Серия «Быт и нравы дореволюционной России»

Василий Перов "Отпетый" (1874)

Варианты наказаний были самыми разными: тюремное заключение, каторжные работы, лишение прав состояния, кнут, шпицрутены и батоги, казни. Вырывание клещами ноздрей перестали использовать только в 1817 году, а клеймение в 1863 году. В петровские времена казни и пытки применялись часто, даже за кражу при ущербе свыше 20 рублей. Жестокостью наказаний отличалось правление Анны Иоановны. При Елизавете казней не было, но пытки никто не отменял. Екатерина II была противницей пыток, но вернула казни. В 19 веке законы стали либеральнее, пытки при дознании отменили, да и казнили относительно редко.

За не слишком тяжкие прегрешения часто били батогами – деревянными палками толщиной с палец . Батоги считались в первую очередь наказанием позорящим, а не причиняющим физические страдания. Кнут долгое время считался одним из самых эффективных способов и покарать осужденного, и заставить пока еще подозреваемого рассказать обо всем, что он сделал (а иногда и не сделал). Официально его перестали применять в 1845 году. Упорствующим могли мешать спать, поместить  в тесную клетку, в которой можно только стоять. Наказание шпицрутенами практиковали с 1701 до 1863 года. Под этим словом подразумевают либо длинную гибкую палку, либо шомпол. Осужденного прогоняли сквозь строй солдат, каждый из которых должен был ударить его по спине. Таких ударов могло быть и несколько сотен, и несколько тысяч, что приводило к увечьям и даже смерти. Применялась эта кара  к военным в том числе потому, что считалось, удар товарищей менее позорен, чем удары палача. В 1785 году дворянству была дарована жалованная грамота, отменявшая для дворянства физические наказания. Также от них освободили купцов первой и второй гильдий, еще ранее представителей духовенства.

Публичные казни и наказания собирали толпы народа. «Благородиям» обычно рубили головы, людей простых вешали, особо отличившихся могли колесовать или четвертовать. Разбойников еще в 18 веке сажали на кол, богохульников или вероотступников в лучших традициях инквизиции сжигали на кострах, также как и уличенных в гомосексуализме (последнее относилось только в военным и морякам, для гражданских наказания были мягче, и об этом у меня уже был пост). Вот как описана одна из казней при императрице Анне Иоановне в книге «Старый Петербург» публициста 19 века Михаила Пыляева: «Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару на Морской улице Тайная канцелярия признала поджигателями, «по некоторому доказательству», крестьянского сына Петра Петрова, называемого «водолаз», да крестьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, «желая продолжать живот свой», вынуждены были облыжно показать, будто их подучали к поджогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар. Рассказывает англичанин Дж. Кук: «Были схвачены трое поджигателей — двое мужчин и одна женщина. Через несколько дней я видел, как их казнили на руинах Морской. Каждый из мужчин был прикован цепью к вершине большой вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев. Эти пирамиды были столь высоки, что не достигали лишь двух-трех саженей до маленьких помостов, на которых стояли мужчины в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким способом в прах. Но прежде чем поджечь пирамиды, привели и поставили между этими мачтами женщину и зачитали объявление об их злодействе и приказ о каре. Мужчины громко кричали, что хотя они и виновны, женщина ни в чем не повинна. Тем не менее ей была отрублена голова. Ибо русские никогда не казнят женщин через повешение или сожжение, каким бы ни было преступление. Возможно, если бы императрица находилась в Петербурге, женщина получила бы помилование. Однако говорили, что ее вина была совершенно доказана, и о том, что злоумышленники были исполнены решимости совершить это отвратительное преступление, женщина знала еще за несколько дней до него». Эта казнь запомнилась другим происшествием. Один писарь так спешил занять место получше, что случайно провалился в выгребную яму. Стоящие рядом зрители и особенно солдаты начали смеяться и мешать ему выбраться. Тогда разгневанный писарь стал кидаться в них содержимым ямы, и фекальная бомбардировка повергла вояк в бегство. Но и этого ему показалось недостаточно, и он начал бегать за своими обидчиками и пачкать их. В другой раз сожгли на костре офицера, тайно принявшего иудаизм.

Казнь Пугачева подробно описывает известный мемуарист Андрей Болотов. Автор, человек просвещенный, увлеченный наукой, собирался отправиться в свое имение, но на выезде из города встретил друга, предложившего задержаться ради такого примечательного события. «Я неведомо как рад был, что случился со мною такой товарищ, которого все полицейские знали и которому все там коротко было известно. Он, подхватя меня, не бегал, а летал со мною, совался всюду и всюду для приискивания удобнейшего места для смотрения. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против его сидел поп. Повозка была устроена каким-то особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть. Все смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шепот и гул оттого раздавался в народе. Но нам некогда было долго смотреть на сие шествие, производимое очень медленно, а мы, посмотрев несколько минут, спешили бежать к самому эшафоту, дабы захватить для себя удобнейшее место для смотрения. Весь оный в некотором и нарочито великом отдалении окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа. Но товарища моего, как знакомого и известного человека, а при нем и меня, пропускали без задержания, к тому ж мы были и дворяне, а дворян и господ пропускали всех без остановки… Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его с ней и, взведя по лестнице на верх оного, поставили на краю восточного его бока, против самых нас. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперсники и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены уже были на всех углах и сторонах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь с сенатским определением в руках, а пред ним, внизу и подле самых нас, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г. Архаров. Как скоро все установилось, то и началось чтение сентенции… Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед ого четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: «Ах, сукин сын! что ты это сделал! — и потом: — Ну, скорее — руки и ноги». В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова г. Пугачева, взоткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп,— лежащими на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники; так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими, и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище». Самой мучительной казнью считалось колесование, применявшееся с Петровских времен до 19 века. Приговорённому железным ломом или колесом ломали все крупные кости тела, затем его привязывали к большому колесу, и устанавливали колесо на шест. Приговорённый оказывался лицом вверх, и умирал от шока и обезвоживания.

