На наш заводик, приехал из Москвы инвестор, а с ним команда: риск - менеджер, финансовый аналитик, юрист, и еще пара пидарасов уникального профиля.
Хуй знает, что ребята окончили, но один был узкий специалист по отхожим местам – не знаю, как это правильно называется, никогда не сталкивался.
Он с ходу прошел в заводской туалет, придирчиво осмотрел, и отметил, что не хватает: сушилки для рук, и мыла, и туалетной бумаги нет, и жирно навалено мимо дырок. Последнее ему особенно не понравилось.
Заснял все, и тут же звонит главному своему: «Культура производства ниже закритичного уровня. Придется всех переучивать».
Наши, кто был рядом, ахнули – срать будут переучивать!
Ладно. А другой, – ну тут вообще напалм. Ходил инкогнито по всем-всем кабинетам, закуткам, и палил кто пьет чай в рабочее время. Несчастный, не успев захавать заварки, резко оказывался за проходной, и уже пил чай «по собственному желанию», т.е. когда душа захочет.

Вызвал меня директор и говорит: «Фома, есть дело. Мы с инвестором в баню, – дела обсудить, а ты свези ихнего риск-менеджера на экстрим. Этот малый баню не любит, а любит пощекотать нервы – должность обязывает, как я понимаю, сечешь?»
Мы оба не секли, о чём это, но виду не подавали, и я сказал:
– Пусть сходит в пивную «Чебурашка», на автовокзале. И совсем не дорого за такое резкое повышение квалификации.
– Не думаю, что он торопится оформить инвалидность. – озадаченно промолвил начальник. – Нужно иное: сплав по реке, восхождение на скалу, поход на худой конец.
– Куда-куда поход?! Он что, из «этих»?
– Да не о том! – отмахнулся он. – Нет у нас нихуя, вот в чем дело. А ты зимней рыбалкой увлекаешься, а это тоже экстрим. Выручай! Завтра в обед, жди его у гостиницы и организуй рыбалку. Сделай все хорошо – от этого придурка многое зависит.
Ладно, приказы не обсуждаются.

Следующим утром, кимарю я в своем УАЗике у отеля, – жду этого чудика. Вдруг сквозь сон, в окно: тук - тук - тук.
Я спросонок ближний включил, и чуть в штаны не наклал – думал за мной, всё!
У меня последнее время сердце шалило, и я бздел остыть во сне – уйти тихо и безболезненно, как говорится – то есть не осознав. А мне с детства пиздец нужно быть в курсе всех событий, иначе я нервничаю.
А тут, фары открыл – свет белый в глаза, и фигура белая с улицы, мне машет белой рукой, аки крылом. Я и пересрал.
Оказалось, это и есть мой экстремал – баба в белом: комбинезон на ней белый, как сахар, шапочка белая, варежки белые и белоснежные сапоги, с золотыми пряжками и серебряными шнурками. Губы такие капризные-капризные, вывернутые и надутые, – как пчелы постарались, или кто лопатой надул.

А я на ватных брюках, бушлате и валенках с калошами – ни одной белой детали, только сальные пятна да сигаретные отметины разбросаны щедро.
Села эта лебедь внутрь и вместо здрасьте, процедила: – Чё, кроме этого «уё» ничего не нашлось?
– Извините, – отвечаю смущенно, – но экстремал на заводе только я. Не хотите на рыбалку, не поедем, воля ваша. Мне вообще директор приказал.
Она взглянула на меня с ухмылкой:
– Я про машину вообще - то...
Я так и подпрыгнул за рулем – чуть не пернул! Это она про УАЗика моего! Ах ты проблядина губошлепая! Уже и ногу задрал – вышибить наружу валенком в морду, но передумал – бизнес есть бизнес. Если б не бизнес, я б тебя на понижайке в прокладку раскатал.
Завел, поехали.
– Далеко пилить? – спрашивает.
– Нет, недалече. Меня Фома зовут.
– Пф, Фомма..! Сандра - Мария Генриховна.
– Очень приятно.

Разумеется, не повез я эту барыньку на рыбное место, где все пацаны толкутся, потому что меня застебают и будут подъёбывать до самой смерти этой выхухолью - альбиносом. Привез абы куда, от глаз подальше.
Машину на берегу заглушил, нагрузился снаряжением, и пошли на лед. Иду, снег ковыряю, она сзади пыхтит – еле-еле спички свои выдергивает: – Хватит уже, я устала, давай тут рыбачить.
– Надо подальше, где наст крепкий, там сподручней. – и пиздую зигзагом дальше, чтоб ей экстрим ёбаный доставить, как заказывали.
Через двадцать минут она взвыла: – Все, не могу больше. Остановись.
Ладно, пёс с тобой. Расчехлил верный бур, вручил ей и говорю: – Давай.
– Чего давай?
– Чего. Танцуй…
Она вылупилась, клюв жирный на меня разинула – соображает, ебанутый я сызмальства или серьезно?
– Бурите, – говорю – лунку, уважаемая Сандра - Мария.
– А-а… – протянула она, и стала обеими руками вздымать шнековый механизм, и крушить им лед, как пешней.
С горечью закурил.

