Так прошел наш единственный, к моему глубокому сожалению, вечер.
Ночью Альфа умерла, вот так просто, тихо, ушла из жизни на ковре в моей прихожей.
С ней умерла еще одна история жизни и собачьей преданности, которых тысячи.
Но знаете, завтра я еду забирать своего щенка, это чудесная девочка и я знаю как её назову!
Старик и пёс.
Старик посмотрел на пса. Пёс лежал на полу, как бы безучастно относясь ко всему происходящему, только щелочки глаз выдавали его бодрствование. - Рем! Пёс поднял голову и вопросительно глянул на хозяина. - Пойдем - погуляем, а то потом, боюсь, сил не будет, - вопросительно сказал старик, сидя на стареньком диване.
Рем хлопнув несколько раз толстым хвостом о пол, тяжело поднялся сперва на передние лапы, затем - на задние. Тяжелым старческим шагом, подойдя к хозяину и, глядя в глаза, лизнул его руку.
-Пойдем, пойдем! Сам я тоже плохо себя чувствую, но дружок – тебе нужно сходить, да? Сколько раз тебе говорил: дверь открыта, сам пойди – сходи в туалет, нет, меня ждешь. Я понимаю, хочешь, чтобы я двигался.
Пёс, еще раз глянув в глаза старика, медленно пошел к выходу, где «хлопнулся» всем телом на старый, затертый коврик у порога.
Старик, шаркая стоптанными тапками, двинулся следом, опираясь по пути на стену с потертыми, потерявшими весь свой первоначальный вид, обоями. Пройдя к порогу, старик тяжело присел на табурет. Надев стоптанные ботинки, встал, взял палку, стёртую до белизны, , вышел в сени, а затем на улицу. Следом вышел пёс, раскачиваясь спиной и опустив голову. Дверь в дом никогда не закрывалась на замок – что тут брать!
Оба доживали свой век: старик – человечий, пёс – собачий.
Пёс уже давно бы помер, но не мог оставить человека без своего попечения. Псиные силы были на исходе, он уже прожил все отпущенные ему годы. Но своим собачьим умом он понимал, что нужен этому человеку и думал: «Как этот старый человек будет жить без меня? Как он будет один коротать свои стариковские вечера? Кто его разбудит, заставит пройти на кухню, покормить меня и поесть самому. Он ведь не будет есть сам, один, мы всегда кушаем вместе. А не будет есть – он умрет».
Старик, в свою очередь, понимал, что его земной путь уже закончился, счет жизни идет на недели, если не дни. Но не мог уйти из этого мира, оставив пса на произвол судьбы: «Кто за ним будет ухаживать?, - думал он, - Ведь он никому не нужен! Кому нужен старый, почти беззубый пёс? Никому! Его же покормить нужно, выгулять. А сил то уже и нет». Оба понимали друг друга. Старик понимал пса, пёс – понимал старика. По взглядам, по жестам, по молчанию. Старик любил поговорить с псом, Рем внимательно его слушал, иногда согласно хлопал хвостом, иногда поводил бровями, как бы пытаясь вникнуть в суть сказанного. Пёс говорил жестами. Ткнется в руку или ногу старика, лизнет руку, потрется о ногу, ляжет перед ним, как бы говоря: «ну, погладь меня, я же заслужил». Они сочувствовали друг другу, поддерживали друг друга, помогая друг другу пережить одиночество. Пёс не знал поводка и ранее, а сейчас и подавно. Когда они познакомились – пёс бегал впереди, иногда оборачиваясь, как бы спрашивая: «ты идешь за мной?». Потом бежал или шел рядом со стариком, а последнее время шел сзади.
Старик родился еще до войны. Вместе с родителями чудом выжил в оккупации. Немцы деревню сожгли и, семья пряталась в лесу в сырой землянке.
После войны единственным стремлением его было окончить школу и стать военным. Что он и сделал – поступив в военное училище. По окончании училища получил среднее военное образование, специальность техника и звание лейтенанта. А через несколько лет стал старшим лейтенантом запаса, уйдя из армии по «хрущевскому» сокращению.
