vinoman

- Срала она там! – рявкнул Тимофей Аркадьевич, повторив то, что не расслышал стоящий на страже молоденький гвардеец. Но, оглядевшись и успокаивающе похлопав по плечу вздрогнувшего Андрейку, тут же перешел на привычный шепот: - Вот ты не веришь мне, а я своими глазами видел, как Макаровна присела в топольках в дальнем парке, подол задрала и на-сра-ла, а потом на планерке и заявила: «Кто это там гадит у тебя, Тимофей? Никак из бригады садовников кто? Смотри у меня, рублем накажу!»

Аркадьевич уселся на лавку, покряхтел, взор его затуманился. Понимая, что у Андрея нет курева, он пожевал губы, вспоминая вкус табака. В свои потрепанные шестьдесят пять мужчина с завистью поглядывал на двадцатилетнего паренька, одетого в ладную гвардейскую форму. Вытерев руки о штанину служебного комбинезона, Аркадьевич поглядел на лицо паренька и снова попытался прочесть в ясных, зажженных молодостью глазах хоть что-то из своего прошлого. И не сказать, что в них обустроилась пустота вспаханного поля, - нет, напротив, там жила некая тайна, некий секрет возвращения в утерянные навсегда луга, где нескошенная трава колола голые икры и щекотала ноздри горечью утра…

- Ты вот всего-то месяца три у нас, так? – Тимофей Аркадьевич встряхнул головой. – А скажи, заметил, что Макаровне под восемьдесят, а она на балах скачет, как молодуха? Да и любую экскурсию расскажет на зубок и стихи все знает. Это-то так. Но возраст-то не обманешь. Маразм-то крепчает. Зимой тропку к мельнице чистить запрещает, слышь че говорит: натоптанной быть должна, а по весне ругает, что там лед дольше всех не тает. Мало того, заставляла дворников снег из оврага разбрасывать по лужайкам, на которых он уже сошел – затосковала барыня по снегу. А летом водоросли в пруду косили!

- Это я видел, - подтвердил Андрюха. – Как косили…

- А меня премии лишали каждый год за то, - не унимался главный садовник, - что клён у конторы первым листву сбрасывал по осени. Будто я его не поливаю, не ухаживаю за ним. Нет, ты понял, а? Хорошо, наш компьютерщик подмог и нарыл в интернете этом вашем: породы он такой, что от листвы раньше других избавляется. Распечатал, ткнул ей эту бумажку в лицо, и только тогда отстала. Одним словом – барыня, а мы под ней – холопы.

- Да ну, - Андрейка отодвинулся подальше – от собеседника разило крепким запахом табака, - скажете тоже, она просто помешана на той эпохе, когда жил поэт. Фанатик, одним словом. Она же музей из руин восстановила, считает его своим домом.

- Фанатичка. А я о чём тебе судачу? – Тимофей осмотрелся, будто собирался в дальний путь, и звонко хлопнул по коленям, обозначая окончание беседы. Поднялся с лавки и добавил: - Я тебе вот еще что скажу, да только ты особо не трепись об этом. Коли работа к душе. – Садовник навис над охранником, стараясь говорить как можно тише: - Вчерась я рано утром на территорию пришёл, хотел покосить, пока никто не мешает. Иду к беседке, круглой той, что у нового сада и слышу вдруг… вой нечеловеческий. Даже не вой – стон, но как бы в рев переходящий. А потом крик женский. Ну… так бабы орут, когда с ума от безделья сходят. Я-то было на голос побежал, да у кустов притих, выглядываю и вижу такую картинку: стоит Макаровна, голая, дуб вековой обхватила и орет, что есть мочи. Меня аж затрясло, испуг – не испуг, но, вот те крест, - больше я утром в парк ни ногой.

Андрейка внутренне напрягся – не впервой ему приходилось слышать россказни о директрисе музея, но верить во всё, что людям почудится, он не хотел, считая это проявлением слабости. А ведь устроившись работать, он собирался доказать родителям, да и себе самому, что чего-то да стоит. Но вот только никто и не подозревал, насколько тяжко эта затея поддавалась реализации. Однажды на уроке труда ему пришлось вкладывать стальную скобу в форму, не подходящую по размеру. Теперь же он делает подобное каждый день. Только с собой. И при каждой попытке испытывает дискомфорт, а то и страх сломаться, вернувшись домой, страх перед тем, что ненавистное “изделие” никогда не встанет в пазы.

- Чего это? – Тимофей прищурился, разглядывая приближающуюся сгорбленную фигуру. – Степан, ты что ли?

- Он самый, - отозвался влажный прокуренный бас, а под свет фонаря из сумерек вывалился пожилой, лет шестидесяти с хвостиком, мужик в изношенном пиджаке и протертых на коленях брюках. На голове, сдвинутая набок всклоченным рыжим вихром, красовалась клетчатая кепка. Зажатая в гнилых зубах, нервно подергивалась спичка.

- Так-с, кто это у нас сегодня дежурит? – Он морщился чересчур усердно. – А-а-а, мажорчик!

Слух о том, что Андрей оказался в охране музея сосланным богатенькими родителями якобы за раздолбайство, прочно закрепился в топе тем для сплетен в первый же его рабочий день. Убедить в обратном получалось лишь при личном присутствии, а за глаза «маменькин сыночек» и «мажор» оставался вписанным в первоначально созданный типаж. Как там оно было на самом деле, никого не интересовало.

- Я не мажорчик, - процедил обиженно Андрей.

- Ладно-ладно, - ухмыльнулся Степан Ильич. – Не кипятись. Но ты ж знаешь: я до истины докопаюсь. – И вдруг, изменившись в лице, яростно погрозил пальцем в темноту заповедной территории, сопровождая столь резкий жест, злобным проклятием: - Я вас всех на чистую воду выведу!

- Чего тебе, Степка, неймется? – спросил Тимофей дружбана-собутыльника, снова присев.

- Да знамо чего! – резко отмахнулся тот. – Надоело, Тимох, вот уже где, в печенках у меня! – А сам рубанул ребром ладони по горлу. – В печенках! Ну ты понимаешь!

Остыл он так же внезапно, как и разгорелся. Примостившись рядом на лавочке, осмотрелся по сторонам, смерил презрительным взглядом гвардейца, но все же видимо решив, что тот, как представитель силовых структур, человек надежный, вздохнул и начал свой рассказ:

- Вон Андрюха, наверно, еще не в курсе… Я ж всю молодость просидел на заднем месте… Ну ты-то знаешь... И что мне теперь осталось? Дети внучку сбагрили и уехали в город, а мне вокруг нее прыгать приходится  - то на танцы, то к логопеду. Так и пенсия мимо пролетит: танцы, логопед… логопед, танцы…

– А на кого ж ты ее сейчас оставил?

– Забрали на выходные. А я без дела-то не сижу, и тут задумал директрису нашу фактами поприжать!

При словах этих Андрейка насторожился и стал прислушиваться.

- И вообще, - продолжил Степан, - очищением организма решил заняться. А то каждый идиот по телевизору свою  лечебную систему придумывает, вот и я придумал!

- Погодь, - прервал Тимофей. -  Так с Макаровной то что?

- Надоело мне соседничать с этой ведьмой! - Рассказчик аж сплюнул в сердцах. – Дочь ее полудурошная то песни орет целый день, то кричит: «Оставьте меня в покое!», а то и «Не убивайте меня!» И как это терпеть? И ведь не заявишь! Толку-то! Она ж, эта дура, сама прошлую пятницу в скорую звонила с криками, что рожает. Те приехали, а она на тазик с тряпками показывает и говорит: «Вот, смотрите, воды отошли». И что? Развернулись и уехали! У Макаровны же крыша! – Степан ткнул указательным пальцем в небо. – Она ж кажинный год в Министерство возит битком набитую Газельку: уток, мед, бочку капусты квашеной… Чего только нет! И ей все контракт продлевают и продлевают. Ну что ж эт такое, ей богу?! О чем они там думают в столице? – ей же почти девяносто лет! Она «брехунью» местную выписала, так потом полгода с Почтой судилась, что не она это, что подпись подделали… И ведь победила! А все потому, что вхожа к самому пре-зи-ден-ту! Но я-то на нее управу найду...

Тут он достал из кармана штанов маленькую штуковину размером с компьютерную флешку и грозно ею потряс, словно владел самым важным доказательством.

- Чего это? – Тимофей протянул к предмету руку.

- А ну, прочь! – отпрянул Степан и показал издалека.  – Это... хреновина такая… Она запоминает усе, что вокруг происходит! Я ее Макаровне под окно запихнул на ночь. Все-все записал!

Андрей не выдержал и подал голос:

- Ну и что там?

- Все! Тока некогда было послушать, - промямлил Степан.

- Некогда? Или боязно? – ухмыльнувшись, подмигнул Тимофей.

- А что, давайте сейчас и послушаем! – с готовностью предложил Андрей. – Интересно все-таки.

Включили диктофон, поставили его на скамейку и скучковались вокруг, словно это был последний огонек в угасающем мире. Минут пять они слышали только треск да жуткие помехи, будто кто-то невидимый через бурелом продирался. Потом стали слышны неразборчивые голоса. Женский и мужской. У Макаровны был муж, музейский художник, который числился в штате, но на работе его уже давно никто не видел, хотя расписки в получении зарплаты в ведомости появлялись регулярно. Возмущаться по этому поводу смелости тоже ни у кого не хватало. Только в задворках шушукались. Внезапно раздался громкий собачий лай. Все трое вздрогнули. «Закрой пасть!» - то был голос Макаровны. Еще какое-то время доносились лишь звуки поскрипывания половиц и хлопанья дверей. Андрейку охватила неведомая пелена и сковала, превратив в слепого подслушивающего, затаившегося в шкафу. Он не смел даже шелохнуться. Хлопнула калитка. Протяжное мычание коровы или бычка. «Не подходи к нему!» - крик директрисы. «Не нужны мне эти ваши женихи!» - визжал другой женский голос. Быстрые, тяжелые шаги. Наверное, кто-то подошел к окну. Сердце Андрюхи забилось чаще. Из диктофона сквозь шипение и шуршание заднего фона отчетливо слышалось тяжелое дыхание.  Имя, которое Андрейка услышал далее, выстрелило убийственным холодом, будто было его собственным. «Нюрка. Ненастная. Она…» И тут хлопнули ставни, треск и скрежет закружили неразборчивое бормотание и осели в душе Андрея тягостным предчувствием.

- Чего это ты? – Тимофей заметил, как побледнел гвардеец.