– Курение это риск. – профессионально заметила она. – Кстати, не поняла, где туалет и буфет?
Тут уже я вытаращился, как шизофреник с базедой при первом, пристрелочном разряде целебного электричества, – но нет, она вовсе не шутила.
– Я есть хочу. Слышишь?! – и все злее тюкает лед.
– Только приехали, рано еще обедать-то. Ну да ладно, как скажете…
Бур у нее отобрал, пока педали себе не отрубила, две лунки махом высверлил, разложил поджопник для неё – села брезгливо, достала из кармана душистые салфетки и лапки протирает – каждый костлявый пальчик – хавать значит приготовилась без бацилл.
Только я сундук рыбацкий открыл (там бутерброды и термос), как она цоп баночку из-под пюрешки и крышку долой.
Я и рта не успел открыть, каак завизжит: – А-а! А-а блядь! – как сэр Баскервиль, когда увидал фамильную собаку в одноименном кино. Во второй серии было.
Опрокинулась на спину, перевернулась на брюхо, и с пробуксовкой хуйнула на полном приводе прочь – эх, что там мой УАЗ! – во где динамика и ньютон - метры сочной тяги, блядь! Отъехала подальше, поднялась с четверенек, покрышки отряхнула и кричит сквозь слезы:
– Ты урод! Это же черви! Я на тебя шефу пожалуюсь. Конец тебе.

Достала телефон – а связь-то здесь тю-тю. Тогда стала снимать на камеру, как я перепуганного опарыша собираю, и комментирует:
– Полюбуйтесь, какие долбоёбы живут в N - ской области, господа. Привезли деловых партнеров на рыбалку, а тут: ни поссать, ни пожрать, ни обогреться, зато есть черви. А это наш аниматор их собирает, или как его. Дикари блядь!
Ладно, пусть я аниматор, но я креплюсь, потому что от нее многое зависит и надо ее ублажить.
Собрал наживку, баночку спрятал, кричу: – Я червя убрал, идите сюда, Сандра- Мария Генриховна, не бойтесь. Ебать вас окунями (это конечно про себя).

Подошла, вся пышет злобой – рожа пунцовая, я ей с улыбкой бутерброд протянул и говорю: – Кушайте. Сало домашнее, свинью сам резал.
У нее верхняя половинка, хуяк! – головой в землю, и оттуда потекла гостиничная овсянка с йогуртом.
Да что ж такое. У меня руки опустились, хоть плачь. Ну что опять не так? А ее полощет будь здоров.

Выдохлась наконец. Усадил её на стульчик, чаю налил, бутербродов не предлагаю – ни-ни. Сидит как сыч – прихлебывает. Я удочки наладил – только опустил в лунки, как она:
– Когда назад? Хочу назад. Поехали назад. Когда назад?
– Как назад? Самый экстрим начинается: сейчас дальше бурить пойдем. Сразу никогда на рыбу не нападешь. Лунок двадцать сделаем. Ветер будет пронизывать, руки коченеть, может льдина отколоться, и нас унесет, – все как вы любите. – подмигиваю ей.
– Идиот. Я в туалет хочу.
– Идите вон за сугробчик.
Пошла за сугробчик, вернулась, штаны подтягивает и скалится, язык показывает: – Б-э! Машину-то твою угнали. Так тебе и надо, чернозём, ц!
Я кинулся, и правда – нет машины на берегу! И сам берег чёта далеко и движется. Допрыгались! – оторвало нас, и несет на середину широкой реки, и может быть к противоположному, далекому берегу.
– Нет, – говорю, – Это не машину угнали, а наша льдина оторвалась и хуярит в открытое море. Кушайте экстрим полной жопой.
– А-а…как…э-э…– замычала моя подопечная, и губищами водит по сторонам, как локатором.
О блядь эти губы! Она ими кажется и слышит лучше, и видит лучше, и лучше соображает. Живут они на лице своей жизнью, как жирные паразиты.

Тут она всё прочухала, села в сугроб и заплакала:
– И-и! Что с нами будет?
– Утонем, хули. Раки сожрут.
Она в обморок, хуяк! Ладно, поспи думаю, я обдумаю как быть. А хули думать, дело плохо. Март, лед подточило, а льдина у нас не шибко большая, как бы еще не треснула. Связи нет, хватятся не скоро – есть все шансы утопнуть.

