Проект Семь пятниц на неделе #160. Сегодня день эмоджи... или эмодзи...
Первым, кому пришла в голову идея необходимости некого символа выражающего эмоцию, был Набоков, и случилось это в конце 60-х годов прошлого столетия. И сама идея (по моему скромному мнению) шикарная, и все было бы отлично, остановись люди на «)» и «(» для обозначения радости и грусти, соответственно (сам я кстати использую как раз только эти скобки, мне достаточно чтобы передать например сарказм, радость или переживание в моем сообщении, хотя если есть возможность позвонить, то я просто звоню, а еще лучше встретиться лично). Но людей было не остановить, считая, что так они сэкономят время, они продолжали создавать символы сначала на все эмоции, потом, когда эмоции кончились, они начали клепать картинки ко всем гла…голам и существительным и теперь те же люди тратят на поиск эмоджи больше времени, чем на написание пары абзацев текста... а потом другие люди, которые привыкли читать буквы (типа меня) переспрашивают, что же собеседник имел в виду... экономия времени получилась так себе...
Я каждый день с 8 февраля рисую по комиксу, связанному с событием произошедшим в эту дату, когда она была пятницей! Если хотите поддержать меня, то вот — http://desvvt.art/
я в телеграме — https://t.me/desvvt
№13 (27) Владимир Набоков "Король, дама, валет" (космополит 1928) -1/1
Огромная, черная стрела часов, застывшая перед своим ежеминутным жестом, сейчас вот дрогнет, и от ее тугого толчка тронется весь мир: медленно отвернется циферблат, полный отчаяния, презрения и скуки; столбы, один за другим, начнут проходить, унося, подобно равнодушным атлантам, вокзальный свод; потянется платформа, увозя в неведомый путь окурки, билетики, пятна солнца, плевки; не вращая вовсе колесами, проплывет железная тачка; книжный лоток, увешанный соблазнительными обложками – фотографиями жемчужно-голых красавиц, – пройдет тоже; и люди, люди, люди на потянувшейся платформе, переставляя ноги и все же не подвигаясь, шагая вперед и все же пятясь, – как мучительный сон, в котором есть и усилие неимоверное, и тошнота, и ватная слабость в икрах, и легкое головокружение, пройдут, отхлынут, уже замирая, уже почти падая навзничь…
Я очень благосклонно отношусь к Владимиру Набокову, но список авторов вызывает у меня ряд вопросов, присутствие одних и отсутствие других. Например, присутствует В. Набоков, да, мило, но отсутствует Айн Рэнд. А какого автора вы бы добавили в список книг, обязательных к прочтению?
Роман написан в Берлине под псевдонимом Сирина. Критики, как русская иммиграция, так и европейские, отнеслись к роману двойственно, выделив его "красочный слог", но весьма бытовой сюжет, неглубокие образы персонажей и их сомнительные мотивы, охарактеризовав его "банальной бульварной беллетристикой".
"Неглубокая, статичная, линейная история усложнена лишь громоздкими планами убийства, которые вынашивают любовники, и довольно банально заканчивается неожиданной смертью „дамы“. Второстепенные персонажи сведены к статистам или гротескным, неправдоподобным карикатурам: чудаковатый старичок — хозяин меблированных комнат, пьяница водитель, нервный изобретатель движущихся манекенов... Все усилия автора, кажется, направлены на подробное описание тройственной коннотации этой сентиментальной неразберихи, и каждая партия проиграна с безукоризненной психологической точностью" Джованни Больоло.
№13 (26) Владимир Набоков "Машенька" (космополит 1926) -2/2
В этот странный, осторожно-темнеющий вечер, в липовом сумраке широкого городского парка, на каменной плите, вбитой в мох, Ганин, за один недолгий час, полюбил ее острее прежнего и разлюбил ее как будто навсегда.
Пока Ганин ждал Машеньку в Берлине, предаваясь воспоминаниям их короткой, но пылкой любви, я успел (мы успели) переболеть ковидом.