Степан схватил диктофон и, пшикнув на коллег по подслушке, приложил к уху.

- Так Нюрка… - пробормотал Андрей. – Мы как бы…

- Ты к ней клинья подбиваешь что ли? – Тимофей удивленно округлил глаза. – Слышь, Ильич, он к дочке Ненастного похаживает!

- Да ну на… - Степан на мгновение даже отвлекся от своего шпионского прибора. – И живой еще? Ты ее отца то видел?

- Вот сегодня в девять меняюсь и пойду на чай к ним, может и познакомлюсь.

Оба гостя сторожки заржали одновременно. Андрей отошел от них и брезгливо вытер с лица следы несдержанного, совершенно грубого гоготания.

- Ну-ну, - выдавил сквозь хохот Тимофей. – Только следи за его руками…

Похоже, что диктофон после захлопнувшихся ставней свалился в траву и не записал больше ничего важного, поэтому оставшееся до смены время  два товарища обсуждали очищение организма по новому методу Ильича. Иногда они, в сопровождении идиотских насмешек, возвращали внимание доморощенному ухажеру, чем вгоняли того снова и снова в неловкое смущение, причины которого он так и не смог понять.

После душа и смены повседневной рабочей формы на такую же, но чистую, уже по пути на чаепитие, Андрей зашел к бабе Тане, та пекла на заказ торты. За сладостями приезжали даже с города. Он попросил ее к пол десятому завернуть эклеров с начинкой «молочная девочка», уж больно этот вкус ему понравился, когда баб Таня на фестивале пугал угощала сельчан и гостей выпечкой.

Всю дорогу он думал об Анюте. О своем к ней туманном отношении. Нет, она ему, безусловно, нравилась, даже очень. Миловидная девчушка с веснушками и тугой косой что-то будила в коматозном сердце отвергнутого семьей юноши. Но чувства, размягчающие характер, он привык держать в узде, за что не раз слышал от матери упреки в черствости. Страхи о том, что поддавшись чувствам, он выставит напоказ свои слабости, обуревали его и толкали наперекор воли родителей. Он не соглашался с учителями в школе, спорил с репетиторами, дополнительные занятия с которыми оплачивал отец. Спорил с отцом. Хотя часто просто убегал к себе, крикнув что-то резкое, он понимал, что в конфликте с кормящей рукой лучше по ней не бить сгоряча. Андрей встревал даже в обсуждение тем, в которых не разбирался ни капли, потому что считал, что постоянное движение против течения закаляет волю и характер всякого человека.

Но когда он видел Аню, или когда просто думал о ней, ему хотелось отпустить себя, расслабиться и забыться. Хотелось, но что-то настораживало. Возможно, девушка хочет с его помощью перебраться в город, а там упорхнет и поминай, как звали. Такая вероятность существовала во вселенной, где Андрея ежеминутно проверяли на прочность и смеялись за спиной над неудачами. В мире, где ему предстояло доказать всем, что он своими силами способен достичь положения. Единственное, что выбивало из колеи по дороге к становлению запланированным Андреем Сергеевичем, - это зияющая пропасть между настоящим и будущим. Ведь до сих пор нет ни одного мостика, ни единого «КАК» на пути к тому человеку, которым он мечтает вернуться домой и без сомнения и стыда посмотреть в глаза отца и матери.

Сухие «у меня все нормально», отправленные эсэмэсками маме в ответ на пропущенные вызовы – это единственная связь, которую он поддерживал. И не потому, что был черствым, как думала мама, а потому, что боялся расплакаться, услышав родной голос.

Продолжала тревожить и запись с диктофона. Зачем Аня понадобилась директрисе? Может и волноваться-то не из-за чего. Вдруг что-то по работе? В штате музея около двухсот человек, Макаровна частенько увольняла одних и принимала других.

А вот и калитка у стальных ворот дома Ненастных. Андрей позвонил Ане метров за сто пятьдесят, как только заприметил желтоглазый фонарь у крыльца.

Сцена 2.

Она была в легком цветастом платье на бретельках и наброшенной на голые плечи шали-паутинке. На ногах – вязаные полусапожки. Андрей старался не задерживать липкий взгляд на прелестных изгибах фигуры девушки, но получалось неубедительно. Где-то с месяц назад, на втором свидании, они уже поцеловались, и все это время он пытался исследовать руками аппетитные формы горячего в минуты близости тела, но Аня каждый раз нежно, но уверенно пресекала любые поползновения. Андрею это даже нравилось. Он не настаивал, но попыток не прекращал.

Аня крепко взяла руку юноши и повела в дом. Ее  беспокойство передалось мгновенно - через нервные сжимания ладони, рассеянный взгляд и плотно сжатые губы. Андрей стал лихорадочно выискивать в памяти обрывки разговоров, касающихся ее отца. Так, что он знал? – работал тот в совете, входил в сельский актив. Значит, любит покомандовать. Рано потерял жену. Мать Ани умерла, когда той было всего пять. Болезнь иссушила полную жизни молодую женщину за несколько дней. Удар? – несомненно. Повышенное чувство ответственности за единственную дочь?.. Очень может быть.

Они поднялись по ступенькам крыльца. В коридоре их встретил приятный запах дезодоранта. Андрей разулся, накинул на ноги тапочки и, все также ведомый за руку, прошел за Аней в гостиную.

Длинный стол посередине комнаты. Белая скатерть. Ваза с фруктами и плетеная корзинка с сушками. Вдоль одной из стен сервант, забитый сервизами. В углу кинескопный телевизор. Рядом старое пианино, а на нем несколько вышитых салфеток. Три окна занавешены темными золотистыми шторами. Убогая люстра, раскинувшая корявые кованые плети, дарила скудное желтоватое освещение.

За короткой стороной стола, прямо напротив входа в комнату, лицом к гостю сидел отец Ани – мужчина плотного телосложения, с жестким волевым лицом и густой черной бородой. Руки опущены под стол. Андрей тут же вспомнил о полушуточном предупреждении Тимофея и невольно представил металлические протезы, похожие на конечности робота из будущего, или же отмороженные суровой зимой сморщенные культи. Андрея пронзила волна отторжения жуткой картинки.

Мужчина поднял тяжелый взгляд и пригвоздил им Андрейку, вывернув наизнанку и безжалостно выпотрошив. Ноги у парня подкосились, но он удержался, как бы невзначай оперевшись о спинку стула.

- Папа, это Андрей, - представила спокойным голосом Аня. – Я тебе рассказывала. Андрей, это папа - Захар Петрович.

Что-то удержало молодого гвардейца от необдуманного выпада с рукопожатием, он ограничился коротким кивком, стараясь не смотреть главе семейства прямо в глаза. Андрей присел за противоположный край стола. Пакет с пирожными предательски зашелестел. Мелькнула мысль поставить его на стол, но тут же смущенно скукожилась, прикрывшись транспарантом о порицании невоспитанности. Андрей почесал коленку, чтобы отвлечься. И очень зря. В следующий миг зачесалось за ухом, в пояснице, вспотели ладони, и заскрипел правый глаз. Он всегда так делал при нервном напряжении. Например, перед первым сексом с тридцатилетней соседкой. Вот только сейчас Андрей ощущал себя объектом немого, бесконтактного насилия. Оказалось, что есть и такое.

- Ну, я пойду, налью чайку, - нарушила Аня тишину, которая уже начала материализоваться и заполнять пространство между гостем и хозяином дома. – А вы тут сами пока…

Не договорила и ушла, приглушив вздох волнения.

Андрей все же пристроил пакет на полу, а руки запихал в глубокие карманы служебных брюк и обхватил ими холодные бедра. Поглядывая по сторонам, он принялся кусать губу. Да так сильно, что мысленно стал ругать себя и себе же отвечать на упреки. Силуэт Захара Петровича в бежевой рубахе постоянно маячил в фокусе бокового зрения. Неподвижный, громоздкий, мощный.

- Андрюш! – крикнула из соседней комнаты Аня. – Тебе с сахаром?

На короткое мгновение юноша застопорился, вычисляя все варианты ответов и то, как на них может отреагировать безмолвная гора, состоящая с его девушкой в родственной связи.

- Не, спасибо! – «Только короткие фразы, только короткие… а то голос дрогнет». – Я же тут… как их… - С этими словами Андрей поднял пакет на колени, достал десерт и стал выкладывать его на стол. – Пироженки принес!

Тут отец Ани, не отпуская взглядом женишка, достал из-под стола руки… огромные, просто нечеловеческого размера, как минимум с голову Андрея, сжал их в кулаки и медленно опустил на стол.

Голоса он не напрягал, и прозвучал тот медленно, рассудительно, да так громко, что гостю почудился звон хрусталя в шкафу:

- Обидишь Нюрку – убью.

И Андрей поверил каждому слову. Да что там слову – каждому звуку сказанной фразы. Он не спускал глаз с кулаков Захара Петровича, будто это они говорили с ним. Ручищи смотрели прямо в съежившуюся душу.

Вошла Аня, поставила пузатые бокалы с ароматным чаем на стол, настойчиво попросила папу «не пугать Андрея», а самого ухажера  одарила извиняющимся взглядом.

И это подействовало! Парень стал успокаиваться, даже отхлебнул приятный на вкус чай, кажется, травяной. Сковавший все органы мандраж потихоньку отступал. После того как Аня подала бокал и отцу, она присела рядом с Андреем, положив руку ему на колено.

Захар Петрович пил чай, громко всасывая горячую жидкость, а после каждого глотка причмокивал от удовольствия. Чашка в его ручищах казалась крохотной и ненастоящей.

Андрей изо всех сил помогал Ане успокаивать себя: «Что ж, могло быть и хуже. Познакомились, пьем чай. Правда, единственное, что сказал папаня, было угрозой убийства, но это ничего. Он же не со зла. Вот только почему никто не есть пироженки? Нет, не думай о них, а то будешь такой же слащавый. Думай о чем-то мужском, грубом и деревенском». И Андрей стал представлять, как рубит дрова. Он посчитал, что этот мысленный прием позволит и ему выглядеть немного брутальным. Вот он без устали машет топором, упиваясь своей силой и неуступчивостью. Пот стекает в три ручья. Аня, в старинном русском платье до земли, подходит к нему с кувшином молока и заботливо напоминает о передышке.

- И какие у тебя намерения? – прервал идиллию Захар Петрович, тщательно пережевывая бублик. Челюсти его двигались как тяжелые мельничные жернова.

Андрей не успел испугаться и ответил:

- Самые серьезные.

Отец Ани не раздумывал ни секунды.

