Жду новый пост

Серия «Лё Прозорий»

…на пригорке теремок, на дверях висит замок…

Если говорить честно и открыто, первые впечатления от столицы у наших друзей оказались самые удручающие: портовое утро встретило их криками прокуренных, лужёных докерских глоток: «Лев-в-ва!», «Пр-р-ра-в-ва!», «Майна!», «Вира!», и прочих других, типа: «Куды прёшь, хамьё неотёсанное!». Жизнь кипела. Бурлила, вроде, гейзером, а воняла хуже болота. Копоть и сажа, опять же — оттого и ходят все чумазые. А всё потому, что паровые механизмы… В общем и целом, после умеренной индустриальщины маленького шахёрского городка выглядело всё, скажем так, непривычно.

Приуныл даже цирюльник. «Как же был наш мир узок и как же теперь он расширился!» — думал он, — «И вот вопрос: как нам теперь расширение это пережить без потерь? Загадка!». Мысли лавочника были не столь близки к эсхатологии: он, по относительной своей молодости, просто смотрел и удивлялся. Что же до людей-зверей в заботливо предоставленных им клетках, то там царил полный афиногенезис: двухтысячелетняя мудрость этих существ полностью шла боком. Зато пыталась родиться совсем иная — и, естественно, в муках (как это обычно водится у зарождений и прочих генезисов).

Основной вопрос общей для всех наших четырёх существ философии обозначил, как ни странно, лавочник:

— Итак, господа-хорошие, какие теперь будут наши дальнейшие действия?..

В это же самое время, на судне раздалОсь свечение (да-да, именно, что раздалось — потому что потом оно схлопнулось просто и без затей). Неправильное это было свечение. Потому что, обычно, если свет зажигаешь, то распространяется он сразу и во весь предел своей мощи: не «раздаётся» и, соответственно, не «схлопывается» после — с ним всё просто: вот он есть, а вот его уже нет. Но не так было со свечением описываемым: оно, действительно что, раздалось, и в нише, которую оно отвоевало от окружающего мира, появился человек в балахоне с капюшоном.

— Зачем Хозяину иллюзионист, если он и сам не прочь посоздавать иллюзий? — саркастически вопросило появившееся существо.

И тут лютым зверем взревел Медведь. И мало того, что взревел — попытался он во внезапно настигнувшем его диком безумии разбить своё узилище. Но не удалось — шкипер Одиссей предоставил добротную снасть, не обманул…

— Икар! Икар-р-р!!! — Рычал медведь. — Разор-р-рву!!!

Говорят, привычка — вторая натура. Так оно и есть на самом деле. Наивная прямота, диктуемая ролью, и взаправду стала натурой нашего белого клоуна (и это не удивительно — после стольких-то лет!). То есть, маска, попросту, приросла к лицу, став с ним одним целым. Или, иными словами, личина породила новую личность, напрочь убив старую… И, как следствие, такое вот теперь у новой личности было кредо: вижу цель — не вижу преград, и пусть себе тот рыжий смеётся. Но… рыжий сейчас не смеялся.

Зато иллюзионист — тот ухмылялся вовсю:

— Ребя-я-а-та, ну вы чего? Это же я…

— Конечно, это ты, — проворчал Енот. — И что же нам теперь? В опу тебя, что ли, целовать от такой щедрости? Явился, понимаешь ли, не запылился… Герой — нЕчего сказать!

— Да прекрати, — продолжил фокусник, откинув капюшон, — Уж ты-то как Арлекин должен бы меня понять! Ну?..

— Ау! Я сейчас, что ли, похож на Арлекина? — Немедленно парировал Енот.

— Кстати, а кто это вас так? Неужели Хозяин?

— Вот сам у него и спросишь, — буркнул насупленный Енот, — За тобой, как раз, нас и послали…

— Не-а, не спрошу!

— Так Он же следит за нами! — Попытался было возмутиться Енот.

— Не-а, не следит, — продолжил иллюзионист в своей насмешливой манере, — мы сейчас посреди текучих вод. И нету тут его власти…

— Зато у меня тут есть власть! — Это незаметно подошёл Хромой Одиссей. — Отставить разговорчики! Отвечать быстро: кто такие? Почему звери разговаривают? Откуда безбилетник?

