Окурок
Причиной коллективной ненависти к этому , в общем то, обычному офицеру являлась довольно замысловатая форма его служебной шизофрении.
Господь Всемогущий придумал для человеков тысячи и тысячи разновидностей разных увлекательных ебанин, но , на нашу беду, наградил п-полковника Попкова самым извращенным и человеконенавистническим видом душевного расстройства.
Подполковник ненавидел окурки.
Любой, самый незаметный и ничтожный чинарик вызывал в нем приступы дикой ярости.
День, когда Окурок (армейские зубоскалы не стали фантазировать с погонялом) заступал на дежурство по полку, все дневальные , дежурные по ротам и личный состав воспринимали, как кару Божью. «Вешались» на армейском слэнге.
Попков рыскал по располаге и искал вожделенные бычки.
И находил, разумеется.
Если запереть внутри забора 1000 курящих мужчин, то последствия их вредных привычек окажутся всюду. На траве, в кронах деревьев, в трубах заборов, между бордюрами дорог, под подоконниками, в дуплах белок , гнездах птиц и норах грызунов.
И даже на фуражке п-пка Попкова,куда его метко заплюнули ненавистники.Вместе с жевачкой. Окурок проходил полдня с этим украшением и ни одна падла ему о том не сообщила.
Личный состав на его дежурстве массово лазил по располаге и искал долбаны.
Занятие сколь трудоемкое, столь и бессмысленное.
«Ксанф, выпей море!»
Казарменные психоаналитики терялись в догадках, какие детские травмы вызвали в Попкове эту назойливую фобию. Я же предположил , что дело в пророчестве. Мол, примешь ты смерть от коня своего, откуда и режим паники от любого чинарика.
Наванговал, называется.
Проверка нагрянула неожиданно, то есть предупредили начальство за неделю.
Всю эту неделю личный состав лихорадочно прихорашивал располагу. Красил, белил, защебенивал , бетонировал, рисовал стенды, устранял недостатки, потом устранял устраненное, прихорашивался сам.
Все это в режиме «хватай мешки, вокзал отходит»
За день до приезда проверяющих дежурным поставили Окурка.
И заебаный полк сутки ползал на карачках в поисках ненавистных чинариков.
Утром народ угнали в поля, что б мерзостью харь не смущали начальство.
Подшитый, наглаженный, начищенный Окурок бродил по пустынной части, проверяя последние штрихи совершенства. Забрел в курилку возле штаба.
Присел на лавочку перекурить. Да, сам ненавистник дымил не хуже прочих.
До приезда проверяющих оставались минуты…
(Звучит тревожная музыка)
Посередине курилки была врыта бочка, заменявшая пепельницу.
Годами в нее швыряли бычки поколения военнослужащих. На моей памяти ее никто не чистил, только трамбовали. Внизу , на дне, наверняка можно было встретить антикварные окурки от «Герцоговины Флор», а то и дореволюционные пахитоски и «козьи ножки» революционных матросов.
По слоям долбанов археологи смогли бы сделать выводы о ассортименте табачной промышленности России от Петра Первого и до эпохи перестройки и гласности.
Окурок закурил и аккуратно бросил спичку в бочку…
…Когда впоследствии искали виноватых, установили, что безответственные ненайденные штабные шофера мыли движки своих авто какой-то злой химией.
Остатки химии этой после промывки деталей слили в украденный в столовке чан.
Прапор, начальник столовой , обнаружил чан с надписью «Первое» и устроил шоферам истерику.
Те ,по запаре, слили адскую смесь в бочку и вернули упертое в столовку.
Окурок закурил и аккуратно бросил спичку в бочку…
Ебануло так, что во всем поселке завизжали сигнализации на машинах.
Содержимое бочки вылетело на полсотни метров вверх и равномерным слоем покрыло окрестности.
Приехавший генералитет только глаза пучил на это диво дивное. Сверху на их золотые погоны тихо оседал пепел…
Нечасто такое бывает , что б приехал проверять образцово-показательную часть, а попал в Хиросиму.
Все вокруг: плац, штаб, стенды наглядной агитации было залеплено бычками. Посредине этой апокалиптической картины разевал рот и трясся крупной дрожью виновник торжества, внешне собой напоминающий авангардистский плакат о вреде курения.
Генералитет обрел дар речи обратился к Окурку с пламенным спичем, где цензурными были только паузы, что б воздух в глотки набрать.
