роман
''Он пустил корни в теле моем, превратился в растение,
В среду мы сели за стол, а теперь воскресение.
Кто-то смеется в углу или только мне кажется,
То, что вчера завязал, завтра снова развяжется''
Александр Васильев
Глава первая
Отвертка вошла в горло глубоко. Я думал, что будет сложнее, а оказалось просто, как плевок. Не такой отвертки ты желал сегодня с утра, а, братец? А чего желал я, уже и не вспомнить. И к чему так некстати накатила волна этого необъяснимого сочувствия? Ну, к чему, к чему мне жалеть тебя – грязного и опустившегося человека? С этого дна тебе уже не подняться, как и мне – с моего. Так может, нам суждено было столкнуться в этой пропитавшейся мочой подворотне? А еще, может быть, стоит закончить твои мучения? Так я подумал, так подумал кто-то во мне, и тогда мы протянули руку, взялись за удобную силиконовую рукоять, а затем быстро выдернули, откинулись сонмом назад, чтобы не окатило грехом. И зажмурились. Мгновение длилось целую вечность, но внутри меня уже просыпался тот главный, совершенно другой, и он-то знал наверняка, что мгновение – это мгновение, и вечностью здесь пахнуть не может, а может только тем, чем пахнут, наверное, все подворотни. И вот этот второй злорадно смеялся, когда меня все равно ошпарило ядовитым железом, ударило кровью в нос. А я чертыхнулся. Куда мне теперь в таком виде? А я удивился. Как не застряло в мясе? Ведь вышло так ровно, так просто. Я мог бы, пожалуй, еще долго задавать себе множество глупых вопросов, но во мне уже целиком проснулся этот другой. На самом деле он не спал никогда. И этот другой закричал на меня, этот другой мне сказал, чтоб я перестал думать о глупых вещах, а посмотрел бы внимательно – на умирающего передо мной человека.
Будь уважителен, ведь это его последние секунды, — сказало что-то из колких глубин головы. Будь уважителен, ведь потом его не станет, – сказал мой в н у т р е н н и й человек, и я стал уважительнее. Я посмотрел и увидел, как бездомный пытался дотянуться до горла, освободиться, будто это его бы спасло, будто отвертка была лишь крошкой, которой он подавился. Но что-то уже пошло не так, что-то уже было повреждено, и что-то уже не работало как прежде. И локоть не сгибался, и слепота чернильными волнами застила взгляд, и ноги уже теряли опору, а потому он лишь слепо шарил руками и также слепо, страшно ощупывал глазницами пространство. Мне показалось, что вместо глаз у него – бездонные ямы, и если увижу в этой пустой бездне проблеск его души, затянет в эту страшную тьму и меня самого.
Он искал мщения, искал избавления от муки, но как будто ослеп и не мог уже ничего обрести в этом погибающем мире. Говорят, глаза – зеркало души. Если так, то я точно видел, как душа уходит из его глаз. И не было уже там энергии, и жизни не было, и ничего абсолютно. А была там только агония.
Нет, братец, не будет мщения тебе. Не осталось уже на это времени – Я – выдернул отвертку. Он постоял еще минуту, рука опустилась. Сил не осталось. Я – выдернул отвертку, а вместе с ней – жизнь. Я – выдернул отвертку – и он упал.
Он упал, засучил ногами. К запаху многодневной мочи добавилась ядовитая кровь. Меня вырвало почти на него. Глупо постыдился этого, мерзко посмеялся – одежда бездомного минуту назад была не чище, чем стала теперь.
Он хрипел еще несколько минут. Время начало останавливать свое течение все более явно. Мне показалось – чем меньше в нем жизни, тем медленнее стрелка на моих часах говорит о неизбежности смерти. Зачем я вытащил отвертку из его горла?