Шкипер стоял, уперев руки в боки, а тощая бородёнка его развевалась на утреннем ветерке. И пока он стоял, а растительность развевалась, из-за тюков и ящиков неспешно подтянулась вся его команда, вооружённая кто чем. ПодобралАсь, окружила наших путешественников: рожи, сплошь, красные, проветренные, осклабившиеся рты через одного щербатые. А у кого-то и вовсе одного глаза недостаёт. И, как-то, по ним сразу понятно — такие шутить не любят. А если кто из них и любит, то шутки его вряд ли вам по душе придутся…

Так вот. Компания пассажиров, увы, не спешила удовлетворять любопытство шкипера. И, на его возмущённый взгляд, это было нехорошо, невежливо, моветон и вообще против правил, которые он здесь установил. И вот уже готово было сорваться: «Вяжи их, братва!», но… Опять то самое свечение: раздалОсь, схлопнулось — и никаких, тебе, пассажиров. Исчезли, крысы сухопутные! Как дым в воздухе растворились…

…за железными столбами.

Была у цирюльника с лавочником одна на двоих знакомая вдовушка по имени Доротея. И держала та вдовушка таверну. По одному тому, что таверна эта не только не разорилась, а и вполне себе процветала, можно уже было судить о нраве этой женщины как не об очень-то и мягком. Да и внешность её не давала никакой форы думать иначе. Бывало, разбуянится в заведении какой-нибудь шахтёр-громила, побъёт с куража сначала себя в грудь, а потом и близсидящих (но уже по мордасам), разойдётся, раздухарится… А тут, вдруг, тётушка Доротея ка-а-ак восстанет из чада кухни румянощёким, огненно-рыжим Левиафаном, ка-а-ак упрёт в крутые бока свои красные от работы руки и ка-а-ак… посмотрит грозно! И всё, шахтёр шелковеет на глазах. Даже будь он хоть на две головы выше этой очаровательной фурии…

Так вот, пошли они к сей колоритной особе с поклоном: дескать, побудьте, милая сударыня, любезны, поприсмотрите, пожалуйста, за имуществом, покуда мы в столицу сгоняем, а? Выслушав их витиеватый вопрос и внимательно осмотрев обоих приятелей, вдова констатировала:

— Пили?

— Как можно! — Тут же возмутился цирюльник. — Мы же с утра как пчёлки, право-слово…

— …принектарились? — Продолжила безжалостная Доротея.

— Не… нибожемой! Со шкипером договаривались. Пока нашли его, пока тё-сё… Да ты его знаешь — Хромой Одиссей это.

— Вот как? — Удивилась женщина. — Жива-таки старая кочевая сволочь… А десять монет мне, зараза, так и не отдал! Это сколько же прошло? Да лет пять, пожалуй…

— Он-он, — поспешил заверить вдову брадобрей, — и должок свой он тебе, кстати говоря, передал. Вот.

С этими словами Диоген действительно протянул Доротее старый потёртый кошель.

— Ишь ты, — снова удивилась женщина, — что это на него нашло?

— Да мы… — заговорил доселе молчавший лавочник, — заместо него тебе его долг отдать пообещали. В оплату за проезд, понимаешь?

— Ага… И что же, интересно, за дела у вас в столице обнаружились?

Этот вопрос был ожидаем, и приятели наши к нему, понятно, подготовились. Лавочник ответил, что решили они на пару с цирюльником подыскать себе там местечко какое-нибудь. Тут-то, дескать, не сегодня — завтра, а закроются последние, чудом оставшиеся не до конца истощёнными, шахты. И всё, и делать будет тут нечего. А уж в столице-то… В общем, очень хочется попытать там счастья. И, чтобы не ехать с пустыми руками, везут они туда живого медведя. Чай, в цене там будет этакий дикий зверь… Если не в зоопарк сдать — так… куда-нибудь ещё, в общем-то.

Резон в этих словах, конечно, был. Но вдовушка тоже далеко не дура, и быстро смекнула, что как-то странно всё это — только лето разгорелось, только цирюльник окучил свою любимую картошку, и тут, вдруг, сорвался и поехал. И не куда-нибудь — а аж в самые низовья реки, в столицу. Но ведь туда даже по течению плыть две недели!

— Так, мужчины, — насупилась Доротея, — живо выкладывайте что у вас там за дела, или я ни за какие коврижки не соглашусь присматривать за вашими халупами!