Когда две фобии (ненависть к бычкам и страх перед начальством) объединялись в контуженном сознании Окурка, с ним случился когнитивный диссонанс. Проще говоря, у окурка свистнула фляга.
Он завыл простреленной навылет гиеной, отчего генералы опасливо попятились, потом оперно захохотал болотной выпью и вдруг, обретя четкость сознания в пространном ответном слове обнаружил истинное величие духа. Окурок озвучил комиссии,то, о чем мечтают сказать в армии все проверяемые-проверяющим.
Громко, четко, разделяя рубленые фразы паузами , герой сообщил, что он, подполковник Попков Гаврила Ардалионович, 1952 года рождения, несудимый (пока) , член КПСС, вертел на своем детородном органе со скоростью 24 оборота в минуту ,этот штаб, эту курилку, этот плац, эту часть, эту дивизию, эту армию, эту комиссию и лично товарища генерал-лейтенанта, причем товарища он вертел на хую против часовой стрелки, генерала по ней, родимой, а лейтенанта опять против.
После, в наступившей звенящей тишине, прозорливо добавил, что подполковник ( в отставке) Попков доклад закончил, спросил разрешите идти,
принял ошарашенное молчание за согласие, отдал залепленную бычками честь, по-уставному развернулся через левое плечо,и , печатая шаг , удалился в народное хозяйство.
На удивление, историю замяли, Окурка по тихому уволили с сохранением пенсии по состоянию здоровья, а командование части вяло выебли. Но так, без азарта.
Начальство еще пребывало в столь сильном впечатлении от увиденного-услышанного, что не смогло оформить свои чувства в внятные звуки и резолюции.
Единственным результатом этой истории можно считать категорический запрет использования бочек в качестве пепельниц.
Ну и то, что мы зажили относительно спокойно без этого поборника чистоты.
Кто еще не в курсе: подобные армейские темы изданы мной в ридеро.
Конкурс песни
Рота вбивала каблуки в холодный весенний асфальт и надрывно орала в полторы сотни осипших глоток: «Барабан был плох, барабанщик бог, ну а ты была вся лучу под стать!» Мелькали в воздухе ловкие руки Володьки Лаптева, и с тугой, вытертой кругляшами палочек, кожи разлеталась на всю округу мелодия ансамбля «Бони-М»: «Та-та-там-там, та-та-та-та-там!». Для окружающих зрелище ничего незаурядного собой не представляло. Учебная рота шла с обеда. Царь и бог нашего второго взвода, младший сержант Евгений Трушин, шел, как и положено командиру, сбоку строя. Глядя в землю, хмуро бубнил: «Что-то не то. Рота есть и роты нет. Совсем не слышу роты». Помолчав некоторое время, начинал монолог по новой.
Было довольно холодно. Хоть и лезло в глаза надоедливое майское солнце, заметного тепла от него не прибавлялось. С украшенных редкими пучками перекати-поля сморщенных лысых сопок, что плотным кольцом облегали наш небольшой военный городок, дул резкий злобный ветер, от которого не то что «хэбушная» куртка, суконная шинель - не самая лучшая защита. Толкались в голове разные мерзкие мысли о том, что Женя, похоже, нами недоволен, что, скорее всего, придется возвращаться назад, к столовой, и ещё раз, а может быть, и не раз повторять всю шагистику сначала. От этих мыслей становилось ещё холоднее и до ощутимой боли в груди тоскливо. Эх, быстрей бы домой, в казарму. Всего каких-нибудь сто шагов. Ввалиться толпой в дверь и по коридору в умывальник. Там приклеиться деревянной от холода спиной к трубе парового отопления, взять потрескавшимися от ветра губами проплывающий по кругу бычок. Потом закрыть глаза, затянуться поглубже и в полудрёме размякшего от тепла и покоя тела подумать о «гражданке». Той самой «гражданке», которая вот уже месяц, целых тридцать дней, как стала прошлым. Главное, чтобы не рухнуло разом недолгое блаженство, нужно не думать, не гадать о том, что впереди. Ещё о двадцати трех месяцах, семи сотнях дней службы. Если подумать об этом, все пропало. Тоска тут как тут. Черт возьми, и зачем только люди додумались до войны, солдат, армии, и всей этой канители? Сидел бы себе сейчас до...