В 19 веке казнили все реже, и чаще всего за преступления по политическим мотивам, нападение на жандармов и тд. Реальные казни уступили место гражданским. В книге «Москва торговая» (воспоминания о быте и нравах 1870-х) Иван Слонов пишет: «Почти каждый день утром (исключая воскресенье и двунадесятые праздники) по Красной площади провозили на позорной колеснице с барабанным боем окруженных конвоем уголовных преступников; у них на груди висела черная доска с надписью: «за убийство», «за грабеж», «за святотатство» и т.п. Арестанта, в серой шинели и круглой шапке, сажали высоко на скамейку, спиной к лошадям, и везли из Бутырской тюрьмы в Замоскворечье, на Конную площадь, где был устроен эшафот. Там осужденного привязывали к позорному столбу и читали во всеуслышание приговор суда. Эту грустную процессию всякий раз сопровождала большая толпа любопытных зевак». Более подробно процедуру гражданской казни описывает Всеволод Крестовский в "Петербургских трущобах". "Семь часов утра... Но вот среди этого гула послышался на перекрестке резкий грохот барабана – любопытные взоры прохожих внимательно обращаются в ту сторону… Что там такое? Толпа народа валит… солдаты, штыки… над толпою чернеется что-то… Из всех подъездов и подворотен, из всех дверей мелочных лавчонок навстречу выскакивает всевозможный рабочий и черный люд, привлеченный барабанным боем... Вот на статных и рослых конях, плавно покачиваясь, выступают жандармы с обнаженными саблями, а за ними гарнизонный офицер и два барабанщика, которые на каждом перекрестке начинают выколачивать тот отвратительно действующий на нервы бой, который обыкновенно раздается, когда расстреливают или вешают человека или когда ведут его к позорному столбу на эшафоте. За барабанщиками – каре штыков, а по бокам процессии – опять-таки статные кони жандармов, и посреди этого конвоя медленно подвигается вперед, слегка покачиваясь в стороны, позорная колесница, на которой высоко утвержден дощатый черный помост, на помосте столб и скамейка, а на скамейке сидит человеческая фигура – затылком вперед – в черной шапочке и в безобразном сером армяке без воротника – для того, чтобы лицо было больше открыто, чтобы нельзя было как-нибудь спрятать хоть нижнюю часть его. Руки этой фигуры позади туловища прикручены назад, а на груди повешена черная доска с крупной белой надписью: «За покушение к убийству». За позорными дрогами едут два заплечных мастера: один – приземистый и молодой, другой – рыжебородый, высокий и плечистый, – оба в надлежащем костюме, приличном этому обстоятельству, и везут они с собою, для проформы, «скрипку» – узенький черный ящик, в котором хранится «инструмент», то есть казенные клейма с принадлежностью и ременные плети; за палачами едут – полицейский пристав, исполняющий казнь, и секретарь со стряпчим, а позади их – священник в епитрахили и скуфейке, с крестом в руке; и, наконец, все это шествие замыкается толпою любопытно глазеющего народа, который валом валит вслед колеснице и порывается во что бы то ни стало заглянуть в лицо преступнице, чтобы поглядеть, «какая такая она есть из себя-то»... Наконец поезд остановился посредине Конной. Два палача отвязали руки Бероевой и, сведя с помоста, ввели ее в каре военного конвоя, пред эшафот, окруженный с четырех сторон штыками, за которыми волновалась прихлынувшая толпа народа... Бероеву подвели к высокому черному столбу, продели ее руки в железные кольца, прикрепленные к этому столбу цепями, и, надвинув их до самых плеч, под мышки, оставили ее на позорном месте. По прошествии десятиминутного срока акт политической смерти был исполнен. Уголовную преступницу, Юлию Николаевну дочь Бероеву, сняли с эшафота". После чтения приговора, если осужденный был дворянином, над его головой обвиняемого ломали шпагу, и это символизировало лишение прав состояния. Под лишением прав состояния подразумевалось публичное унижение, лишение всех сословных привилегий, званий и чинов, родительских прав, расторжение брачных уз (если супруг(а) не против).

Четкой униформы у палачей не было, но как правило на них были шаровары и красные рубахи, а лиц они не скрывали. Работа палача была весьма прибыльной. Жалование было не очень большим, зато большими были тайные вознаграждения за облегчение экзекуций. Обычно палачи были вольнонаемными, на каторге их функции иногда выполняли желающие из числа бывших или настоящих заключенных, поселенцев. Отношение к таким людям было неоднозначное. Их и ненавидели, и боялись, поэтому старались выказывать им уважение. Сергей Максимов в известном исследовании «Сибирь и каторга» пишет так: «на палача уделяет арестантская артель из пожертвованного и благоприобретенного все: булки, чай, сахар, вино и проч. Сверх того, в хорошо организованных тюрьмах на палача от арестантской общины полагается по полтиннику в месяц за каждого наказуемого. Часть тех денег, которые бросает народ на одежду наказуемому, уделяется также палачу под особым именем «рогожки, полурогожки» и проч. Сердитый сердцем палач (каковыми, по опыту ссыльных, бывают солдаты и поповичи: «крошат и ломят без зазрения совести»), сверх обусловленного обычаем, старается вымогать». Самый известный палач носил фамилию Бархатов, и в честь него и другие палачи стали брать ее  в качестве "псевдонима", особенно часто как раз на каторге.