Поставил я палаточку целлофановую, затащил туда рискового менеджера. Она очухалась, чаю попросила.
А между тем, стало вечереть и мороз с ветром закрепчали.
– Холодно, Фома. – скулит она, – Сделай что-нибудь.
За щеку могу сделать. И то западло. Иди ты кукурузу охраняй, сволочь. И даю ей бур: – На, – говорю.
– Танцевать? – жалко скривилась она. – Так греться?
– Бури, ебанько. Оттанцевалась.
Заплакала, и стала бурить. Потом я, потом опять она. Холодно. Потом пришла белесая ночь, и эта рафинированная сволочь, оставив брезгливость, сожрала втихую все бутерброды, и бля буду, – уже принюхивалась к моим промасленным, смердящим ржавой селедкой рукавицам.

Ночью, на воде, на оторванной льдине страшно. Кроме того, нахуя мы бурили льдину в линеечку, – стежок за стежком, когда следовало крестиком? – вопрос не риторический, но ответа у меня нет.
Говорят, в критические мгновенья, у человека открываются невиданные способности. К идиотизму видать тоже…

Получилось вот что. В полночь, Сандра встала к буровой установке – размяться, и принялась: толи крутить бур, толи наматываться вокруг него, как раздался треск, и льдина лопнула по шву. Сандра безмолвно ухнула в воду, обнимая согревающий бур.
– Брось бур, дура! – ору, а над водой уже только её губы виднеются – трубочкой.
Услыхала ли она, или как специалист, оценила риски, но её голова, выпрыгнула из воды, как пробка, и заорала избитое, но резонное: – Спасите, тону!
Льдины неумолимо расходились.
Я схватился за брезентовый ремень сундука, оторвал один конец, намотал на руку, и с размаху швырнул сундук ей – он отлично плавает. Промахнулся. Вернее попал – звякнул прямо в карточку – она смолкла и стала покорно погружаться.
Выход был один. Я вытянул сундук, и, – эх! – зашвырнул на другую половину льдины, у самой кромки которой тонула рисковая. Разбежался, и перепрыгнул сам. Уже под водой ухватил Сандру за капюшон, вытянул на лед.
По щекам отмудохал, на колено животом положил – вода слилась, закашляла, пукнула обнадеживающе, и…и не гу-гу, – контузил я её коробочкой-то.
Веки залупил – а у нее глаз окривел – при контузии так бывает, я знаю. Аж жалко стало. И так не красавица, характер – гавно ядовитое из-под Гитлеровской клики, да еще глаз вывихнут – кому такой клад нужен?

Было в злостчастном сундуке НЗ – всю чекушку влил ей в дудку. Замотал это кривое недоразумение в целлофан палатки, сижу рядом, – отчаянье овладевает. И тут, – огонек вдали кажись. Едва теплится, но приближается – стало быть, к берегу прибивает.
Взялся за край палатки и потащил топляк на огонёчек. Волоку, задыхаюсь. Остановлюсь, по щекам ей нахуярю, руки подергаю – уже пружинят сука. Всё! – схватываться баба начала. Ой пиздец мне!
Вскоре чую, встала льдина – прибило! Спустя минут десять, вышел к одинокой, вмерзшей у берега барже.
Поволок кулек по обледенелым сходням на палубу, а у самых лееров, целлофан порвался, – Сандра вжик, и затылком по брускам-ступенькам: дын-дын-дын – звонко так. Промерзла похоже. Может оно и лучше? – у живой, зубы высыпались бы нахер.
Сбежал на лед, завернул опять её в целлофан, снегом присыпал, чтоб теплей, и кинулся в палубную надстройку, где огонек – за подмогой.

Баржу охранял одинокий, глухонемой мужичина. Здоровый бородатый похуист, – так бесстрастно он тащил тело, – маргарин короче, Герасим из «Му-Му», во.
Втащили кулек внутрь, в тепло, и брякнули у буржуйки – палуба загудела. Да один хуй, – дубаря уж дала наверное.

Стоило мне развернуть упаковку, как немой похуист удивил:
– Ы-ы-ы! – неожиданно прогудел он, и уставился на мою подопечную.
Кажется, Му-Му давно оставила этого нелюдимого мужчину, и больше сук он не видал, и женской привязанности не знал. А тут целая баба, хоть и побитая стужей, зато свежая, а уж сука какая первостатейная! Вижу, а у нее ресницы дрогнули.
– Водка есть? Растереть надо. – заорал я.
Этот столпник, то есть баржник, читал по губам, как по книжке. С воплем кинулся прочь, где-то загрохотало, посыпалось стекло, но вернулся с бутылкой.
Как одержимый, срывал он с тела заледеневшую одежду. Схватил нож и давай порть штаны, гамаши, белье. В минуту, Сандра была им распакована, пардон, до инструкции. Я отвел взгляд от неказистого голубоватого тельца.
– Ы-ы-ы… – восхищенно прогудел Герасим, замерев перед утопленницей, что означало: «Ааахуееть…!».
Отбросил нож и отрезал: – Ы! – «Попалась!».
Замирая, я опустил ладонь на могучее плечо: – Полегче.
– Ы! – страшно заорал инвалид, и впился в меня горящим взором.
Я конечно жутко пересрал, и наверное не смогу иметь детей, но я страшно признателен, что этот ебацираптор совладал с собой. Схватив бутылку, он облил Сандру водкой, и давай растирать. Касаясь грудей, промежности, он фальшиво гыкал: – Ы! – «Ой!».
«Ы» оказалось многогранный звуком, скажу я вам. Просто какой-то блядь бриллиант русского фонетического алфавита, да. В руках специалиста разумеется.