Лавочник обречённо вздохнул и проговорил:

— Да пообещали, понимаешь ли, помочь отыскать иллюзиониста одного…

Пришлось приятелям всё рассказать вдове как на духу. Женщина от их откровений разволновалась и даже крикнула с кухни мальчишку, отдав ему повеление живо притащить из холодка рябиновой наливки. Маханув два стакана подряд, хозяйка таверны проговорила на выдохе:

— Ну вы, мужики, и попали…

Как известно, если дал слово — следует его держать. Однако, тут было не просто слово — тут было слово, неосторожно данное оборочённому существу. А это дело куда какое скверное — это, грубо говоря, ты, считай, и сам как будто бы стал оборочённым, пока слова своего не исполнишь. Либо, пока не расколдуют того, кому ты имел несчастье пообещать свою эту помощь. Или… что ты там пообещал?

Приятели наши сообразили это не сразу, а только когда малость отошли от хмеля. А как только сообразили — тут же протрезвели окончательно. Медведь с Енотом — они тоже опечалились от такого расклада. Да они, как оказалось, и не знали, что просьбы их имеют такую злую силу. Или, может, притворялись? Лицедеи, всё-таки, как ни крути… В общем и целом, как бы там ни было, а слова были сказаны и за них предстояло теперь отвечать.

Вдовушка всплакнула (то ли от жалости, то ли от наливки, а то ли от того и другого вместе взятых), высморкалась в цветастый свой носовой платок и согласилась за имуществом приятелей присмотреть…

Хромой Одиссей собирался отчаливать вечером.

Угу, за морями, за горами…

— Это как же вы умудрились аж две тысячи лет прожить? — в очередной раз удивился цирюльник.

— Контракт, — в очередной раз коротко ответил Енот.

— Дела-а-а, — в очередной раз протянул брадобрей…

Обычно, беседы за столом подчиняются неким ритуалам, традициям. А в нашей, похоже, стал ритуалом вот этот вышестоящий диалог-рефрен. Как ни крути, а и правда — не укладывается в голове обычного человека: как это можно прожить две тысячи лет и ни разу не помереть? Вот не укладывается — и всё тут. Не-ук-ла-ды-ва-ет-ся. И тогда уподобляется тот человек попугаю и, знай, твердит себе одно и то же, одно и то же… Этого мало — момент с долгожительством с лихвой затмевает другие прочие. Например, придание человеку правдоподобного животного облика. Экстерьер енотов, а сознание человечье — это дивно? Дивно! Но абажжите, вы пришли с этой енотовой шкуркой — а у нас тут на повестке уже две тысячи лет жизни отдельно взятого человеческого, как ни крути, существа!

Ага, вот вам и пу-пу-пу… Но какие бы удивительные подробности ни выяснялись, а дело вырисовывалось вполне конкретное — словить и предоставить так называемому Хозяину его же беглого иллюзиониста. Да-да, хорошая шутка, господа клоуны рыжий и белый! Так разрешите же мне немедля проаплодировать вам стоя? Но, оказывается, нет, не шутка это, а самая настоящая правда самой всамделишной жизни.

Вот оттого и бегал цирюльник без счёта в свой заветный погреб. А за этими делами начинал уже заниматься за окнами и ранний летний рассвет… Излишне, наверное, будет тут сказать, что импровизированная камарилья наша сходу так ничего и не порешала. А попросту говоря — завалилась она-таки спать всем своим составом.

Первым очнулся лавочник. А всё оттого, что поимел он бражничье несчастье лечь аккурат напротив того окна, в которое солнце имело обыкновение заглядывать в особую свою «щедрую» пору. Кажись, даже и на лавке, что в том месте стояла, вся краска со временем начала бледнеть и сходить от такой светильей щедрости. А тут, вдруг, не просто голая лавка — а, будьте любезны, целый сопящий на ней человек! И уж как он от солнца-то огораживался, как уползти-то от него пытался — а всё без толку.

Вскочил он, короче говоря, мокрый, как мышь, осоловелый и мучимый жаждою. Заметался было по углам, но вскоре нашёл-таки где цирюльник хранил воду. А если точнее, просто вспомнил. Так как, увы, не первый свой здесь переживал он эксцесс… Да, утро выдавалось немудрёным. Точнее — закатившимся далеко за полдень и совершенно немудрёным.

Увы и ах, но когда это кого-то останавливало? Продрамши очи, наши шуты-звери решили сразу же действовать. Да не просто действовать — а двигаться, понимаешь ли, на столицу (Помните? Ведь именно там проявился некий странный фокусник-иллюзионист).