В фильмах персонажи часто делают нелогичные вещи, которые раздражают зрителя. Зачем проходящий мимо места преступления человек подбирает пистолет, зачем вытаскивает нож из холодного трупа? Может быть, он сам хочет наказания. Он хочет изменить свою жизнь к худшему, потому что не заслужил всех тех благ, что имеет. А может, его мало любили родители. Или он просто глуп. Когда я смотрю подобные фильмы, я думаю только о глупости. Только глупость может двигать таким человеком. Ведь я-то не глуп, я бы никогда так не поступил. А возможно, дело не в глупости. Возможно, это просто что-то животное. То самое, что не скрыть никакой одеждой, никакими социальными институтами, никакими знаниями и моралью. Может, животное хочет снова почувствовать – как это. Ощутить сопричастность чужой смерти – хотя бы краешком, одним глазком, ноздрей одной, да еще лизнуть на пробу – какая она, человеческая кровь? И так ли сладка боль чужая, насколько горька своя. Может, животное хочет вдохнуть этот сладкий приступ агонии, укусить за хвост убегающую душу, сожрать последние ворованные крошки. Может быть – так. Потому что сам не решишься. Воткнуть в кого-нибудь нож? Нет. Как ни рисуй себе тысячи раз эти пытки ночью, перед тем, как ухнуть в бесконечную черную топь сна – сколько угодно, наяву – никогда.
И вот – кто-то решился. Вот – тебе – шанс. Причастись к самой главной религии мира – человекоубийству. Стань посвященным господствующего культа людей.
Кто-то решился, да. И этим решившим все был – он. Задаешь себе вопрос, зачем? Убивать себя публично таким способом, пускай единственным свидетелем оказался только один (забулдыга я)? Но ответ очевиден. Если ты решил выбросить из себя жизнь, смерть сама отыщет и вложит себя в твою руку.
– Стоять!
Ну, что, почувствовал себя убийцей? Приятно обернуться охотником? Уже пробудилась твоя людоедская суть там, глубоко под океанскими толщами социальных инстинктов? А теперь превратись-ка обратно. В жертву. Превратись в того, кем ты всегда и был. Превратись официально, с клеймом на лбу и справкой в кармане.
Раньше ты был, как все. Жертва обыкновенная. Скот на откорм. А теперь ты жертва откормленная, мытая и стриженная. Теперь тебя – можно. Теперь тебя можно всем и сразу. Ату его, ату!
Врешь ты все. И не спрятать под тройным одеколоном запах жареного мяса на месте клейма. Тебя заметят. Везде заметят. Ты уже труп. Вот такой же труп, как этот, у твоих ног. Только этот – честнее. Ха-ха-ха! Можно так выразиться? Честный труп. Давно не смешил ты меня, дружок. Давно.
Да, бездомный оказался честнее. Он лежит на мокром асфальте в грязи и луже собственной крови. Вот, у него тоже справка, видишь? Вот, эта справка здесь у него, на штанине, темным пятном едко оплыла в паху, соленая справка о жертвенной сути. Он умер и обделался со страху – неужели решился? А ты еще притворяешься живым, но уже готов вот так же нассать себе в брюки.
Ну, что стоишь, дурачок? Уже и сам расписался на справке своей? Да, берите меня, я готов, принесите меня на алтарь пред очи господни
Заткнись!
Нет, даже не думай, другой не умолкнет, а ты – беги, ведь жертвенным огнем уже раскрасил кто-то стены домов и лишайные ветви плешивых деревьев, лужи брошенных и дырявых сирот-дорог, а самое главное – даже тебя уже кто-то окрасил кроваво-синим пламенем, и вот-вот ты уже будешь гореть в нем, радуя вкусом жареного мяса кого-то там, наверху.
Красный, синий, красный, синий, а как ты думаешь, к чему бы это, ммм, дурачок? Что это может быть, и что так противно подвывает в такт блядским сполохам этого света? Наверное, ты уже догадался? Или еще нет? Погоди, погоди, сейчас, да? Это случится сейчас? Или тебе нужна подсказка?
– Руки! Держать на виду! Руки!
Странно. Как много мыслей. Целая жизнь. За одну лишь секунду. Не знал, что бывает такое. Вот, бездомный еще падал, вот, где-то там, далеко, кричали жрецы, вот, грохнуло – дверца, вторая, затвор и «стоять!», а я уже столько всего наворотил, такую кашу заварил в голове, через которую без топора не прорубишь не то что дверей, даже окошка.