Через пять минут, девка захрипела и закашлялась, но осталась без чувств. Герасим с удвоенной силой занялся реанимацией.
Я понял, – пора пиздовать за машиной, тут без меня справятся. Кое - как выяснил, как далеко мы очутились от места, где оставил УАЗик.

– Ты смотри, того…, – мягко напутствовал я немого. – Через пару часов приеду за ней. Не оторви ничего, ладно?

– Ы! – мотал тот головой, как бы говоря: «Оно мне надо? Я в люлю, и руки на писюлю!», и ласково подтолкнул из кубрика, так что я едва не кувыркнулся за борт. Дверь захлопнулась. Я наконец вздохнул.
Заглянул в иллюминатор – простодушный Герасим уже яростно растирал Сандру-Марию раком – изнутри прогревал прибором, а чем еще бля?
«Сущий ребенок, – подумал я, – Хотя ей не повредит, ей еще деток рожать.» И оправился за машиной.

Когда я вернулся, Сандра только пришла в себя, и сидела укутанная в тулуп, и бессмысленно поводила лампочками, нихуя не соображая, – чекушка её догнала.
Пригорюнившийся Герасим сидел за столом, и не сводил жалкого взгляда с девушки.
Кое - как одели несчастную, и повели к машине. Спаситель её был мрачен, и беспрестанно вздыхал, как корова. Когда я усадил Сандру в машину, амбал с треском сломался.
Схватил меня за руки, бессильно мычал со слезами в глазах, и душераздирающей пантомимой умолял: «Оставь мужик девку! Все отдам, только оставь! Люба она мне!»
– Я б оставил, мне она даром не нужна. Но она из Москвы, её ждут. Не верну, – пиздец мне, тебе и барже. Извини.
Он страшно взвыл и кинулся прочь. Может, и за топором. Я вскочил за руль и дал по газам.
По пути, мягко выяснил, что Сандра помнит о рыбалке. Все обрывалось на гидроударе ящиком. Однако, как ни крути, а спас ее я.
Потому все обошлось. Она провалялась две недели с простудой в гостинице. Потом москвичи уехали: считать, прикидывать хуй к носу, писать бизнес-планы и строить нам оттуда козни. Вернулись через четыре месяца.
Сандры с ними не было. Я порасспросил аккуратно. Выяснилось, девушка носит тройню. Такую богатырскую, что она жрет и жрет, жрет и жрет, прерываясь лишь на поспать, а живот возит на специальной тележечке. Вот такой экстрим. А то приехали, понимаешь, срать учить...