Сказано — сделано, да? Да. Но не тут-то было! Смотрите сами: в столицу нужно доставить… медведя и енота. И как же? Каким же это образом? Ладно, состряпали легенду — дескать, некоему цирюльнику во время защиты картофельного своего поля удалось поймать целого живого медведя. Ну, хорошо, поймал он его и в клетку засадил… А что дальше? А дальше — возникло у него желание отвезть этого медведя в столичный зоопарк. Похвальная желание ведь, да? Абсолютно. Ага-ага, а то у столичного зоопарка своих поставщиков зверья нету и медведЕй там видом не видывали… Слоны, слоны, говорят, здравствуют в том зоосаде, несмотря на несвойственную для них широту! А тут, понимаете ли — медведь. Такое диво дивное, что я не могу…

Благо, тут цель была не попасть медведю в зоопарк, а попасть медведю в столицу, отчего вышеозначенный план выглядел очень даже и ничего. Я сказал «план»? Правда-правда? Нет-нет, забудьте — это был только первый, незначительный его пункт, отвечающий за доставку всех причастных лиц в столицу. Но что же дальше?

А тут увы: вырисовывалось так, что дальше можно будет действовать только по ситуации. Это удручало, но ничего другого у наших приятелей совсем-совсем не оставалось…

И пошёл тогда лавочник наш, наконец, фрахтовать. И далось ему это трудно. Но он, уверяю вас, расстарался настолько, что всё у него удалось наилучшим, как для текущего момента, образом.

Орех — на кого покажешь грех? О… тут сложно всё…

Смеркалось.

Это заезженное и критикуемое каждым уважающим себя чугунным утюгом слово в данный момент касалось не столько времени суток, сколько общего состояния дел в городе (впрочем, на этом мы и так неоднократно заостряли ваше внимание). Сумерки навевают тоску. Если ты, конечно, не охотник и если не прячешься в сгущающейся тЕни, поджидая добычу. Тогда да — тогда тебе и воодушевление, и предвкушение, и адреналин, и… и вообще по-иному всё как-то. Но тут дело другое — приятели наши совершенно были не в охотничьем настроении. Сидели они в избе цирюльника, смотрели в окно, думали, прикидывали. А на дворе — вы не поверите! — смеркалось.

И в этом меркнущем свете, на самом его, не побоюсь этого слова, терминаторе, на самой границе уходящего света и наступающей тени — в лениво подошедшем, не кромешном ещё, мраке появились две еле различимые фигуры. И можно было бы на них и вовсе внимания не обратить — мало ли оттенков в одной большой, пожирающей всё, тени, мало ли что в ней может сослепу померещиться? — но тут дело другое, тут наш лавочник, похоже, эти оттенки узнал:

— Дверь! — прохрипел он.

— Заперта, Ксантипп, не беспокойся, — кивнул цирюльник, мигом оценив ситуацию, — И картечь припасена, ты уж во мне не сомневайся… На-ка, хлебни для поднятия духа.

Называемый Ксантиппом молча принял внутрь предложенное без особых эмоций, как, впрочем, и без видимого бодрящего эффекта.

— Это хорошо, что мы огня зажечь ещё не успели, — продолжил вещать хозяин, — Кабы успели — не увидели бы твоих медедЯ с енотом. И куда же, интересно, они, заразы, собрались?..

Между тем, Медведь и Енот (а это, действительно, были они) благополучно прошли мимо окна, откуда их наблюдали два приятеля, и подошли к цирюльниковой двери.

— Охтыж! Видать, по нашу душу пожаловали, — только и успел констатировать Диоген.

Следом со скрипом распахнулась тщательно, казалось бы, запертая изнутри дверь, цирюльник выстрелил, а Медведь проорал басом:

— Не стреляйте, мы свои!

— Какие-такие свои? — Опешил брадобрей.

Он понял, что промазал, понял, что второго ружья нет и что пока он будет заряжать имеющееся… ну, вы понимаете — порохом и пулей, да с помощью шомпола… В общем, пока цирюльник находился в замешательстве, Енот ответил:

— Ну, как сказать? Вот лавочник нас знает, например.

Надобно сказать, стрельба в закрытом помещении оказалась так себе идеей — всю комнату сплошь заволокло пороховым дымом. И, собственно, в этом чаду разговор и продолжился.

