Боевой листок
Подзывает меня замполит эскадрильи.
— Саня, пора и тебе уже Боевой листок выпустить. Все уже его выпускали, один ты сачкуешь.
— Дык же у меня руки поморожены. Я такой листок выпущу, что всем смотреть на него тошно будет.
— Ничего не тошно. Ты трафаретик возьми. И по трафаретику, по трафаретику…
— Так его же никто никогда не читает.
— Как это не читают. Все читают. В общем, не выеживайся и выпусти листок. Напиши, что завтра, мол, наша эскадрилья полеты летает. У кого какое задание.
— Это что, плановую переписать?
— Пусть плановую. Нацель и вдохнови. Ты у нас парень сообразительный, не буду тебя учить, как да что. Давай! Давай!
Делать нечего. Взял я у Петра трафаретик самолета, закрасил его голубым карандашом, нарисовал, где положено, звездочки красным фломастером. Получилось шик. Потом под офицерскую линейку текст шариковой ручкой написал. Долго старался. Со стороны очень даже ничего получилось. Взял три кнопки и листок к доске объявлений приколол.
На другой день, в перерыве между полетами, пришел я в класс эскадрильи на произведение свое посмотреть. Висит мой листок, красуется. Целую неделю висел. Пришла пора новый вешать.
Я к замполиту.
— Товарищ майор. Пора новый боевой листок выпускать. А то мой уже неделю отвисел.
— А тебе понравилось их выпускать? Может, еще один выпустишь?
— Нет уж! Увольте. А вы сами этот листок читали?
— Ну, читал, читал. А что?
— Ох, сдается мне, что вы его не читали. У вас бы другая реакция была. Вот пойдемте. Еще раз внимательно прочтите.
Что-то ему в моем голосе не понравилось. Пошел он к моему листку, я следом. Читает вслух:
— Товарищи авиаторы! Завтра в нашей эскадрилье состоятся полеты, и хочу отметить, что эти Боевые листки… Что-что? Эти Боевые листки никому нафиг не нужны. Их никто никогда не читает. Я уверен, что он провисит неделю, и наш добрый замполит прочтет его только тогда, когда я специально приглашу его…
— Ну, как вам мой штурманский расчет?
— Ты — негодяй! Быстро сними его и отдай мне. Или порви. Никто его не читал?
— Думаю, что никто, раз к вам не обратились.
— Ладно. Больше тебя просить не буду.
— А выпускать листки будете?
— Положено. Значит будем.
Вот и сейчас, наверное, в российской армии висят в подразделениях Боевые листки, или как они там называются, и в них написано, что никто их не читает, и они нафиг никому не нужны. Заместители командира по воспитательной работе, пройдитесь, прочтите эти листки. Я — не я, если чего-то подобного не встретите.
Богатая страна
Это интересная карусель получается. Если страна богатая — люди бедные. Появляются богатые люди — страна бедной становится.
Вот смотрите. Раньше вокруг любого аэродрома залежи сокровищ валялись: алюминий, медь, турбинные лопатки, в них кобальта немеряно, а кобальт стоит 75 тысяч долларов за тонну. Это если лопатки в «Москвич» загрузить, тонны и до стекол не хватит. На 75 тысяч долларов 20 «Москвичей» купить можно, а подержанных — сотню.
Или, скажем, во время межфлотского маневра забыл командир полка из Балтики свою фуражку на Тихоокеанском флоте. Сейчас бы новую фуражку купил — и весь вопрос. Богатым стал. Самолет и не подумал бы через весь Союз гонять. А тогда, как два пальца. Ил-38 зарядили, сто тонн керосина сожгли, а фуражечку командиру доставили. Цена керосина, для информации, на международном рынке 700 долларов за тонну была. Богатая страна была, а командир бедный был. Где деньги на новую фуражку взять?