Алексей Болдырев ©

Сейчас модно про карму. И у меня есть история. Рассказал тут один. Он участковый распиздяй и знаком с этим делом по долгу службы. Так что, всё правда и награда нашла героя...
Один гражданин (назовём Василий), страдал эсгиби… циби…ониз… Тьфу!
В общем, любил в публичном месте (в лесу), фраппировать молоденьких дам своим обнаженным видом, а главным образом членом. Только потеплеет, покрасят лавки, пригородный лесок обрызнется зеленью, он тут как тут.
Сидит в кустах как собака над кучкой, подрагивает от возбуждения и ждёт, когда на просеке появится молодка с коляской, или прыщавка пробежит трусцой.
Нет, он не выскакивал вдруг у них перед носом. Ему нравилось возникать за спиной как привидение, дикое, но симпатишное, и:
–Мадам-м, который час?
Несчастная вскрикнет, обернется, а он стоит: в одной руке лёгкая шляпа на отлёте, другой дрочит, еще и приветливо улыбается. Юлий Цезарь блядь! Кто с криком убегал, другие обругают, кто-то крутил у виска.
Он же говорил «Мерси», и невозмутимо, с достоинством скрывался в чаще.
И что характерно, никто из потерпевших телегу на этого хуятора в полицию не накатал. То ли наши бабы не из пугливых, то ли интимная жизнь у них страшно однообразна. Не берёмся судить, но факт остаётся.
Однако, босомудое счастье Василия было недолгим.
Одним пасмурным днем на исходе мая он поеживался в кустах возле просеки и выглядывал кому бы показать свои озябшие фаберже. Галерист понимаешь, меценат ебучий. Как назло, никого.
И тут, на тропке появилась баба с лыжными палками: раз - два, раз - два.
Таких потерявших лыжи Васька сторонился, как и беспредельщиц на великах. Велосипедистку не догонишь, а заходить спереди себе дороже, – давят не спрашивая имени. А которые с палками, – старушки, без подставки падают. Иль сердечницы, – эти от одного Васькиного вида могут опрокинуться, а это пахнет мокрухой.
Но эта «лыжница» была, кажется, молода: жопа литая и палками орудовала как новенький паровоз шатунами, так и мелькают: чух -чух, чух -чух!
Вышел он из кустов, нагнал бегунью, взялся за хуй, приподнял шляпу и спросил за время.
Девка обернулась, Василий положил шляпу на место, – была незнакомка прекрасна как Столетняя война с чумой под руку, да и моложе немногим.
Но скандинавская ходьба и на удивление не спёкшиеся яичники с гормонами, сделали дело – со спины Вася обманулся лет на тридцать. Да-с, с женщинами так бывает, если смотришь со спины и на жопу.
– У-у!.. – восхищенно прогудела старуха. Её первую обрадовало, что Васька дрочит в знак приветствия, и она с готовностью шагнула навстречу!
От столь неожиданного демарша Васька ахнул, резко потерял тягу к публичности и шагнул с тропы в лес.
– Постой, эй! – воскликнула лыжница. – А время как же?
Чертыхаясь, Васька двинулся в чащу. За спиной послышались шаги, – старуха двинулась следом. Этого ещё не хватало!
А эта курва опять: – Стой, мОлодец. А время-то?
– Около двух. – отрезал Василий и уточнил, чтоб отстала наверняка. – По Москве. В гости не приглашаю, чай кофе не держу, не пью, не курю.
– Тогда покажь ещё.
– Чего?!
– Хуй покажь, говорю. Не разглядела я. – более чем фамильярно обратилась старуха и ощутимо ускорилась.
Они уже едва не бежали вприпрыжку, а стрёмная бабища не только не отставала, но даже нагоняла, только ебучие палки свистели.
– Отвяжись, блядь старая! – в надежде добром и честью отделаться от назойливой старушонки, попросил Василий и перешел на третью.
Не тут-то было! Бабка и не думала оставить гонку преследования и даже пригрозила:
– Ах ты, щенок! Да я тобой пизду подотру!
В ту же секунду Васька взвыл! – в жопу клюнуло что-то острое. Старуха ловко метнула увесистую палку и шутя проделала в Васькиной жопе вторую дырку.
Более не раздумывая он кинулся наутёк. Старуха шла как привязанная. Слышалось ее размеренное, мощное дыхание и ровный топот. Похоже, бабка играючи могла сдать ГТО. Не бабка, а олимпийский резерв СССР.
Васька был крепко напуган. Собаки за ним гонялись, бывало, но чтоб такие вот физически подготовленные упорные старушки…
– Стой, стрелять буду! – решила та взять на понт.
«Веселые старты…» – невольно отметил Вася и смекнул, – сейчас прилетит еще пика, а с изрешечённой жопой не уйти.
Поддал, и из последних сил прыгнул на березу, что белка. Обнял всем телом, ободрал живот, карабкаясь ввысь.
Мгновенье спустя подлетела ведьма и хищно уставилась снизу. Глаза её страшно горели, но дыхание на удивление не сбилось, тогда как Васька хрипел и обливался потом.
– Слазь, кобель голомудый! Внизу договоримся. – безапелляционно приказали снизу.
– Ебанулась, бабка? О чём?!..
– Ну какая я бабка? – неожиданно миролюбиво сказала бабища, прищурясь на свисающие из листвы, точно бруньки, яйца Василия.
– Мне всего-то сорок пам… ням…ам… А тебя как кличут, соколик?
– Генрих. – зачем-то соврал Васька и спросил: – А тебя…Вас?
– Генриетта Ивановна. – несомненно лгала эта чертовски опасная блядь. – Слезай, я тебе тоже кой - чего покажу...
– В пизду! – категорично прозвучало с берёзы.
– Секунду… – не расслышала старуха (или сделала вид), и живо скинула с плеч рюкзак. Тот грузно брякнулся оземь.
«Нихуя себе! – оторопел Вася. – Бегает с утяжелением. Во лошадь пожарная! Такая махом на запчасти разберёт!».
Избавившись от балласта, бабка задрала футболку и выудила из лифчика увесистые груди, хвастливо взвесила на ладонях:
– Глянь какие, голубь. А тут глянь… – она приспустила треники и похлопала себя по лобку, могучему что броне - маска курсового пулемёта Т-34, заросшая диким волосом.
От таких пиздатых видов, Васька крепче вцепился в ветви.
– Слезай, сокол. Договоримся. Растревожил женщину и в кусты? Не годится. Слезай, а? – ласково увещевала старуха, меж тем разминая грудные мышцы и гулко похлопывая подмышки, что штангист.
От таких профессиональных ухваток Васька заскулил и полез выше.