Женя поднял голову и, поправив пилотку, крикнул коротко и призывно: «Рота-а!». С утроенной силой жахнули по тоскливо застонавшему асфальту каблуки, но и этого показалось мало нашему командиру. Трушин начальственно поморщился, бросил сквозь зубы: «Рота, стой! Направо!» Прошелся мягкой, нарочито небрежной походкой вдоль строя. Начал поучать. «Когда вы, уважаемые, - Женя до службы жил в Москве и иногда любил поговорить с нами культурно, - слышите команду «рота-а!», ваши ноги должны превращаться в слоновьи копыта. Вот эти две трубы, - сержант остановился и величественным жестом показал на закопченные до антрацитовой черноты трубы нашей кочегарки, - должны резонировать между собой. У кого есть голова, тот поймет, что я хотел сказать. Итак, начнем. Напра-во!»
Едва только рота успела выполнить команду, как запели дверные пружины, и из казармы выдвинулась массивная фигура прапорщика Головко. Впрочем, за глаза его называли по-другому - не прапорщиком, не прапором даже, а урядником. Никогда больше мне не приходилось видеть человека, которому бы так подходило это прозвище. Нагловатый взгляд, кудрявый чуб из-под сбитой набок щегольской фуражки, сжамканные в гармошку сапоги и обтягивающий кругленький, крепкий живот, широкий офицерский ремень с портупеей - всё это принадлежало одному человеку: Николаю Ильичу Головко. И, наверное, у многих вызвало бы улыбку, если бы не квадратные плечи и такие же квадратные кулаки уважаемого Николая Ильича. Судя по его раскрасневшейся физиономии и довольному виду, Урядник находился в прекрасном расположении духа, а значит, следовало ожидать очередной шуточки. Он был большой любитель всяческих шуток и развлечений, наш старшина. Это знали все. Обнаружив, что мы стоим к нему боком, Головко сплюнул, раскрыл рот, и рота в третий раз повернулась направо.
«Ребята, - засипел Урядник. Все насторожились в тревожном ожидании. - Есть для вас новость. Сегодня один наш взвод заступает в наряд по столовой. - Он немного помолчал, поиграл губами, что очевидно должно было изображать улыбку, и добавил: - А вот какой именно, мы сейчас разыграем».
Сообщение было не просто неприятным, оно было убийственным. В наряды по столовой мы ходили редко. Для учебной роты и без того хватало грязной работы. Уборка территории и сортировка гнилой картошки на продовольственных складах, земляные и погрузоразгрузочные работы, да мало ли что мы ещё делали. Но все это было просто семечками по сравнению с обещанным нарядом. Вслед за неудачниками на дежурство в столовую заступали бойцы приемной роты. И сам процесс сдачи им наряда был, пожалуй, тяжелее, чем предыдущие, проведенные почти в непрерывной работе, сутки. Ребятам предстояло выполнить прямую обязанность наряда приемной роты. То есть пахать вместо них три-четыре часа, подготавливая столовую к завтраку. Драить полы, протирать до блеска посуду, чистить картошку и каждую минуту ожидать пинка или удара кулаком от вечно всем недовольных «черпачков» приемной роты. Совсем недавно бывших такими же «бесами», как и мы, и только месяц назад получивших негласное право бить и унижать тех, кто меньше их прослужил. Они никогда не заставляли себя долго ждать. Не так посмотрел, медленно побежал, не оказалось при себе сигареты, - поводов для внушения хватало. Что и говорить, поганое это занятие - сдавать наряд приемной роте. Теперь оно ожидало неудачников.
«Мальчики, - между тем продолжал свой монолог Головко, - мы сделаем так. Сейчас каждый взвод с песней пройдет перед казармой. У кого получиться хуже всех, те и пойдут в столовую».
Прапорщик сунул в рот сигарету, зашарил по карманам. Песни можно петь любые. Хоть «В лесу родилась ёлочка», хоть «Арлекино». Пять минут на подготовку и начнем. Он так и не нашел спичек, выбросил в урну измусоленную сигаретку, набычившись, рявкнул: «Разойдись!»