Главное действие романа происходит в прошлом, в виде воспоминаний главного героя, когда Лев Ганин впервые встречает Машеньку и у них зарождаются чувства. В настоящем, по сути, ничего так и не произошло - тлело немного и затухло. Весь роман как будто предисловие к чему-то интересному, но это что-то так и не наступило.
Зато русский люд представлен во всей красе: безвкусица, неряшливость, лень, праздность и невежество, пошлость и хандра. Все персонажи о чем-то хандрят, по факту никакой драмы нет, но она у каждого. Ганин вроде как положительный персонаж и на первых страницах показался серьезным и суровым, но потом его грани тоже как-то размылись. Любил ли Ганин или у него еще все впереди? Мы знаем о двух его увлечениях: Машенька и Людмила. Машенькой он увлекся в прошлом, Людмилой в настоящем. Оба увлечения оказались лишь увлечениями, одно - чувств, другое - тел. Ни один бы немец не понял почему Ганин в последний момент решил не ждать свою Машеньку, пять или семь дней колебаться и терзаться, украдкой смотреть ее карточку в чужом комоде, а потом за несколько минут до ее приезда решить, что не имеет смысла с ней встречаться и уехать. Вот такая простоватая жизненная зарисовочка, но написана красиво.
Забавно десяток человек живут в Берлине, завтракают, обедают, ужинают и ничем серьезным не занимаются, каким образом они существуют в Европе? довольно посредственные поэт, танцоры, не помню кем был Алферов, сам Ганин кажется циркач или трюкач, Клара и Людмила? Возможно в то время территория не имела значения: что в России, что в Германии.
ps следующее произведение "Король, дама, валет" и оно не про карточную игру.
О хороших читателях и хороших писателях (эссе В. Набокова)
Писателя можно оценивать с трех точек зрения: как рассказчика, как учителя, как волшебника. Все трое — рассказчик, учитель, волшебник — сходятся в крупном писателе, но крупным он станет, если первую скрипку играет волшебник.
"Как стать хорошим читателем" или "О хорошем отношении к автору" — примерно такой подзаголовок подошел бы этим разнородным рассуждениям, в которых я хочу с любовной и медлительной дотошностью разобрать несколько шедевров европейской литературы. Сто лет назад Флобер написал в письме к любовнице: «Comme l'on serait savant si l'on connaissait bien seulement cinq a six livres» — «Каким ученым можно было бы стать, зная как следует пять-шесть книг».
Читатель должен замечать подробности и любоваться ими. Хорош стылый свет обобщения, но лишь после того, как при солнечном свете заботливо собраны все мелочи. Начинать с готового обобщения — значит приступить к делу не с того конца, удалиться от книги, даже не начав ее понимать. Что может быть скучнее и несправедливее по отношению к автору, чем, скажем, браться за «Госпожу Бовари», наперед зная, что в этой книге обличается буржуазия. Нужно всегда помнить, что во всяком произведении искусства воссоздан новый мир, и наша главная задача — как можно подробнее узнать этот мир, впервые открывающийся нам и никак впрямую не связанный с теми мирами, что мы знали прежде. Этот мир нужно подробно изучить — тогда и только тогда начинайте думать о его связях с другими мирами, другими областями знания.
Теперь другой вопрос: можно ли извлечь из романов сведения о странах и их истории? Неужели кто-то еще наивно полагает, что из тех пухлых бестселлеров, которые нам на каждом шагу подсовывают книжные клубы под видом исторических романов, можно что-нибудь узнать о прошлом? Можно ли доверять той картине помещичьей Англии с баронетами и садовой архитектурой, которую оставила Джейн Остен, если все ее знания о жизни ограничивались гостиной священника? Или «Холодный дом», фантастические сцены на фоне фантастического Лондона, — можно ли считать его очерком жизни Лондона столетней давности? Конечно, нет. То же самое относится и к другим романам. Истина состоит в том, что великие романы — это великие сказки, а романы в нашем курсе — величайшие сказки.