О каторге мой подробный пост Преступление и наказание. Тюрьма и каторга в Российской империи

Владимир Маковский "В передней" (1884)

Отношения слуг и господ - тема многих произведений. Где-то речь идет о тяжкой доли крепостных, где-то слуги показаны как люди себе на уме, при первой возможности залезающие в барский карман, персонажи от трагических до комических.

Говоря о прислуге, можно выделить 2 периода – до отмены крепостного права и после. Расцвет крепостничества, случившийся в 18 веке, давал «благородиям» возможность не ограничивать себя в количестве рабочих рук. «Людей в домах держали тогда премножество, потому что кроме выездных лакеев и официантов были еще: дворецкий и буфетчик, а то и два; камердинер и помощник, парикмахер, кондитер, два или три повара и столько же поварят; ключник, два дворника, скороходы, кучера, форейторы и конюхи, а ежели где при доме сад, так и садовники. Кроме этого у людей достаточных и не то что особенно богатых бывали свои музыканты и песенники, ну, хоть понемногу, а все-таки человек по десяти. Это только в городе, а в деревне — там еще всякие мастеровые, и у многих псари и егеря, которые стреляли дичь для стола; а там скотники, скотницы, — право, я думаю, как всех сосчитать городских и деревенских мужчин и женщин, так едва ли в больших домах бывало не по двести человек прислуги, ежели не более. Теперь и самой-то не верится, куда такое множество народа держать, а тогда так было принято, и ведь казалось же, что иначе и быть не могло», - пишет Дмитрий Благово в мемуарах «Рассказы бабушки». Во главе прислуги стоял дворецкий (для организации работы во всем имении включая деревни был  отдельно нанятый управляющий). Ключницей обычно называли экономку. Лакей – слуга в широком смысле слова, мог выполнять самые разные поручения, от чистки сапог барина до сопровождения барыни на прогулках. Другое название – холуй, со временем приобрело пренебрежительный оттенок. Камердинер – «комнатный слуга» - часто еще и личный помощник. Стремянной – сопровождающий барина верхом, в том числе на охоте. «Выезд» помимо кучера мог состоять из гайдуков и форейторов. Гайдуки стояли на запятках кареты и могли вытолкнуть ее, в случае, если она увязнет в очередной яме. Если лошадей было много и они запрягались цугом (попарно), то форейтор, сидящий на одной из идущих впереди, помогал кучеру координировать движение. В помещичьих усадьбах обычно было как минимум несколько «девок» (они же сенные девушки, от слова сени). Девки не имели четко прописанных обязанностей и выполняли разные поручения. Например, девка (чаще всего подросток) могла сидеть при входе и звать хозяев в случае появления гостей.

Василий Тропинин "Девушка с горшком роз"

Известный художник Василий Тропинин был как раз из числа дворни. Помещик генерал Ираклий Морков вначале хотел отправить его учиться на кондитера, считая, что в усадьбе печь тортики и пирожные полезнее. Переменить его решение смогли только очевидные успехи в рисовании и уговоры многих знакомых. Тропинин несколько лет учился в Академии художеств, но потом Морков забрал его назад в свое имение в том числе потому, что ему не раз советовали дать вольную столь талантливому человеку и даже предлагали выкупить его за большие деньги. В итоге художник вновь оказался в провинциальном имении, где иногда рисовал, а остальное время служил лакеем. Однажды это обернулось для помещика конфузом. В имение приехал популярный французский художник, восхитился работами Тропинина и захотел познакомиться с автором. А затем француз был шокирован, увидев в лакейской ливрее того, кому он недавно жал руку и рассыпался в комплиментах. С тех пор от обязанностей лакея Тропинина освободили. Этот же Морков фактически загубил еще один талант. Прокопий Данилевский также был отправлен столицу учиться и с отличием окончил Медицинскую академию. Профессора академии уговаривали помещика оставить Данилевского в Петербурге, чтобы талантливый медик мог заниматься научной деятельностью. Не смотря на все уговоры, Данилевский стал просто домашним лекарем и спился.

Во многих богатых домах были так называемые дураки и дуры - домашние шуты. Часто это были инвалиды, люди с психическими отклонениями, а иногда и симмулирующие сумасшествие, чтобы веселить своими выходками хозяев и их гостей.  Потом их вытеснили разного рода приживалки и компаньонки, часто из числа бедных родственниц. В купеческих домах хозяев (и особенно хозяек) развлекали «божьи люди»: юродивые, прорицатели, богомольцы, странствующие монахи, а также всевозможные «ряженые», которые выдавали себя за таковых.

Андрей Попов "Утро на кухне" (Кухарка)

