Я завершил всё, что должно. И пусть Хугин и Мунин склюют мне глаза, а Гери и Фреки пожрут мое бренное тело, если в моих словах есть хоть капля лжи. Осталось только одно. Умереть, как это подобает воину, познавшему и ярость битвы, и радость победы, и горечь поражения.
А смерти я не страшусь. Ведь когда-то давно мне уже довелось переступить порог, отделяющий мир живых от мира мертвых. Лишь тешу себя надеждой, что в этот раз посчастливится умереть по-настоящему.
Жаль, но мне не доведётся вкусить вина из одного рога с самим многомудрым Одином и разделить стол с великими героями прошлого в ожидании последнего часа этого мира, грядущего Рагнарёка. Но, может быть, милостивая Фрейя сжалится надо мной и примет в свои объятия, укрыв в прекраснейшем Фолькванге.
Глупые надежды…
Лишь одно может ждать меня за совершенные прегрешения. Пусть в них и не так много моей вины. Как бы там ни было, я смиренно приму свою судьбу. И если таковое случится, то перейду золотой мост Гьялларбру, ведущий в Хельхейм, с высоко поднятой головой. А там предстану перед грозным ликом мрачной Хель, как это надлежит истинному викингу. Не опозорив страхом и малодушием ни себя, ни славных предков.
Когда-то давно меня нарекли Дьярви Громогласным. Имя это дала мне мать, через муки и боль, подарившая жизнь. Громогласным же прозвал и отец, впервые услышавший истошные вопли своего омытого родовой кровью наследника.
Мой родитель, достойный одальман и ярл, бесстрашно возглавлявший хирд в походах за жестокое северное море, где по праву снискал богатство и славу, пророчил мне славное будущее. Ведь рано или поздно именно мне суждено было возглавить хирд, а после смерти отца и унаследовать плоды его жизни, продолжив неумолчную песнь нашего рода. Но, видимо, боги решили иначе.
На быстрокрылом драккаре, ведомом боевым кличем отца, я не единожды пересекал изменчивое и непостоянное море. Многократно бывали мы на западе, у берегов Йорвика, каждый раз, возвращаясь домой, не только покрыв себя славой, добытой в бесчисленных битвах, но и нагруженные неисчислимыми богатствами, будь то золото с серебром, или диковинный скарб, бывший в ходу у жителей этих мест. Ходили мы и на восток, в земли народа, неуловимо походившего на нас, но говорившего на другом, певучем, языке и почитавшего других богов.
Всякий живущий, и зверь, и человек, и даже боги, знает, что время неумолимо. Мой отец, так и не снискавший доблестной смерти в бою, одряхлел. Пришел мой черёд занять его место на носу драккара, гордо рассекающего морскую гладь. Черёд Дьярви Громогласного встать во главе хирда, отважно бросающегося в горнило битвы, не страшащегося ни оружия в руках врага, ни нанесённых им ран, ни самой смерти. Но как извилиста и тонка нить жизни в руках сестёр вирда, так горестна и печальна судьба отцов, переживших своих сыновей.
Ныне Дьярви Громогласный — мёртв. Погиб, сражённый предательским копьём среди холодных, укутанных промозглым туманом скал Нортумбрии. Осталось лишь занявшее его место безжалостное, кровожадное чудовище, скрывающееся под личиной некогда отважного воина. Так и не успевшего стать полноправным ярлом. Так и не продолжившего дело своего предка, прославленного в сладкоречивых песнях блуждающих по Мидгарду скальдов.
Ту смерть я почти не помню. В памяти осталась лишь лавина боли, раздирающая грудь, подкосившая ноги слабость, заставившая упасть на колени, и багровая волна кровавой пелены, окутавшая мой взор.
Я не услышал глас богов, не увидел, спускающихся с неба валькирий, озарённых радужным сиянием Биврёста. Лишь равнодушная, безликая тьма отрешённо протянула навстречу свои длани, опутав холодом бесчувственных объятий. И только нестерпимая боль, оставшаяся от растаявшего миража несбывшихся надежд и мечтаний, позволила мне сохранить тогда искру разума. Я ухватился за неё, словно отплывающий от берега драккар, цепляющийся за песок и гальку мелководья. Холил и лелеял, взращивая подобно ростку благословенного Иггдрасиля, пока крохотная искорка не превратилась в затопившую разум стену бушующего пламени, в котором медленно выгорало то, что было Дьярви Громогласным…
Время не знает ни жалости, ни пощады, без устали перемалывая реальность своими незримыми жерновами. Перемололо оно и тот день, когда я, как мне казалось, навсегда распрощался с жизнью, встретив смерть и упокоившись среди безразличных скал чужого края. Неслышно подкралась ночь, мягко окутывая невесомым покрывалом тьмы следы отгремевшей битвы. То, что некогда было мной, вдруг судорожно дёрнулось, с трудом сделало вдох, расправляя израненную грудь, и открыло налитые кровью глаза. Безумный звериный взгляд бессмысленно уставился в ночное небо.