Время и пространство, краски времен года, движения мышц и мысли — все это (насколько можно судить, и мне кажется, тут нет ошибки) для писателя, наделенного высоким даром, не традиционные понятия, извлеченные из общедоступной библиотеки расхожих истин, но ряд уникальных открытий, для которых гениальный мастер сумел найти уникальный же способ выражения. Удел среднего писателя — раскрашивать клише: он не замахивается на то, чтобы заново изобрести мир — он лишь пытается выжать все лучшее из заведенного порядка вещей, из опробованных другими шаблонов вымысла. Разнообразные сочетания, которые средний литератор способен выстроить в заранее заданных рамках, бывают не лишены своеобразного мимолетного очарования, поскольку средним читателям нравится, когда им в привлекательной оболочке преподносят их собственные мысли. Но настоящий писатель, который заставляет планеты вертеться, лепит человека и, пока тот спит, нещадно мнет его ребро, — такой писатель готовыми ценностями не располагает: он должен сам их создать. Писательское искусство — вещь совершенно никчемная, если оно не предполагает умения видеть мир прежде всего как кладовую вымысла.
Если материя этого мира и реальна (насколько реальность вообще возможна), то она отнюдь не является целостной данностью: это хаос, которому автор говорит: «Пуск!» — и мир начинает вспыхивать и плавиться. Он переменился в самом своем атомном составе, а не просто в поверхностных, видимых частях. Писатель первым наносит на карту его очертания, дает имена его элементам. Вот ягоды, они съедобны. Вон там, впереди, кто-то пятнистый метнулся прочь — надо его приручить. А вот то озеро за деревьями я назову «Жемчужным» или — еще изысканнее — «Сточным». Этот туман будет горой — и ее надо покорить. Мастер лезет вверх по нехоженому склону, и там, на ветреной вершине, встречает — кого бы вы думали? — счастливого и запыхавшегося читателя, и они кидаются друг другу в объятия, чтобы уже вовек не разлучаться — если вовеки пребудет книга.
В одном провинциальном колледже, куда меня занесло во время затянувшегося лекционного тура, я устроил небольшой опрос. Я предложил десять определений читателя; студенты должны были выбрать четыре, каковой набор, по их мнению, обеспечит хорошего читателя. Список куда-то задевался, но попробую восстановить его по памяти. Выберите четыре ответа на вопрос, каким должен быть и что делать хороший читатель:
1. Состоять членом клуба книголюбов.
2. Отождествлять себя с героем/героиней книги.
3. Интересоваться прежде всего социально-экономическим аспектом.
4. Предпочитать книги, в которых больше действия и диалога.
5. Не приступать к чтению, не посмотрев экранизацию.
6. Быть начинающим писателем.
7. Иметь воображение.
8. Иметь хорошую память.
9. Иметь словарь.
10. Иметь некоторый художественный вкус.
Студенты дружно налегли на отзывчивое отождествление, на действие, на социально-экономический и исторический аспекты. Как вы, без сомнения, уже догадались, хороший читатель — тот, кто располагает воображением, памятью, словарем и некоторым художественным вкусом, причем последний я намерен развивать в себе и в других при всякой возможности.
Должен оговориться, что слово «читатель» я употребляю весьма свободно. Пусть это покажется странным, но книгу вообще нельзя читать — ее можно только перечитывать. Хороший читатель, читатель отборный, соучаствующий и созидающий, — это перечитыватель. Сейчас объясню, почему. Когда мы в первый раз читаем книгу, трудоемкий процесс перемещения взгляда слева направо, строчка за строчкой, страница за страницей, та сложная физическая работа, которую мы проделываем, сам пространственно-временной процесс осмысления книги мешает эстетическому ее восприятию. Когда мы смотрим на картину, нам не приходится особым образом перемещать взгляд, даже если в ней тоже есть глубина и развитие. При первом контакте с произведением живописи время вообще не играет роли. А на знакомство с книгой необходимо потратить время. У нас нет физического органа (такого, каким в случае с живописью является глаз), который мог бы разом вобрать в себя целое, а затем заниматься подробностями. Но при втором, третьем, четвертом чтении мы в каком-то смысле общаемся с книгой так же, как с картиной. Не будем, однако, путать глаз, этот чудовищный плод эволюции, с разумом, еще более чудовищным ее достижением. Любая книга — будь то художественное произведение или научный труд (граница между ними не столь четкая, как принято думать) — обращена прежде всего к уму. Ум, мозг, вершина трепетного позвоночника, — вот тот единственный инструмент, с которым нужно браться за книгу.