Скажи, а руки, которые держали эту отвертку. Отвертку, с которой медленно стекает душа лишнего человека. Рука, которая вонзала эту отвертку, и рука, что освобождала дорогу для этой души. Вот эти вот руки – это были разные руки?
Ты сможешь в этом поклясться?
Нет. Никогда.
Так что же, ты стал жертвой обстоятельств или иллюзии?
Или ты перестанешь, наконец, любоваться клеймом, насыщая самодовольных пастухов, которые кормили тебя на убой и надеялись, что ты станешь таким идеальным бараном? Может, ты станешь теперь кем-то другим?
– Стоять!
Ноги сами выбирают дорогу. И теперь другой не будет. Это уже какая-то другая жизнь.
Три. Пять. Семь.
Прекрати считать, нет времени! Это по тебе стреляют, по тебе, а ты беги и не думай. Когда попадут, ты сразу поймешь.
Восемь. Девять. Крошкой кирпичной стены, щепой от дерева в щеку.
Мимо, суки, мимо! В молоко, злобные бляди, да в небо хуем!
Раз! Раз! Раз! Перезарядка. Два! Два! Два!
А ты беги, ты беги, родной мой, ближе тебя у меня никого нет, ха-ха-ха!
Оглушают выстрелы, но больше – сердце. Тук, тук, тук! Стучи, не бойся, стучи.
Вся спина взмокла от пота. И снова мысли, лишние мысли. Это пот? Или кровь?
Некогда думать, некогда смотреть назад, некогда искать в себе дыры от пуль. Время есть только на бег. А для этого нужно дышать. И на это – все мысли, все силы. Все, что осталось.
С разбега выносит из лабиринта подворотен без счета просто в яркий проспект. Назад! А дороги нет. Позади – только пропасть и оборвавшиеся канаты сожжённых мостов. Топот.
Слышишь? Это – твоя смерть.
Вправо, влево, заметался. Восемь полос. Выход один.
И – визг шин, сигналы, крики. Куда прешь? Жить надоело? И уже что-то совсем сакральное льется из глоток водил. А тебе что, тебе – вперед, к островку безопасности, и снова бежать, пока все восемь полос, все девять кругов… и — финиш. Река пройдена. Оглянуться – один раз. Они все там. Стоят, смотрят, один что-то кричит в рацию, второй пытается перезарядить заклинивший ствол. Третий опасен. Третий шевелит ногами, как облизывающийся кот, готовит прыжок. Этот – побежит. Смотрит, накалывает на булавки глаз, как ночного мотыля. Скоро они будут здесь, скоро станет на место затвор. Скоро
– Братец, заходи, не стесняйся.
Несколько секунд – жрецы левиафана будут здесь, и перемалывать тому челюстями будет нечего, ведь эти и сами сожрут целиком. Тогда тебя уже никто не сможет спасти.
За спиной светится неоном вывеска. «Рай пивовара». Мужичок из солодовой рекламы зазывно машет рукой. Конечно, deus ex machine, наш любимый. Черный ход? Лейтенант уже пересек треть реки, сержанты – половину. Медленно плавится время, как воск в надоевшем рапиде. Но оно все же течет, а они, не смотря ни на что, его победят. И тогда уже будут здесь, а ты поцелуешь асфальт и скажешь «привет!».
Черный ход, точно. Даже если его не будет – я решился, за мной захлопнулись двери. Пускай рай и пивной, да хотя бы недолго, но
На этом рояле мы сыграем свое лучшее соло.
Не сомневайтесь.
– Они тебя здесь не увидят, – голос был высоковат для его внешности и слишком скрипуч. Мозаику ярко выступающих скул и выпученных глаз, черный старомодный фрак, смертельную худобу и рост баскетболиста закреплял лаком голос – нет, не походил Высокий Человек на бармена в раю пивовара. Не вписывался в ориентировку. Не клеился к вывеске. Но Высокий Человек был, и был он барменом. А позади, за стеклянными дверями, шныряли полицейские, которые точно знали, что я убил бездомного ударом отвертки в горло. И мне так захотелось вдруг поверить словам Высокого Человека. Поверить и остаться здесь навсегда, лишь бы не попасть в место вне всего человеческого и вообще всего сущего – ведь оттуда меня не достать даже богу.