Или к восьмому марта в Североморске, где цветы бедным дамам взять? Вот и гоняли в Адлер Ан-12. Или у командира полка дочечке 16 лет исполнилось. Ил-38 в Грузию — бегом, и все нужное ко дню рождения доставили. А почему? А потому что командиры бедные были. Как он мог из скудных средств домашних деньги на цветы выделить? А самолет выделить мог, потому что страна богатая была. А теперь наоборот. Ему легче сто фуражек с золотым шитьем и миллион алых роз в январе купить, чем добыть керосин на один полет по «коробочке» над аэродромом для поддержки штанов одному летчику. То есть он стал богатым, а страна бедная. Нет у страны керосина, нет!
Привожу я на завод цветной прокат. Медный, бронзовый лист и прочее. Выгружаем. Бдительно наблюдаю, чтобы не только ни один лист не пропал, но чтобы и не поцарапали ненароком. Подходит старик-вахтер. Спрашивает:
— А сколько сейчас тонна такого медного или, скажем, бронзового листа стоит?
— А вам зачем? Купить все равно не купите.
— Да нет. Мне просто интересно сравнить.
— Ну, для сравнения — в десятку уложитесь.
— Гривен?
— Нет. Долларов. В десять тысяч долларов.
— Ничего себе! Это я миллион долларов своими руками, считай, на свалку выбросил! Да простит меня, дурака, Господь Бог!
— Как это на свалку?
— Я был начальником цеха цветных металлов. У меня только цветнину обрабатывали. Вызывает меня директор завода. Спрашивает, сдал ли я сто тонн черного лома во «Вторчермет», как это обком потребовал? Как же, спрашиваю я, сто тонн черного лома сдам? У меня в работе только цветные металлы, а отходы и стружку на аптекарских весах взвешивают. Где мне черный лом взять? Это твои проблемы, отвечает, но если до конца недели сто тонн не сдашь, то сдашь партбилет. Понял? Как не понять, вслед за партбилетом и должность сдавать придется. Взял я и сто тонн медного листа на «Вторчермет» отправил. И хоть бы хны. Богатая страна была. Где те сто меди теперь? Надо было партбилет отдать, а медь на даче закопать. Теперь не стоял бы в охране.
— Так кто ж знал?
— Я сам свой «Москвич» только с Ан-2 заправлял. Товарищ у меня в отряде управления служил, на Ан-2 летал. Бензин у него классный был, зеленый, как травка. «Москвич» от него летал, а не ездил. Им этого бензина, сколько просили, столько и заливали.
На Сахалине полигон был, мыс Тык назывался. Так там начальник полигона должен был 500 тонн керосина раз в два года в море сливать. Потому что цистерны зарыть поленились, а от морозов сахалинских керосин через два года кондицию терял. Непригодным керосин для вертолетов становился. А для тракторов в самый раз. Его с чем-то смешивали — для тракторов лучше не придумаешь. В любой мороз без проблем запускались. Хорошо, начальник полигона с умом был, а то вся сахалинская рыба до сих пор бы керосином пахла.
Там еще из Амура на берег тысячи кубов леса выносило. Из того, что валили и сплавляли. Так и валялся на берегу. И гнить, не гнил — лиственница, и никому не нужен был. Богатая страна. А люди бедно жили. Японцев на северный Сахалин не пускали. Я теперь понял почему. Из гуманизма. Они бы в обморок попадали, если бы такую бесхозяйственность увидели. У себя они каждую щепочку берегут. Теперь бревен на берегу нет. Страна обеднела, а кто-то на этом разбогател.
На Сахалине же мужичок один брошенные вездеходы подбирал. Особенно Зил-137. Чинил, на ноги, то есть колеса, ставил, и бревна, что на берегу моря валялись, людям развозил. 25 рублей за куб брал. Дешевле чем у государства. Так бы и разбогател, но милиция зорко следила: страна у нас богатая, значит, человек бедным должен быть. Раз в два года у него вездеход отнимали и на штрафплощадку ставили. Там эти вездеходы уже окончательно в негодность приходили. А он другой подбирал и восстанавливал. А вездеходы на площадке копились и копились. Уже в наши дни начальник милиции их металлистам сдал. Разбогател — жуть! Все правильно теперь. Страна бедная стала, значит, начальнику милиции уже можно богатеть.