— Никого я не знаю! — Сощурившись взвизгнул продавец посуды. — Кто вы такие? Я вас не звал!.. Нет у меня лягушек! И мёда нету!!!

— Да погоди ты причитать, отец родной, — мягко проговорил Медведь, — мы же не заради жрачки к тебе заявились. Мы по делу приходили.

— Да зажги же уже огонь, Диоген!.. — Начал успокаиваться наш чашкист. — По какому-такому делу?

— Ну… история долгая, — пробасил Медведь, — Вы зажигайте, правда, огонь. И окна отворите, что ли, чтоб дымовуху эту выпустить… А я рассказывать начну…

И рассказал им Медведь про странные дела. Про трёх товарищей, поступивших на службу к некоему могущественному… скажем так, существу — здесь Медведь оказался скуп на уточнения и просил, пока что, сильно не пытать его про Хозяина… В общем, дано: трое шутов. Белый клоун, клоун рыжий и иллюзионист — то есть, у каждого своя специализация и каждый хорош в своей. И Повелитель оказался ими доволен, и всё у них было просто замечательно.

Но вдруг иллюзионист наш заскучал и ушёл со службы. А говоря попросту, самовольно её покинул. Зачем, ведь контракт был подписан кровью? Оу, дело тёмное: говорили, что тут замешана женщина. Да только кто ж его доподлинно знает — догадки одни.

И, тем не менее, повелел Хозяин двум оставшимся шутам отыскать третьего и привести его пред ясны свои очи. А наградой за это… тут загвоздка небольшая. Для начала превратил он их-обоИх в зверей, а потом сказал, что если найдут беглеца — будет им человечий облик, а не найдут… ну, такая вот награда, ага.

Со стороны лавочника последовал немедленный вопрос: чего же они в лавке тогда кочевряжились? А ответ на него оказался простой — давно они за цирюльником и лавочником наблюдали, видели их шутки-прибаутки, увидели в них какую-никакую, а родственную душу… А то, что издалека зашли — это уж, извините, так получилось: мы, дескать, люди творческие, мы прямыми путями ходить не обучены, а вот метафоры — это дааа… Называется: профессиональная деформация. И не важно, понял ли кто посторонний эти метафоры или нет — иначе нельзя, и всё тут. Всё-таки, две тысячи лет служения — это две тысячи лет служения…

По подступаюшей прохладе цирюльник достал было меховую шапку-ушанку, но от таких откровений медведевых нервно утёр ею пот со лба — настолько его впечатлила история. А рядом лавочник: тоже варежку раззявил и так таращится на рассказчика, так и таращится… А рассказчик-то — рассказик свой уже и завершил. Смотрит на людей звериным человечьим своим взглядом и говорит такой:

— Мужики, ну помогите, а?

Конечно. Как не помочь? Но помочь… как? Порешили пока дождаться утра, так как оно мудренее.

А цирюльник, знай своё — опять убёг в погреб…

Дуб — выбиваем правый… хотя нет, тут у нас просто крепкое столетнее дерево.

На некотором отдалении от посудной лавки жил цирюльник. Крупный, совершенно седой мужчина в летах. Округлое и красное лицо его имело на себе несколько подбородков, которые были очень хорошо видны под пышными усами, плавно превращающимися в бакенбарды. Что характерно, этот давно овдовевший гражданин нашёл себе отдушину в выращивании картофеля. Причём, выращивал он его в каких-то совсем уж неимоверных для нужд одинокого человека количествах.

Зачем, почему?.. О, это дело легко объяснить! Всё очень просто — ещё одной его отдушиной был пререгонный куб. И вот мы плавно добрались до отдушины главной — до той самой оковиты, к коей цирюльник имел нежнейшую приязнь. «Лунным светом» называл он свой картофельный нектар — вот как всё было запущено.

Обширное поле своё он охранял самолично. И с такой ревностью, что нельзя и выразить… Понимаете ли, дикие кабанчики тоже картошку очень уважали. И, поначалу, с удовольствием захаживали они на делянку нашего цирюльника на дармовую трапезу (помните? Лес ведь рядом). Так и что вы думаете? Освоил он, на старости-то лет, кремневый карабин. Заготовил впрок пуль-пыжей, да и отстреливал диких свинок потихоньку. И так в этом деле наловчился, что, похоже, отвадил-таки их от своей распрекрасной делянки — совсем перестали свиньи на неё ходить…

И опять беда! Ведь наш герой, по-первости, даже и коптильню организовал под дичину, и всё, что только можно — будто и не цирюльник он вовсе, а вполне себе заправский охотник. А тут, понимаете ли, исчезли дикие свиньи, не ходят больше по его картошку… Но унывать он от этого не стал — сам теперь принялся в лес ходить, охотиться.