А раз так, мы должны разобраться в том, как работает ум, когда сумрачный читатель сталкивается с солнечным сиянием книги. Прежде всего, сумрачное настроение рассеивается и, полный отваги, читатель отдается духу игры. Нередко приходится делать над собой усилие, чтобы приступить к книге, особенно если она рекомендована людьми, чьи вкусы, по тайному убеждению юного читателя, скучны и старомодны, но если такое усилие все-таки делается, оно будет вознаграждено сполна. Раз художник использовал воображение при создании книги, то и ее читатель должен пустить в ход свое — так будет и правильно, и честно.
Что же касается читательского воображения, есть по меньшей мере две его разновидности. Давайте выясним, какая из них требуется при чтении. Первая — довольно убогая, питающаяся простыми эмоциями и имеющая отчетливо личный характер. (Этот первый тип эмоционального чтения, в свою очередь, делится на несколько подвидов.) Мы остро переживаем ситуацию, описанную в книге, поскольку она напоминает о чем-то, что довелось испытать нам или нашим знакомым. Либо опять же книга оказывается близка читателю потому, что вызывает в его памяти некий край, пейзаж, образ жизни, которые дороги ему как часть прошлого. Либо — и это худшее, что может произойти с читателем — он отождествляет себя с персонажем книги. Я не советовал бы читателям прибегать к этой разновидности воображения. Каков же тот единственно правильный инструмент, которым читателю следует пользоваться? Это — безличное воображение и эстетическое удовольствие. Следует стремиться, как мне кажется, к художественно-гармоническому равновесию между умом читателя и умом автора. Следует оставаться немного в стороне, находя удовольствие в самой этой отстраненности, и оттуда с наслаждением, — переходящим в страсть, исторгающим слезы и бросающим в дрожь, — созерцать глубинную ткань шедевра. Разумеется, полной объективности тут быть не может. Все ценное в какой-то степени всегда субъективно. Мне могло присниться, что вы сидите здесь; или я — привидевшийся вам кошмар. Я лишь хочу сказать, что читатель должен уметь вовремя обуздывать свое воображение, а для этого нужно ясно представлять тот особый мир, который предоставлен в его распоряжение автором. Нужно смотреть и слушать, нужно научиться видеть комнаты, одежду, манеры обитателей этого мира. Цвет глаз Фанни Прайс в «Мэнсфилд-парке», обстановка ее холодной комнатки — все это очень важно.
У каждого свой душевный склад, и я скажу вам сразу, что для читателя больше всего подходит сочетание художественного склада с научным. Неумеренный художественный пыл внесет излишнюю субъективность в отношение к книге, холодная научная рассудочность остудит жар интуиции. Но если будущий читатель совершенно лишен страстности и терпения — страстности художника и терпения ученого, — он едва ли полюбит великую литературу.
Литература родилась не в тот день, когда из неандертальской долины с криком: «Волк, волк!» — выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий ему в затылок; литература родилась в тот день, когда мальчик прибежал с криком: «Волк, волк!», а волка за ним и не было. В конце концов бедняжку из-за его любви к вранью сожрала-таки реальная бестия, но для нас это дело второстепенное. Важно совсем другое. Глядите: между настоящим волком и волком в небылице что-то мерцает и переливается. Этот мерцающий промежуток, эта призма и есть литература.
Литература — это выдумка. Вымысел есть вымысел. Назвать рассказ правдивым значит оскорбить и искусство, и правду. Всякий большой писатель — большой обманщик, но такова же и эта архимошенница — Природа. Природа обманывает всегда. От простеньких уловок в интересах размножения до умопомрачительно изощренной иллюзорности в защитной окраске бабочек и птиц — Природа использует изумительную систему фокусов и соблазнов. Писатель только следует ее примеру.