Вернулся в родные места. В колхоз не пошел, хотя и звали, уехал в город, где устроился на автобазу – механиком. Работал, штопая, ломающуюся от старости и интенсивного использования, технику. Авторитет с годами заработал, направили учиться заочно в институт на инженера. Пока учился, его инженером и назначили.
В 1970 –м наградили медалью «100 лет со дня рождения В.И.Ленина». Он еще подумал: «Боевых наград не заслужил, так хоть за труд дали! И на том спасибо!».
Нет, он не имел обиды на власть, за то, что не исполнилась мечта о военной службе, понимал, высшей политике не до маленького человека. Перед пенсией дали еще медаль «Ветеран труда». Эти награды старик приколол на парадный китель с золотыми погонами старшего лейтенанта к имеющейся юбилейной - «40 лет Вооруженных Сил СССР» .
Не обижали его на работе – всегда в передовиках ходил. Квартиру дали - «двушку» в новом, тогда еще, доме. А как стали давать по «шесть соток», так и участок получил в двадцати километрах от города. Машину – «москвиченка» купил разбитого и собрал своими руками. Так, что ездить на дачу было на чём. Домик небольшенький построил. А зачем больше? Жить не собирался, так – вырастить чего-нибудь для домашних нужд, да отдохнуть от городского загазованного воздуха.
К родителям в деревню ездил, пока живы были. Как умерли – окна заколотил, никому дом стал не нужен.
Ан – нет! Вот и пригодился. Пригодился для него и пса. Старик не считал, который год он живет здесь, как уехал из города. Вернулся он к родной земле, как жену похоронил. Квартиру отдал сыну, дочка у мужа жила, ей отписал дачу. Зачем ему теперь одному «двушка», да шесть соток с домиком, а детям - внуков растить нужно. «А и хорошо, - думал он. – Что в городе? Выйти-зайти: на четвертый этаж поднимись, да спустись».
Здесь, когда ехал в родительский дом насовсем, на полустанке - остановке «дизель-поезда», он пса и «подобрал». Как того звали - не знал. Назвал Ремом, у соседа так кобель звался. Увидел пожилого, как он сам пса, подошел. Достав из пакета кусок колбасы, покормил. Пёс глянул так, что в сердце защемило: одинок он, как и я. Позвал с собой, тот пошел. Так и добрели вдвоем до дома, стали родительский угол обживать. Много не сделал, так подлатал кое-где, чтобы жить можно было, да трубу почистил, пока силы были на крышу лазить. Огородик завёл, прокормиться, чтоб.
Да, на «дизеле» и приехал. На чём же еще было ехать: машина, как сломалась – прогнила, чинить не стал, отдал ребятам из сервиса на запчасти. Сын попросил знакомого, тот кое какие вещи привез.
Здоровье всё хуже и хуже становилось. Лечиться? А что лечиться, если болезнь старостью зовётся. Да и не любил он к докторам ходить. Дома, раньше, жена чаю с мёдом-вареньем сделает, вечерок попьет, а утром – на работу. Если, что заболит: рука, там, нога – жена опять же чем-то помажет, а то и так: пройдет как-нибудь.
Еще из города он уехал, потому, что не мог в квартире без жены находиться, все ему казалось, что сейчас выйдет она из кухни и позовет кушать. А в зале мерещилось, что сидит она у торшера и вяжет детям – внукам, носки – варежки. Любви такой, что с ума сойти у них не было, а вот прожили всю жизнь: друг – дружку не обижая.