Озлобленное рычание, разодравшее ночную тьму лоскутами перекатывающегося эха, поведало уснувшему было миру о рождении чудовища. Монстра, примерившего на себя человеческое обличье. Давным-давно, в далёком детстве, довелось мне услышать о подобных созданиях из уст полубезумной бродячей старухи. «Драугр — тот, кто ходит после смерти». Так женщина назвала чудовище, разорившее одаль, где она когда-то жила, и убившее всю её семью. Я, тогда безрассудный мальчишка, ещё совсем не ведавший страха, только и смог, что рассмеяться в ответ на россказни ополоумевшей от горя старухи. Видимо, Скульд припомнила этот самонадеянный смех, перерезая тонкую нить моей жизни. И вместо валькирий после смерти меня ждала незавидная участь самому переродиться в того, кого я считал глупыми небылицами, рождёнными больным сознанием старой женщины.
Удивительно, но крохотная часть того, что когда-то было мной, сохранилась в сознании вышедшего из ночных кошмаров создания. Словно я стал лишенным воли и памяти узником, запертым в клетке собственного тела, которое отныне мне не принадлежало. С ужасом вспоминаю мысли и чувства драугра. В них не было ничего, кроме всепоглощающей ярости и вечного, сводящего с ума голода. Как пловец, неведомым образом оказавшийся посреди бушующего моря, я растворялся в сознании чудовища, накрытый разрушительной волной его исступления. А затем вдруг выныривал на поверхность, успевая сделать лишь глоток холодного воздуха вперемешку с солёными, обжигающими лёгкие, брызгами морской воды, и вновь растворялся в чёрной бездне чуждого всему живому разума.
Часами порождение мрака бесцельно бродило среди бездыханных тел моих поверженных товарищей и тех несчастных, кому не посчастливилось угодить под разящие удары их топоров и копий. Бродило, пока безумный, неутолимый голод не заставил его пожирать мёртвую человеческую плоть.
С истинно звериным наслаждением драугр впивался зубами в давно остывшие, некогда полные жизни и горячей крови тела. Ничто в мире живущих не может сравниться с тем, что испытывало в эти мгновения обезумевшее чудовище. А вместе с ним и я. Ничто. Ни звенящее чувство победы над поверженным врагом, ни радость морехода, покорившего бескрайние просторы бушующего моря, ни приятная истома от выпитого зимнего эля, сковывающая члены и развязывающая язык, ни даже сладострастное упоение женщиной.
С каждым вырванным куском плоти, с каждым перекушенным сухожилием, с каждой выпитой каплей загустевшей остывшей крови тело драугра преображалось, утрачивая человеческие черты. Спина, выгнувшись дугой, обнажила хребет, обтянутый мертвенно-бледной, покрывшейся гноящимися язвами кожей. Руки, поросшие клоками редкой шерсти, непропорционально удлинились. Теперь при ходьбе чудовище было вынуждено опираться на них, оставляя длинные борозды на каменистой почве похожими на серпы когтями. Ноги же, будто от удара тяжелым молотом, смявшего и раздробившего кости, переломились назад. Оставаясь сторонним наблюдателем, я не мог чувствовать физической боли от происходивших метаморфоз — лишь сводящее с ума отвращение к изменившемуся телу, ставшему моим узилищем.
В одной из луж, смешавшихся с кровью, в неверном свете звезд я увидел своё отражение. Сквозь подёрнутую лёгкой рябью поверхность воды, на меня уставился лишённый каких бы то ни было волос пепельно-серый череп с неимоверно увеличившимися челюстями. Будто бы насмехаясь, существо открыло усеянную рядами мелких острых зубов пасть, вывалив извивающийся подобно змее язык. Протяжно завыв, драугр вернулся к своей ужасающей трапезе. И даже случившийся вскоре рассвет не смог его остановить.
Не знаю, сколько это продолжалось, но, даже пожрав все трупы, чудовище не смогло утолить свой голод. И стало охотиться, выискивая в зарослях неподалёку неосторожного зверя или птицу. Тёплая кровь и свежая плоть животных лишь на время могла притупить его неистовую одержимость. В эти редкие мгновения оно, довольно урча, вдруг замирало подобно уродливой статуе, вышедшей из-под зубила больного разумом скульптора. Но затем, подгоняемое неутолимым голодом, вновь срывалось с места в поисках очередной жертвы.