В 19 веке прислуги постепенно становилось меньше. Митрополит Вениамин Федченков, сын бывших крепостных, вспоминает в книге «На рубеже двух эпох» о жизни в имении середины 19 века. Дворня – «крепостные крестьяне, служившие в помещичьем хозяйстве, или, как говорили, имении, в отличие от крестьян земледельцев, живших в деревне (или в селе, если там был храм). К дворне относились управляющий барским поместьем, или иногда бурмистр; чином ниже - конторщик, заведовавший письмоводством; приказчик, исполнявший приказания управляющего по сношению с народом; после, в мое время, называли его «объездчик», потому что его всегда можно было видеть верхом на лошади с кнутом, или приглашающего крестьян на полевые работы, или наблюдающего за исполнением их… Потом шли; ключник, владевший ключами от амбаров с хлебом; садовник, выращивавший господам (а иногда - еще раньше - и управляющем) ранние огурцы, дыни, ухаживавший за стеклянной оранжереей при барском доме, с персиками и разными цветами. Повар на барской кухне. Лакей в барском доме, экономка, горничная, которых мы мало и видали, как и вообще господ; кузнец, плотник, кучера - один или два специально для барской конюшни, он же почтарь, а третий - для управляющего и общей конюшни. Собачник, ухаживающий за целым особняком с гончими собаками для барских охот... Потом пчеловод, помню иконописного бородатого старца удивительной кротости… Ну потом были разные подручные помощники: заведующий овчарней, птичница, коровница, пастух и проч... Пастух был последним в ранге всех этих служащих, и когда хотели указать на самое низкое и бедное житье, то говорили: «Смотри, а то пастухом будешь». И всех нас звали «дворней», вероятно, от слова «двор», «придворные». Помещичий же дом был по подобию царского дворца центром, а мы, окружающие, и составляли его «двор», или, говоря более униженно, «дворню». Ни мы сами себя, ни даже земледельцы-крестьяне нас не очень высоко почитали, так что слово «дворня» произносилось скорее с неуважением, хотя мы, собственно, составляли уже промежуточный слой между высшим, недосягаемым классом господ и крестьян, мужиков. Управляющий же, бывший фактически господином над всеми нами и мужиками, занимал уже исключительное положение, близкое к барскому. Вся эта дворня, включая и управляющего, была безземельной и до и после освобождения крестьян, потому вся жизнь зависела исключительно от помещика и управляющего. Лишись мы места службы, и тотчас же становился перед нами вопрос, чем и как жить, чем питаться, где найти просто место для избы, для существования под солнцем. Но странно, как-то мало об этом думали не только господа наши, но и мы сами. У крестьян, тогда большей частью звали их мужиками, так буду звать их дальше и я в записках, был хоть какой-нибудь кусок земли, прежде барской, а потом и собственный клочок. А у нас, безземельных, ничего: ни избы (так звали наше жилье в отличие от барского дома или дома управляющего), ни земли для постройки, ни огорода даже».

Гурий Крылов (1826)

Какова же была жизнь прислуги? Разумеется, многое зависело от самих хозяев. В некоторых домах между хозяевами и работниками складывались хорошие отношения, особенно если они были знакомы с детства. Но так было далеко не везде. В уже упомянутых «Рассказах бабушки» описана некая Неклюдова. «Был у нее крепостной человек Николай Иванов управителем, так, говорят, она его не раз бивала до крови своими генеральскими ручками, и тот стоит, не смеет с места тронуться. Когда рассердится, она делается, бывало, точно зверь, себя не помнит… У нее были швеи, и она заставляла их вышивать в пяльцах, а чтобы девки не дремали вечером и чтобы кровь не приливала им к голове, она придумала очень жестокое средство: привязывала им шпанские мухи к шее, а чтобы девки не бегали, посадит их за пяльцы у себя в зале и косами их привяжет к стульям, — сиди, работай и не смей с места встать. Ну, не тиранство ли это? И диви бы, ей нужно было что шить, а то на продажу или по заказу заставляла работать».

Спали люди, как называли дворню, обычно в общей комнате, людской. Для женской прислуги выделяли отдельную комнату, девичью. Поэт Яков Полонский в воспоминаниях писал: «Вся она была разделена на углы; почти что в каждом угле были образа и лампадки, сундуки, складные войлоки и подушки… Ночью, проходя по этой девичьей, легко было наступить на кого-нибудь. Все спали на полу, на постланных войлоках. Войлок в то время играл такую же роль для дворовых, как теперь матрасы и перины, и старуха Агафья Константиновна – высокая, строгая и богомольная, нянька моей матери, и наши няньки и лакеи – все спали на войлоках, разостланных если не на полу, то на ларе или на сундуке». В квартирах кухарки иногда спали на кухне, там же, где и готовили еду. В людской на ночь в углу ставили ведро, куда ночью справляли естественные нужды. В некоторых случаях в домах для прислуги был предусмотрен отдельный туалет.

В 1833 году «Свод законов о состоянии людей в государстве» право наказывать своих дворовых людей и крестьян, распоряжаться их личной жизнью, в том числе право дозволять или запрещать браки. Помещик объявлялся собственником всего крестьянского имущества. Даже если наказанный погибал, на практике помещику ничего за это не было. Максимум могли наложить опеку на имение, при которой помещик отстранялся от управления, но продолжал получать с него доходы. Показательный пример отношения к крепостным в целом и дворне в частности есть в мемуарах Авдотьи Панаевой, жены известного издателя Панаева, друга и соратника Некрасова. В 1839 году умер дальний родственник Панаева богатый помещик Страхов, и многочисленные наследники съехались для дележа имущества. Особенно поразила автора жена одного из приехавших родственников. Прежде всего «тем, что она проделывала со своим семилетним сыном. Она предназначала его в лейб-гусары и, чтобы приготовить к придворным балам, каждое утро на четверть часа ставила мальчика в устроенную деревянную форму, где были сделаны следки так, что ноги приходились пятка с пяткой. Мальчик, стоя в этой позиции, от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки. Для упражнения будущего офицера, помещица приказывала созывать всех дворовых детей на лужайку в сад, а сынок, вооруженный длинным гибким прутом, бил немилосердно детей, которые плохо маршировали перед ним. Панаев, увидев такие упражнения будущего офицера, надрал ему уши и освободил дворовых детей от пытки. Сынок заорал благим матом, а маменька, вся красная, выбежала спасать его». Затем начался безобразный дележ имущества. «Сначала приступили к разделу громадных сундуков, в которых хранилось много всякого хлама и разного старинного гардероба от сестер Страхова. Дикие, смешные сцены происходили при этом дележе; турецкие шали резались на пять кусков, чтобы поровну досталось наследникам, разбивали топором подносы и другое серебро, взвешивая его на весах. Несчастный посредник до хрипоты в горле урезонивал наследников, чтобы они не ссорились из за каждой тряпки и не затягивали дележа. Разделенные части должны были доставаться наследникам по жребию. При вынимании билетов на имение было ужасно смотреть на наследников: все стояли бледные, дрожащие, шептали молитвы, глаза их сверкали, следя за рукой дворового мальчика, который, обливаясь горькими слезами от испуга, вынимал билеты». Затем начали таким же образом делить землю и деревни, при этом многие считали, что их обделили. А дальше началось самое отвратительное - в лотерею стали разыгрывать дворовых людей. Вначале наследникам предложили делить людей семьями, но многие посчитали, что и тут может случиться упущенная выгода, потому что состав семей был разный. Тогда сначала разыграли в лотерею молодых мужчин (они стоили дороже), затем женщин, затем стариков и детей. «Когда сделалось известным, что матери и отцы разлучены с дочерьми и сыновьями, то всюду раздались вопли, стоны, рыдания… Матери, забыв всякий страх, врывались в залу, бросались в ноги наследникам, умоляя не разлучать их с детьми. Я долго не могла прийти в себя от таких потрясающих сцен». Когда Панаев, чтобы не разделять родителей и детей обменял крепкого парня на девочку, а одну девушку уступил бесплатно, то на него смотрели как на дурака.