Старик, опираясь на палочку, вышел со двора, присел на скамеечку у колодца, который еще его дед выкопал. Руки положил на верхушку палки. Пёс прилёг рядом у его ног. - Рем, ты бы сходил в туалет, чего лежишь? Пёс, услышав свою кличку, поднял голову, посмотрел на старика. Он за годы, проведенные вместе, стал понимать слова, интонации и смысл сказанного стариком. Потом положил голову обратно на лапу. - Не хочешь, смотри, - старик вздохнул, глянул вдоль улицы. Улица была безлюдной. Деревня, раньше полная человеческого присутствия, ныне превратилась в череду пустых, постепенно умирающих домов.
«Вот умрешь, так и не узнает никто, - старик еще раз вздохнул, – нужно Кольке сказать, чтоб заходил, хоть бы через день. Да еще, детям нужно, чтобы сообщили». Старик попытался вспомнить, когда дети приезжали, но не вспомнил. Давно их не было. «А что их винить – у них свои проблемы! Вон автолавка приедет, цены такие, что не знаешь, чего кроме хлеба и купить можно! - он начал было возмущаться, но потом успокоился, - Чего возмущаться, разве можно это поправить – нет! Ну и что тогда об этом говорить -думать».
- Правду говорю, а Рем? – старик посмотрел на пса. Пёс поднял голову, потом поднялся, подошел к старику и лизнул руку, лежащую поверх палки. Старик прогладил пса по голове, почесал его за ухом. Пёс поднял голову вверх, подставляя подбородок. - А! Как ты любишь, когда тебе внимание уделяют. – Вздохнув, старик продолжил, - А кто ж не любит, когда ему внимание уделяют? А кто тут мне внимание уделит, кроме тебя. Ах, нужно к Кольке сходить. Пошли Рем к Кольке сходим, а? Пошли!
Старик встал и медленно, опираясь на палку, двинулся в сторону соседского дома. Всего в деревне, некогда многолюдной, с не одной сотней жителей, обитало сейчас не более десятка. Ближайший к старику сосед – Колька, ровесник его сына, фермерствовал помалу в родном селе: свиней выращивал, да молоком торговал. Корова Колькина была одной на всю деревню, впрочем, как и конь. Еще у Кольки был трактор. Куркуль - одним словом.
«Куркуль!? – думал, шагая шаркающей походкой, старик, - А семью, кто ему кормить будет. Вон детей четверо, младший еще в школу ходит, а старшие, кто учится, кто уже работает – неведомо сколько денег нужно, чтобы всем помогать. И мы с женой помогали, выучили детей, на ноги поставили, теперь их очередь своих поднимать, а с меня уже какой помощник».
Дойдя до «колькиной» калитки, не заходя во внутрь, крикнул: «Коль! А Коль!» - Счас! Иду! – раздался голос хозяина дома, а следом вышел крупный, лохматый, бородатый мужчина средних лет, - Здорово сосед! Помощь нужна? - Да, как тебе Коля сказать… Помощь – не помощь. Ты, Коль, заглядывай ко мне иногда, ладно? А то мало ли что. - Что помереть боишься? - Да, нет! Помереть я не боюсь. Это не страшно – лёг, да помер. Лежать не похороненным боюсь, ты уж, Коля, если что: моим сообщи, да помоги им тут. Родительский погост рядышком, гроб в сарае стоит, денег я оставлю, ладно? - Да, ладно, дед, ладно тебе! Ты что? Рано тебе еще – живи! Ты вон с другом своим неразлучным – псом, живёте здесь и мне веселее, на этом конце только мы с тобой и остались. Да! Дела! - Вот и спасибо, Коля! Давай – прощай, пошёл я.
И старик, сопровождаемый псом, медленно пошёл к своему дому. Возле колодца остановились.
«Водички нужно набрать свеженькой, - подумал старик и стал опускать ведро, - как раньше легко вытягивал из этого колодца по несколько вёдер воды, а сейчас – руки уже не держат. Выкрутить, то выкручу, а вот достать ведро – тяжко. Ладно, расплескаю, да полведра, как-нибудь вытащу».
Старик сходил в дом, принес ведро, вылил дрожащими руками, едва попадая воду струей из ведра в ведро. Опираясь одной рукой на палочку, другой, неся ведро, зашел в дом.