А как рыбнадзор поголовье омуля охранял! Ведь знают, что население севера омулем живет. На зиму каждой семье бочку или две засолить надо. И ведь умрет, если не засолит. Так как они омуля добывали? Наловит, скажем, он мешок омуля и домой гребет. Видит, рыбнадзор рулит. И раз!.. Мешок с омулем за борт. С него взятки гладки, а завтра за новым мешком гребет. Дали бы ему эту бочку засолить, он бы пять бочек рыбы не загубил. Но страна богатая была, могла себе это позволить. А если бы тот же рыбак не топил мешки, а открыто домой к себе волок, еще глядишь, разбогател бы. А этого допустить никак нельзя было.
Так что это правило отлично работает. Если страна богатая, то люди в бедности жить должны. Правда, не все. А если страна беднеет, то люди богаче становятся. Вот только жалко, опять не все.
Больной
Торжественное построение полка. Все при параде, сияют орденами, медалями, значками и прочими прибамбасами; прониклись торжественностью момента. Знамя на правом фланге. Начальник штаба перед строем. Волнуется и придирчиво осматривает свое войско: все ли в порядке? Ждем командира и инспектора из армии.
Между первой и второй эскадрильями появляется нечто, отдаленно напоминающее солдата. Форма на нем грязная, мятая, без ремня и без подворотничка. Пилотки тоже нет. Он небрит, не чесан, да и мылся давненько. На ногах казарменные тапочки. Походкой раненого в лапу пингвина он движется мимо онемевшего от ужаса начальника штаба. С минуты на минуту должен появиться командир. НШ овладевает собой:
— Это что еще такое!.. Вы куда… товарищ солдат? Вы откуда?..
С чувством сознания своей правоты и исключительности солдат отвечает:
— Нэ выдыш? Балной! — и продолжает свой скорбный, зигзагообразный путь.
Полк в ауте.
Борьба за недостатки
Прилетел как-то к нам командующий авиацией флота. Собрал всех в Доме офицеров и рассказал странную вещь. Оказывается, в тех частях, где выявлено больше недостатков в подготовке и выполнении полетов, меньше предпосылок к летным происшествиям, а также летных происшествий. Привел статистику. Всем стало ясно: чем больше недостатков вскроем и устраним, тем безопаснее летать будем.
И началась великая эпопея борьбы за недостатки. Все командные и партийные органы с неутомимостью полицейских ищеек кинулись выискивать недостатки. Я как штурман стоял в стороне и несколько выше этих поисковых операций. Но чуяло мое сердце, что и до нас, штурманов, доберутся.
Как в воду глядел. Поток недостатков, поставляемый инженерами и техниками, стал спадать. Синоптики и связисты тоже перестали поставлять недостатки в нужном количестве. Летчики совсем теперь не отклонялись от курса и глиссады даже на миллиметр. Жалкий ручеек недостатков в технике пилотирования перестал насыщать жажду борцов. Командование и политорганы стали все чаще поглядывать в сторону штурманской службы. Самим им не очень хотелось разбираться в наших «косинУсях», и начали они щемить штурманов эскадрилий.
На очередной подготовке к полетам подходит ко мне штурман нашей эскадрильи Валера Акулов. Человек исключительной порядочности и мудрости, как в штурманских вопросах, так и повседневной жизни.
— Саня, — начал душевно Валера, — Саня, пора и тебе взять на себя какой-то недостаток. А то у каждого летчика их, как у сучки блох. А на нас еще ни одного нет.
— А это не больно? — на всякий случай поинтересовался я, хотя и был выше всей этой суеты вокруг недостатков. — Если надо, запиши.