Василий Перов «Приезд гувернантки в купеческий дом» (1866)

Отдельно стоит сказать о тех, кто занимался воспитанием и обучением юных «благородий». Они обычно находились на особом положении. Если кормилицы или няньки могли быть крепостными, то гувернантки, гувернеры, бонны были нанятые люди с приличным образованием, часто из обедневших, но уважаемых семей, иногда иностранцы, поэтому занимали отдельную нишу. Они могли сидеть за столом с хозяевами, спали не в людской или где-нибудь на полу на кухне, а в отдельных комнатах. Но при этом все равно оставались именно персоналом, который в любой момент могли выставить на улицу. Поэтому с одной стороны остальная прислуга их недолюбливала, считая «недогосподами», а с другой стороны и хозяева при внешнем уважении (и то не всегда) все равно смотрели на них свысока. Сложное положение гувернанток прекрасно показано в романе «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, и в России отношение было примерно таким же. Характерный эпизод есть в «Преступлении и наказании» Достоевского. Жена антигероя Свидригайлова Марфа Петровна перед свадьбой соглашается на то, чтобы тот развлекался с сенными девушками, но когда узнает о мнимом романе с Дуней, приходит в негодование. Может, она и не поверила, что муж действительно собирается бросить все ради Дуни, но речь уже шла бы о полноценном романе, а не развлечениях с бесправными крестьянками.

Домогательства хозяев – отдельная тема. Некоторые помещики устраивали практически гаремы. Кто-то соглашался скрасить досуг хозяев добровольно, рассчитывая на какую-либо выгоду, кого-то принуждали. Лев Толстой писал: «В молодости я вел очень дурную жизнь, а два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня. Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни до моей женитьбы... Второе — это преступление, которое я совершил с горничной Глашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали, и она погибла». Возможно, Глаша стала прототипом Катерины Масловой. Некоторые состоятельные родители подрастающих сыновей «предусмотрительно» нанимали симпатичную прислугу.

Николай Ярошенко "Выгнали" (1883)

С отменой крепостного права, когда дармовой рабсилы не стало, штат во многих домах сократился до пары человек. Но все равно многие, даже разоряясь, до последнего старались держать прислугу, ибо без нее барин – не барин, не может «благородие» сам себе сюртук чистить или барыня сама суп варить. Это можно увидеть и на многих картинах. Например «Наем прислуги» Владимира Маковского (1891). Интерьер комнаты скромный, стены, похоже, просто оштукатурены, мебель разносортная. Зато на стене портрет предка в золоченой раме, хозяин курит архаичный чубук, и семье нужна непременно еще одна служанка. После отмены крепостного права в городах появлялось все больше приехавших на заработки крестьян, и для многих (особенно женщин) работа прислугой была весьма желанной. Вакансии искали по знакомству, но были и агентства по подбору персонала. Платили мало (даже к концу 19 века зарплата обычно не превышала 10 рублей), но зато была гарантирована крыша над головой и бесплатная еда. Прислугу легко нанимали, и также легко выгоняли.

Владимир Маковский «Наем прислуги» (1891)

С другой стороны антагонизм господ и слуг часто приводил к тому, что последние  были совсем не прочь при возможности пополнить свой бюджет за счет барина, особенно в случае с управляющими имениями, экономками и иными людьми, которые имели доступ к доходам нанимателей. В домах провинциальных дворян, а также в семьях купцов и разбогатевших мещан  субординация соблюдалась далеко не всегда. Слуги общались с хозяевами если не на равных, то и без подобострастия. Прислуга, пытающаяся перенимать со временем привычки хозяев тоже стали своего рода клише. Например, горничная Дуняша из "Вишневого сада", которая пытается наряжаться, как барышня, постоянно пудрится и смотрится в зеркало. "Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые‑белые, как у барышни", "Я стала тревожная, все беспокоюсь... Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь…" В какой-то степени она может быть карикатурой на свою легкомысленную хозяйку. Также как ее возлюбленный Яша,  пытающий перенимать поведение "благородий".

И еще немного картин

Владимир Маковский "Без хозяина"

Владимир Маковский "Опять они ссорятся" (повар и кухарка)

Владимир Маковский "Разговоры по хозяйству"

Алексей Корзухин "Пиковый король"

Мой дзен, там тоже есть интересное

https://zen.yandex.ru/profile/editor/id/5edf83405d6a463a3697...