В роте было четыре взвода. Взвод планшетистов, два взвода радистов, - один из них наш, - и взвод водителей. Уважаемым судьям, то есть самому Головко и вышедшим вслед за ним из казармы нашим учителям-сержантам: белобрысому, с пустыми бесцветными глазами Игорю Собакину, по прозвищу Водяной, Жене Трушину, и черненькому, худощавому живчику Сергею Кондрашову предстояло прослушать четыре конкурсные песни. Оценить их и определить слабейшего. Судьи приготовились к представлению. Вынесли из казармы стулья себе, Головко, Жене. Расселись, вытянув ноги, закурили. Ветерок к тому времени стих и в воздухе немного потеплело. Погода была самая песенная.
Трушин построил роту повзводно. Наш взвод «по блату» поставил самым последним. Подмигнул на прощанье (все же путевый у нас был сержант!), пошел в жюри. Прапорщик покашлял для важности, махнул рукой: «Начинайте, ребята!». И мы начали.
Первыми пошли шофера. Шли они твердо и решительно, будто наступали на вражеские позиции. Все - и судьи, и следующие участники конкурса с большим вниманием наблюдали за их шествием. Одни предвкушая удовольствие, другие, желая своим пятиминутным противникам хоть на чем-нибудь да сорваться. Грянула песня: «Распрягайте, хлопцы коней, тай лягайте спочувать», - надрывались шофера, рассчитывавшие купить малочувствительного Урядника «ридной мовой». «Маруся, раз, два, три, калина!» - в такт песне грохотали сапоги, и казалось, от уважения к проходящим, в окнах столовой позванивали стекла. Превзойти удалой рев и грохот, производимый шоферами, мы не сможем. Это было ясно. И мы выбрали другой путь. «В саду ягоду рвала!» - прокричав второй куплет, взвод водителей закончил выступление. Протопали по асфальтовому треугольнику, обрамлявшему кучку пыльных, чахлых кустиков жимолости, пристроились вслед за нами. Как и мы стали ждать следующих.
Жюри пошепталось, подумало, закурило ещё по одной. В густом сигаретном дыму застревал довольный хохоток прапорщика Головко. Начало представления, видимо, понравилось.
Через пару минут сержант Кондрашов поднялся со стула, бросил под ноги недокуренную сигарету и со словами: «Ну, сейчас мои ребята врежут вам па-де-де с выходом», подошел к планшетному взводу. Встал, как умел стоять во всей роте только он. Большие пальцы обеих рук за ремень, правая нога в сторону, левая расслаблена. В лице и маленькой сухой фигуре ледяное равнодушие ко всему окружающему. Многие, особенно планшетисты, тщетно пытались скопировать такую стойку. Зачастую выходило очень похоже. Но точно так, как у него, - никогда. Кондрашов сплюнул сквозь зубы, что тоже входило в позу, медленно и осторожно перебросил через верхнюю губу два слова: «Планшетеры, шагом... - сделав паузу, выплюнул, как окурок, - марш!»
Почти все наши ротные орлы и ухари, по странной случайности, собрались именно в этом взводе. У них было вдвое больше, чем у всех нас вместе взятых, золотых коронок в пока ещё закрытых ртах; втрое больше сигарет и запрятанных до поры до времени в швах курток и брюк (от цепких «дедушкиных» глаз) денег. А их превосходство в наглости и проворстве, - качествах в нашем положении незаменимых, - учету вообще не поддавалось. Кондрашов и его взвод были на особом счету у Урядника и поэтому являлись нашими основными конкурентами в борьбе за лидерство. Правда, займем мы в этом конкурсе первое, второе, а хотя бы даже и третье место - особой роли не играло. Только - не последнее. Однако престиж есть престиж, поэтому смотрели мы на планшетистов с самым пристальным вниманием.
Тонко и жалобно завел песню Горох, разбитной и очень шустрый иркутский парнишка. За пронырливость и непередаваемое, воистину обаятельное нахальство, ходивший в любимцах и у Кондрашова, и у самого Урядника. Это, впрочем, не мешало нашим командирам, видимо, в знак особого расположения, иной раз лупить Гороха по «фанере». Говоря попросту - бить кулаком в грудь.
«Виновата ли я, виновата ли я», - всё выше и выше забирался Горох, и на мгновенье показалось, что не выдержит, сорвется его голос. Нет, смог, дотянул. «Виновата ли я, что люблю, - с гиканьем и присвистом подхватил песню планшетный взвод. - Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему! Целовал-миловал, целовал-миловал», - соловьем разливался Сергей, и, слушая песню, сиял, как только что отчеканенный пятак, прапорщик Головко. «Говорил, что я буду его, а я верила в то и как роза цвела, потому что любила его», - догорланили конец планшетисты.