Казалось, ничто не может разорвать этот бесконечный круг жестокого и кровавого пиршества. Пока какой-то странствующий монах, на свою беду, не набрёл на место, где устроило себе логово безжалостное кровожадное чудовище. Заметив драугра, раздирающего когтями тушку только что пойманной лисицы, несчастный, с округлившимися от ужаса глазами, вместо того, чтобы бежать без оглядки, рухнул на колени. Сложив руки в молитвенном жесте, монах что-то, запинаясь, затараторил, то и дело, осеняя себя крестным знамением. Должно быть, просил своего бога даровать ему спасение.
Глупец. Христианский бог оказался глух к просьбам своего чада. Зато сбивчивую молитву услышал драугр. Медленно повернул он окровавленную морду в сторону потревожившего его покой речитатива. Монах осёкся, подавившись словами, а в следующую секунду, когда чудовище ринулось в его сторону, пронзительно и тонко заверещал. Драугр прыгнул, занося для удара лапу с устрашающими когтями. Едва он приземлился за спиной человека, голова монаха с перекошенным от страха ртом, описав в воздухе пологую дугу, упала неподалёку от завалившегося набок тела. Обезумевшее от запаха горячей человеческой крови чудовище тут же накинулось на обезглавленную жертву.
Дальнейшее я почти не помню. Сохранившаяся часть моего сознания почти полностью растворилась в нахлынувшей волне неописуемого наслаждения, испытанного чудовищем при пожирании свежей человеческой плоти, сочащейся теплой, чуть солоноватой кровью. Лишь иногда память вероломно подкидывает мне зловещие образы. Тела мужчин, женщин, детей, разорванные на куски, смятые, изломанные, плавающие в лужах густой крови.
Вкусив человеческой плоти, драугр, словно оголодавший пёс, сорвавшийся с цепи, ринулся прочь от своего логова безжалостной, ощетинившейся зубами и когтями смертью. Не щадя никого, врывался он в близлежащие селения, ведомый безумным желанием насытить своё поистине бездонное чрево. А потом…
Потом драугр встретил её. Ту, что смогла остановить бесконечное исступление ужасающей кровавой жатвы. Она возникла прямо из тумана, накрывшего своей зыбкой, изменчивой плотью крохотный хутор, затерявшийся где-то посреди Нортумбрии, и куда вот-вот должна была ворваться вечно голодная смерть, принявшая облик безжалостного чудовища. Быть может, это была сама почтенная Урд, которая, узнав, что натворила её младшая сестра, решила прекратить мои страдания, представ передо мной в образе слепой старухи. А может быть, она была из тех женщин, кого боги наделяют тайными знаниями и умением видеть скрытое от глаз простых смертных. У меня на родине их называют вёльвы. А на востоке от родных мне фьордов их одарили титулом ведающих матерей.
Кто знает? Но кем бы она ни была, небрежный взмах её руки смог остановить стремительный бег драугра. Тот словно налетел на невидимую стену.
Старая женщина медленно подошла к чудовищу и заглянула, казалось, прямо в его душу, заставив обезумевший разум съёжиться в бесплодных попытках укрыться от пронизывающего взгляда невидящих глаз.
— Несчастный, — едва шевеля сморщенными старушечьими губами, прошептала она на родном мне языке и с великим сочувствием положила ладонь прямо на лоб обездвиженного создания.
— Вспоминай! — вдруг приказала она.
И что-то в её настойчивом голосе пробудило мою спящую доселе душу. Воспоминания нахлынули подобно холодным неистовым ветрам, что без устали терзают вершину горы Галлхёпигген в Ютунхеймене. Под лавиной ворвавшихся образов ко мне стремительно возвращалось всё то, что когда-то и было Дьярви Громогласным, в клочья разрывая, злобное сознание драугра, от которого, где-то на задворках уже моего разума, вскоре остался лишь крохотный огонёк ярости и жажды крови. Притаившаяся искорка, готовая в любой момент вновь разгореться в неистово ревущее пламя смерти и разрушения.
Я вспомнил всё. Одаль своих родителей, младших братьев и сестёр, родной фьорд, долгий путь к берегам Нортумбрии, своих товарищей, их смерть… И свою смерть от руки предавшего хирд и заветы родных богов Бьорна Лохматого. Именно его мы отправили на разведку, едва высадившись на берег. Именно он, то ли купленный обещанием золота, то ли спасая свою трусливую шкуру, привел за собой солдат англов… Именно его рука вероломно направила копьё мне в спину…
Вспомнил я и коварного Локи, предложившего мне, умирающему, справедливое отмщение.