Пост - продолжение рассказа о счастливом и не очень дореволюционном  детстве. А какое же детство без игрушек. Их мастерили сами, покупали на ярмарках и рынках, на которых существовали потешные ряды, и даже привозили из паломничеств по святым местам.

При Троице-Сергиевой лавре игрушечный промысел существовал с 15 века. Там шили в основном мягкие игрушки и необычные погремушки. Погремушки делались из бересты, внутрь помещался горох, а сверху мох и ткань. Неподалеку от лавры в городке Хотьково шитьем мягких игрушек занимались монахини Покровского монастыря, а также работал завод С. Д. Дунаева, делавший фарфоровые детали для кукол. Знаменитая дымковская игрушка в Вятской губернии изначально создавалась именно как игрушка для детей, а не сувенир, также как и матрешки.

Дымковская игрушка, 19 век

Крестьянские дети часто играли деревянными игрушками, которые вытачивали домочадцы или местные умельцы, незатейливыми тряпичными куклами, использовали всевозможные свистульки, с удовольствием запускали воздушных змеев. Более состоятельные семьи могли порадовать ребенка заводными игрушками, например, клюющими птичками (похожие выпускались и в советское время), музыкальными шкатулками, восковыми фигурками. В конце 18 века были очень популярны деревянные козлы, которые обычно продавались парами, чтобы их можно было сталкивать лбами. Частым предметом в детской были самые разные лошадки, в виде фигурок, качалок или одной лишь лошадиной головы на шесте.

Дорогие импортные игрушки до 19 веке продавали обычно в модных лавках. Пока дама выбирала себе шляпку или перчатки, она могла, например, заодно купить дочке французскую фарфоровую куклу в роскошном наряде. Девочки мечтали о кукольных домиках. Изначально такие домики были настоящими произведениями искусства и стоили огромных денег, поэтому до 19 века назвать их обычной детской игрушкой нельзя. Домик Павла Нащокина не раз описывал Пушкин: «Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха». Через год Пушкин сообщал супруге: «С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей». Позже этот шедевр сменил несколько владельцев и, наконец, его адресом стала мемориальная квартира самого Пушкина на Мойке, 12. В середине 19 века домики, пусть и не такие роскошные, стали выпускаться в большом количестве. Конечно, они по-прежнему были по карману далеко не всем родителям, но все же в детских появлялись намного чаще.

В середине 19 века в России наладили производство резины. Знаменитый «Треугольник» производил не только галоши, но и огромное количество детских товаров, в том числе тех самых «ежиков резиновых с дырочкой в правом боку». К концу 19 века очень популярны стали «тещины языки», «иерихонские трубы», надувные свиньи, «американские жители» (иногда их называли «морскими жителями», «водолазами»). Описание их можно встретить, например, в книге «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов» Пынзина и Засосова: «Идет, например, толпа школьников, у каждого «иерихонская труба», корпус из яркой бумаги с пищиком, и все разом гудят. Встречается девочка, ей до щеки можно дотронуться павлиньим пером или морской травой, выкрашенной в ярко-зеленый цвет. Можно раздуть в лицо незнакомцу «тещин язык», свернутую в спираль бумажную трубку, которая при надувании разлеталась в длинный мешок с перьями на конце. Этот «язык» трепетал, пищал, его совали прямо в лицо. Общий хохот, никто не обижался… Каждый покупал себе чертика. Искусные кустари мастерили их из проволоки, обшивали бобриком ярких цветов. В руках у чертика были две металлические тарелочки или цветочки. В большой моде был «американский житель»: стеклянная пробирка с водой, сверху затянута резиновой пленкой. Внутри маленький стеклянный чертик с рожками, хвостиком, выпученными глазками. Он плавал на поверхности воды. Но если нажать пальцем резиновую пленку, он опускался вниз, крутясь вокруг вертикальной оси, затем снова поднимался. Почему эта игрушка получила такое название — непонятно. По-видимому, кустарь, который ее мастерил, имел такое представление об американцах». По самой распространенной версии чертик, поднимающийся в колбе, ассоциировался с человеком, поднимающимся в лифте небоскреба.

Описывает эту игрушку и Н. Д. Телешов: «Это маленькие стеклянные пробирки с водой и с натянутой сверху тонкой резинкой - обычно клочком от лопнувшего воздушного шара, - а внутри пробирки крошечный чертик из дутого стекла, либо синий, либо желтый, величиной с таракана, вертится и вьется при нажатии пальцем на резинку, спускается на дно и снова взвивается кверху. Стоили эти «морские жители» копеек по 15-20, и ими торговали разносчики так, как никакими иными вербными товарами. При этом бродячие торговцы сопровождали своих «морских жителей» разными прибаутками, обычно на злобу дня, иногда остроумными, иногда пошлыми, приплетая сюда имена, нашумевшие за последние месяцы, - либо проворовавшегося банкира, разорившего много людей, либо героя какого-нибудь громкого московского скандала. Затрагивались иной раз и политические темы, вышучивались разные деятели, выделявшиеся за последнее время в Государственной Думе либо в европейской жизни иных государств. Любопытно отметить, что эти "морские жители" появлялись только на вербном базаре, в течение нескольких дней. В иное время года их нельзя было достать нигде, ни за какие блага. Куда они девались и откуда вновь через год появлялись, публика не знала. Потому они и покупались здесь нарасхват». Свиней надували, как воздушные шарики, и, выпуская воздух, они издавали громкий визг.