– Они тебя здесь не найдут, — Высокий Человек протянул руку с пустым бокалом в сторону выхода, и я увидел, как полицейские слепо шарят по сторонам своими глазами-радарами, смотрят в упор на меня сквозь стекло и не видят. – Никто тебя здесь не найдет.
Я успел впитать эту сцену в себя за мгновение, хотя знал, что ее быть не могло, и только дверь отголоском хлопнула меня в затылок, а Высокий Человек уже протягивал мне бокал, а я сидел на высоком вишневом табурете из дерева за вишневой же стойкой. Вокруг пахло миндалем. Запаха пива или рыбы я не ощутил. Рука сама взялась за бокал и влила в мое горло густое темное, а в ту же секунду я вновь захлопывал двери паба.
– Они тебя здесь не увидят, – сказал бармен, указывая пустым бокалом в сторону выхода. – Никто тебя здесь не найдет.
И сел я за бесконечную стойку и выпил бездонный бокал, и захлопнулись громадные двери. И позади снова шныряли полицейские, которые точно знали, что я убил, а я опять захотел остаться здесь навсегда. И бокал расслоился калейдоскопом на тысячи бокалов, точно так, как за моим затылком расслоился я и расслоились двери.
Я вдруг почувствовал тошнотворное опьянение. Бар завертелся вокруг меня, вскружились огни, вспенилась музыка, на секунду я увидел черта верхом на голой девице, летящих на фоне громадной луны, и снежные ели шелестели пушистыми лапами, затем отчего-то пахнуло знойным морским ароматом, и ласточки пронеслись мимо. В этот момент я узнал играющую рождественскую музыку и от знания этого без причины почувствовал страх. Табурет выскользнул из-под меня, я весь сжался, ожидая удара о твердый кафельный пол.
– Не бойся, пока что ты здесь только гость, обожди постояльцев и владельца, – я почувствовал костлявую руку бармена на своем плече, открыл глаза и понял, что ровно сижу на том же высоком табурете, а в руках у меня бокал холодного темного пива. – Расслабься, отдохни, тебе некуда спешить.
Грохнула какая-то смутно знакомая французская песня. Я осмотрелся, однако не было никаких проигрывателей. Музыка звучала из ниоткуда, постоянно перемещаясь. Громкость срывалась то на едва слышимое эхо где-то за стенами, то на оглушающий скрежет. Высокий Человек уже стоял в противоположном углу, протирая вафельным полотенцем очередной бокал, его тонкие губы были сжаты до синевы, он молчал и блекло смотрел куда-то мимо меня. Перед глазами вспыхнула картинка, раздваивая пространство перед глазами, мешающая видеть, тошнотворно дезориентирующая. Я понял, что именно кусками прорывается из какого-то другого измерения, и мне стало еще страшнее. Я в который раз раздвоился, и один из нас сидел здесь, а второй был в каком-то парижском кафе, сжавшийся в ужасе, а вокруг бесновались персонажи «Сказок улицы Брока». Ведьма с зеленым лицом хохотала и пыталась крючковатыми пальцами разжать мне рот. Чертенок с красным лицом тыкал вилкой в ногу, так что штанина уже вся покрылась кровавыми пятнами. И меня уже было не двое, а трое, и третий я сидел уже совершенно не ясно где и пил то самое проклятое пиво, хотя руки неподвижно сжимали стоящий на стойке бокал. А рот был полон этого пива, и кислый вкус ощущался всеми нами, и третий смеялся отчего-то и презирал двух других. Потом видение закончилось. Длилось оно меньше секунды, но, казалось, пытка продолжалась много часов. Все прошло, оставшись эхом в памяти. Музыка смолкла. Я сидел перед пустым бокалом и все больше приходил в ужас.
– Повторить?
Шипение пива, вкус на губах. Что-то скользкое заползло под веки. Я с болезненной судорогой в руках попробовал протереть глаза. Бокал был снова полон. В углу вдруг проклюнулся патефон, обрел чёткие абрисы, заскрежетал паучьими ножками, устраиваясь за откуда-то взявшимися столиками. Пространство паба расширилось, смешалось с чертами советской забегаловки, кисло заползли в нос щи, патефон скрипуче запел песню Тини Тима «People Are Strange», в некоторых углах сквозь марево начали проступать мужички в грязной одежде, пахнуло рыбой и плохим пивом.