Жюри заметно оживилось. «Молодцы, молодцы», - загудел Головко и даже пару раз хлопнул в свои чугунные ладони. Заулыбался довольный Кондрашов, хмыкнул скептически сержант Собакин. Горох вышел из строя, шутовски поклонился, чем вызвал ещё больший смех прапорщика, и быстро шмыгнул назад. Да, дела складывались неважно. Однако наш командир сохранял полное спокойствие, Женя умел это делать. Глядя на него, успокоились и мы. Готовились к выступлению радисты первого взвода, а в заключении конкурсной программы предстояло выступить нам. Первого взвода мы не особенно опасались, так как музыкальными способностями он никогда не славился и на всех строевых занятиях и вечерних прогулках песню пел только одну - всем набившую изрядную оскомину «Малиновку». Её, похоже, он собирался исполнить и сейчас. Собакин сказал своим короткую речь, весь смысл которой сводился к трем изречениям: «Давай!», «Не дрейфь!» и «Гляди у меня!». После этого напутствия наши последние конкуренты тронулись. Шагали они неплохо, строевая была на уровне, но вот когда запели.... Как и ожидалось, песню они выбрали самую неподходящую. «Малиновку» председатель жюри не любил. Тем не менее, орал взвод от души и даже с каким-то отчаянным надрывом, в точности следуя заветам своего наставника, которые он ему преподал на одной из вечерних прогулок. В своем высказывании о музыке, и, в частности о песне, сержант заявил, что песню нужно не петь, а орать. Рот солдата, по его мнению, должен раскрываться при этом на ширину ружейного приклада. Этого идеального варианта никто из нас пока ещё не достиг, но на нынешнем смотре первый взвод, по-моему, подошел к нему вплотную. «Малиновки заслышав голосок!» - ревело над городком и из соседних казарм высовывались заспанные «дедушки». «Припомню я забытые свиданья!» - и разбегались от столовской помойки перепуганные кошки и собаки. «Три жердочки, березовый мосто-о-о-к!» - и от находящегося чуть ли не в километре от роты КПП спешил к нашей казарме капитан Малышенко. Оживился весь городок.
Прибежали даже больные «дедушки» и «черпачки» из медсанчасти. Нужно же было посмотреть, что там у «бесов» делается. Головко пресек панику в зародыше, рявкнув: - Чего рты поразевали? Театр вам тут? - загнал в казармы не успевших толком проснуться «дедушек». Выразительно посмотрел на серые больничные халаты и, сделав страшные глаза, заставил ретироваться обратно в санчасть чрезмерно любопытных любителей строевой песни. А капитану Малышенко пояснил, что рота, осознавая свою ответственность перед народом, добровольно занимается дополнительными строевыми занятиями. Конкурс продолжался.
Настала наша очередь. Трушин не торопился. Он приблизился к нам своей неспешной, слегка развалистой походкой, которая, по общему мнению, очень подходила к его мощной, атлетической фигуре. Ухмыльнулся иронически-добродушно. Глядя на него, расплылись в улыбках и мы. Женю во взводе уважали за немалую силу, любили за незлопамятность и большое чувство юмора, хотя гонял он нас порой безжалостно. Трушин придирчиво осмотрел взвод, остался доволен. Сказал: «Ну что, начнем, пожалуй». Отступил шага на три в сторону, скомандовал: «Взвод! С места, с песней, шагом, - улыбнулся одобряюще, - марш!»
Ударили по асфальту первые шаги и началось. Запевалой в нашем взводе был я, и, по меньшей мере, треть будущей победы или, не приведи господь, поражения, по праву были моими. «Спокойно, парень, спокойно», - сказал я себе и откуда-то со стороны услышал свой собственный, слегка подрагивающий от волнения, голос: «По полю танки грохотали, солдаты шли в последний бой!» Песня эта не совсем подходила под строевой шаг, но я знал, что делал. Теряя малое, мы выигрывали в большом. Урядник, как и всякий микротиран, был сентиментален. Особенно после того, как сытно поест. Именно эта песня должна была наиболее сильно ударить в его затуманенную вялой полудремой голову. Попасть не в бровь, а именно в маленький, тускло блестящий глаз. Попасть и выбить из него слезу. Хотя бы одну для победы хватило бы и её. «А молодо-о-го лейтенанта несли с пробитой головой!» - не запели, застонали и заплакали за моей спиной три десятка голосов. Ребята работали отлично. Было видно, как, поморщившись, обхватил рукой подбородок наш старшина. Теперь все зависело от меня: «Заплачет горько мать-старушка, слезу рукой смахнет отец», - перескочив сразу через три куплета, затянул я самую жалобную часть повествования о гибели молодого танкиста. Головко подозрительно заморгал. «И дорогая не узнает, каков солдата был конец», - негромко и проникновенно довел концовку песни взвод. Добил оставшийся десяток шагов, остановился.