Еще одной детской радостью были игрушки шоколадные. Их выпускали специально для украшения рождественской елки или в виде подарочных наборов. Выпускались шоколадные яйца с сюрпризами. Самые известные делал Иоганн Леопольд Динг, но, вероятно, и не он один. Продавали их и после революции, сменив форму с яйцеобразной на круглую и переименовав в «бомбы».

С детской литературой было сложнее. До 18 века ее не было как таковой. Были сказки, передававшиеся устно, стихи-потешки для самых маленьких, лубочные картинки. Книги и журналы для детей в Российской империи стали выпускать только во второй половине 18 века. Чаще всего речь шла о переводах французских или английских авторов. Первым российским детским изданием считается «Библиотека для чтения». Первым русским поэтом, начавшим писать стихи для детей, стал А. С. Шишков (1754–1841), адмирал и министр просвещения. Свои стихи он начал печатать в «Библиотеке для чтения», и они очень нравились юным читателям. Но все же и в первой половине 19 века большинство детской литературы в России по-прежнему было либо переводом иностранной, либо привезенной из-за рубежа. Граф М. Д. Бутурлин в своих воспоминаниях писал «В нашем семействе в употреблении был английский язык. Мать моя объясняла мне много позднее, что причиной выбора этого языка, на котором ни она, ни наш отец не говорили, было то, что в то время не было лучших книг для детского возраста, как английские. Даже французских было мало, и они были не настолько удовлетворительны, как английские, а о русских нечего и говорить. Правда, была у нас «Детская библиотека», из которой помню стихотворение, начинавшееся:

Хоть весною и тепленько,

А зимою холодненько…

И еще какая-то другая книжка с рассказами о прилежных детях, но эти книжки не имели ничего привлекательного для нас. «Детская библиотека» была без всяких гравюр, а рассказы, хотя и с гравюрами, но лубочной работы, и вдобавок оба эти издания напечатаны на синей бумаге вроде нынешней оберточной. Английские же книжки, напротив, были изящно изданы и с раскрашенными картинками, и иные служили заменой игрушек. Так, например, было описание приключений одного мальчика в отдельно вырезанных при тексте картинках, представлявших костюмы всех случаев его жизни, и для всех этих костюмов служила одна и та же головка, которая вставлялась во все туловища. Сначала мальчик был из нищих, потом постепенно переходил в школьника, ремесленника, лакея богатого дома, купеческого приказчика и, наконец, превращался в богато одетого молодого человека. Выписывалось для нас из Англии по целому ящику подобных книжек и поучительных игрушек, и мы ждали с нетерпением их прибытия». Единственное стихотворение, которое припомнил граф, написано как раз Шишковым.

Довольно популярным стал журнал «Друг детей», выходивший с 1809 года 2 раза в месяц. Во второй половине 19 века было еще несколько журналов с этим же названием». Писали сказки известные писатели, например, А. С. Пушкин, М. Е. Салтыков-Щедрин, Л. Н. Толстой. В начале 20 века дети с удовольствием следили за приключениями Мурзилки, получившим свое имя благодаря вольному переводу. В 1879 году Палмер Кокс напечатал свой первый рассказ. Фактически он представлял собой комикс, а его главных героев - маленьких шкодливых человечков, которых в оригинале звали «браунис» (Brownies ). Сначала истории о браунис печатали в журналах, затем появились первые книги: «The Brownies: Their Book» (1887), «Another Brownie Book» (1890), «The Brownies at Home» (1893). В 1898 году популярные рассказы перевели на русский язык. Вольный перевод сделала Анна Хвольсон, дополнив приключения и переименовав героев. Среди них появились Мурзилка и Незнайка. В честь первого назвали советский журнал для детей, появившийся в 1924 году, второй, вероятно, стал прототипом героя книг Носова. Другой любимец детей – «Степка-растрепка». Рассказы «Степка-Растрепка: похождения одного неисправимого шалуна» (перевод сборрника Генриха Гофмана «Неряха Петер») переиздавались не раз. После революции «Степку» не переиздавали, потому что сочли, что он детей «научит плохому».

Разумеется, эти игрушки и книги – далеко не все, что радовало малышей. Как говорили тогда, малюток. В конце добавлю фото детей, сделанные в 1900-е. На них можно рассмотреть их игрушки.

Другие мои посты по теме:

Немного об учебе до революции. Чему учили в школе

О трудностях дореволюционного детства

мой дзен, там тоже есть интересное

https://zen.yandex.ru/profile/editor/id/5edf83405d6a463a3697...

Представления о том, в каком возрасте человек юн, а в каком уже не очень, год от года менялись. К тому же современного читателя могут сбить с толку цитаты из литературных произведений вроде «в комнате сидела старушка лет сорока», или «старик лет пятидесяти», упоминания о совсем юных невестах. Можно сделать вывод, что и взрослели, и старели раньше, но не все так однозначно.

С церковной точки зрения возраст человека делился на 3 этапа: до 7 лет - младенец, от 7 до 14 лет - отрок, с 14 – раб Божий, то есть вроде бы взрослый человек. Крестьянские дети лет с 10 считались практически полноценными работниками, их часто отправляли в ученики для освоения профессий, пристраивали «мальчиками» в лавки. С 10 лет наступала уголовная ответственность. Однако можно поспорить, являлся ли подобный возрастной ценз реальным отношением к детям как взрослым, или это было продиктовано самими условиями жизни.