– Может быть, водочки?
Я встал.
– Спасибо, конечно, и да, непременно.
Бармен зло сощурился и будто бы засмеялся, но смеха я не услышал, а только громче заиграла музыка, до боли в ушах оглушила меня, так что я споткнулся и налетел на какого-то мужика с засохшей зеленой соплей под носом. Разлетелся вдребезги надтреснутый бокал, мужик состарился и затряс своей седой бородой:
– Пидарас! Пидарас! Пидарас!
Я бросился к черному выходу, снес на ходу какие-то картонные коробки, снова поскользнулся, упал, влез рукой во что-то горячее и скользкое, запахло чесноком и сыром, я вскочил и выбежал на улицу, под темные завихрения снега в очередной подворотне. Зажмурился, подождал, когда появятся яркие пятна, всмотрелся в них, втянул носом морозный воздух… но воздух не был морозным. Шум ветра стих. Вокруг стало тепло и запахло пивной самого дурного пошиба, а тишину залило клокотанием пьяных голосов. Я открыл глаза.
– Повторить? – бармен улыбался.
Я сидел за стойкой, как прежде, и передо мной стоял наполовину опустошённый бокал. Пивная была полна народца, людвы, человеков и человечков, и где-то косились злобно кошачьим глазом, а кто-то втихую прятал рога под шапкой ушанкой. Справа, в углу, потасканная баба блевала в мусорную корзину.
Я залпом допил пиво и угрюмо кивнул.
– Я же сказал, тебя здесь никто не найдет, – улыбнулся бармен, протягивая вновь полный бокал. – Ты подожди, скоро придут.
– Зачем? – я с тоской смотрел прямо перед собой, не рискуя осматривать постояльцев «Рая пивовара».
– Как же зачем, сегодня вечер историй! – бармен засмеялся. – Вечер изумительных хмельных историй! Что может быть лучше? К тому же, умер человек, и в этом виноват ты. Разве можно просто выпить бокал-другой пива и забыть о его смерти? Помимо всего прочего, ты еще и вор, но это ничего, просто вещь нужно будет вернуть. Согласен? – он протягивал мне бокал за бокалом, а я не мог остановиться и не понимал, как столько может вместить человеческий желудок. Во рту уже кисло зрела рвота, но я все пил и пил и пил
– Повторить?
На мгновение я протрезвел и осмотрелся. Зал был почти пуст, только через пару столов сидел какой-то человек в сером пальто и кепи.
– Я могу уйти? – спросил я, заранее зная ответ. По радио играла песня Максима Фадеева. А у меня, к сожалению, уже не было возможности бежать. Даже по земле.
Бармен молча протянул мне бокал. Пружина времени скрутилась предельно и теперь стала раскручиваться, теряя запчасти. Я обернулся. На улице было пусто, сумерки сменились абсолютной темнотой, только заблёванный пятачок у входа освещал тусклый фонарь.
– Осталось недолго, — бармен улыбался и протягивал мне очередной бокал. — Повторить?
Я обреченно кивнул, взял бокал в руку. Пиво было безвкусным, но ничего другого мне уже не оставалось.
Часы потеряли стрелки и вместо всех цифр остались решетки. За окном надрывно завывал ветер. Я подумал, какие истории должны сегодня произойти, какие – рассказаны? Но я не знал. И поэтому просто стал пить пиво дальше.
Глава вторая
Никогда не любил «отвертку». Мешать сок с водкой, конечно, приходилось, но это было мерой безысходности, мерой необходимой. Не помню уже, сколько лет, пил я почти без эстетического удовольствия, а лишь в меру необходимого экономического разумения. А именно – с пониманием, как быстро и эффективно убрать ненавистную трезвость. По мне, так уж лучше смешать пиво с водкой. И проще, и честнее.