- Вот не верю я ни единому из двух слов, что ты промяукал, дружок. Без дела нет и веры. – И пристукнул легонько по столу, отчего стоящие на нем приборы беспокойно вздрогнули.

То ли чай так подействовал, то ли Андрей привык уже к противостоящей ему обстановке, но он без труда обнаружил в себе решимость и уверенность.

- Могу и доказать! Только скажите как?

Теплая удовлетворенность от недрогнувшего голоса разлилась по всему телу гвардейца.

Захар Петрович задумался, подперев кулаком подбородок. Он будто перебирал в уме сотни вариантов в поисках самого заковыристого и непосильного.

- Папа! – Аня протестующе нахмурилась. – Не надо, папа!

- Погодь, доча. Есть один способ. – Отец Ани прищурился. Так делали все в деревне, когда задумывались о какой-то гадости или хитрили. – Но ты не потянешь… Некоторые пытались, но ничего не вышло…- Андрей благоразумно решил не вмешиваться в растягивающийся монолог о судьбоносном испытании, а Захар между тем продолжал: - Хотя вот девяностолетняя старуха и зимой и летом справляется, но ты… ты  - вряд ли.  – После еще одного короткого раздумья, сопровождаемого странным шевелением бороды, он поведал следующее: - У нас верят… это легенда, если, конечно, веришь в легенды, миф, что на заброшенной усадьбе Шереметьевых Упалихе есть место в реке, называют его омутом утопленников. Трава там растет, на берегу. Отвар из нее помогает обрести то, что утеряно. То, чего не хватает. Мне вот здоровья не хватает, я бы заварил. А тебе что?

Вот тут-то Андрейка и растерялся. Не нашелся, что ответить. И не то, чтобы он никогда не задумывался о том, чего ему не хватает. Скорее даже наоборот: слишком часто и очень многого. Но вот только он и предположить не мог, чтобы кто-то верил, что добиться всего можно простым… ну ладно, не простым, а таинственным настоем травы. Это как же нужно облениться? На водичку перекладывать решение проблемы… Не похоже на сурового мужика, которым представляется Захар. Подвох на лицо.

- Папа! – снова вступилась Аня.

Захар Петрович поднялся, а Андрею вдруг стало тесно. Все предметы мебели в комнате стали меньше и напирали с боков. Кроме серванта за спиной отца. Тот изогнулся по краям и нависал вместе с хозяином над сильно укоротившимся столом. Пианино продавливало тревожную дребезжащую ноту.

- Больше не приводи хлюпиков вроде этого!

И тут в Андрее что-то сломалось. Заслонка, которой он огораживался, сдерживал свой вечный страх стать не тем, кем его хотят видеть. Негодование закипело в долю секунды, превратившись в бурлящий водоворот протеста. Андрей вскочил и выплеснул:

- Да принесу я эту гребаную траву!  

Не дожидаясь реакции Захара, он выбежал в коридор, а оттуда сразу во двор. Лицо пылало, ноги дрожали, да и всего самого изрядно потряхивало. Следом выпорхнула и Аня.

Андрей, не останавливаясь, шел к воротам. То, что он забыл переобуться и сбежал прямо в тапках, дошло, когда под ногами захрустел мелкий щебень,  больно впиваясь в ступню. Но возвращаться и не подумал.

Аня нагнала его у самых ворот и схватила за рукав.

- Даже не думай! – Она тяжело дышала, будто пробежала дистанцию. – Он просто берет тебя на слабо!

- И что? – Андрея немного попустило, но злость, теперь уже на себя, не давала рассуждать здраво. – Принесу я ему эту траву, может успокоится, да и мне спокойнее станет… Или этот его миф просто выдумка?

- Да это мой миф! – вдруг выкрикнула Аня, но тут же взяла себя в руки, поправила волосы и спокойно пояснила: - Мой. Я в детстве любила, когда мне папа читал греческие мифы про героев, и сочинила свой. Про траву, которая дает людям то, чего им не хватает. Мне мамы не хватало. Вот и рассказала отцу по глупости.

Ее глаза блестели, отражая свет уличного фонаря. Темнота спустившейся на землю ночи выжидала где-то там, за воротами, прислушиваясь и осторожно шурша осенними листьями. Андрей тоже слушал, но для себя уже решил: что бы Аня ни сказала, как бы ни отговаривала, он сходит на реку. Вот первый шаг по той тропе, которую он ищет.

- А потом слухи пошли, что директриса купается в омуте и потому такая бодрая, несмотря на старость, - продолжала Аня. – И трое утопли там в разное время. Их так и не нашли. Дно  очень илистое. Берег слабый. Ты не ходи, пожалуйста. Если тебе надо, скажи ему, что ходил и не нашел, но лучше ничего не приноси. Он же на травах помешанный и любую с закрытыми глазами узнает. Вот втемяшил себе в голову, что растет она у омута и все.

- Я надеюсь, не он посылал этих утопленников за травой?

- Ну что ты, нет...

- А сам чего не сходит?

Аня виновато опустила голову и пробормотала:

- Я придумала, что трава не помогает тому, кто ее нашел и целебна, если только сорвать ночью.

Андрей вдруг осознал себя уставшим зверем, торопящимся в свою нору  по короткой дороге, усеянной капканами. По обходному пути он не дойдет, а тут…

- Ладно, я пойду.

- Домой? - с надеждой в голосе спросила Аня.

- Посмотрим, - буркнул в ответ и вышел за ворота в ночь.

Через дорогу пробежала группа орущих мальчишек, за которой с длинной палкой в руках пронеслась нагоняющим смерчем мелкая девчушка лет пяти в ярком оранжевом платье.

Деда Коля по кличке Мазай, как и пять лет назад, сидел на своём обычном, курительном месте в пиджаке и семейных трусах, но теперь рядом, на лавочке, лежала шахматная доска с расставленными фигурами, а у ног тёрлась коза с пышными боками. Новое увлечение? Он помахал нам рукой.

Через пару домов бабка, которую я не узнавал со спины, забравшись на табурет, что есть мочи колотила веником спутниковую антенну и громко на неё кричала.

А вот и жилище дяди Егора. Старший брат отца всю жизнь проработал плотником, поэтому дом выделялся на фоне всех остальных множественными резными изделиями и походил на праздничный торт с крышей: пёстрый и даже чрезмерно приторный. Номер 23.

Я, конечно же, предупредил дядю, но все равно чувствовал себя в роли навязывающегося, непрошеного гостя. До того момента, пока он не вышел нам на встречу.

Ему было лет под шестьдесят с небольшим, но выглядел намного старше: мясистое лицо, испещрённое миллионом морщин, сам в тельняшке и холщовых штанах, огромный, но сутулый, с поникшими плечами.  А вот глаза – глаза светились радостью, а довольная улыбка медленно заполняла и оживляла каждую складочку, каждую клеточку дяди Егора.

- Ну, здравствуй, племяш! – Он широко раскинул руки для крепкого объятия.

Я спрыгнул с мотоцикла, подошёл к дяде сдержанно, ведь мне уже третий десяток никак,  - негоже бежать, сломя голову, - но прижался к нему уже маленьким пацаненком.

Юрец помог выбраться Кате и достать сумку, и мы все вместе зашли в дом.

В сенях царила адская жара. Оказалось, на старой газовой плите, сосланной сюда по сроку давности, стояла фляга. Самогон капал в трехлитровую банку, расположившуюся на высокой стопке старых книг. Помню, для этой конструкции существовало даже псевдонаучное объяснение.

- Это для местных «помощников»,  -  оправдался дядя. – Ты же знаешь: я не пью.

Мы прошли на летнюю кухню. Тут солнышко чувствовало себя вольготно, так как окон было море: друг за дружкой, во всю стену.

- А куда можно вещи сложить? – спросила Катя.

- В сундук. - Дядя Егор неопределенно махнул в сторону. – Покажу, не спеши.

Уже через пять минут мы втроём сидели за столом и хлебали окрошку: я с Юрцом, уплетая за обе щеки, в догоночку шли ещё и батона ломти, а Катя – осторожно, сидя с прямой спинкой, аккуратно пробуя на вкус. Хозяин дома любовался нами у холодильника.

- Что за дела-то у вас? Заколупки серьёзные?

- Да не особо. – Я вытер рукавом испачканный подбородок. Посвящать дядю во все подробности не хотелось. – С папиными марками связано.

- А-а-а, - Егор протянул с пониманием и добродушно улыбнулся, словно вспомнил о старом друге. – Любой мужчина должен тратиться на свои привычки, которые всем кажутся вредными, сколько бы он не получал. Запретишь тратить на марки, книги или саженцы редкой розы – в ход пойдут сигареты, рулетка, а в итоге - водка.

Я сначала не понял, к чему он клонит, но тут заметил, как хитро он щурится в сторону Кати. Та уловила его взгляд тоже, и, замотав головой, выдала слово в слово, что и я:

- Мы не пара!

- Правда, что ль?  - Дядя Егор перевел взгляд на Юрца, а тот лишь пожал плечами и хохотнул. – А чегой-та вы так резво заартачились?

Я молча продолжил есть. Наверное, он подумал, что мы поругались из-за марок, а в деревню приехали отдохнуть от городской суеты и ссор. Пусть уж лучше так, чем правда о чёрных брокерах.

- Ладно! – Дядя Егор смачно прихлопнул. – Я сено вертать, а вы тут располагайтесь. Покочумарьте, а завтра утречком на рыбалку. Ну как?

- Я, дядь Егор,  - Юрка вздохнул и встал из-за стола, - с удовольствием бы, но сейчас обратно, в город. Так что, всего хорошего и спасибо за окрошечку.

Они пожали друг другу руки на прощанье.

- Ну, бывай!

Мимо выходящего прошмыгнула девчушка в оранжевом платье, походу та самая. Зашла и встала на пороге, покачиваясь и с интересом на нас поглядывая.

- Пливет! – звонка заявила она.

- Привет, - первой отозвалась Катя. – Тебя как зовут?

- Белка! А у тебя тушь есть?

- Тушь? – Катя почему-то напряглась. – А тебе зачем?

- Глаза класить! - выпалила девочка так, словно её спросили о невероятно очевидной вещи. – Ты что, дулёха?

Юрец беззвучно посмеивался, закрыв рот ладонью. Я посмотрел на Катю – та выглядела сбитой с толку. Поджав губы, она полезла в сумку, лежащую у ног, и достала косметичку. Протянув ожидающей Белке тушь, Катя строго наказала:

- Только верни!

Девочка схватила, присела в реверансе и, промямлив что-то неразборчивое, поспешила исчезнуть.