Если бы я только знал, чем обернётся и для меня, и для сотен ни в чём не повинных людей предложенная лукавым богом огня помощь! Но праведный гнев застил мне глаза в тот злосчастный миг. Пойдя на поводу собственной ярости, я согласился, став кошмарным творением вероломного Хведрунга.
Вместе с памятью ко мне вернулся и человеческий облик. Упав на колени, я сквозь слёзы, градом хлынувшие из глаз, воззрился на старую женщину, подарившую освобождение от постигшего меня проклятия. Та, лишь мягко улыбнувшись, указала скрюченным пальцем куда-то на север.
Встав на ноги, я хотел было обнять старушку, чтобы поблагодарить за спасение из бесконечного кровавого кошмара. Но она, мягко отстранившись, молчаливо покачала головой и, отступив на шаг назад, вдруг растворилась в сгустившейся туманной завесе.
Теперь я знал, что мне предстоит.
Много дней и ночей бродил я по бескрайним лесам, подобно дикому зверю сторонясь людей. Ведь ненасытное чудовище по-прежнему жило где-то внутри, готовое в любой момент вырваться на свободу, чтобы снова убивать без жалости и пощады. В конце концов, путь мой окончился на берегу моря. Солнце едва выглянуло из-за горизонта, окрасив молчаливое небо и беспокойную водную гладь нежным багрянцем своих животворящих лучей. Стоя на краю высокого скалистого обрыва, прямо над ярящейся где-то далеко внизу пучиной, я в последний раз любовался рассветом, полной грудью вдыхая чуть солоноватый морской воздух. Провожал взглядом неугомонных чаек, то ныряющих в набегающие пенные буруны, то с истошным криком вновь взмывающих к небу. Слушал, как ветер переговаривается с листвой в кронах высоких деревьев, застывших в ожидании за моей спиной.
В одной из деревушек, попавшихся по пути, мне удалось раздобыть зубило и молот. Украсть. Поступок, недостойный истинного воина. Но пусть Хель будет мне судьёй. Этим инструментом предстояло совершить последнее дело в моей, не такой уж и долгой, жизни. Там же я нашел и предателя Бьорна, валяющегося смертельно пьяным в придорожной канаве среди нечистот и дерьма.
С трудом удалось мне подавить волну ярости, сжавшую сердце при виде того, кто был виновен и в моей смерти, и в смерти моих товарищей. Лишь дремлющее чудовище, обрадовано зашевелившееся где-то на задворках души, заставило меня унять гнев. И я не стал убивать Бьорна. Жалкий человечишка с незавидной судьбой предателя и братоубийцы. Жизнь сама расставит всё по местам. А после смерти изменник и так ответит перед богами за все совершенные им злодеяния.
Окинув взглядом скалистый обрыв, я заметил подходящий валун. И принялся за работу. Руны, которыми я покрывал неподатливый камень, неумело орудуя молотом и зубилом, станут мне молчаливым надгробием и не позволят чудовищу, притаившемуся в моем теле, вновь вырваться на свободу. Никогда. Пока целы кости земли. Пока Фенрир не разорвет свои оковы, а его сыновья, Сколь и Хати, не пожрут солнце и луну. Пока Нагльфар не покинет Хельхейм. Пока не прогремит Гьяллархорн, призывая асов и эйнхериев встать рядом с Одином для последней битвы.
Я завершил все, что должно.
Проводив взглядом человеческую фигуру, сорвавшуюся в морскую пучину с края обрыва, черный ворон сел на покрытый рунами камень. Склонив голову набок, он моргнул и тревожно каркнул.
— Я знаю, Хугин, — произнес одноглазый старец в синем плаще и войлочной шляпе, встав на краю скалы. Ему на плечо опустилась ещё одна птица — брат-близнец той, что сидела на камне. Старик нежно погладил её по голове. Та нетерпеливо взмахнула крыльями.
— Лети, Мунин, друг мой! — произнес одноглазый. — Поведай миру о Дьярви Громогласном. Пусть скальды сложат о нём песни. И пока не грянет Рагнарёк, пусть имя его передают из уст в уста. Ибо он достоин того, чтобы о нём помнили. Помнили как о великом воине и герое!
Сизокрылый ворон, кинув понимающий взгляд на старика, отрывисто каркнул, как будто, соглашаясь, и стремительно взмыл в небо. Неотрывно наблюдая за шумно перекатывающимися далеко внизу пенными валами, одноглазый старец едва слышно пробормотал:
— На этот раз, Хведрунг, ты проиграл! - и, тяжело вздохнув, добавил. - Пока проиграл. Никогда не взойдёт Дьярви на борт Нагльфара, ибо жертва, им принесённая, освободила его от хитроумных сетей твоего коварства и лжи!