Поэтому я смотрел на стопку с «отверткой» с таким отвращением. Откуда она взялась передо мной и какая падла надоумила меня взять подобную дрянь было совершенно непонятно.
Осоловело я осмотрел пространство вокруг и обнаружил, что сижу за столиком в какой-то паршивой наливайке. На липкой столешнице устроились возле меня залапанный графинчик с водкой, пластиковая бутылка с химически-ядреным соком, а еще исцарапанный поднос с пошлейшими бутербродами. Этими бутербродами можно было бы вызывать рвоту. Кусочки чёрствого черного хлеба со скользкими пластмассовыми плевками плавленого сыра – вот что такое, вот какие бутерброды!
Я с отвращением выпил водку и сок, взбаламученные в стопке, и замер так – со стопкой в руке и перекошенным ртом.
Отвертка. Отвертка.
– Вспомнили?
Я вздрогнул, захлопнул рот, поставил стопку на стол, налил до краев чистой водки, выпил залпом, и только тогда посмотрел на человека. Он соткался в туманной безвестности размытого зрения, соткался из тени и цветных пятен, так что я не успел заметить, был ли он здесь раньше, подошел незаметно, или являлся всего-то моей иллюзией. Ну, пускай его сидит. Я пододвинул ему графинчик.
– Это ваше, ваше, – сказал человек. – Нам подобное без какой-либо надобности. Нам это все равно, как есть человечину.
Я попытался сосредоточиться, но глаза упрямо отказывали мне, так что я видел лишь размытый силуэт.
– Можете не пытаться рассмотреть меня, – сказал человек, – вам это не нужно, вам это опасно, ни к чему это вам, и не смогли бы вы меня рассмотреть при всем своем желании…
– Почему?
– Можно представить на моем месте кого угодно и что угодно. Ну, пускай я буду господин в клетчатом костюме, а вот мое старомодное кепи. На спинку стула я повесил невзрачное серое пальто. Внешность моя ничем не примечательна, я – воплощение размытости. Глаза мои водянисты, волосы – блеклая белесая пакля, речь картонна, а лицо, что лицо – ну, как у всех. Вы могли меня видеть раньше, а теперь нет, потому что пьяны. Впрочем – вы всегда пьяны, а я – все то, что вы не смогли рассмотреть. Во всех смыслах, во все времена, которые еще остались. Я – все то, о чем вы забыли, или о чем хотели позабыть. Зовите меня Лабес.
– Жид? – это, пожалуй, больше водка интересовалась из моего нутра, чем я, но язык был мой, и голос был мой, и рожа, по которой я могу получить, тоже была моя. Обидно. О чем же я думаю, о чем думал прежде? Что-то важное было, что-то страшное.
отвертка – раздирающе до крови, морозным ужасом по спине – отвертка
Я заставил себя унять тремор в руках, налил еще водки, выпил. Дрожь не унималась. Водка уходила в пустоту, куда-то за гулкий ужас, спрятавшийся позади холодеющего затылка.
– Почему «отвертка»? – спросил я.
– Это был его выбор, – ответил Лабес. – С другой стороны – символично, не находите? Отвертка в горле, – он противно захихикал. Даже как-то ненатурально, как будто рядом, постоянно уходя из фокуса, сидел не взрослый мужчина, а малолетний хулиган. И я вдруг понял, что взрослым мужчиной он точно не был, как не был и человеком вообще.
– Что вы такое? — спросил я. Глаза зачесались, я моргнул, смахивая слезы. Зрение прояснилось, и перед собой я вдруг отчётливо разглядел краснолицего чертика в костюме.
— Сам ты такое, — в голосе звучала обида, но глаза, глаза Лабеса смеялись.
— Ах да, — расхохотался и я. — Ла-бес. Ну, конечно же. До чертиков допился. Конечно, тебя нет. Ты — моя галлюцинация.
Лабес вдруг сплюнул мне под ноги и сказал:
— Я-то, пожалуй, очень даже существую. А вот чертом ты меня зря назвал, гнида.
—Не понял, кто кого чертом назвал? — рядом вдруг оказался еще кто-то. Он дышал луком мне в затылок и крепко держал за локоть.