Ненадолго вернувшись к нашему маленькому волосатому дикарю, пугающему волком, можем сказать так: магия искусства шла от призрака выдуманного им волка, от волка его фантазии, и при жизни удачливого шалуна рассказ о нем был хорошим рассказом. А когда проказник погиб, рассказ у пещерного костра превратился в хорошее поучение. Но магия исчезла вместе с ним. Ибо все дело в выдумке.
Писателя можно оценивать с трех точек зрения: как рассказчика, как учителя, как волшебника. Все трое — рассказчик, учитель, волшебник — сходятся в крупном писателе, но крупным он станет, если первую скрипку играет волшебник.
К рассказчику мы обращаемся за развлечением, за умственным возбуждением простейшего рода, за эмоциональной вовлеченностью, за удовольствием поблуждать в неких дальних областях пространства и времени. Слегка иной, хотя и необязательно более высокий склад ума ищет в писателях учителей. Пропагандист, моралист, пророк — таков восходящий ряд. К учителю можно пойти не только за поучением, но и ради знания, ради сведений. Мне, к сожалению, знакомы люди, читавшие французских и русских романистов, чтобы что-нибудь разузнать о жизни в веселом Париже или в печальной России. Но в-третьих, и это главное, великий писатель — всегда великий волшебник, и именно тогда начинается самое захватывающее, когда мы пытаемся постичь индивидуальную магию писателя, изучить стиль, образность, структуру его романов или стихотворений.
Три грани великого писателя — магия, рассказ, поучение — обычно слиты в цельное ощущение единого и единственного сияния, поскольку магия искусства может пронизывать весь рассказ, жить в самой сердцевине мысли. Шедевры сухой, прозрачной, организованной мысли способны вызывать художественное потрясение не меньшей мощности, чем «Мэнсфилд-парк» или самый бурный каскад диккенсовской образности. Точность поэзии в сочетании с научной интуицией — вот, как мне кажется, подходящая формула для проверки качества романа. Для того чтобы погрузиться в эту магию, мудрый читатель прочтет книгу не сердцем и не столько даже умом, а позвоночником. Именно тут возникает контрольный холодок, хотя, читая книгу, мы должны держаться слегка отрешенно, не сокращая дистанции. И тогда с наслаждением, одновременно и чувственным и интеллектуальным, мы будем смотреть, как художник строит карточный домик и этот карточный домик превращается в прекрасное здание из стекла и стали.
№13 (26) Владимир Набоков "Машенька" (космополит 1926) -1/1
– Лев Глево… Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно…
– Можно, – довольно холодно подтвердил Ганин, стараясь разглядеть в неожиданной темноте лицо своего собеседника. Он был раздражен дурацким положеньем, в которое они оба попали, и этим вынужденным разговором с чужим человеком.
– Я неспроста осведомился о вашем имени, – беззаботно продолжал голос. – По моему мнению, всякое имя…
– Давайте я опять нажму кнопку, – прервал его Ганин.
– Нажимайте. Боюсь, не поможет. Так вот: всякое имя обязывает. Лев и Глеб – сложное, редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности. У меня имя поскромнее; а жену зовут совсем просто: Мария. Кстати, позвольте представиться: Алексей Иванович Алферов. Простите, я вам, кажется, на ногу наступил…
– Очень приятно, – сказал Ганин, нащупывая в темноте руку, которая тыкалась ему в обшлаг. – А как вы думаете, мы еще тут долго проторчим? Пора бы что-нибудь предпринять. Чорт…
"Машенька" - первый русскоязычный роман Владимира Набокова, который написан в берлинское время и опубликован в 1926 году под псевдонимом "Сирин", многим позже, когда автор подписывал эту книгу - он рисовал "куколку", как знак "молодо-зелено". Где-то слышал, что прототипом истории "Машеньки" послужила личная история писателя с его женой, но это не точно.