Я легкомысленно согласился. Как Швейк, который наивно полагал, что парочка подписей ему ни сколько не повредит.
— Нет! — заверил он меня, — ничуточки. А что тебе записать? — Валера великодушно предложил мне самому выбрать себе розги. О чем я тогда еще и не подозревал.
— Допустим, я плохо знаю схему захода на посадку аэродрома Завитинск, — также великодушно предложил я.
Схему захода именно на этом аэродроме я знал как «Отче наш».
— Так, — сказал Валера, занося недостаток в журнал контроля подготовки к полетам, — вот и есть хорошенькая государственная измена.
Я, еще не зная, что меня ждет, тоже посмеялся.
Окончив контроль готовности, командир эскадрильи спросил, какие недостатки выявлены в ходе подготовки к полетам. Оказалось, что только один я, проявив халатность и недобросовестность, плохо подготовился к полетам, что выразилось в неудовлетворительном знании схемы захода на посадку на запасном аэродроме Завитинск. Командир подивился этому обстоятельству, выразил недоумение, как это еще земля меня носит? И чтобы наставить на путь истинный, объявил строгий выговор. Я посмотрел на Валеру, но он был занят какими-то бумагами и на мой ошарашенный взгляд не ответил. А командир посоветовал начальнику штаба эскадрильи тут же внести выговор в мою учетную карточку, чтобы за текущими делами не забылось.
Тут заходит командир полка. Мы, конечно, встали, поприветствовали его. Мы еще сесть не успели, а он уж поинтересовался, выявлены ли какие недостатки в ходе подготовки к полетам. Назвали мою фамилию. Пришлось встать. Командир полка на радостях, что есть недостаток, принялся за меня с особым рвением. И авиацию я позорю, и пятно на знамени полка я поставил, и он еще мне припомнит при назначении на должность, и квартиры я не скоро дождусь. Это же неслыханно, такое безобразие. Поинтересовался также, носит ли меня земля? А когда узнал, что носит, очень подивился этому факту, так как до сих пор думал, что она обычно горит под ногами у подобных отщепенцев, которых надо бы каленым железом и поганой метлой. Узнал он, что комэск меня уже наказал. Похвалил его за оперативность, но взыскание отменил, так как захотел лично покарать. И объявил тот же строгий выговор, но уже от своего имени, что считалось более тяжкой карой. Хотя сам командир полка считал это ангельским поцелуем по сравнению с тем, что я заслуживаю. Впрочем, жизнь сама меня накажет строго, и он не удивится, если узнает, что я совершил тяжкое преступление и сурово осужден.
«Э! — подумал я, — не простое это дело — с недостатками бороться. Так и до служебного несоответствия дойти может, а там и до снятия с должности и отстранения. Больше Валера меня на такую провокацию не подвигнет».
Но я рано радовался. После полетов на разбор сам командир дивизии, наш славный генерал, пожаловали. Стоит ли говорить, что весь разбор был построен на моей персоне. Которая в летную столовую ходит и не подавится же шоколадом. Государство мне получку выдает и кормит не затем, чтобы я, наплевав на безопасность полетов, себе брюхо отращивал, и штаны у летного комбинезона протирал. Он тоже поинтересовался, носит ли меня земля? И получив утвердительный ответ, страшно негодовал. В учетной карточке взыскание командира полка зачеркнули, а вместо него вписали подарочек от командира дивизии. На мое счастье командующий в отпуске был, а то бы я с должности и летной работы и вовсе полетел.
Новая неделя началась с того, что прошло партийное собрание эскадрильи, целиком и полностью посвященное персональному делу коммуниста… То есть меня. Мои друзья, коих миновала чаша с недостатками, всячески изобличали и порицали меня. Парторг поинтересовался, а на чью мельницу я воду лью? Узнав, что все-таки на нашу, он несколько успокоился, хотя и усомнился, что земле легко носить подобных негодяев. Отделался я выговором без занесения в учетную карточку. После собрания я спросил, а представляет ли себе уважаемый парторг, как выглядит схема захода на аэродром Завитинск? Он, бывший электронщик, ответил, что в виде последовательного включения конденсаторов и сопротивлений. Я не стал его разубеждать.