Лабес размыто оплыл, взорвался темнотой, заставив меня на некоторое время ослепнуть, закричал неразборчиво, захохотал. И так страшно он захохотал, так страшно он засмеялся, что я ощутил бесконечный холод осенних лесов, увидел громадные лица постаревших домов на вонючих улицах, прочувствовал каждую секунду растянувшихся в ночь последних лет, а потом снова обрел зрение и уже сидел не за столиком, а за той же барной стойкой, в руках держал опостылевший бокал с пивом, и рядом сидело двое. И были они абсолютно одинаковы.
– Вы нам кое-что должны, – сказал тот, что справа.
– У вас есть кое-что наше, – сказал тот, что слева.
– Вам это дали, хотя не имели на то права.
— Бомж! Это бомж! Бомжара! Он отдал. Сука! Падла! Блядь!
– Вам это дали, а вы отдадите нам.
Я попытался было встать, однако ноги мои прилипли к стальным прутьям подножки, а братья для верности схватили больно за локти. Оба они были плешивы, плюгавы, с лицами, пожранными оспой, с воспаленными глазами и красно-синими носами в рытвинах черных угрей. Зато похоронные костюмы их были дороги и безупречно чисты. От них пахло дорогим одеколоном, а изо ртов несло свежевырытой могилой и запахом гниющего трупа. Тысяч гниющих трупов.
– Я не понимаю, о чем вы, – прошипел я, пытаясь вырваться из железной хватки.
– О, все понимаешь, сука, – заплевал мне в лицо правый братец.
– О, все знаешь, гнида, – вторил ему левый братец.
– Мы тебя живьем сожрем, падла.
– Печень твою разгрызем, пидор.
– Почки твои схряцаем, гондон.
– Вкусные у него мозги, а братец?
– О, вкусные мозги, вкусные!
Я стал вырываться, но тут мелькнула тень и обоих братцев как не бывало. Откуда-то из подсобки слышалось теперь их дружное подвывание. Рядом на табурет опустился новый персонаж. Этот выглядел выхолощено, элегантно, завлекающе. Такие работают жиголо или менеджерами по продажам. И у них все покупают всё.
– Простите за такой прием, – сказал он, и голос у него тоже был приятен и мягок. – В такой вечер, да еще с таким гостем, нельзя так обращаться. Нехорошо, – он протянул руку и пожал мою. – Йонкель. Озеф Йонкель.
– Иностранец? – спросил я. Везет мне с ними сегодня, везет, как есть.
– Потомок эмигрантов.
Мы некоторое время пристально рассматривали друг друга. Я почувствовал, что трезвею. И спросил:
– А какой сегодня вечер?
Озеф улыбнулся со снисхождением и ответил:
– Вечер хмельных историй. Ночь тысячи и одного бокала. А раз вы уже здесь и принесли нам подарок, ну, тот, что лежит на дне вашего кармана, то можно и начинать, – он хлопнул в ладоши, и зал резко осветился, столики замельтешили людьми, тишину сменило варево пьяных голосов. Озеф прошел за стойку, стал набирать пиво. Голос его вдруг очутился у меня в голове и отчетливо произнес: «А ты лучше вспомни хорошо, что и где ты делал, вспомни, что ты должен и кому, вспомни и отдай наш подарок или пожалеешь!».
Я попробовал заглянуть внутрь головы. Там уже заваривалась каша из воспоминаний, но отчетливо еще не было ясно абсолютно ничего.
– Ну-с, кто первый? – спросил Озеф, ставя передо мной бокал.
Многие закричали «я, я, я!», а мне вдруг стало плевать.
— Повторить?
Я устало кивнул и взял протянутый мне бокал. Пиво стало еще более отвратительным. Чтобы перебить кислый привкус, я достал из лежащей на стойке пачки сигарету и сунул руку в карман в поисках зажигалки. И застыл. В моем правом кармане не было зажигалки. Зато там было что-то другое. Я нащупал небольшой прямоугольник и медленно вытащил.
Это оказались спички. Коробок самых обыкновенных спичек.
Вот только я терпеть не могу спички и никогда ими не пользуюсь.
Было еще кое-что. Коробок оказался весь в крови. И я знал, чья это кровь.