Рассказ без единой буквы "Х"⁠⁠

Буйно разрослась Armoracia rusticana под забором дедушки Мойши Борисовича. Листья — что твой Arctium. А каждый корень – с бивень моржовый. Любит Мойша Борисович пропустить вечерком стопку-другую самогону, да закусить её, милую, студнем отменным. Увлечение его такое, смолоду ещё. А уж студень у дедушки – первый в посёлке. Для того и растит Мойша Борисович порося каждый год. Да обязательно паренька выберет, и не кастрирует никогда. С душком мясо бывает, но дедушке только так и нравится — привык уже. Заколет дед порося, наварит студня вперёд на неделю, остудит как следует и сразу в погреб, в самый ледок. Студёно ему там, зябко — на таком-то дубаке. Застынет студень, сцепится накрепко — можно и к столу. Тут-то и пригодится тёртый корень Armoracia. Едрёный он на вкус, аж слезу вышибает, да за душу дёргает. Мойша Борисович доволен, собственник он справный. У меня, говорит, этого добра под забором — до колена. Ну это дедушке до колена, а мне так, пожалуй, и до пупка достанет.

Собираемся с дедом вечерять. Бутыль уже посреди стола заседает, как гусь на блюде. Отрезает мне дедушка ломоть от каравая ржаного:

- На вот тебе, ешь давай. Э-э-э, Дон Кишот.

Это он меня донкишотом дразнит, за то, что я крови боюсь и бегу прочь со двора, всякий раз, как он порося-производителя резать принимается.

- Деда, не буду чёрного, белого давай. И с маслицем, — канючу я.

- С фуяслицем, — шутит дед. — Ешь давай! Белая булка на праздник будет.

Это он Солженицына уважает очень. Начитался, когда в Питере жил. Иван Денисович у него — любимый герой. Вот он и рифмует всё на фэ. Ловко у него получается.

Сидим молча, уплетаем студень, дед стопку за стопкой в себя роняет и видно прям, как весёлость по нему бродит. Влазит она в него с каждым глотком, расползается там по нутру его мощному, а обратно не вылазит никак. И не вылезет теперь до глубокой ночи — это уж я наперёд знаю. Таращусь я на него и прям слюну сглатываю, аж булка в горле застревает:

- Деда, а можно мне тоже?

Дед икает, смотрит на меня прищуром застывшим и лукавым, ус туда-сюда подёргивает. Ворочается что-то в горле у него. Не понять, то ли мысль ловит, то ли нарочно паузу держит, как на сцене. Такой уж он лис изворотливый. Наконец замычит что-то радостное, головой седой замотает. А потом вдруг как рубанёт ладонью по столу:

- Ыыы… Нет! - и весело так подмигивает, и дулю мне под нос крутить-вертеть. - А вот нет тебе, пострелёныш! Накося.

- Ну чуть-чуть, деда. С гулькин нос.

- У самого ещё нос не вырос. Иди-ка леденец соси, — бормочет дед строго и лезет куда-то вглубь штанов. У него там в кармане завсегда для меня сладкий петушок припрятан.