Та прикрикнула: – Ну?!
– Хуй гну. Шла бы ты, бабка. – едва не плача попросил Васька. – Вон уже и дождь собирается.
– А почто членом меня соблазнял, ебаришка несчастный?! Мне-то теперь куда с этим? – корила бабка и красноречиво потерла лобок.
Васе стало несколько совестно: – Я ж не знал, что ты…вы, такая…
– Какая?
– Старая и некрасивая.
Внизу так и заскрежетали зубами: – Слезай, обезьяна херова! Иль соструню!
– Нет. А не отстанешь, напишу заявление о попытке изнасилования. Отвяжись, крокодилище!
В ответ, старуху обуял бес:
– Слезай, или стреляю! – рычит.
К счастью, густо закрапал холодный майский дождь. Васька повеселел, а на бессильное «стреляю» рассмеялся и помахал извращенке членом:
– Катись нахуй, старая вешалк…
Не договорил. Ибо старуха выхватила из рюкзака короткое, но страшное ружье. Да-да, ствол блядь! Это было пиздец непредсказуемо!
– А-а-а! – завизжал точно баба Васька, и ну карабкаться выше.
Старуха навскидку дважды спустила крючок, заставив несчастного заорать на весь лес, – на заду загорелись два алых пятна. Третьим выстрелом, вдарила чётко по мудям.
Каркнув, Васька истово взмахнул руками и даже несколько взмыл, но тут же уебался, глухо стукаясь о сучья и треща ветками как Винни Пух после выстрела драгоценного кореша. Брякнулся оземь без чувств.
Бабка-то оказалась в прошлом биатлонистка. А сейчас на пенсии, набегается с палками по лесу и палит по банкам из ружья для пейнт бола, форму, значит, поддерживает. Вот так…
А в общем и целом – дрочите дома, здоровее будете.

А. Болдырев

Вечерело. Баба Яга сняла бесполезный праздничный макияж карболкой и увлажняла лицо формалином, когда в избу постучали. – Кто? – Пони экспресс, кто… Это была избитая, нехитрая шутка службы лесной доставки. За дверью стоял заяц с черной коробкой. – Яга, – сказал откровенно косой по ранней, ярой весне заяц. – Яга, велено тебя поздравить с восьмым марта и вручить подарок. На! – и протянул коробку. «Очередной кастет? Коробка разрывных патронов?..» – безразлично подумала Баба Яга. – От кого? – спросила она. – Не велено сказывать. – Жопу тобой подтереть? – равнодушно пошутила ведьма и, заяц испарился не подписав накладной. Яга вернулась в избу. В углу громоздились подарки на женский день восьмое марта. От Кощея – гудок с предсмертными хрипами Стаса Михайлов для ступы. Для метлы спортивный руль от Кота Баюна. От Водяного – отборный рак, копошащийся в утопленнике. Ржавая нацистская каска в домашнюю экспозицию в духе «1941-1945. Смерть фашизму!», ортопедическая обувка «испанский сапожок» для костяной ноги и т.п. И нихуя, нихуюшеньки для души, как и всегда. – Хоть бы кто цветочек сраненький подарил!.. – в сердцах простонала Яга. – Не видят во мне женщину совершенно! Суки грязные, черным же по белому – Баба! Уж потом Яга... С этими невеселыми мыслями ведьма открыла коробку. Трупные пятна на ее лице нехарактерно порозовели. – Аахуеть!.. – присвистнула нечисть и помассировала бельма. Нет! – действительно пеньюар. Бирюзовый, с кружевом, пухом, обсаженный стразами. Яга живо схватила сорочку, встряхнула – засранная изба осветилась, попрятались тараканы. – Мать моя ебучий Гитлер! Да от кого ж этакая прелесть?! – задалась очень волнующим вопросом Яга. Несомненно, кто-то в весеннем лесу недвусмысленно двигал фаберже к её доисторической "сковородке"... От нахлынувших грязных мыслей сладко заныла сухая нога и геморрой. В животе словно выпустили горсть бодрых опарышей. – Кто? Кто? Кто?.. – нервно и кособоко мерила помещение Яга. – Кощей? Но у него же эта соска Василиса. Или потянуло на бальзак плюс плюс? Нет уж, – женатые впизду! – Горыныч? Этот хуй с тремя головами? Вот если бы наоборот… Яга в большом волнении покусывала кончик крючковатого носа, теребила бородавку на подбородке. – Кто? Кто? Ахти, да неужто Леший?!.. – всплеснула костлявыми руками. Ну, точно! Этот дьявол что-то зачастил последнее время. Разотри поясницу звездочкой, да разотри, старая пизда. А чё, он мужик ласковый, хозяйственный... Лицо Яги осветила мечтательная редкозубая улыбка. На хладном сердце стало непривычно тепло. Волнующие пасторальные виды так и замелькали в голове: вот с лешим поклеили обои в избе, вот солят на зиму лягушек, ночь, то сё… В дверь постучали. За дверью стоял давешний косой заяц. – Ошибочка вышла, Яга. Не тебе коробочка-то. Кикиморе. – повинился ушастый курьер. – От кого? – упавшим голосом спросила Яга, вытягивая из под бесформенной юбки ржавый, но безотказный "ТТ" из раскопа. Спорить с двоящимися знаковыми пушками косой не решился и мигом признался: – От лешего. Яга указала стволом на пеньюар: – Пакуй и проваливай… – Разотри его блядь звездочкой… Я тебя разотру! Я тебе покажу пеньюары шлюхам! Я тебе поставлю будильник на полшестого! Я тебе!!.. – приговаривала Яга, вспарывая лягушек, летучих мышей и отправлял их внутренности и ежиный кал и прочие дьявольские снадобья в котел...

