В далекие восьмидесятые почти все мы посещали детский садик, где несколько раз в день вкушали истинно полезную пищу под зорким присмотром воспитателей и нянечек. Невозможно не вспоминать без содрогания молочный суп с неизменной пенкой, но в данном случае речь пойдет об очень послушном ребенке и куске советского супового мяса.
Как все мы, дети той эпохи, помним: кушать необходимо было быстро, и кушать было необходимо тщательно, что подразумевает под собой быстрое очищение тарелки от полезных калорий. А кто не успел, тот опоздал... Нерадивый юнга имел все шансы получить пюре в борщ. И котлету туда же - печально дрейфующим в красном море и заваливающимся на один бок крейсером.
В тот день суп покорился мне почти вовремя. Почти, так как в последний момент на зубах скрипнул непокорный кусок мяса. Я удвоила усилия по прожёвыванию, ибо из маленького коридорчика у входа в помещение группы уже показалась дородная фигура бабы Кати, степенно вышагивающей по направлению к нам и держащей на вытянутых руках кастрюлю со вторым. Проклятый кусок не сдавался, возможно, сочтя оскорбительным покоряться не истинным клыкам хищника, а каким-то там позорным молочным зубам. Травоядное было явно степенным и почтенным представителем своего рода. Возможно, даже старейшиной.
Начался "обнос" вторым. Надежда меня еще не покидала.
Баба Катя приближается, не глядя заносит черпак над моей тарелкой, но тут опускает взгляд на мое потное и красное лицо, словно бы услышав скрип детских зубов. Возможно, она решила, что у меня приступ. Желваки на моем лице двигались; взгляд, подозреваю, был сосредоточенным настолько, что можно было поверить в то, что я постигла таблицу умножения на опережение.
Я жевала. Баба Катя почему-то ждала, не делая попытки шлепнуть мне в тарелку второе. Возможно, ей было страшно.
- Что ты, деточка?..
Зная уже тогда, что разговаривать с набитым ртом некультурно, я вежливо мотнула головой.
- Что это она, Нина Васильевна? Болеет мож?
Подключилась воспитательница. Теперь это напоминало консилиум у постели больного, наконец-то начавшего терять надежду.
- Прожуй уже и скажи!
Как будто я не старалась! Проклятое старое парнокопытное боролось до конца.
Решив, наконец, что молчать будет грубее, чем сплюнуть проклятый кусок в ладошку и ответить, и вернула себе дар речи.
- Мясо не жуется.
Тут бы все и могло счастливо разрешиться, дав возможность послушному лоху насладиться пюрешкой и спокойно продрыхнуть положенный тихий час, но консилиум выдал неумолимое резюме:
- Хватит заниматься глупостями! Доедай мясо, оно полезное. А вы, Катерина, кладите второе. Сейчас она доест и за него примется.
Черта-с-два, господа! Мясо. Не. Жевалось. Но, тем не менее, вернуть его в рот мне пришлось.
Время шло. Со столов убирали. Дети потянулись к разложенным раскладушкам. Но, как вы понимаете, не я. Я чахла над тарелкой с нетронутым вторым. Я уже не жевала. Отчаялась. Этот проклятый кусок настолько вымотал мой здоровый советский организм, что мне в кои-то веки хотелось одного - забыться сном в свой законный тихий час.
Но кое у кого упрямства было куда как побольше, чем у ребенка и коровы вместе взятых. Никакой такой старейшина в подметке не годился нашему детсадовскому вождю, непререкаемой Нине Васильевне.
Поэтому на тихий час меня отправили, запретив выплевывать мясо. Вы думаете это противно? Нет, если вы так думаете, то коснулись лишь самого краешка бездны моего отчаяния и унижения. Будучи чрезвычайно вежливым и послушным ребенком - хотя и глупым, что уж там - я не посмела ослушаться воспитательницу.
От мяса мне разрешили избавиться лишь после тихого часа.
При этом, уже сейчас согласовываясь со своей старой ложной памятью, я делаю вывод, что увидела на лице "Железного Феликса" некоторое раскаяние. Было ли оно там - теперь выяснить доподлинно не представляется возможности.
А последствием этой душераздирающей сцены стал тот факт, что на долгие десять лет я возненавидела мясо. Любое, кроме, пожалуй, вареной колбасы, но и к той я относилась с понятным подозрением.