Через несколько минут мы уже прощались с Юркой, он попросил передать «салют» Пашке, пожалев, что так и не свиделись: друг детства обещался, - я созванивался с ним по пути, - зайти лишь к вечеру: семейные дела в райцентре.

Когда звук мотоцикла стих, а дорожная пыль уже почти рассеялась, я спросил Катю:

- Почему ты мне помогаешь?

- Помогаю? – она даже усмехнулась и ничуть не скрывала этого. – Ты слишком веришь в людей, Серёжа, я же смотрю на них точно так же, как и они на меня: оценивая выгоду. Когда я пойму, что мы отделались от брокеров, толкну марки, заработаю на тебе и «асталависта, бэйби».

Я даже немного растерялся от проявления такого откровенного прагматизма.

- Так ты тоже брокер?

- Ага. – Катя пожала плечами и, не спеша, направилась вдоль дороги. Я последовал за ней. – Только хребты не ломаю. Тебе бы не мешало поучиться у меня отношению к жизни, а то, знаешь ли: пользоваться будут только тобой.

- Мне кажется, ты не права…

Катя не дала мне закончить фразу, скорее всего зная, о чём я хотел возразить:

- Я в бога не верю, потому что не видела его. Всё! Людям я не верю, потому что не была свидетельницей бескорыстных побуждений. Ты знаешь, кем был мой первый приёмный отец?

- О! – Мы услышали возглас со стороны – на лавочке, у куста шиповника сидела одноногая баба Тоня в бледно жёлтом халате с цветочками и тапочке. Рядом – костыли. – Серёня! Ты ли это? Идём-идём! У меня для тебя кое-что есть.

Я выругался про себя, но понимал, что встречи с ней все равно было не избежать. Сейчас главное найти аргумент повесомее, чтобы сбежать, но пару минут потерпеть придётся. Баба Тоня была из тех, чьё общество я на дух не переносил, даже не смотря на то, что в деревне моя асоциальность притуплялась, скорее всего, из-за отсутствия многочисленных, перебивающих друг друга, звуков.

Мы подошли. Бабка достала из бездонного кармана крендельков, и я с покорностью принял, потому что иначе последовала бы речь обиженной жизнью домохозяйки. Знаем – этап пройденный.

- Ну, как ты там поживаешь, в городе? Невесту, смотрю, нашел – ладная…

- Не-не, баб Тонь, это ну... как бы сказать, коллега -  не невеста. А так - все путем, а у вас как?

- Коллега, говоришь? – Бабка очень подозрительно осмотрела Катю, та держалась стоически, даже не моргнула. – Знаю я таких коллег, - и не обращая внимания на присутствующую девушку (как, впрочем, делала и всегда), она продолжила: - Вон Васька Рыжий,  - помнишь такого? – тоже привёз прошлым летом такую вот коллегу - выгребла его начисто! И поминай лихом! А бедный Васька взял да повесился с горя.

- Я вас уверяю, - встряла Катя, убедительным тоном проговаривая каждое слово. – Я не такая.

- Знаю я вас «не таких»!  - не унималась бабка. – Сама «не такая» была!

- Вы лучше мне про Пашку расскажите, - решил сменить тему я. - Что у него за дела в райцентре?

- А ты не знаешь? – Вроде успокоилась, почуяв новое русло для распространения слухов. – Оформляет опёку над Наденькой.

Я почувствовал смятение от такой новости.

- Опёку? Какая Наденька?

Баб Тоня аж в ладоши прихлопнула и озарилась маленьким счастьем. Откуда-то со двора на хлопок выбежал лохматый и грязный пёс по кличке Тигр. Это я ещё помнил. У него так же, как и у хозяйки, не было одной конечности. Собакевич присел возле и, приветственно заскулив, лизнул кормящую руку.

Между тем баб Тоня, набрав в легкие побольше воздуха, начала:

- У Матрёны-то, через два дома по верхнему порядку, сына непутевого помнишь? Охотник доморощенный. В город подался, женился там, и родили дочку больную. А пили-то безбожно. Оба. Семён каким-то чудом отсудил дочь и приехал с ней сюда прошлым летом. На постоянку то бишь. Исправляться начал, закодировался, как и дядька твой. Но видать такова доля ваша мужичья – слабаками быть: утонул по весне. А Пашке она троюродной сестрой приходится. Он же недавно женился, своих бы рожать, ан нет, пригреть решил чужую, хотя как тут осудишь – на Матрену-то её не оставят, а как никак кровинушка, хоть и дальняя, но своя.

Тут глаза у баб Тони увлажнились, голос дрогнул.

- Децепэ у неё, головку совсем не держит, не говорит… Как вижу – сдержаться сил нет, слёзы льются.

Она махнула рукой, отвернувшись в сторону, достала платок и высморкалась в него. Я потянул за локоть Катю, и мы отошли.

- Лучше сейчас уйти, - пояснил я. – А то начнет очередную кровавую историю рассказывать. У неё на каждую есть своя, но со смертельным исходом.

- Этот Паша – твой друг?

- Да… Странно всё это…

- Странно, что он раньше тебя повзрослел?

- Да нет!

Катя промолчала, а я подумал: может, она права?

Мы прошли мимо местного активиста, я его помнил подростком без тормозов, которого никто всерьез не воспринимал, даже собственные родители. Шалопай шалопаем. А теперь, видать, вдарился в блоггерство: шёл с телефоном, привязанным изолентой к палке, и разглагольствовал с умным видом:

- С вами снова я, Чубчик из Дубровки, и сегодня, мои презренные городские жители, мы с вами посетим конюшню…

- Слушай, а он прикольный, - Катя кивнула в сторону «Чубчика».

- Так кем был твой первый приёмный отец? – Я решил вернуться к прерванной теме.

- Серийным насильником-педофилом, - ответила она будто сказано было о слесаре или водопроводчике.

- Ты серьёзно? – я опешил. Даже остановился.

- Вполне. С виду добропорядочный семьянин, учитель начальных классов. Был, на момент моего удочерения. А потом жена от него ушла. Может, что и заподозрила в нём, что-то нечистое, чертей в омуте. Я осталась. Он обо мне заботился больше. К нему и привязалась. А оказалось он, в свободное время насиловал девочек и мальчиков исключительно двенадцатилетних. Когда на него вышли и заперли, мне тоже было двенадцать.

- Ужас, - вымолвил я после некоторого молчания. Внутри всё съёжилось и похолодело. Захотелось обнять Катю, пожалеть, но рука даже не дрогнула в её сторону. Зато потянулась… душа, нутро  - я не знаю, но каждая клетка меня жаждала укутать собой Катю. – Думаешь, он тебя…

- Клялся, что нет. Я его об это спросила года через три – навестила на зоне. Он со слезами на глазах убеждал меня, что не тронул бы и пальцем.

- Ты ему не поверила, – понял я.

- А ты бы поверил?

Мне нечего было ответить.

Неожиданно из-за забора вынырнула Белка, радостно к нам подскочила и отдала Кате тушь. Звонко шмыгнув носом, она так же быстро исчезла.

- А «спасибо»? – успела крикнуть ей вслед Катя. - Не научишься вежливости – бабайка тебя заберёт!

Мы услышали в ответ лишь громкий детский смех и радостное:

- Вот ты дулёха!

Катя открутила флакончик и, выругавшись матом, сплюнула. Судя по всему, девочка что-то натворила с её косметикой.

- Бабайкой нынче никого не напугать! – услышали мы «прищуренный» голос деда Мазая, который сидел на пеньке у дома напротив. – Бабайка у нас не в авторитете. Гена – вот лютый ужас.

- Подпишусь под каждым словом, - сказал я, вспомнив Гену – лохматого, с взъерошенной бородой и выбитым глазом, он гонял нас по всей деревне, а визжали мы, убегая, не хуже девчонок. – Если Гена ещё жив, бабайка нервно курит в сторонке. А чего ты так злишься? Из-за туши? Она ж ещё ребенок.

- Знаешь что! – Катя была на взводе. Бросала в меня фразы туго сбитым комком желчи. – Я тоже была ребёнком. Меня учили быть примерной девочкой. Потому что взрослым нравятся только послушные, не капризные дети.

Я хотел возразить, но у неё зазвонил телефон. Катя отошла и отвечала так, чтобы никто не расслышал.

Дед Мазай беззвучно посмеивался. Горячий порыв ветра растрепал волосы, пронесся по зеленой, сочной листве и, не задерживаясь, двинул в сторону песчаного карьера. На Май, должно быть, – пруд, где он замучает беззаботно загорающих: сорвет с них панамы, закрутит в салат дольки помидор и огурцов с одноразовыми стаканчиками, разложенными на покрывале, и улетит дальше. Дышалось легко.

Мазай разложил на лавке шахматную доску, расставил фигуры. К нему подошла коза.

- Чёрные ходят первыми и проигрывают! – торжественно объявил он и жестом руки предложил козе ходить.

Мне стало интересно проверить его контуры. Как и ожидалось – кто куда, но без суеты, что наблюдалась у городских.

Подошла Катя.

- Какой-то «щенячий патруль» трётся возле твоей квартиры, - сообщила она, чем породила во мне нешуточную тревогу. – И я пока не знаю, кому дать проверить марки. Есть несколько человек, но ни к кому нет абсолютного доверия. Может, сама справлюсь. Ещё нужно пробить на счёт сертификатов. И кое-что должны привезти. Привезут – и рвём когти.

- Уже? – Волнение возрастало.

- Да. Зря я тебе доверила выбирать место нычки, теперь всё будет по-моему.

Ужалило. Заскребло. Моё сердце металось в сомнении: нужно ли пытаться завоевать эту девушку? И чем больше я смотрел на нее, пытаясь понять, разобраться, тем глубже осознавал: это нужно в первую очередь ей. Я должен постараться ради неё самой.

Вечером мы с Пашкой сидели под березой и перетирали за жизнь. Катя стояла, прислонившись к дереву, и слушала. Верила ли она в искренность намерений моего друга или думала, что всё затеяно ради денег? Я в Пашке нисколько не сомневался. Он всегда был более ответственным, чем я, хотя вот, как и раньше, сейчас убеждает меня, что отношению к семейным ценностям научился, глядя на то, как я ухаживаю за отцом. «Так то отец!» – «Нет-нет, Серёг, ты был для меня примером того, как безоговорочно и безусловно нужно заботиться о тех, кто в этом нуждается». – «Хватит штоль…» - «Ничего не хватит! Тебе, Кать с ним очень повезло…» - «Да мы не пара! В третий раз тебе говорю!» – «Ага, мы тоже со Светкой думали, что не пара, пока я ногу не сломал, когда комаров от неё отгонял». –  «От ноги?» - «От Светки!» - «Это как?» – «Щас расскажу, уржошься!»