На мое несчастье вскоре состоялось ежегодное отчетно-выборное собрание коммунистов полка. Утешало, что со мной вместе разбирали еще несколько бедолаг, допустивших недостатки в течение года. А, скорее всего, как и я, дали их на себя повесить. Но так как мой недостаток был самым свежим, выглядело все это, как будто судили банду уголовников, а я был их паханом. Апофеозом стало выступление секретаря парткома. В уголке его глаза невинной росой сверкала слеза, когда он голосом, полным праведного гнева, вопрошал:
— До каких пор мы на них будем свое личное время тратить?
В декабре начался новый учебный год. Завели новые журналы учета недостатков. Другие простаки попались на удочку. Про меня забыли. Более того, когда я попросил у начальника штаба эскадрильи свою учетную карточку, ее сторона, где учитываются взыскания, оказалась девственно чистой. Я свою воспитательную роль в деле борьбы за недостатки выполнил.
Вскоре прилетел командующий. На этот раз нам было доложено о большой роли вскрытия предпосылок к летному происшествию в деле борьбы за безопасность полетов. Начиналась новая великая эпопея. Но я уже держал ушки топориком.
Борьба за предпосылки
Я уже рассказывал, как мы боролись за недостатки. Следующей логически оправданной эпопеей была борьба за предпосылки к летным происшествиям. Именно за предпосылки, а не с предпосылками. В начале моей летной карьеры не было ничего страшнее предпосылки к летному происшествию, висящей на чьей-то шее и ставящей крест на дальнейшем продвижении. А тут сам товарищ 001, то есть командующий авиацией флота, стоит за трибуной перед нами и на все корки расхваливает тех командиров полков, в которых совершено наибольшее количество предпосылок к летным происшествиям. Я уж подумал, а не смеется ли он над нами? Может, генеральская ирония в своем развитии превысила наше ее понимание? Оказывается, что в полках, где вскрыто больше предпосылок, меньше летных происшествий. Так нам сказал командующий. А не верить ему нет никакого смысла. Да и для здоровья вредно.
Опытной части летного состава вскоре стала понятна истинная подоплека второй эпопеи. У Ярослава Гашека есть рассказ, где школьный капеллан сек детей за всякие провинности. Однако он заметил, что розги, применяемые для экзекуции, не исторгают из малолетних преступников ожидаемых воплей. Тогда он приказал сторожу нарезать более толстые розги. И был удовлетворен результатом, так как детишки визжали от всей души, испытывая на себе новые дидактические средства. Но вскоре он заметил, что сила воспитательного воздействия опять сошла на нет. Были применены розги еще толще. И опять кратковременное улучшение воздействия, а затем дети снова лежали на его коленях во время экзекуции как на пляже. Причину он понял, когда от удара толстенной палкой по тощей заднице воспитуемого раздался грохот, какой можно услышать, если ударить палкой по жестяной вывеске. Так оно и оказалось. Под штаны нерадивый ученик, предвидя тяжкое наказание, подложил жестяную табличку с надписью, кажется, «Жертвуйте на храм». А до этого детвора подкладывала все более толстые слои бумаги и картона.