Вот таким образом из одной простой картошки выросло сразу несколько смыслов жизни для одного человека, заботливо её насаждающего… Как известно, если человек при деле — он и есть настоящий человек. Очень мало, то есть, надо для человечности. Совсем чуть-чуть.

Так вот, этот самый цирюльник состоял в добрососедских, и даже, местами, приятельских, отношениях с нашим лавочником. Бывало, как повстречает его на улице, так и кричит во всё горло:

— Привет чашкистам-блюдистам!

А продавец ему в ответ:

— ЗдорОво-здорОво, а мне, знаешь ли, сегодня не настолько… — короче, не так уж и нездоровится, если брать общий смысл этой фразы.

Торгашу, тоже, понятно, пальца в рот не клади — откусит. Так, дружески гогоча и расходились они после — каждый по своим делам. И всякий раз, при очередной встрече, придумывали они межь собою, очередные же, новые прибаутки. До того доходило, что, порою, тот или иной собеседник не сразу находил ответку на приветствие. Но это было ничего — ради хорошего ответа можно было и подождать. Так и стояли они посреди улицы: один улыбаясь выжидающе, а другой — потирая в задумчивости лоб.

Этим их приятельство не ограничивалось. Иногда цирюльник зазывал к себе лавочника «на рюмочку». Выражение это взято в кавычки оттого, что понятие это оказывалось куда как растяжимей объёма упомянутой в нём тары. И, зачастую, блюдист наш попросту и без обиняков оставался ночевать в избе цирюльника, выходя наутро из которой, имел весьма бледный и помятый вид.

Лавочник, надо сказать, тоже по хлебосольству не отставал от своего приятеля, и тоже зазывал того к себе в гости на «чашку чая». И тут тоже лучше умолчать про тару и её содержимое — потому как всё повторялось с поразительной точностью. Только вот вид поутру, по выходу из гостей, у цирюльника был не бледный, а этакий, знаете ли… свекольный, что ли? Но, впрочем, не менее помятый.

В общем, каждый из них приходился друг другу закадычным другом — и весь тут сказ.

И вот, значит, заваливается ввечеру продавец к цирюльнику с уже бледным видом — вот, прям, лица на нём нет — и выдаёт ему с порога и без «здрасте»:

— Выручай, Диоген, ко мне звери повадились!

Тут уж, естественно, пошли вопросы и уточнения с последующими недоумёнными взглядами и неоднократным крученим указательного пальца у виска…

— А здоров ли ты, друг? — В очередной раз спрашивает цирюльник своего приятеля. — Не может такого быть, чтоб животные разговаривали. Вот не может — и всё тут!

— Да пойми ты, — с жаром восклицает лавочник, — я же собственными глазами!.. Собственными ушами!

— Я, конечно, не доктор, хоть и могу при нужде отрезать что-нибудь или зуб вырвать… или кровь пустить. Так вот, не доктор я, но тут у тебя, похоже, были галлюцинации. Грибов не ел, в последнее время? Нет?

Торговец лишь отмахнулся:

— Да куда там… Я вот что думаю: это проделки того самого столичного иллюзиониста, о котором в газетах писали. Помнишь же? Дал представление — и исчез. Будто сквозь землю…

На этот раз отмахнулся уже цирюльник:

— Выдумал — больно ты тому фокуснику нужен!

— Нужен — не нужен, а поди ж ты… Вот тебе факт — сначала медведь, а потом енот. Два зверя. Друг за другом… Страшно мне, брат!

— Ты это… — Вздохнул Диоген. — Валерьянки бы тебе.

— Плохо помогает, — скривился продавец посуды.

— Ну тогда нектару моего! — Оживился цирюльник. — Посиди тут, я мигом.

Хотел было лавочник возразить, да убежал уже брадобрей в свой подвал. Впрочем, вернулся он так же резво.

— Ща мы тебя полечим, ща полегчает, — забормотал себе в усы цирюльник.

А посудник наш посмотрел на принесённую посудину, оценил её размер и понял — нет, не полегчает. Но вздохнул смиренно и только рукой махнул:

— Наливай…

Сразу с мочала — начинаем с начала.