Первым делом налил воды в миску пса. - Рем! Иди, попей свеженькой воды, иди. Вот молодец! Пёс, расплёскивая воду, выхлебал всю миску и посмотрел на хозяина. - Еще? Еще захотел? Жарко тебе, дружок? Жарко!
Налив еще миску воды, старик поставил ведро на лавку, набрал кружку воды, присев у стола на табурет, выпил, осторожно глотая, всю кружку.
«Хорошая здесь вода! Нигде нет лучше воды! И места здесь хорошие. А вот чего люди не живут? Чего не живут? Нынче на земле не заработаешь, да и раньше… Колхозные трудодни, да пенсию 13 рублей! Как мои родители работали – работали… Эх!, - горестные мысли начали растекаться в голове старика, - начал с хорошего, а закончил? А спроси у родителей: хорошо ли жили, ответили бы – хорошо! А сам то, как жизнь прожил? Хорошо – по совести! Ну вот! Ладно… Нужно пса покормить!»
Старик встал, подошел к шкафу, открыл и оценил возможности. Хлеб, масло, крупа, тарелка каши со вчерашнего. Сейчас себе, да псу погрею - поедим.
Подбросив в печку пару щепок, да кусок деревяшки, старик развел огонь, в доме сразу потянуло дымком и уютом. Поставив на конфорку сковородку, бросил туда кусок масла и вывалил кашу. Помешивая, размышлял, стоит ли варить еще на завтра или нет.
«А будет ли завтра?», - подумал старик. Сняв сковородку, вместо которой поставил ведро с остатками воды. - Рем! Иди поешь кашки с маслицем. Пёс ткнулся носом в миску, лизнул кашу и лёг рядом. - Чего ты? Не нравится, да? Тебе, небось, как и мне - мясо уже и нельзя. И мне что-то не хочется. Да и нехорошо что-то, как-то нехорошо. Нужно собираться.
Тяжело ступая, вышел из кухни в зал, посмотрел в «красный» угол, где висела старая икона, которую бабушка вынесла из дома перед тем как фашисты дом сожгли. «Как ты меня примешь, Господь? - мысленно спросил он Всевышнего и мысленно же продолжил, - Никого я не убивал, не воровал, жене не изменял, чужого не хотел, ни с кем не враждовал, жил вроде по совести. Извини, что в церковь не ходил, свечки к иконам не ставил. Так там правят такие же люди, как и я. Как-нибудь примет. Время пришло. Пришло время. Нужно собираться. Кольку я предупредил. Пора!»
Раздевшись догола, шлепая босыми ногами, старик прошел на кухню снял с огня ведро и вылил воду в тазик. Потрогав воду, решил, что пойдёт. Прямо на кухне помылся весь с ног до головы. Вытерся старым дырявым полотенцем.
Вернулся в зал, достал из шкафа парадный мундир, отстегнул медали и положил их на стол. Провел по ним рукой, вроде как погладил, или вспомнил что. Рядом с медалями положил деньги, что копил «на смерть». Надел чистое белье, затем рубашку, галстук и мундир, новые туфли.
- Ну, что Рем! – сказал он псу, - Ухожу я, прощай!
Потрепал собаку за холку, погладил шерсть. Прижал голову пса к себе, вдохнул собачий запах, как будто хотел его запомнить, поцеловал в лоб. После прощания с Другом, старик лёг на диван, сложил руки на груди. Посмотрев в потолок, глубоко вздохнул и закрыл глаза …
Пёс, все это время наблюдавший за Другом, почувствовал, что остался один и больше ничего не держит его на этой земле. Подойдя к старику, лизнул его руки, понюхал тело, лёг на пол. Положив голову на лапу, тихонько заскулил. А потом, с трудом подняв голову вверх, чего никогда в жизни не делал: завыл, протяжно с хрипом. Замолкнув, еще раз искоса посмотрел в сторону неподвижно лежащего старика, глубоко вздохнул, положил голову между лап и … сердце его остановилось.