Что можно было сделать халатному офицеру за банальный недостаток? Выговор объявить, ну, строгий выговор. В крайнем случае, служебное несоответствие при повторе недостатка у того же офицера. Ага! Щас! Учитывая, что беспримерная борьба за недостатки обвешала почти всех офицеров подобными взысканиями, как новогоднюю елку игрушками, действенность их была практически равна нулю. Командующему понадобились более толстые розги. За предпосылку можно было отстранить от полетов, снять с должности, понизить в звании или прочим образом нанести офицеру ощутимый материальный ущерб. Да, но где набраться нужного количества предпосылок? Оказалось проще пареной репы. Все, что раньше называлось недостатками, стало именоваться предпосылками. Снизился при заходе на посадку на 10 метров ниже глиссады, не выучил схему захода на запасном аэродроме — получай, фашист, гранату, или там кактус. Правда, и мы стали опытнее. Все вертелись как уж в ступе — не утолчешь. Никто не позволял вешать на себя предпосылки. Ругань и споры стояли в классах и на аэродромах. Чуть до рукопашной дело не доходило. Правда, и тут находились простаки, позволявшие записать на них предпосылки.
Особую роль в борьбе за безопасность полетов играли партийно-политические органы. В рвении найти хоть какую завалященькую предпосылку они превзошли инквизицию. Но при низкой компетенции они иной раз проходили мимо настоящих предпосылок или попадали пальцем в известное отверстие. И держался наш парторг только на том, что смог вынюхать у безответных технарей. А мечтал он о предпосылке, совершенной летным составом, которую он разделал бы, как румын курицу, на газах у благосклонного полкового, а лучше дивизионного начальства. И тут судьба ему улыбнулась.
В полку у нас было двое Синицыных. Один лейтенант, техник. А другой — ваш покорный слуга. И вот перед полковым партийным собранием наш бравый парторг берет журнал учета предпосылок и к своей радости видит там фамилию Синицына. Слово «лейтенант» там написано как л-т, в то время как мне удалось дослужиться до капитана, или к-н. Да и инициалы у нас разные. Но кто на такие мелочи внимание обращает? Когда очень хочется что-то увидеть, то обязательно увидишь. Даже не вникнув, что там идет речь об ошибке прибориста, наш партайгеноссе записывает в свою речь меня, который ни сном, ни духом.
На партсобрании, услышав свою фамилию в списке предпосыльщиков, я отложил детектив и стал прислушиваться к происходящему. А с трибуны уже грохотало и гремело. И непонятно, как земля меня носит, и почему до сих пор меня в летную столовую пускают, и совершенно не ясно, на чьи мельницы я воду лью, и как меня еще ни поганой метлой, ни каленым железом не высекли? Вопиющее безобразие. На крайней реснице правого глаза парторга повисла и крупным бриллиантом заблестела скупая мужская слеза. Даже «Доколе ты, Каталина?..» ни в одном театре никогда не звучала так проникновенно, как: «До каких пор мы будем свое личное время тратить?!» Казалось, дали бы ему автомат, так, не задумываясь, отвел бы меня к ближайшему капониру.
Мы привыкли к этому театру, бывало и похлеще. Поэтому во время перерыва я подошел к нему и с видом поруганной добродетели обратил внимание зарвавшегося Бормана на ошибочку, что вкралась в доклад. Коммунист всегда благодарит товарища, если тот укажет ему на промах. Так и геноссе — пожал мне руку и обещал в заключительном слове помочь справедливости поторжествовать. С легким сердцем я отбивал наскоки моих друзей и недругов, уверенный в торжестве справедливости. Но в заключительной речи этот Савонарола еще раз потребовал крови нечестивых предпосыльщиков, ни словом не упомянув о произошедшей ошибке. Гляжу, командир полка уж и листок со списком злодеев у него взял, и что-то себе выписывает. И командир что-то не похож на дедушку с рождественскими подарками.
А дальше по отработанной схеме. Комэск, командир полка, командир дивизии. Только теперь и комэск вместе со мной получил. За то, что несвоевременно прореагировал. Пока разобрались, приказ о выдаче денег за классность уже и подписали. И получили мы с комэском по 50% классных. А это его любовь ко мне отнюдь не повысило. Партайгеноссе перед каждым собранием обещал все исправить, да все как-то забывал.