И мы ржали, никого не стесняясь, вспоминали детство, одноглазого Гену, Кащея, и то, как он списанный прикатил из армии и разговаривал только фразами из американских боевиков 90-х. А всё потому, что крутил кассеты в местном видеосалоне до армии. Всё потому, что ему об голову разбили табурет.

Краем глаза я отмечал, что Катя тоже улыбалась, но каждый раз отворачивалась, а потом и вовсе ушла в дом.

У соседнего дома забренчали на гитаре. Оказалось, там разместилась группа ребят. Девочка-подросток, пухлая, в тесной футболке, запела что-то знакомое про «ноченьку». Голос был удивительно хорош. Не сговариваясь, мы заткнулись и слушали.

Пашка, заметив кого-то в траве, подозвал тихим свистом, и к нему на руки запрыгнул толстенный кот, помялся немного и улегся. Тоже слушал песню.

- Это Матрёны кот, - пояснил друг. – Отзывается только на свист. На рыбалку если пойдете, мелочь не выбрасывайте – он любит.

Из крыльца выглянула Катя:

- Пойдемте ужинать.

Позже ей привезли вещь, которую она заказывала – газетный свёрток размером с книгу. Катя начала собираться. И меня подгоняла - машина ждёт. И тут я понял, что это тот самый момент невозврата: нужно показать твердую мужскую натуру. Здесь и сейчас.

- Мы остаёмся, - сказал я как можно более убедительно. – До утра.  – Через секунду добавил: - Машину найду.

Катя оторвалась от сумки и посмотрела на меня - каменное лицо. Она либо рассмеётся, либо сдастся. Мы были одни в комнате. Молчание затягивалось.

- Ладно. – Она села на сундук. – Ладно.  – Словно себя уговаривала не сорваться.

Как-то легко сдалась. Подозрительно. Кто кого перевоспитать собрался?

Катя отпустила машину. И не разговаривала со мной весь оставшийся вечер, пока мы не легли спать после просмотра концерта Задорнова, шуткам которого никто даже не улыбнулся. Дядя Егор похрапывал с кровати. Я лежал на матрасе, на полу. Катя ворочалась на диване.

- Спокойной ночи, - пожелал я и выключил телек.

- Угу. – И отвернулась к окну.

Ночью она меня разбудила.

- Я в туалет. Проводишь?

- Чего? – Ещё толком не проснулся, я еле разлепил глаза. – Тут же недалеко.

- Хер знает, - прошептала она жестко, но стараясь не будить хозяина дома. – Может тут у вас волки?

- Нет волков. Только бобры. Иди. - Я отмахнулся и завалился спать дальше.

- Ну, спасибо, кавалер. – Завелась. Обиделась.

Меня сморил беспокойный сон. И только злые и клыкастые хищники начали вырисовываться, а матёрый альфа-самец прислал мне телепатический вызов: «Чёрные ходят первыми!», как снова Катя растолкала в плечо. Издалека доносился лай собак.

- Слышь, кавалер, ничё, что у вас тут голый мужик по дороге бродит?

- Ничё, - пробормотал я. – Эт Улюляй. В карты небось проиграл. Наказывает себя. Спи.

Зажужжал телефон. Я снова разлепил глаза. Голова побаливала. Катя взяла, слушала буквально несколько секунд. Обернулась ко мне. Тревожный лай собак приближался. И тут до меня дошло. Я вскочил, словно шило в жопу воткнули и закричал:

- Дядь Егор!

Дверь вышибли с ноги.

***

Главный – плотный коротко стриженый тип в брюках и белой рубашке – расстегнул пару верхних пуговиц, поставил в центре комнаты стул и уселся на него, повернув спинкой к себе. В руках тускло поблескивал пистолет. Двое крупных парней скрутили и привязывали к кровати дядю Егора с кляпом во рту. Справившись, один из них подошел к двери и включил свет.

Лицо Главного было упитанным, почти квадратным, по-деловому умным. Он походил на бизнесмена. Ни тебе шрамов, ни наколок, глаза не горели дикостью и жаждой крови. Двое других и одеты попроще – в джинсы и спортивные кроссовки, в футболки с надписью «Россия» на спине – да и выглядели менее разумными.

Мы с Катей сидели на диване. Рядом. Я держал её за руки. Страх за неё, дядю Егора, да и за себя прорывался наружу нервной дрожью.

- Не люблю вступлений. – Главный покусал нижнюю губу, что-то пожевал, размышляя. Голос был твёрдым и властным, спокойным: – Всю эту киношную болтовню. Поэтому давайте поговорим о том, что важно: о ценности человеческой жизни. Вашей жизни.

На улице продолжали бесноваться собаки, но лай затихал. Разбуженная шумом моль билась о лампочку.

- Меня прислали люди, для которых ваши жизни ничего не стоят. Но они готовы отдать любые деньги за невзрачные квадратики бумаги. – Главный усмехнулся. – Сам не сразу поверил. Но они платят за совершенство. Для одних – это картины, для других – тачки, бабы, яхты. А по сути – это же все вещи. Вспомните: когда вещей не было, что для человека представляло наибольшую ценность?  - Он посмотрел на нас с Катей, подождал для приличия, но ответил, конечно же, сам: - Тепло, сытный ужин и близость любимого – вот что. И это правильно. Это настоящие ценности. А сейчас что? – убивать за почтовые марки?

Говорил, вступления не любит, а сам затянул нравоучительный монолог.

- Знаете, кто мы? – На этот раз интеллигент терпеливо дождался ответа.

- Чёрные брокеры, - выдавил я, понимая: как же глупо это звучит.

Но главный лишь усмехнулся.

- Чёрные… - Перевёл взгляд на Катю. – Белые… Жизнь похожа на игру в шахматы – мы, как и фигуры, играем свои роли, ходим по правилам, убираем тех, кто угрожает нам или нашей стратегии выживания, но, исходя из этого, люди делятся на два типа: вы… - Он ткнул дулом пистолета на нас с Катей и продолжил: - Пешки. А они… - Показал наверх. – Те, кто сидят за шахматным столом.

Катя встрепенулась и вдруг молча указала на сумку возле сундука. Главный кивком головы приказал проверить. Порывшись с минуту в тряпках, сподручный нервно вытряхнул всё содержимое, поднял альбом, уложенный в целлофановый пакет и обмотанный скотчем. Некоторое время он терзал его зубами, отрывая куски клейкой ленты и отплевываясь, потом аккуратно достал сам кляссер и протянул Главному.

Тот с одобрением рассмотрел, перелистнув несколько страниц, довольно хмыкнул и поднялся.

- Приятно иметь дело с людьми, знающими своё место на доске.

Спрятал оружие и направился к выходу. Дверь первым открыл один из амбалов. Открыл и вздрогнул, попятившись назад, будто увидел в темноте что-то пугающее. Из живота у него торчала рукоятка вил, а на белой футболке растекались три алые полосы. Он рухнул на пол, схватившись за палку. Второй выхватил пистолет, снял быстро с предохранителя и стал беспорядочно стрелять в распахнутую дверь. Громкие хлопки выстрелов заложили уши. Я навалился на Катю, обхватив её руками.

И тут же с улицы раздался голос из громкоговорителя:

- Не стрелять! Дом окружён! Выходить по одному с поднятыми руками!

***

Дней через пять, разобравшись с протоколами в отделении полиции, поучаствовав в следственных действиях и похоронив Улюляя, мы все-таки отправились на утреннюю рыбалку. Пасмурное небо. Роса. Дядя Егор шёл с удочками впереди, а мы за ним, - высоко задирая ноги в калошах и толкая друг друга с тропинки. На обоих - куртки капюшоном, а дядя шествовал налегке: в тельняшке и солдатских, выцветших штанах песочного цвета.

Мы сидели уже с полчаса на берегу, когда налетел порыв холодного ветра, и начался  дождь. Пробрало до дрожи. Дядя Егор все рыскал в поиске рыбного места, а мы особо не прыгали, устроились и так неплохо: одна удочка на двоих, поплавок – центр мироздания.

- Здорово ты придумала с копией альбома, - похвалил я задумку Кати.

- За короткий срок сделать это не так-то просто.

- Всё же есть те, на кого  можно положиться?

- Деньги решают, - возразила цыганочка. – И я свои вложения верну, будь уверен.

Заплескалась рыбка – дядя Егор вытянул очередной улов.

- Серёг! – крикнул он. – Всё забываю сказать: там, на чердаке, альбомы отца твоего лежат. Он мне их отдал, просил приберечь до поры до времени.

Я заметил, как вспыхнули азартом глаза у Кати, но вслух она ничего не сказала.

- Может, ну их, - предложил я шёпотом, - не надо никакой оценки, сертификатов…

- Вот ты дурёха! – прервала она, широко улыбаясь поплавку. Но после непродолжительного молчания добавила уже серьёзно: - Я на самом-то деле тоже думала об этом. Но ведь ты не рассчитываешь изменить за день годами выработанные убеждения?

- Нет, конечно, - поспешил ответить я и заодно проверил контуры Кати. Один из образов дрогнул и неуверенно пополз, смещаясь и меняя окрас в багровый. Остальные всколыхнулись в такт, но всё же приняли отщепенца. Незначительные изменения совершенства, но я понял: лёд тронулся.

Легкая морось постепенно превратилась в настоящий летний ливень.  Катя привалилась к моему плечу. Вода покрылась сеточкой: на испещренной следами дождя поверхности речки то тут, то там появлялись тёмные всполохи от сильных порывов ветра.

- Завтра я уезжаю, - сказала Катя, я еле расслышал её слова. – Через недельку навещу тебя. Будем верить, что с прибылью.

В сердце закралось слабая надежда, что она передумает.

Но она уехала.

Весь следующий день я боролся с желанием позвонить Кате. Ходил с дядей на пилораму, относил поесть Кащею на пастбище, зависал в больничке. А ещё помог Чубчику снять, как тот спускается в колодец, чтобы очистить его от веток после сильного ветра. Но к вечеру не сдержался. Показалось, что она была рада моему звонку:

- Привет, дурёха! – радостно, взволнованно  - голос цыганочки обжёг, заполняя все мои пустоты. – Как ты там? Ничего больше страшного не происходило?

- Привет! Страшнее, чем ночной налёт бандитов? – да вроде нет.

- Какой нафик налёт? У вас там типчики похлеще бандитов способны страху нагнать. Один «Чубчик с Дубровки» чего стоит!