©#АлександрМуровицкий@chillout.atreydas.
В один день.
Случилось это ещё на заре моей врачебной карьеры. Но запало в душу. Тогда я ещё был наивным и не сильно циничным, сопереживал своим пациентам и сильно страдал, если что-то шло не так. Так вот. Лежала у нас старушка чуть за 90, аккуратная, сухонькая, совершенно седая, но с маникюром и при макияже.
Заболела клещевым энцефалитом, болела тяжело, шансов, если признаться честно - не было. Мы старались, но отчетливо понимали, все наши усилия - бесполезны. И был у старушки дедушка - чуть по младше, такой же сухонький, седой и аккуратный, всегда выбрит, в отглаженной рубашке и брюках и обязательно в соломенной шляпе. В это время, по стечению обстоятельств, я исполнял обязанности заведующего отделением, поэтому, все беседы с родственниками пациентов были на мне.
Дедушка приходил ровно в одно и тоже время, терпеливо дожидался, если врачи были заняты, выслушивал стандартные фразы о том, что состояние крайне тяжелое, без изменений, просил передать жене то цветок, то иконку, то крестик, то ещё какую-нибудь, очень значимую, для них обоих мелочь. Однажды принес её любимую чайную, серебряную ложечку. Потом тяжело вздыхал и уходил. Так прошло около двух недель. Бабушка цеплялась за жизнь, не хотела уходить, крепкие люди были, прошли огонь, воду и медные трубы. И какому-то вирусу не просто было её сломить. Или может быть что-то её удерживало здесь. Кто знает.
В один из дней, уже как обычно, я вышел на беседу к её мужу. Он спросил - как там моя ненаглядная? (он так всегда спрашивал), я ответил - состояние без перемен, в коме, на ИВЛ. Но тут он поднял глаза, посмотрел на меня и сказал - молодой человек, можно с вами поговорить? Хоть и занят я был, но отказать не смог. И рассказал он мне о своей жизни, о войне, о том, как встретил её, о том, как они любили, хотя, один раз даже чуть не развелись, о том, как погиб их сын в лихие девяностые, о том, как остались одни и только благодаря друг другу не сошли с ума и не умерли, о том, как каждый день последние двадцать лет гуляли в сквере около своего дома, о любимой скамейке, о любимом дереве и о коте который умер три года назад и жалко его было до слез.
А потом прервался, вытер слезу, покряхтел и говорит - доктор, это же я её убил, она в тот день не хотела идти гулять, а я уговорил, ещё юморил, что движение - это жизнь. И в этот день, в этом самом сквере, клещ её и укусил. Не переубеждайте меня, я знаю, что это так. Затем встал с кушетки и ушёл не попрощавшись. А я в смятении и растерянности пошёл работать дальше.
На следующие сутки бабушка остановилась. Мы тщетно пытались вернуть её к жизни. Но, как пишут в протоколах - несмотря на проводимые в полном объеме реанимационные мероприятия восстановления сердечной деятельности нет, во столько-то констатирована биологическая смерть. Мы вышли из палаты, молча, скинули перчатки в контейнер и пошли в курилку. Тогда ещё курить можно было в медицинских учреждениях.
Не успели сделать по первой затяжке - звонок из приёмного отделения - срочно, у нас остановка сердца. Хватаем реанимационный чемодан, мешок Амбу и бегом в приёмник. Забегаем, а там, на кушетке, тот самый дедушка, рядом букет цветов из ромашек, на полу, растоптанный. На месте мы его завели, быстро перекатили в отделение, единственное свободное место было, как раз рядом с его уже ушедшей женой.Через час - повторная остановка. Тут мы были уже бессильны. Так и лежали они вдвоём, встретившись на исходе. Вот так оно и получилось - жили долго и счастливо и умерли в один день.
А похоронили мы их вместе, на Клещихинском. Давно не был, кстати, надо навестить.
© Mikhail Shchu.