А. Болдырев

У нас было что-то около трех кило сельди под шубой, четыре кило оливье, ушат салата «Крабовые палочки»» и т.п., – все заправлено майонезом под пробку. Еще пять-шесть мисок студня, запеченный гусь, торт «Наполеон», и по мелочи.

А гости на Новый год не явились, как один – у кого понос, у кого золотуха. Собаки необязательные!…

Семья наша осталась тет-а-тет с многочисленными вкусняшками. Перчатка была брошена…

Новогодняя ночь прошла в легких боестолкновениях – противники прощупывали друг друга. Генеральное сражение предстояло.

– Да пёс с ними, с гостями. – сказал утром неунывающий отец. – Тут и есть-то нечего. Была б водка.

Водка была. И коньяк. С таким боекомплектом можно ввязываться в драку, решил папаша. Первые тактические просчеты не заставили себя ждать.

– Гусь засохнет. Надо кончать его срочно. – сказал благоразумная мама и подтвердила хорошие умственный способности. – Кончать без хлеба. – уточнила она, боязливо прикинув габариты птицы.

Папа насмешливо взглянул на глупенькую, нерешительную женщину.

– Это не гусь! Страус эму!… – на следующий день заявляет он, устало отваливаясь от недоеденного гусиного фюзеляжа. Валится на диван и начинает икать, что крякать.

– Встал на крыло... – язвительно констатировала мама. А у самой, в животе словно одуплилась парочка, вот-вот и готовых вылупиться на свет карапузов.

Тут же, в комнату вползал объевшийся гусятины Тузик – идти не может.

Впрочем, собачонка оказалась неплохим подспорьем, доложу вам – немалая часть гуся перекочевала в неё без остатка.

Опускался вечер. Сытые наши стоны и вздохи весьма гармонировали с мягкими, обволакивающими сумерками. На редкую канонаду петард и хлопушек за окном, мы лениво отвечали своей…

Третьего поутру, целехонькая еда так же громоздилась в холодильнике и вопрошала: «Ну, и?...»

– О-ля-ля! Никогда не закусывал французский коньяк студнем. – все еще не унывал папаша. – Настала пора опростоволоситься…

И выуживает из рефрижератора миску холодца.

– И я не закусывала. – поддержала мама и приказала. – Наливай!

«Наваливай!» – требовательно глядел от миски Тузик.

– Дрожалочку мне! – жестко отрезал я.

Несколькими взмахами, папа вспорол этого зябкого, скользкого типчика – расписал на кубики. Кажется, покойник уважал при жизни чеснок, – как это любезно с его стороны! Мм, что за чесночный дух, что за студень! – причмокивали мы.

– Студень хуюдень... – спустя сутки, четыре миски и две поллитры, резюмировал папа и предложил перетопить остатки холодца в суп. – Хлёбова хочется. – беззастенчиво соврал он.

Мы поддержали и отложили ложки. Тузик замертво лежит подле своей тарелки и вздрагивает при слове холодец и прочих однокоренных.