"Сирин" не ахти как продавался на Западе, в частности во Франции, абы как истории его были без ожидаемого конца для европейского читателя - "ехала ехала Машенька, да так и не доехала". А вообще чувствуется, что "Машеньку" пишет еще молодой мужчина -где то еще романтик, с большим широким горизонтом впереди и бурлящей водой, в то время как "Лолита" написана циником со многим уже позади. Субъективно.
Действие романа происходит в это же время, в Берлине, в русском пансионе - "по-русски грязноват и небрежен". Главный персонаж - Ганин, по первым главам непонятно сколько ему лет - не слишком молод и не слишком стар, он течет по течению, потому что ему лень что-то менять, у него есть съемное жилье, время от времени - забавная работа и подруга, к которой он не испытывает уже никаких чувств, но по привычке продолжает встречать. Достаточно прозаичен, пока случайно не встречает фотографию жены Алферова - Марии.
пи эс:
Хотя сам я по характеру скорее циник, чем романтик, но Ганина понимаю.
Пару лет назад, до этой затеи, я сам был Ганиным. Я принимал участие в одном шестимесячном проекте в интернациональном коллективе в Барселоне. Ребята приезжали в течение месяца, а я прибыл один из первых. В планах никакой романтиш не стоял, я был черствой скалой, абы как эффективная работа и шуры-муры в одном коллективе - две несовместимые вещи, да и ехал я туда не за этим. И вот приходишь в один из обычных рабочих дней на работу ... и понимаешь, что что-то не так, мебель что ли переставили? А потом видишь ее, которая в общем - то даже и не в твоем вкусе, и время делится на до и после. Но это становится понятно потом, а в этот день просто и работа не клеится, и сосредоточиться не можешь.
№13 (25) Владимир Набоков "Лолита" (космополит 1953) -2/2
А сколько педофилов понабежало убеждать меня в том, что секс с 12ти летней сиротой 40ка летнего мужика за наряды - это нормально. Сколько же в нашем обществе моральных уродов - печально. Это я еще не затронул тему, о том, как герой мечтает что Лолита родит ему дочь, а та внучку и его гнусностям не будет конца. Они и здесь нашли бы оправдания, мол у каждого своя мораль, а в каких-то племенах вообще людей едят. Но очевидно, многие не постарались прочитать произведение, как оно есть, а судят, вероятно, по кинематографу, где Лолиту играют 16-17-ти летние вполне зрелые актрисы. А казалось бы, если это норма, что же не взять 11ти летнюю актрису? Хуже все этого то, что эта бытовая мерзкая история из криминального цикла раздута в масштабный романтиш , что все педофилы выдохнули, мол оказывается я всего лишь однолюб, как полюбил в 5 лет, так 5ти летних и люблю. Что касается меня, меня бог миловал (называйте это ханжеством, как вам будет угодно), у меня кроме скуки, несмотря на все потуги приукрасить это лирикой и символизмом, эта история ничего не вызвала, последние страницы уже дочитывал в муках. Меня отлично будоражит история из серии "Этот неловкий момент", я отлично понимаю главного героя, а это похотливое брюзжание на 408 страницах.... где суть в циничной похоти под видом иных чувств. А если кратко: педофил встречает беспризорного ребенка, которая достаточно легкомысленна и, как все дети считает себя взрослой и ищет приключения на свою малую попу и к счастью становится полной сиротой, а он оказывается ее отчимом. Он покупает ее тело за безделушки, пользуясь ее детским умом. Она презирает его открыто, впрочем как и он сам. Как только она немного взрослеет, она сбегает от него. Но уже слишком поздно, что-то менять. Она становится типичной обывательницей. Все это время он живет в страхе, что его "забота" о дочери будет раскрыта. Поэтому он решает поскорее с этим покончить. Педофилы всего мира аплодируют стоя. Автор знаменит. Зе энд.
Следующее "Машенька" Владимира Набокова.
Если вы профи в своем деле — покажите!
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.