- А, кстати, я сегодня с ним зависал в колодце.

- Вот это я понимаю времяпровождение, не то что у меня: скучные встречи, филателистические клубы, штудирование каталогов…

- А то! Я ещё на пилораме был, отрезал себе пальчик, а потом на поле Кащея кормил и пил парное молоко, а вот ты, «презренный городской житель», парного молока не нюхавший…

- Стоп-стоп-стоп!  - Катя всполошилась не на шутку. – Что ты сделал?!

- Молоко пил…

- Нет – про пальчик!

- А… отрезал.

- … Ты идиот? – мне показалось, что она всхлипнула.

- А что здесь такого? У меня папа на этой же пилораме отрезал. И дядя. Это, можно сказать, семейное…

- Сиди дома! – почти заорала Катя. – Через час я у тебя, и попробуй только что-нибудь ещё себе отрезать – я тебе башку оторву!

- Ты ж через неделю собиралась…

Сбросила вызов.

Есть люди, по взгляду которых не трудно определить: болен ли чем-то или даже кем-то этот человек, мечтает ли о возвышенных чувствах или же о возвышении над чувствами. Так вот – я теперь такой же.

А в шкаф уже больше не хочется. И однажды я выдержал минут двадцать пустой болтовни соседки и не сбежал, сославшись на неотложные дела.

А вот чего мне хотелось бы, так это научиться резать хлеб без крошек…

Да ну, это не правда. Сказал так однажды Катьке, поржали и забыли. Но пришлось ей клятвенно пообещать, что теперь я её одну ночью в туалет не отпущу. Особенно после того, как бобры на реке загрызли пьяного Мазая.

«Парочка: он тюфяк, она  - вся из себя королевна. Потому что парень, с неподдельным восхищением (рисую собачку с вытянутым языком и преданными глазками) ловит каждое слово пассии. Будто она рассказывает, как сегодня за завтраком открыла способ лечения рака». Это он зря. Все бабы мечтают о сильной мужской руке, - уж в этом я уверен на все сто, - и твердом мужском слове. И, как одна, хотят, пусть и не все осознанно, подчиняться мужчине.

Я непроизвольно согнул руку и напряг бицепсы. Пусть с силёнками мне пока не повезло, но словечко, то самое твердое мужское, я отрабатывал ежедневно, и подтвердить теорию на практике собирался прямо сейчас, на Георгиевском пешеходном. Объект ожидался не из простых: появилось очаровательное создание в нашем дворе, когда я учился классе в десятом, и с тех пор тайком каждое утро, жуя бутерброд, провожал её взглядом. Узнать удалось немногое: приёмная дочь то ли профессора, то ли членкора некой академии наук – об этом подслушано в трескучей болтовне вечерних старушек; что замешана в кровавых преступлениях - оттуда же. Прочёсывание соцсетей по адресу жительства или фамилии профессора результатов не дало. Ну и, собственно, то, что она любит гулять по Георгиевскому, я узнал совершенно случайно, анализируя уже раз в третий этот тихий, умиротворяющий мост через реку.

А вот и она. Про себя я уже назвал её цыганочка Рада за поразительное сходство с артисткой из старого кино. Летящая походка. Иссиня черные, длинные волосы, собранные в тугой хвост сзади. Темно-красное строгое платье без излишеств и украшений. Взгляд в смартфон – сегодня она куда-то торопилась. Может перенести знакомство? Нет! – она почует слабость, а я намеревался предстать в образе уверенного и несомневающегося ни в чём ухажёра. Вскочил с лавочки и таким же быстрым шагом направился наперерез. В сети я нашел и готов был выучить наизусть миллиард способов знакомства, но после второго десятка понял, что ни один мне не подходит. К особой девушке и подход должен быть особым, в чём я не сомневался даже за три шага до неизбежного, когда ещё можно было отступить, свернуть, передумать. А за два цыганочка стала поднимать взгляд от гаджета к несущейся на неё парадигме мужелобства, пронзая смутьяна бархатной глубиной чёрных глаз. И тут меня накрыло.

- Девушка, а давайте?.. – начал мямлить я, перебирая в голове листы блокнота с записями лучших способов, но все они были чисты.

- А в бубен?

- В смысле?.. - сконфузился я.

- В бубен не боишься получить? – тон её был немного грубоват для столь ангельской внешности и выражал начальную степень раздражения.

- То есть? От кого? – Скорее всего, в тот момент я выглядел крайне глупо и растерянно, потому что чувствовал, как нить разговора ускользает от меня, так и не побывав в хозяйских руках.

- А угроза, исходящая от меня, не очевидна? – Девушка обошла меня, как досадное препятствие, и продолжала свой путь, но отойдя на несколько шагов, оглянулась и крикнула: - Стоп! Ты ж сосед?

- Да! – с зарождающейся надеждой в голосе ответил я.

- Так, а чего раньше не подходил?

- Я, я… - Если образ самоуверенного мачо ещё и таился где-то в закоулках души, то этим дрожащим щебетанием я его окончательно растоптал прямо на виду у объекта вожделения. – Не знаю…

А цыганочка лишь отмахнулась, мол «все вы такие» и ушла, но её  пронзительный, всепроникающий взгляд ещё долго преследовал меня, пока я, опустошенный, возвращался домой. Люди проходили мимо, оставляя шлейф из сотни, наслаивающихся друг на друга глаз цыганочки Рады.

Дабы проанализировать постыдный провал я набрал номер Юрца, единственного представителя своего возраста, с которым мог общаться более пяти минут:

- Представляешь, облом.

- Слабак! – констатировал друг. – Ладно, братан, давай перезвоню – я щас мотик покупаю…

- Ещё? У тебя ж есть!

- Тот продал, а этот - бомба, братан, ты не поверишь – просто БОМБА! – разрядил эмоцию и сбросил вызов.

Слегка ошарашенный такой реакцией, я заскочил в магазин за продуктами, затарился на последние деньги самым необходимым, и бегом к маршрутке. Путь до дома лежал через набережную. Мимо проплывали толпы туристов, лениво прогуливающихся по аллее. Мороженщики, художники, группы детей - вроде ярко и пёстро вокруг в этот жаркий летний день, но мне отчего-то окружающий праздник казался унылым. Броня, в которую я облачил себя перед знакомством, треснула, облупилась и, покрывшись пылью, отправилась в гараж к Юрцу, - там, среди разномастного металлолома, ей самое место.

Я жил на четвёртом этаже старой кирпичной пятиэтажки. Подкопчённые бока, балконы, увешанные застиранными простынями, подвал  - а-ля «Клуб любителей Доты» и неизменные лавочки-старушки, притаившись у которых можно было узнать все тайны мира, - вот то окружение, где я родился, рос, которое ненавидел, к которому прикипел всем сердцем. Да, ещё звонко лающие собаченции всех мастей и раскрасок – непременный атрибут шумного двора. Как всегда у подъезда меня встретила покоцанная камера наружного наблюдения над дверью с треснутым  объективом и выцарапанной надписью «1984» на корпусе.

Лифт сломался в конце девяностых, в день, когда я родился. Чуть попозже начала ломаться и наша семья. Отец выпивал, мать погуливала. В какой зависимости находились эти действа меня, в силу возраста, волновало мало, но именно в ежедневных скандалах и формировалась моя нелюдимость. Когда я стал старше, накал страстей уже перевалил за черту невозврата и потихоньку затухал, превращаясь в опостылевшую рутину. Отец мог полгода и не пить, а потом месяц бухать без просыха, а мама всё чаще не ночевала дома. Грехи, доведенные до автоматизма, перестали уже нервировать - с ними прижились, к ним привыкли. А когда папа попал в аварию и после операции оказался прикованным к инвалидному креслу, мама ушла и, как мне казалось, особо не переживала по поводу того, что я решил остаться с отцом. И мне этот выбор тоже дался легко: с мамой пришлось бы вклиниваться в чью-то чужую жизнь, приспосабливаться… Или же чужой мужик начал бы искать подход к новоявленному довеску, а меня вот эти притирки бесили до ужаса. Проще закрыться, зарыться, убежать и спрятаться, чем принимать в свое окружение плюс одного чужака.

Дома я разложил скоропортящиеся продукты в холодильник, крупы в шкаф, сахар пересыпал в трехлитровую банку. Отметил, что тётя Тоня прибралась и приготовила ужин. Когда, три года назад, умер папа, именно тётка помогла избавиться от лишнего и аккуратно разложить то, что ещё может пригодиться. Именно она научила меня делить вещи на эти две категории.

Что ж, осталось подумать, где раздобыть деньжат. На еду и коммуналку пенсии по потери кормильца хватало. Да и тётя Тоня закупала продукты на свои: чай не чужая, сестра папина как никак. А вот деньги на учёбу приходилось изыскивать.  Прошлый семестр я оплатил проданным велосипедом, компьютером и половиной папиных книг. Сколько я не ломал голову, но все мысли возвращались к одному: настало время для альбома с марками, который отец подарил мне на десятый День рождения. Думал, наверное, что мне передастся его юношеская страсть, но как-то не зацепило. Я любил иногда доставать из кожаного шубера тяжеленный альбом, отделанный алым бархатом, и листать его, вспоминая о прошлом. Отец рассказывал: у него было около тридцати альбомов, но после свадьбы он раздарил всё друзьям, оставив только любимые марки в этом последнем, из далекого прошлого, альбоме.

Тяжело вздохнув, я сделал несколько фотоснимков на телефон, открыл в браузере интернет-аукцион для коллекционеров, и разместил объявление о продаже «с рубля» через профиль, созданный, когда продавал книги.

Это был один из тех жизненных моментов, после которого обычно ставят точку и переворачивают лист, надеясь на лучшее стечение обстоятельств. Но, чтобы с комфортом плыть по реке Фортуны, необходимо быть капитаном хоть какого захудалого, но плавательного средства, а моя лодка трещала по швам.

Я открыл дверцу шкафа в своей комнате, нащупал на задней стенке потайной рычаг и отодвинул её в сторону. Секретное место глубиной сантиметров в тридцать, обнаруженное тут еще в детстве, использовалось раньше по прямому назначению: для пряток, а теперь  - для возвращения в беззаботность.  Только здесь я чувствовал себя свободным, дышал легко, и даже привкус пыли не мешал полноценному наслаждению от процесса погружения в детство. Папа знал об этом месте. А ещё друг из беспечного прошлого Пашка, но тот уже давно переехал жить в деревню. Иногда мы списывались в соцсетях: возвращаться он не желал, уже и семьёй обзавелся, поросятами и прочей атрибутикой сельской жизни. Живёт, как мне кажется, в своё удовольствие. Даже завидно немного.