Жили две старушки в одной избе.
В одной деревне жили две старухи— Мавра и Устинья. Век у обеих был долгий; когда спрашивали, сколько им лет, они, гордясь, отвечали:
— Сто семьдесят на двоих.
Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой.
Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести. Вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород. Под конец даже печь топить стало трудно.
Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку.
Встретив Севку, они плакали.
— Если вы мне будете слезы лить, то я к вам и ездить перестану.
— Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его.
Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал:
— Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте,— и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл и уезжал.
Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали.
— Не спишь, Устинья? — окликала одна другую.
— Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу.
— Я тоже не сплю... Об чем думаешь?
— Так, обо всем.
— А я о том свете... Как там? Ведь никто этого не знает.
— И никогда не узнают, — говорила Устинья.
Старушки слабели. Но разум продолжал работать с прежней силой, может быть, даже яснее, чем в молодости, потому что издали видно лучше, но бывали провалы и в памяти, они иногда заговаривались. Раз среди ночи Мавра встала и начала одеваться.
— Ты куда? — окликнула ее Устинья.
— Домой.
— Дак дом-то твой здесь!
— Не-ет, я домой, домой... — упрямилась Мавра и качала головой, а потом, дойдя до двери и взявшись за скобку, опомнилась, повернула назад, разделась и легла в постель.
Устинья ни тогда, ни после ничего не сказала ей, понимая, что в сознании Мавры произошел какой-то сдвиг, вывих, к счастью, кратковременный.
Но, боясь залежаться, они не предавались долгому унынию. Особой жизнерадостностью отличалась похожая на куклу Устинья.
— Послушай моего глупого разума,— начинала она. — Мир не без добрых людей. Севка к нам ездит, провизию нам возит, дровишки у нас есть. Живем мы в собственном дому, в теплоте, светлоте. Пензию нам платят. Чего нам еще нужно?
— Тебе хорошо петь. У тебя внук. А у меня — никого, — возражала Мавра. — Руки-ноги откажут — богадельни не миновать.
— Да не брошу я тебя, не брошу! Пока двигаюсь, и ты при мне будешь. Но я так понимаю своим глупым разумом, что и в богадельне тоже люди.
Мавра от ее слов взбадривалась, веселее глядела вокруг, а Устинья — так вся и светилась благодушием, радостью и любовью.
Старухи говорили и о жизни. Ровесники века, они вместе с ним прошли через все события. Их дети поспели как раз к войне, у Мавры — четыре сына, у Устиньи — два. Мавра лишилась мужа. В сенокос у него заболел живот. Какой крестьянин обратит особое внимание на хворьбу в разгар работ — пройдет, наверно, с квасу, и Мирон косил и косил, пока стало совсем невмоготу. Но и тут он не поехал в город, а сутки катался по печи, надеялся, что отлежится. Мавра запрягла лошадь и на тряской телеге отвезла мужа в больницу. Оказалось, что гнойный аппендицит.
У Мавры погибли друг за другом все ее четыре сына. Как она могла вынести такое, — с горя не зачахнуть и не сойти с ума?! Может, была не особо чуткой? Нет, после каждой известия лежала без сознания, так что бабы отливали ее водой. Но, видимо, из какого-то особого сверхпрочного материала была сделана она — всякий раз вставала, продолжала жить и вот дожила до восьмидесяти пяти. В ней не возникло озлобленности, но осталась горечь, и душа ее все время скорбела.
У Устиньи не вернулись муж и один сын, а другой вернулся, не совсем целым — инвалидом, но живым. Сын устроился в городе в инвалидную артель, женился, но тридцати семи лет умер. Устиньина невестка второй раз вышла замуж, и Севка больше жил с бабушкой. Сравнивая свою судьбу с Мавриной, Устинья благодарила бога за милосердие: ее род не подрублен под корень, как у Мавры, у нее — внук, чьими стараньями они тут перебивались, и у внука росли уже дети.