Больше в это день не кушали. Легли пораньше – завтра предстояла стычка с оливье и селедкой под шубой. Эта напомаженная майонезом парочка уже приняла задумчивый вид…

– Чертовы гости! – предварил завтрак папа, и мы вонзили ложки в оливье. Тузик кряхтел над заветренной колбасной нарезкой. Песик, верно, осознал свою нелегкую миссию, и нес оную покорно…

– Чертовы гости! – сказал папа и назавтра. Мы вонзили ложки. Покоясь на тугом брюшке, Тузик добивал антрекот и свой ЖКТ. Кривые ножки едва касались пола, – так собачонка преуспела в уничтожении разносолов! – почище Роспотребнадзора с санкционкой…

– Чертовы гости! – уже традиционно благословлял сверхпитательный завтрак папаша. С этой лапидарной молитвой, мы вонзали ложки. День за днем…

Не берусь уже сказать, во что вонзали. Кажется, было около пуда сельди в соболях, шесть погонных метров оливье, холодца кубометр, ржаная коврижка «Кутузов», и где-то по мелочи. А гости, собаки грязные… Фесталу мне, фесталу!

– Ах, мальчику плохо! – воскликнула мама, заметив, что валюсь с набитым ртом со стула.

Мне и вправду сделалось дурно где-то в районе Рождества Христова и остатков салата «Крабовые палочки». Уложили, под нос поместили ватку, смоченную в спирте. Много ли ребенку надо... – вот и первое похмелье.

Вскоре дезертировал Тузик… Исчез! Отыскали в стиральной машинке. Это было пипец как ново, ибо он боялся даже неработающую машинку, как фашист работающую Катюшу при поддержке штурмовиков ИЛ-2.

– Дезертир! – негодовал отец, выковыривая раздобревшую собачку из барабана. – Тут загрузка всего восемь кило, и шерсть с говном стирать не рекомендуется. – Иди кушать!

Ей богу, я видел это! – собака отрицательно покрутила головой. А глаза такие, что мама уложила его и накрыла – похоже, Тузик обхавался до заворота кишок и кругленького счета от ветеринара.

– Саботажник! – презрительно бросил псу отец.

Тот согласно вздохнул.

Саботажник от слова собака? – спросил я.

— Именно! – ответил папа. И мы отправились на кухню – добивать Наполеон. Слоистая тварь не сдавалась, как сам чертов Бонопарт...

© А. Болдырев.

Как-то в школе мы проходили «Мцыри». Кусок из бессмертной поэмы дали заучить наизусть. Это был сильный кусок: там, где Мцыри убивает попутавшего барса (к счастью, статьи за браконьерство тогда еще не было, иначе поэма тут же и закончилась, а Мцыри с гор Кавказа, переехал на всё казенное).

Мама тоже считала, что это сильный кусок во всем Лермонтове, включая Пушкина и всю беллетристику. Она обожала «Мцыри» и декламировала наизусть с любого места. Разбуди ночью, кинь ей строчку, и бесплатно прослушаешь чё там было дальше.

А с этим кровожадным куском мама и вовсе вероломно вторгалась в театральный вуз. Там едва отбились, посоветовали попробовать себя в цирке. А лучше сурдопереводчиком для глухо-слепых, потому что зрячие помирали бы со смеху, или со страха – столько пантомимы и экспрессии мама привнесла в побоище. Что ж, во многих погиб артист. Кроме мамы. В ней он не унывал, а с годами только заматерел как корень хрена…

Общеизвестно, что всякая информация легче усваивается с утра. А еще лучше спросонья, рассудила мама. Что ж, какая-то логика тут проглядывала. Сродни иезуитской, сдается…

До «Мцыри», как все дети из благополучных семей я просыпался по будильнику: зевал, вяло проклинал жизнь, почесывался. Теперь же с меня сдергивали одеяло, хватали за плечи и с пугающими гримасами, горячо шпарили: «Но в горло я успел воткнуть и там два раза провернуть мое оружье! Он завыл! У-у-у!...» – наглядно взвывала мама, и далее по тексту.

Другой бы обхезался, но мы были порядочно знакомы: я всего-то пару раз заплакал, решив что это началась ядерная война и, кажется, наши проигрывают. Человек ко всему привыкает. Вскоре, мало соображая спросонья, я прилежно долбил следом за мучителеродительницей: «Но враг мой стал изнемогать, метаться, медленней дышать… Фух-фух…» – наглядно показывал я откровенно заебавшегося барса (это было несложно, а «Мцыри», несомненно, трагедия, осознал я).

Так я выучил всё «Мцыри»… Незаметно для себя, как казалось маме (а просто я не мог дать сдачи...). Она ликовала, и уже потирала руки.

Не знаю, на что бы мы набросились теперь (подозреваю весь рулон обоев «Онегина» бля). К счастью, после декламации отрывка с барсом, училка после родительского собрания, мягко поинтересовалась у мамы домашней психологической обстановкой вокруг меня. Поскольку читал я с теми дьявольскими ужимками и интонациями, кои не мог не усвоить. Спросонья-то, да со страху, оно знаешь, как схватывается, пиздец…

Вообще, я-то считаю, учить стихи глупо. Куда приятнее перечитать и насладиться как в первый раз, нежели годами держать их в башке, где они несколько эмоционально «выцветают».

источник