Время в шкафу текло по-чудному. Вернее, оно тут вовсе отсутствовало. Когда ты счастлив, стараешься поставить время на паузу и дышать осторожно, чтобы ненароком не спугнуть эту залипшую кнопку. Я рассчитывал побыть в невесомости с полчасика, но мне не удалось.

Звонок в дверь. А за ним настойчивая барабанная дробь. Нехотя я выбрался в реальность, стряхнул невидимые фантики «Love is…» и паутину из ленты бобинной пленки «Сектора газа» и поспешил открыть.

- Ты идиот?! – в полуутвердительной форме гаркнула цыганочка Рада с порога и, отодвинув меня в сторону, уверенным шагом направилась по коридору, заглядывая в комнаты, будто что-то выискивала.

- Где? – крикнула из спальни.

- Что «где»? – Я все еще не успел собраться с мыслями и взять себя в руки.

- Комп. Ноут. Планшет… Что у тебя? Откуда объявление выдал?

- Какое объявление? – я поспешил за рыскающей девушкой, но сознание мое отказывалось принимать тот факт, что впервые в жизни эту квартиру, а уж тем более мою комнату посетила представительница противоположного пола, не являющаяся родственницей. Да еще такая красивая. И она прикасалась к моим вещам! Именно от волнения я не мог никак сосредоточиться на причинах её появления.

- Марки! – она стояла посредине комнаты  - руки в бок, волосы взъерошены, серая с розой футболка в обтяг,  шорты, тоже серые и с розочкой, - глаза горят, грудь качается в такт тяжелому дыханию: ко мне - от меня, ко мне – от меня, ближе – дальше, вот-вот…  Слова её пробивались сквозь любую пелену ротозейства: - Если у нас в городе решат поставить памятник кретинизму, я им скину фотку из твоего профиля в качестве образца! Это верх тупости! Верх идиотизма!

Так, этой дамочке явно что-то от меня нужно. Где-то я накосячил, но если сейчас прогнусь и приму роль, которую она мне старательно навязывает, то прости-прощай моя мечта: она никогда в жизни не взглянет на меня, как на мужчину. Нужно собраться и со всей жесткостью заявить о своем превосходстве! Ну, или хотя бы о присутствии. Но жестко!

- Эй-эй, - я успокаивающе, плавно поставил блок руками: «Дыши глубже». – Давай по порядку. Объясни, в чём дело-то.

- В чём дело? – видно было, что она тоже начала приходить в себя. – Тебе ещё не звонили?

- Кто? Нет. А должны?

Она поспешила достать из заднего кармана шорт телефон, что-то листала в нем и, наконец, вызывающе показала страничку с моим аукционным лотом.

- Твоё?

- Моё! – Я решил не уступать нежданной гостье в твердости голоса.

И тут с верхней полки раздалось протяжное жужжание, а за ним громкая мелодия из заставки новостной программы. Я взял вибрирующий и орущий аппарат под внимательный цыганский взгляд и, чувствуя себя заранее виноватым, взглянул на экран.

- Незнакомый номер.

- Так, - девушка глубоко вздохнула. – Сейчас ты ответишь: скажешь, что не продаешь, что бабушка пролила на марки керосин, и что тебе очень жаль. Не забудь сказать, что тебе очень жаль!

- Керосин? – неуверенно переспросил я.

- Именно, - она, в противовес мне, оставалась непоколебимой в своих словах. – Это очень вяжется с твоим идиотским поведением.

Убедила. Я нажал кнопку вызова.

- Алло.

- Здравствуйте, - бархатистый голос мужчины лет пятидесяти. – Это вы продаете марки с рубля на «Мешке»? Лот с названием… минутку… «Старые марки СССР одним лотом с рубля».

- Да, но…

Голос прервал:

- Я представитель международного аукциона, меня зовут Михаил, я заинтересован в скорейшей реализации таких лотов, как ваш, по среднерыночной стоимости. Скажите, за какую цену вы точно продали бы ваши марки?

- Извините, - после секундной паузы и удара локтем в бок опомнился я, - ради бога простите, но тут такая оказия случилась: бабушка пролила на альбом… керосин, да-да, именно керосин, и… вот, в общем, они теперь все в керосине… не продаются. Я их сжег.

- Сожгли?

- Да. До свидания, - и сбросил вызов.

Цыганочка закрыла лицо руками и плюхнулась на диван. То ли ей было стыдно за меня, то ли от перенапряжения… Катя! Да, точно, её звали Катя, я же пытался навести справки о ней в интернете, тогда и узнал имя. И больше ничего.

- И что теперь? – спросил я. – Кто это вообще?

- Чёрные брокеры, - ответила она, словно сталкивалась с ними каждый день. Потом, смерив меня оценивающим взглядом, нехотя покопалась в смартфоне и показала ту же картинку с моими марками. – Узнаешь?

- Ну, это…

- Да, вот только это не «Мешок»! Это точная копия твоего лота, но цена тут уже в евро. Обычно брокеры – это посредники между покупателем и продавцом. Брокеры от покупателя выискивают нужные клиенту лоты. Брокеры от продавца обычно тупо продают материал и отслеживают активность лотов. Черные же брокеры действуют самостоятельно. Выставляют твой лот по цене,  превышающей возможный максимум. Если покупатель найдется, тут же выкупают и перепродают, разницу – в карман. Фулкой 1964 года, даже с зеленым Токийским блоком сейчас никого не удивишь, а у тебя вот на этом листе, - она показала скан листа, на котором я сложил марки-дубли в плотную стопочку нахлестом одну на другую, - есть Леваневский 1935-ого года с перевернутой надпечаткой, но букву «Ф» не видно из-за закрывающей его соседней марки справа. Если марка хорошего качества: нет следов от наклеек, загибов, отпечатков пальцев… Слушай, а сколько ты хотел денег срубить на этом альбоме?

Я только хотел спросить, что там с буквой «ф», как она сбила маску непроницаемого внимания своим вопросом, обнажив прежнее глупое выражение лица.

- Ну, не знаю…

- Блин, это у тебя любимое словечко? – девушка раздражалась и не на шутку. – Сколько? Десять? Двадцать тысяч?

- Ну, двадцать ты эт, конечно, загнула, - я попытался выправить пошатнувшееся положение.

- А ничего, что Леваневский с перевернутой строчной «Ф» лет эдак десять назад за полляма ушел с аукциона для богатых дядей? Долларов кстати, не рублей.

Челюсть моя безвольно отвисла.

- Не разевай варежку! - цыганочка наступала беспощадно.  – Раз уж у тебя есть Леваневкий, то скорее всего обычный и со следами от наклейки, но даже без него, шестьдесят четвертый с зеленым блоком – это пятнадцать тысяч минимум, если чистый. Он звонил, чтобы уточнить, а, скорее всего, настаивал бы на личном осмотре. Вот ненавижу! – Она стукнула кулаком по деревянному облокотнику и процедила сквозь зубы: – Ненавижу, когда что-то делают, не разузнав: как это лучше всего сделать. Дай сюда!

- Что?

- Кляссер! – Нервно. Но добавила уже более сдержанно и показушно ласково: - Я только посмотреть. Это в твоих же интересах.

Я достал альбом, щеки нещадно полыхали, словно щуплого цыпленка попросили выступить с плохо выученным стихом перед огромной аудиторией зубастых, пускающих слюни, койотов.

Она приняла альбом и отошла с ним к окну, но не отворачивалась, бережно переворачивала листы, шелестела промежуточными страницами пергамина так, чтобы мне было видно.

- Пинцет можно?

- Пинцет?

- Ты… - она начала, но недоговорила, лишь вздохнула: «Безнадежно».

Я нервно заёрзал на диване, он стал каким-то чужим, жёсткими и жутко неудобным.

Пока она с особой тщательностью изучала марки, я невольно залюбовался изящными, но в то же время нежными чертами лица. А почему бы не попробовать применить к ней тот же взгляд, каким я изучаю сооружения? И только я это подумал и сосредоточился, как контуры фигуры Кати разошлись в множественных иллюзорных копиях, словно круги на воде, и тут же сошлись снова в оригинал – идеально! Меня охватило странное волнение: предчувствие опасности и благоговение перед чем-то непостижимым. Пока не понятно, что за характеристики относительно человека можно рассматривать и как их сопоставлять, но… И почему я раньше так не делал? Надо попрактиковаться на других…

- Как я и думала: Леваневский с поврежденной клеевой стороной, «ф» обычная. Это всё? – девушка выжидающе смотрела на меня.

- Нет, там ещё с обратной стороны. – Я вспомнил, как перекладывал в этот кляссер марки и блоки из небольшой картонной раскладушки с символикой Олимпиады – 80, когда нечаянно обляпал обложку шоколадом. Папа уже года два как лежал дома, а мама почти не заходила.

- Да ты гонишь, - я еле расслышал эти произнесенные отрывисто, почти беззвучно слова Кати. Она медленно сползла на стул и чуть даже не промахнулась. Альбом сложила на колени, уставилась в него, а изо рта вырывались не то нервные смешки, не то это она просто так выдыхала рывками. – Нет-нет-нет, - запричитала цыганочка, - как же… может быть…

Я пока не знал, как реагировать, не понимал, что же необычного она увидела. Попытался вспомнить какие именно марки были сложены в конце. Точно были три почти одинаковых блока с изображениями зданий в синем и сероватом цвете, выставка какая-то, отличались они лишь надписями. И несколько невзрачных марок, из которых мне нравилась только марка с кораблем «Башкирия».

Между тем Катя продолжала бубнить себе под нос:

- Это подделки… Да, только так, но проверить все-таки нужно… Да-да…

Я решил подождать, когда она сама даст пояснения к своему поведению.

- Тебе бы исчезнуть на несколько дней, - вдруг выдала Катя. – А лучше на месяц. Эти типчики непременно навестят квартирку и, скорее всего, попытаются её вскрыть. У кого ещё есть ключи?

- У тёти. – Она застала меня врасплох таким заявлением. Я даже внутренне посмеялся: ага, сейчас, всё брошу и уеду.

- Она часто приходит?

- Ну, раз-два в неделю, убраться, приготовить…

- Да… - она огляделась по сторонам, - бардачело у тебя тут знатный.