Какое-то время было тихо. Жюри молчало. Мы поняли, что последними не будем. Песня, действительно, была хороша, пожалуй, самая любимая в батальоне. Она наверняка произвела нужное впечатление не только на Головко, но и на всю судейскую коллегию. И всё же от Урядника можно было ожидать чего угодно. Человек он был абсолютно непредсказуемый, и мы, как и все остальные, ужасно волновались.
Начиналось самое главное - распределение конкурсных мест. Рота замерла. Головко отпихнул стул, подошел к нам. Полторы сотни глаз жадно впились в его командирский рот, ожидая, когда он откроется и что вымолвит. А прапорщик, подавляя и в то же время, разжигая нас своей неторопливостью, молчал, хотя чувствовалось, что решение у него уже созрело и он ищет нужные слова. Искал, искал и, наконец, нашел. «Ребята, - сказал он, - мы тут посоветовались, и я решил так: лучше второго взвода не было никого». - «Ура! - заорал наш взвод. - Ура! Ура!» - «Ша!» - цыкнул на нас председатель жюри. Мы быстренько замолчали, так как главный судья мог и передумать. Только пихали потихоньку друг друга локтями и кулаками. Радовались. «Второе место, - продолжал Головко, мы тут опять же посоветовались, - получает планшетный взвод». Он замолчал, пережидая восторженные вопли планшетеров, улыбнулся: «Рядовой Горохов получит специальный приз. За лучшее художественное исполнение. Зайдешь в каптерку, я тебе дам банку сгущенки. Наконец, третье место, - шофера и ребята из первого взвода затаили дыхание, - получает первый взвод. За ... громкость исполнения».
Два вздоха почти одновременно раздались в воздухе. Один - полный облегчения и радости - радистов. Другой - полный горечи и уныния, - шоферов. Игра была сыграна.
Роту распустили и, по команде прапорщика мы ввалились в казарму. Понурые шофера поплелись готовиться к наряду. Подшивать свежие воротнички, драить сапоги, поспать немного, если удастся. Над ними никто не подшучивал. Уже завтра на их месте может оказаться кто-нибудь из нас. Оставалось ещё полчаса до начала занятий, можно было покурить и обсудить детали прошедшего конкурса. В этот раз нам повезло, и мы искренне этому радовались. Радовались, что не придется идти дежурить в столовую, что сегодня больше не будет ни строевой, ни физо, что прапорщик, по всему видно, загулял, рано уйдет домой и вечер пройдет спокойно.
Впереди было ещё около года «бесовской» жизни. Много дежурств по столовой и на КП, рядом с неугомонными «черпачками». Много строевой и немало шуток и развлечений прапорщика Головко. Через четыре-пять месяцев нас готовилась встретить, пользующаяся дурной славой, приемная рота. Но всё это было впереди: завтра, послезавтра, через месяц. За тридцать дней службы мы научились радоваться малому: кружке горячего кофе в столовой, сигарете, письму из дома, короткому, безмятежному отдыху. Сейчас можно было отдохнуть, и мы отдыхали.
Покраска неба
Вариация на тему армейской службы накануне праздника, только по касательной.
Приказ о демобилизации был очень близок и все думы дембелей были о гражданке. Ни какие мотивации уже практически не действовали, оставалось только убить время.
Казармы батальона за забором от военного городка примерно в ста метрах.
Прибыл недавно в роту новый командир, молоденький лейтенант лишь на пару лет старше самих дедов.
Лейтенант уже женат, но супруга еще не приехала от родителей, комнате которую дали в офицерском общежитии нужен ремонт хотя бы косметический.
- Мужики не поможете с ремонтом, я вам выход в городок организую? - спрашивает он ребят.