История наша начинается в одном городке за официальными пределами Ойкумены, в одном из господарств, которые родимыми пятнами возникали в варварских землях — то поближе к границе, а то и подальше. Господярями в них были, конечно же, выходцы из той же Ойкумены. А точнее, люди, получившие патент Кесаря на освоение новых земель и последующее закрепление на них. Горячие головы, по сути. Ведущие за собой таких же горячих голов в сильно разнящихся от господаря к господарю количествах.

Наиболее успешные господарства смогли даже стать анклавами Ойкумены. Но их было немного, и были они настолько отдалены от метрополии, что, впоследствии, окончательно потеряли с ней связь и стали отдельными уже державами…

И вот, значит, в одном из господарств, как раз и случилась эта история.

В лесостепной зоне, неподалёку, впрочем, от вполне себе настоящего матёрого леса, расположился один шахтёрский городок. Добывали там уголь, который был так необходим обществу, которое, в свою очередь, недавно освоило паровой двигатель. И, так как копи удачно отыскались вблизи русла реки, на которой много ниже располагалась метрополия, место это стало, поистине золотой жилой.

Таким образом, вокруг речного судостроения (баржи!) и, само-собой, шахтёрского (местами, каторжного) труда. Возник городок под названием Вышнеречинск. И оцените каково название! Не правда ли, в нём уже, как бы сквозит, уверенность в дальнейших перспективах и процветании? Да-да, так думали и его отцы-основатели. Но что-то, как обычно это бывает, пошло не так…

И пошло не так следующее: угольные копи быстро истощились. И, к настоящему времени, баржи уходили в низовья уже не столько с ценным углём, сколько с отчаявшимися переселенцами. Сик транзит глория, и прочия, и прочия, как сказал бы иной высокоучёный философ, но оных в городке было, как-то, маловато. Что, впрочем, не мешало этой самой глории этот самый транзит осуществлять.

На окраине городка стояла посудная лавка. Вполне себе хорошее такое предприятие в иные благословенные времена, сейчас оно находилось, мягко говоря, не в лучшей своей ипостаси. Щеголоватый (по старой, уже успевшей укоренившейся привычке) её хозяин скучал от скудности клиентов и, вздыхая, подсчитывал убытки. Но, стоит заметить, уезжать с очередной баржей не спешил. Плата за фрахт, понимаете ли, — то-сё, пятое-десятое… ему думалось, что овчинка совсем не стоит выделки. Ему мерещилось, что всё врнётся на круги своя. И это было странно — тем более, что хозяин тот не был отнюдь не только что старой развалиной, но даже и наоборот…

В общем, лавка. А попросту — просторная бревенчатая изба без особых изысков, без вывески даже — зачем, все и так всё знают. И в ней скучающий лавочник. И в неё входит посетитель… Какая разница? Их давно не было — продавец рад любому. Но это… медведь:

— Простите, а у вас есть ситечко?

— Какое именно? — несмотря ни на что поспешает уточнить продавец.

— Ну это… Как его… — необычный посетитель крепко задумывается.

Но продавец приходит ему на помощь:

— Для чая?

Медведь морщится:
— Нет.

— Ну, тогда, для муки, наверное?

Пауза. Медведь скребёт свою нечёсаную башку:

— Знаете… такое. Вот чтобы…

Опять крепко задумался:
— С этими… которые… ну, я даже не знаю.

Продавец смотрит недоумённо, и, натянув улыбку, выжидает.

— Чтобы ситечко, чтобы мёд… — Продолжает Медведь.

Ассоциативный ряд у продавца немножко ломается, но он, как ни крути, а тёртый, сообразительный малый — он выдаёт:

— Ситечко, сочащееся мёдом?

— Да, да, да! — Воодушевляется Медведь.

— Ах, это вы про соты говорите, — кивает продавец понимающе, — А их мы тут, извините, не держим.

Медведь кивает, грустнеет, уходит. А продавец надолго застывает в ступоре.

После приходит в себя, конечно, но его начинает бить дрожь. Наспех отыскав ведро с водою, он зачерпывает из него ковшом, жадно пьёт. И вот, вроде, полегчало, но тут же, в это же время, заходит другой посетитель. Лавочник собирается, берёт себя в руки, выходит навстречу.