Девушек в качестве потенциальных невест рассматривали после появления месячных, а на половую зрелость часто указывало использование красного цвета в одежде. В 1774 году брачный возраст составил для невесты 13 лет, для жениха 15, с 1830-го 16 и 18 соответственно. Однако иметь права не значит ими пользоваться. В крестьянской среде мужчин стремились женить раньше, потому что молодая жена воспринималась как дополнительные рабочие руки, и по этой же причине семьи и не стремились как можно раньше выдавать дочерей замуж. Чаще действовал принцип, найдется подходящий жених – тогда и свадьба. Аристократы 18 и начала 19 века часто выдавали дочерей замуж в юном возрасте в том числе из желания просто сбыть их с рук и не нести больше за них ответственность. Мало ли какую глупость может натворить романтичная барышня, поэтому приходилось контролировать всю ее жизнь, начиная с читаемых ею книг и разговоров при ней прислуги. Если семья была небогатая, то тем более хотелось, чтобы дочь была пристроена и ни в чем не нуждалась. Мужчины жениться не спешили, часто предпочитая делать карьеру. Невесты старше 20 были не редкостью. Характерный пример можно увидеть в мемуарах Дмитрия Благово «Рассказы бабушки». Рассказчица в начале 19 века «своих девочек не любила таскать по театрам и не хотела их везти до 15 лет, года за два перед тем, как их вывезут в свет. В мое время прежде 18 лет на балы не езжали, потому что вывези рано – сочтут невестой, а это девушек старит». Сама она вышла в замуж в 1793 году в возрасте 25 лет, жениху было 34.

Сейчас иногда бывает сложно сразу решить, как вежливее обратиться к незнакомке. Слово «женщина» многим режет ухо и раздражает, а называть девушкой, например, уже зрелую даму как-то странно. Хотя бы в этом нашим предкам было проще. Долгое время слово «девушка» соотносилось с целомудрием, а не с возрастом. Так как патриархальное общество осуждало интимные отношения до брака, их и не афишировали, поэтому по умолчанию девушками называли незамужних, если не было абсолютно достоверно известно про их добрачные связи. Брак считался важнейшим событием в жизни и мог серьезно поднять социальный статус. Поэтому за «гордое звание» девушки, исходя из возраста, никто не цеплялся. Наоборот, назвать девушкой  замужнюю даму было очень сомнительным комплиментом. Слово "баба" по отношению к замужней крестьянке грубым не являлось. Семейное положение могли определить по одежде, украшениям и многим другим нюансам во внешности и поведении.

Если хотели подчеркнуть юность, часто говорили «молодая девушка» (а могла быть и не молодая). «Для такой молодой девушки и такой такт» - говорили с восхищением об Элен Курагиной в начале романа «Война и мир». Обычно таковой считали барышню лет с 16 до 20. Этот период было принято называть «первой молодостью» для лиц обоего пола. Три незамужние дочери генерала Епанчина считались девушками. Старшей Аделаиде было уже 25. Настасью Филипповну, состоявшую в известной окружающим связи, девушкой никто не называл, только женщиной, хотя ей тоже было 25. Когда говорили, что человек уже не первой молодости, это означало только то, что он(а) старше 20. Понятие "засидевшаяся в девках" или «старая дева» постепенно стало размываться. Одним из внешних признаков того, что барышня махнула на себя рукой и отчаялась выйти замуж, являлось, например, ношение чепца. Этот нелепый предмет гардероба на своих головах носили замужние женщины, а девушки на выданье никогда. Четкого возраста, по достижении которого дама считалась зрелой, тоже не было. Для замужних неким «Рубиконом» часто становилось наличие взрослых детей, особенно дочерей. Если дама наряжалась в те же наряды, что и ее взрослые дочери и слишком сильно хотела походить на юную деву, это могло забавлять окружающих, но особого осуждения не вызывало. С другой стороны наличие у зрелой дамы молодых любовников тоже никого не удивляло.

Еще интереснее отношение к старости, потому что для нее четкого возраста тоже не было. Характерный пример можно увидеть в мемуарах Филиппа Вигеля. Когда вдовствующая императрица Мария Федоровна, жена Павла I, приехала в Тверь, ее карету сразу обступили горожане. «В первый раз еще видел я мужиков, ямщиков, млеющих, трепещущих от восторга. Бабы приговаривали: «Матушка, государыня, старушка». Не знаю, доходили ли слова сии до неё; по крайней мере не казалась ими оскорбленною эта старушка, красивая и которой пятьдесят лет едва ли тогда исполнилось. Напротив того, по достижении тридцати лет, крестьяне и крестьянки спешили выдавать себя за стариков и старух, чтобы скорее пользоваться правами на уважение молодых. Названия: дядя, тетка, говоря с пожилыми людьми, хотя посторонними, всегда произносились с нежностью; старичок и старушка еще более». Восприятие  возраста зависело  и от местных традиций, и от социального статуса, и от физической формы.

Как же тогда обращались к собеседникам при общении? Народ простой за редким исключением обычно общался между собой на ты. У "благородий" вариантов было больше. Если речь о знакомых людях, равных по возрасту и социальному статусу, то обычно либо  по имени-отчеству, либо к близким просто по имени. Аристократы чаще всего общались между собой на вы, к родителям тоже обычно обращались на вы, а иногда и к супругам. К равным могли обращаться по фамилии, иногда по титулу (дорогой граф/князь). Провинциальные дворяне чаще общались с равными на ты. К вышестоящим - сиятельства, высочества и тд, исходя из титула или чина. К незнакомцу можно было обратиться "сударь". Прибавление "с" в конце слова - как раз сокращение слова " сударь". А вот к незнакомкам чопорные аристократы и те, кто на них равнялся, не обращались обычно вообще. Хочется пообщаться с незнакомой дамой - изволь сначала найти того, кто может тебя ей представить. А если речь о девушке  - сначала нужно быть представленным сопровождающим ее родственникам. Светский этикет был строг и беспощаден.