- Да где? – я был крайне возмущен, это уже не в какие рамки…

- Везде! Твой альбом с марками – единственный предмет в квартире, на котором мои глаза отдыхают. Это... - она посмотрела в одну сторону, потом в другую, показывая мне, что имеет в виду всё вокруг, - срач. А это... - указала на марки, - совершенство. Короче, собирайся. – Катя встала, закрыв альбом. Полная решимости: – Тебе есть где перекантоваться?

- Есть! - Я тоже встал - с мыслью, что на сегодня достаточно женского присутствия в моей скромной, привыкшей к одиночеству, конуре. Необходимо было разобраться с тем, что навалилось уже на этот момент, прежде чем строить какие-то планы. – Обязательно спрячусь, заныкаюсь, лягу на дно – всё, что необходимо, всё, что в моих силах. Созвонимся. – Я указал рукой на выход, давая понять, что разговор закончен. Но правда была в том, что меня грызла тошнота, я больше не мог терпеть чьего-либо присутствия рядом. Без соответствующего настроя, раздражение от внезапного появления человека вблизи моей зоны комфортности, захлестывало уже через пять минут «общения». Мне требовалась подготовка. Основательная подготовка.

- Ну, уж нет, - усмехнулась на это Катя, опуская мою руку. – «Если есть те, кто приходит к тебе, найдутся и те, кто придет за тобой». Теперь мы с тобой связаны одной цепью. По крайней мере, пока я не оценю марки. Хватай альбом и ко мне.

- К тебе? – паника лишь на секунду завладела мной, но я быстро справился. – Зачем это?

- Прихвачу барахлишко.

- А я тут подожду.

Катя взглянула на меня, как на свадебное б/у платье, которое ей собираются сплавить по цене нового.

- Боишься меня?

- Вот еще! – Я вальяжно облокотился на стенку шкафа, но рука предательски соскользнула, зацепив дверцу.

- Ну-ну, расслабься. – Катя была явно довольна собой. – Пойдем - по пути введу в курс дела.

***

- Слушай, я, конечно, могу предположить твой ответ, но задать вопрос все же должна. – Мы шли через детскую площадку с копошащейся малышней и деловито следящими за ними родителями. Альбом я нёс в пакете. До её дома было рукой подать, но она не торопилась – видать не верила в мою сообразительность и умение схватывать на лету. – Откуда у твоего отца эти марки?

Чуть помедлив, я только хотел ответить, но Катя опередила меня, передразнив:

- «Ну, я не знаю»

- Да на самом деле не знаю! – Ещё с утра эта девушка мне нравилась так, что я был готов переступить через любые бесившие ограничения, а теперь вот ищу способ, как от неё отделаться. – Я марками никогда особо не интересовался. Когда совсем маленьким был, отец любил рассказывать мне о них, -  вместо чтения книг. А потом… ему некогда стало.

Помолчали. Воспользовавшись паузой, я решил просканировать случайного прохожего, допивающего квас у ларька. Контуры не складывались. Дама с собачкой курит и болтает по телефону – вообще вразброд, сплошные недостатки. Проверил ларек – с фундаментом накосячили, но не критично.

- Меня, кстати, Катя зовут, - вдруг представилась цыганочка, и контуры снова образцово сошлись в одно целое. Должно быть редкое явление.

- Знаю.

- Ну, хоть что-то…

- Меня Сергей.

- Сразу предупреждаю, - обронила она уже у подъезда, - семейка у меня специфичная: в разводе, но… короче, врожденная интеллигентность не позволяет вести себя в соответствии с ситуацией. Меня с утра не было, так что понятия не имею, какая там обстановка. Но я постараюсь быстренько собраться, а ты пока реши: как и куда добираться. И желательно не общественным транспортом. Сможешь?

В её глазах заискрился вызов моей мужественности.

- Смогу,  - твердо ответил я, постаравшись скрыть обиду.

Уже поднимаясь по лестнице, она обратилась ко мне, спокойно и старательно подбирая слова:

- Я смотрю, ты пока не до конца принял серьёзность того положения, в которое себя же и загнал. Три «Картонки», одна из которых именная, два Леваневских, невыпущенная в обращение «Полтавская битва», «Голубая гимнастка», «Лимонка», беззубцовая «Аспидка» - такой концентрации редких марок в одном месте попросту не может существовать в природе. За любую из них убьют, не моргнув и глазом. А потом уже будут разбираться: настоящая или нет. Хочешь склеить ласты из-за ста рублей?

Я мотнул головой. Мне внезапно поплохело: как-то похолодело в животе, замутило, а на лбу проступила испарина. Катя остановилась у двери и нажала кнопку звонка. Ещё и ещё подольше. Электрическое дребезжание разжижало сердце, заполняя его холодным страхом. Я хотел было спросить про ключи, но цыганочка словно догадалась, перебив меня:

- Лучше позвонить. Я обещалась быть к вечеру. Мало ли…

Защёлкал замок, и дверь распахнулась. Нас встретила дама лет эдак пятидесяти с хвостиком, в домашнем халате и с чудной прической в виде пушистого шара. Плохо скрываемая растерянность неумело пряталась за натянутой наспех маской доброжелательности:

- Ой, Катька, а ты ж…

- Одна? – Катя смело вошла внутрь. – Я ненадолго.  – Кивнула мне головой, приглашая зайти.

- Одна-одна, - затараторила хозяйка. – Тесто поставила, к вечеру пиццу сделаем.

Я прижался к стене возле обувной полочки, стараясь ничем не выдавать своего присутствия. Катя разулась и деловито расхаживала по квартире: заглянула на кухню, приоткрыла дверь в другую комнату и, раздосадовано вздохнув, твердым шагом направилась, судя по всему, в свою комнату.

- Опять крошки на столе! – крикнула она оттуда.

- Уберу! - тётка замешкалась было на минуту, будто не зная, куда деть меня, и заковыляла на кухню.

Вдруг Катя выглянула из комнаты и нравоучительно заявила, подтверждая каждое слово резким взмахом руки с вытянутым указательным пальцем:

- Никогда не выйду замуж за того, кто не умеет резать хлеб без крошек!

Это она мне? Я-то тут при чём?

За спиной девушки во всю стену красовался стеллаж с книгами - бесконечные ряды, от пола до потолка, в основном в серийном оформлении, подобранные по высоте, - строго и чётко.

Я чувствовал, что должен хоть что-то ответить в защиту всего мужского населения планеты и не нашел ничего лучше, чем:

- Да никто не умеет!

Только у меня не получилось столь же пафосно и самоуверенно.

Катя лишь отмахнулась и снова исчезла. Но через минуту уже выпорхнула в легком сиреневом платьице выше колен, со спортивной чёрной сумкой через плечо. Поклажу сбросила у моих ног, а сама скрылась в спальне. Послышался протяжный скрип открываемой дверцы шкафа, а затем её вопрос:

- Давно тут?

В ответ приглушенное мужское бормотание.

- Да не в шкафу, а вообще!

Снова басовитое «бу-бу-бу».

- Помешала? Ну, извини -  срочное дело.

Зашуршала одеждой.

Затем вышла, сложила аккуратные стопки белья в сумку, в боковой кармашек - что-то с полочки у зеркала, и на прощание крикнула в стеснённую пустоту:

- Меня не будет в городе какое-то время. Позвоню!

Указала мне на выход.

Когда спускались, я не выдержал свербящего напряжения от молчания и спросил:

- А кто в шкафу-то был?

- Муж её бывший. Не бери в голову: они развелись недавно, а потрахаться-то иногда охота. Воспитание не позволяет признаться, что ведут себя так, как не подобает высоконравственным людям. А я просто делаю вид, что не замечаю. Им отчего-то так легче обманывать себя.

- А чего развелись?

- Работают вместе в институте. Взгляды на систему образования разные, а ругаются из-за этого дома. Ты бы видел, как они интеллигентно посылают друг друга – это до усрачки смешно.

Последний пролёт проехались по перилам.

- И давно ты у них?

- Шесть лет. Я, конечно, могу съехать в любой момент, но они без меня пропадут. Ты решил вопрос или мне самой искать, где нам перекантоваться?

Чуть отстав, быстренько набрал Юрцу:

- Можешь говорить?

- Валяй!

- Братан, дело есть, добросишь меня  до Дубровки?

- Без проблем? Это все?

- Я не один.

- Как скажешь. Заодно колеса новые опробуем. Когда?

- Прямо сейчас.

Тишина несколько секунд, но друг не подвел:

- Подъеду – звякну.

***

- Братан! – я не смог сдержать эмоций при виде нового тарахтящего приобретения Юрца. – Что это за корыто?!

Катя стояла в сторонке и болтала с кем-то по телефону, а друг с гордостью восседал на железном, мрачно поблескивающем бордовыми боками монстре с прицепленной сбоку люлькой. Юрец походил на дворового шалопая, хотя таковым не являлся - зачётный ёжик, выбритая полоска в брови, клетчатая рубашка без рукавов, и наколка, прячущаяся под воротом. Человек, на которого можно положиться, - такого хочется иметь поблизости каждому. Человек, общество которого я терпел больше пяти минут без особого напряга.

- Чува-а-ак! – он расплылся в довольной улыбке. – Это ж Че-зет!

- Вот эта хрень, - я похлопал по корпусу коляски, - похожа на гоночный болид из 50-ых прошлого века, и я в нём не поеду. – Потом перешел на шёпот: - Только ей не говори.

- Не проблема, братан, садись за мной. – Юрец прищурился, изучая цыганочку, одобрительно покивал и выдал: - Горжусь тобой: утром ты плакался, что ничего не вышло, а к обеду уже везёшь с родней знакомиться – да тебе памятник ставить пора!

- Ага, - усмехнулся я, - на счёт памятников – эт ты в очередь вставай.

- Это что? – Катя подошла к нам и ткнула пальцем в корпус люльки, как бы проверяя его на прочность. – Неучтенный прототип разрушителя из Имперского флота?

Мы одновременно пожали плечами.

- Я сюда не сяду.

Не успела она закончить фразу, как я быстренько перебазировался за спину Юрцу, уселся с видом, будто уже давно занял это место, и отвел рассеянный взгляд в сторону.

- Ну, ты и дрянь, - выругалась сквозь зубы Катя, но в коляску полезла. – Первый и последний раз… ой! – Сорвалась рука. Ни сказав больше ни слова, они прижала платье к ногам, и, скривив лицо, втиснула свое тело в мотоциклетную утробу.

Усевшись и, с облегчением вздохнув, она бросила злой взгляд  на меня:

- Ехать-то хоть не далеко?

За меня ответил Юрка:

- Километров восемьдесят! Но мы срежем по полям полпути, а то и поболее. Держись!

И, отжав сцепление, газанул.