А это, оказывается, в посудную его лавку вошёл… Енот. Оглядел всё своими блестящими глазками, оценил ассортимент. Но, видать, того что нужно не нашёл. Поэтому решил спросить у продавца, но начал издалека:

— Медведь мне сказал, что ситечка у вас, таки, нет…

Продавец сложил в голове пазл и кивнул понимающе.

— Так вот, — продолжил Енот, — Я не за ситечком. Я не такой уж и тугодум. Я понимаю, что лавка-то у вас — посудная.

Продавец, идиотски улыбаясь, опять кивнул, старательно изображая на лице внимание.

— И мне действительно нужна посуда.

На этих словах Енот встал в позу молящейся девственницы и замолчал.
Продавец мимикой изобразил ожидание, но Енот продолжил молчать, не меняя молитвенной позы.

— Ага… О, у нас огромный ассортимент посуды! Какая именно вас интересует? — Всполошился лавочник.

Енот не шелохнулся и не издал ни звука, продолжая умильно демонстрировать фразу: «Ну, пожалуйста!».

Продавец многое повидал в жизни, но вот этот, понимаете ли, второй приход животного, говорящего человеческим голосом… Конечно он удивился, но (как и подобает видавшему виды человеку) виду не подал.

— Чайные чашки! — Ухватился он за первое, что пришло ему на ум. — Хорошие! Найдётся даже риштанская керамика… Восточный колорит! Интересует?

Енот энергично качнул головой, как бы отрицая всю риштанскую керамику, с каких бы уголков Света она ни происходила.

— Нет? — Задумался продавец. — А что же тогда? Тарелки?..

— Полоскать! — Ожил, наконец, Енот. — Чтобы полоскать! И чтоб вкусные лягушки и жёлуди! Они же у вас есть в ассортименте?..

Кажется, продавец даже не удивился этому вопросу. Он просто с сожалением покачал головой.

— Нету? — До крайности удивился Енот. — И вообще ничего съестного?

Человек развёл руками, изображая крайнее сожаление.

— Да что же это у вас за посудная лавка такая?.. — Проворчал зверёк. — Чего ни хватишься — ничего нет!

Продавец опять изобразил сожаление, но куда как крайнЕй первого.

— Нет, это не посудная — это подсудная лавка! — Буркнул Енот и удалился.

А продавец постоял-постоял немного в ступоре и пошёл за валерьянкой.

От валерьянки немного полегчало, и человек задал себе резонный вопрос: «Что это, вообще, было?». Но увы — задающий себе подобный вопрос, как правило, не знает ответа. Вот и наш лавочник его не знал.

— Закрыться!

Общеизвестно, что первый порыв есть самый правильный — то есть исполняй не медля, и наступит счастье. Вот и наш продавец, не будь дурак, поддался порыву и резво закрыл свой магазинчик. Однако… счастье, почему-то, не наступило.

— Ишь ты — «подусудная лавка»… — Пробормотал он. — Ишь ты… нашлись шутники…

От недавних удивлений голова соображала плохо. И, бормоча себе под нос и бездумно меряя шагами комнату, человек подошёл к зеркалу. В нём он смог разглядеть бледное худощавое своё лицо, и между прочим заметил, что к намечающимся пролысинам (что вызывали в нём ленивую обречённую озабоченность) добавилась ещё и лёгкая седина на висках.

— Шабаш, — медленно проговорил он, — и это в тридцать-то лет… Эх, зря я приехал в эту глушь. Этак скоро мёд начну добывать и лягушек ловить… с желудями. И вообще…

А вообще, было над чем подумать. Некогда процветающий шахтёрский городок уже почти окончательно пришёл в упадок, народу мало, покупают посуду плохо. А в последнее время и вовсе покупать перестали. Люди семьями уходят с насиженных мест, и все поближе к Метрополии. А потому как… не удалось, не получилось, не фортануло — ну, а жить, ведь, как-то надо? Вот и уходят они прочь из города, стремительно становящегося призраком.

Так, говорят, некогда, начали свой исход из городов домовые. И бродят они теперь неприкаянными душами по глухим хуторам в надежде на приют. Но его, увы, на всех не хватает… Но, с другой стороны, не оставаться же было в фабричном чаду, среди лязгающих паровых механизмов и сажи? Да, дилемма. И наш лавочник до этих пор решал её иначе — решал оставаться несмотря ни на что. Благо, не было у него семьи, и ни о ком, кроме себя, заботиться ему не приходилось.

Но тут даже и его проняло.