— И-и, милая! — возражала Устинья. — А много ли нам с тобой надо? Кусок ситного и чашку чаю — вот и сыты целый день. Или тебе требуется что, или ты нуждаешься в чем?
— Ничего мне не надо, — трясла головой Мавра.— Помереть бы вот только бог привел.
— Время придет — помрем, — обещала ей Устинья.
С наступлением теплых дней старухи, одетые по-зимнему в шубы и шали, выходили на улицу, садились на завалинку, грелись на солнышке и прислушивались к запахам земли. Шла весна, бессчетная на их веку. Старухи зябли даже на ярком солнце, но весна все равно тревожила их. Когда-то весенний запах говорил об обновлении земли и вызывал восторженную детскую радость, потом он был связан с томлением любви, затем на долгое время как бы заглох, исчез, а теперь говорил им о тлении.
Они сидели часами в одной и той же позе — руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза.
Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами.
— Самое бы время умереть! — говорил кто-нибудь из них.— Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют.
— Да, — соглашалась другая. — Земля рыхлая, как пух, легко копать.
Однажды утром Мавру охватило беспокойство. Она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий.
Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо. Устинья поняла, что совсем недолго осталось Мавре и старуха стала наблюдать за ней.
Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке.
Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение.
Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В груди слабо трепетало сердце.
Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой. Мавра уже не проснулась.
Устинья, сторожившая ее, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства, словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежала Мавра. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце, оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда.
— Отмучилась! — на всю избу произнесла Устинья.— А меня на кого оставила?!
Она заголосила, запричитала:
— Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!..
Когда Севка приедет? Наказать бы с кем... Но с кем?
За таким размышлением Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении.
Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо.
— Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, — сказала Устинья. — Мавра померла.
— Ну?! — У Севки побелело лицо.
— Как я теперь буду жить одна — не знаю? — Устинья села на ступеньку и заплакала.
— Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму.
— Умереть бы мне этим летом бог привел.
— Опять ты о том же! — поморщился Севка.
— А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете.
— Нечего об этом толковать.
Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, — откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы?
Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна.
— Хорошо тебе! Убралася! — завидовала Устинья Мавре. — А мне-то каково!
Севка навещал ее часто, чуть ли не каждый день, иногда оставался и ночевать. Он привозил ей баранок и сушек, которые Устинья размачивала в чае и ела. Но даже баранки и сушки, любимая ее еда, не утешали старуху.
Однажды, это было уже в середине лета, Устинья потихоньку прибиралась в избе и вдруг ясно услышала голос Мавры:
— Эй, старуха! Засиделась ты тут!
Устинья отворила дверь в сени — никого. Обошла вокруг дома, пошевелила палкой лопухи, росшие на месте гряд, — нет, никто не прятался в них. А между тем она могла побожиться, что ясно слышала голос своей подруги. Откуда этот голос? Может она так ясно представила Мавру, что в ушах зазвучал ее голос? Но, кажется, и не думала в эту минуту о ней.
«Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», — обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок с приготовленной одеждой, положила на стол и легла на кровать.
Что стояло на улице — день или ночь, — она не знала, и сколько времени пролежала, — тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно — сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни — то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети.
Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, — такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг...
Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку неживой, уронил голову на стол рядом с узелком и громко зарыдал...
© Летописец.
Семейная история.
Навещали с мужем в марте его деда и бабушку, старенькие уже, за 90 лет.
Бабушка нарядилась, надела зеленое платье и красивую брошь, дед светлую рубаху.
И вот за чаем рассказали историю, пишу от лица бабушки:
Работали мы на заводе, смены долгие тяжелые. В конце дня подбегает дед и говорит: "Завтра паспорт свой не забудь!" я ему: "А что такое, зачем?"
Он: "Ты что, глухая что ли? Только что же по радио сказали, чтобы завтра все паспорта с собой взяли, перепись будет".
Ну я без задней мыслей паспорт то взяла, а на следующий день уже жена его была. Загс был прямо на входе в завод. В этот же день и съехались.