И тут же оправдывается:
- Сам просто не успеваю, дежурства через сутки, начштаба такой график всем молодым для начала составляет.
Мероприятие в принципе не плохое, да и время можно скоротать.
- Материалы, инструмент есть для работы?
- Конечно, приходите все покажу, мне в ночь сегодня.
После ужина бригада уже у лейтенанта, он проводит инструктаж:
- Начинайте с побелки потолка, вот мел, ведро, пылесос и насадка. Сможете аккуратно сделать? Хотя… все равно потом отмывать и красить по новой надо двери и пол.
- Не волнуйтесь, все сделаем! Можете идти на дежурство.
Кто-то знает как развести мел, кто-то видел как пылесос все разбрызгивает, один вспоминает:
- Моя мама всегда в побелку синьку добавляет, голубенький будет потолок как небо, мы же его защищаем.
- Нет здесь синьки, беги в чепок пока не закрылся.
Добавили немного синьки — побелили, пошли покурить и в казарму. Вернулись уже утром.
- Мало синьки, не голубое небо. Давай весь флакончик добавим еще раз пройдемся.
Так и сделали, ушли довольные собой.
Лейтенант вернулся с дежурства, завалился спать от усталости, но утром был неприятно поражен грозовым потолком темно-темно-синего цвета с потеками на стене.
Такое не забыть никогда...
Не к месту наверное, но воспоминания об армии нахлынули.
За полгода до начала перестройки, после первого курса института летним призывом попал в учебный центр войск ПВО. Таких же, как я призывников оказалось очень много, но военный городок был на это и рассчитан.
Расселили нас по казармам, разбили на батареи и первые дни особо не напрягали.
Мы успели перезнакомиться еще в поездах. В учебке уже нес службу весенний призыв, ребята были очень рады если находили земляков среди вновь прибывших.
Были ребята тогда еще с города Горького, Минска, Чебоксар, Нальчика, Махачкалы и Тулы. Наш командир сержант с Паневежиса — это Литва, командир второй батареи с Гомеля — белорус.
Так вот дали нам время подогнать армейскую форму под себя, привыкнуть к режиму, прочувствовать что такое подъем и отбой, что такое армейская столовая и утренняя пробежка.
Построение все батарей на плацу, сержант и старший лейтенант, оглашают цель:
- Нужно уточнить составы батарей по национальностям. Называю - поднимаете руку. Сержант считает.
И начинает по списку:
- Русские.
- Украинцы.
- Белорусы.
Ну и далее по основным, и менее малочисленным:
- Чуваши.
- Кабардинцы.
- Балкарцы.
Доходит до конца перечисления:
- Народности Дагестана.
В ответ тишина.
- Махачкала, что не слышим?
- У каждой народности есть название!
Лейтенант что-то ищет в записях и продолжает:
- Аварцы.
- Даргинцы.
- Лезгины…
Список закончился, но количество общее не сходится. Еще раз пересчитывает, минус один.
- Кого не назвали?
- Меня, я тоже с Дагестана, нас всего восемьдесят человек в нижнем ауле, еще сто в верхнем.
По происшествию лет к сожалению не помню как называлась народность, но его звали Малик, и все тогда мы были просто горды, что с нами есть такой смелый парень, и к тому же уникальный...
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Армейский
У подполковника кончились деньги, не знает где занять. Стоит в курилке, тут подходит прапорщик, закуривает тоже и завязывается диалог.
– Товарищ подполковник, здравия желаю, разрешите поинтересоваться, почему вы такой хмурый?
– Да деньги нужны, а занять не у кого, может одолжишь до зарплаты?
– Ей богу, товарищ подполковник, последние на сигареты ушли. Но могу дать ценный совет.
– Да чё мне твой совет, мне бы деньги.
Ей богу, товарищ подполковник, очень ценный, из личного опыта.
– Ладно, давай.
– Значит сейчас идёте домой, жена на кухне, подкрадывайтесь так тихонечко, ручку на бедра, в шейку целуете и она сама вам все деньги отдаст, попробуете!
– Ладно, спасибо, давай, пока.
Приходит подпол домой, жена на кухне что-то готовит, все делает по инструкции, подкрадывается, нежно кладет руки, начинает целовать в шею. Тут жена так нежно в ответ:
– Ну что, что, опять деньги нужны, прапорщик?