Прожили они долгую жизнь, двух сыновей родили.
Дед без образования толком, а своим трудом выбился в уважаемые люди. В Сирии работал, Волгу купил. Работы его на ВДНХ выставлялись.
Умер сегодня. 92 года. Вот хоть и возраст, а сижу плачу.
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Каждую зиму пенсионеры строили большую горку для детей, мы думали для внуков, а оказалось все иначе
Каждую зиму в нашем дворе появлялась большая горка, она собирала очень много детворы со всех домов. Горку строил пожилой человек со своей супругой — Дмитрий и Валентина.
Как только появлялось достаточное количество снега они выходили на улицу и строили настоящую шикарную русскую горку.
Ну я тогда еще совсем мелкий и мы все думали: наверное внуки к ним приезжают. К слову, летом Дмитрий устанавливал качели, которые смастерил сам, а также соорудил новую песочницу для совсем маленьких. Я помню как он привозил на своем запорожце песок...
Мы раньше обычно по стройкам лазали, да по гаражам. А тут — зимой горка, летом качели и лавочки. Собирались все: от мелких до подростков. Я часто видел как Дмитрий с Валентиной смотрят из окна своего первого этажа на то, как мы играем. Я всегда был уверен — внуки приехали, а они наблюдают.
Так продолжалось много лет и все по часам — в начале декабря за ночь вырастала горка, но с каждым годом она уменьшалась. Последнюю горку я помню совсем маленькую уже.
А на следующее лето и качели больше не появлялись... Мы подумали, что внуки уже выросли. Да как то забылся уже Дмитрий с Валентиной, я что то и внимания на окно не обращал.
Я уже вырос и поступил в медицинский колледж. На 1 курсе нас бросали как волонтеров в детские дома, приюты и дома престарелых.
И тут снова нам объявляют:
— Завтра занятий не будет, всем подъехать по адресу ул. Максима Горького . Будем завтра и послезавтра делать генеральную уборку в доме ветеранов.
Наступил следующий день. Выдали нам инвентарь — мы должны были помимо уборки еще и подход найти к пожилому человеку.
Пообщаться с ним. Такой у нас преподаватель был.
Первая комната, которую мы мыли была пустая — человек ушел проходить обследования, а во второй комнате нас встретила старушка...
— Мы студенты медколледжа, проходим практику. Будем прибираться у вас.
— Ой — покраснела бабушка. Да у меня чисто все, да я сама...
— Нет бабуль, окна на балконе помыть нужно точно!
Начал я мыть окна, и смотрю — бабулька в это же окно и смотрит с другой стороны, я то на балконе стою.... Оборачиваюсь вниз — а там дети бегают, играют и веселятся... А бабулька глаз не сводит. И тут мне вспомнился Дмитрий с Валентиной....
Я решил спросить:
— А вас случайно не Валентина зовут?
— Да, Валентина Павловна я, а откуда вы узнали?
— Это вы нам постоянно горку строили зимой, а качели летом...
И рассказала мне бабушка следующее:
— Своих детей у нас не было. Не получилось. А ведь так хотелось воспитывать, растить, играть... Даже хотели приемного взять, но нам почему то отказали. Тогда Дмитрий сказал: если у нас своих детей нет, то давай помогать чужим!
И начали мы: зимой горку, летом песочницы да качели... Нам нравилось смотреть в окно часами и наблюдать как играют дети.. Нам нравилось то, что мы хоть немного вносим какой то вклад в этот мир....
Дмитрий потом заболел, мы уже кое как последнюю горку делали, а потом совсем слег и быстро ушел, родственников у нас не было, пришлось вот сюда пойти жить... (ой, что то я разволновалась...).
Со щек бабули капали слезы. Ну я и сам с трудом сдерживал слезы...
Потом я несколько раз навещал женщину в пансионате, приносил фрукты, но в последние полгода замотался, прихожу — а в комнате уже живет другой человек.