Воспитатель в детском саду
Работаю воспитателем в детском саду. На мне костюм, соответствующий должности :)
Показать полностью
2
tankisttka
9145
рейтинг
20 подписчиков
37 подписок
27 постов
9 в горячем
Награды:
Это кот
Дочка издевается над мужественностью кота.
Показать полностью
1
Оранжевая плесень
Вот такая красивая плесень (не плесень?) появилась в трещинах старого стола после дождя. Подскажите, кто знает, название.
Показать полностью
3
Ответ на пост «Загадка калифорнийских коз - газонокосильщиков»1
К слову, метаболизм коз таков, что эти животные действительно менее восприимчивы к растительным ядам и к ядам вцелом. И, при этом, козье молоко вполне пригодно в пищу даже после поедания козой ядовитых растений. Бабушка рассказывала, что если корова наестся полыни, то молоко после идёт на корм свиньям или даже просто выливается. О том, что коза обедала исключительно полынью, по молоку никто не узнает :).
Но это не значит, что козу вообще нельзя отравить. Та же бабушкина коза, Нюрка, умерла, наевшись дурмана (дурой бодучей жила, дурой и померла).
https://direct.farm/post/kharvud-veterinarnoye-rukovodstvo-po-zdorovyu-i-blagopoluchiyu-koz-gl-18-9976
Показать полностью
1
За закрытыми дверями
Я был усыновлён. Я никогда не видел своей настоящей матери; вернее, я когда-то жил с ней, но тогда я был слишком мал, чтобы запомнить её. Я любил свою приёмную семью. Они были так добры ко мне, я жил в теплом и удобном доме, и ложился спать довольно поздно.
Позвольте мне рассказать вам о моей семье. Во-первых, моя мать, Дженис. Я никогда не называл ее мамой или как-то так. Она, тем не менее, совсем не возражала. Я думаю, она этого даже не замечала. Она была очень доброй и заботливой женщиной. Иногда я клал голову ей на колени, когда мы смотрели телевизор, и она гладила меня по затылку своими пальцами.
Во-вторых, мой отец. Его настоящее имя Ричард, но я на самом деле никогда ему сильно не нравился, так что я даже начал называть его папа, в отчаянной попытке завоевать его любовь. Это не сработало. Я думаю, как бы я не называл его, это не имело значения, и он всё равно никогда бы не стал любить меня как своего родного ребёнка. Это понятно, так что я не настаивал. Самой главной отличительной чертой отца, была его непреклонная строгость. Он не боялся лупить свою дочь, когда она шалила. Он без колебаний шлёпал и меня. Ладно, ничего страшного, просто у него такие методы.
Наконец, моя сестра. Маленькая Эмили, была действительно очень маленькой, когда меня усыновили, и мы были с ней почти одного возраста, она была лишь немного старше меня. Но мне всё равно нравилось думать о ней, как о своей младшей сестрёнке. Мы ладили с ней лучше, чем некоторые родные брат и сестра. Мы всегда сидели допоздна и просто разговаривали. Она любила поболтать; я по большей части просто слушал её, потому что любил её. У нас были прекрасные отношения! У нас было немного комнат, и я не хотел спать в гостиной один. Она разрешала мне спать на полу, возле её кровати. И там я всегда засыпал. Мне нравилось спать рядом с ней, я чувствовал себя защищённым под опекой своей маленькой сестры.
Одним ужасным вечером в среду, всё изменилось. Я был дома и дремал, когда маленькая Эмили открыла входную дверь. Звук открывающейся двери вырвал меня из царства снов и я сбежал вниз по лестнице в гостиную. Вот тогда я впервые вспомнил, что сегодня среда. Я никогда особо не следил за тем, какой сегодня день недели. Я просто жил, не задумываясь, какой сегодня день, и сказать честно, чувство времени у меня ужасное! Но как бы там ни было, я понял, что сегодня среда, потому что Эмили пришла из церкви с детского собрания. Она вошла и обняла меня, за ней вошли Папа и Дженис.
“Хорошо выспался?”- спросила Дженис, погладив меня по волосам. Я лишь потряс головой и фыркнул.
“Не смей так фыркать своей матери!”- Сказал грубо отец. Он закрыл за собой дверь и повесил пальто. Эмили поднялась наверх к себе в спальню, и я последовал за ней. Она начала рассказывать мне о том, что с ней было днём… обычные девчачьи будни. Но я слушал так, словно мне было очень интересно. После ее рассказа она предложила посмотреть телевизор. Я согласился и запрыгнул на диван, когда она потянулась за пультом для телевизора. Телевизор включился и мы смотрели его до самого захода солнца. Эмили была из тех девочек, которые мультикам и сериалам предпочитали такие каналы, как “Discovery”, “Animal Planet” и “Natural Geographic”. Я тоже их любил, поэтому не возражал. На самом деле, это были единственные каналы, которые привлекали моё внимание.
Было уже поздно и сзади подошла Дженис. “Эмили, уже пора спать. Выключай телевизор и иди к себе в комнату. Ты тоже”,- она показала на меня. Эмили выключила телевизор и с неохотой встала. Она направилась в нашу спальню. Я шёл за ней, но не мог избавиться от ощущения, что что-то не так.
Мы вошли в комнату Эмили и выключили свет. Но, как раз перед тем, как погас свет, краем глаза я что-то заметил. Что-то было за окном, но как только я оглянулся, что бы там ни было, оно исчезло. Но я насторожился, и решил быть начеку, ради своей сестры.
Я лежал в темноте и лишь тонкий луч света от фонаря на улице слегка освещал комнату. Время от времени я мог поклясться, что слышал за окном слабый шум… шелест листьев, хруст сломанной ветки, шелест одежды, и всё это время я чувствовал слабый запах пота и крови. Я решил в эту ночь не спать.
Потом звуки стали утихать и запах исчез. Я успокоился, мои веки отяжелели и глаза закрылись.
Вскоре после этого, я услышал очень громкий треск, на другой стороне дома. Я вскочил в одно мгновение. “КТО-ТО В ДОМЕ!” – рявкнул я, и тревога пробежала по всему моему телу. “ПРОСНИСЬ!”- я стал стаскивать Эмили с кровати. Когда она поднялась, я бросился бежать в комнату родителей…
Папа был мертв. Его шея была разрезана и кровь лилась из зияющей раны, образовав лужу на полу. Я увидел, что дверь в ванную закрыта, перед ней стоял странный человек.
Он был очень большой. Он обернулся и посмотрел меня, и тогда я увидел его лицо в первый раз. Я никогда не забуду его. Его глаза были маленькие, как бусинки, холодные и зловещие. У него была грязная борода и неопрятная одежда, и всё его лицо было в крови. И тут я ощутил этот знакомый запах пота и крови, но на этот раз он был абсолютно подавляющим.
Он увидел меня и улыбнулся, показав ряд кривых, желтых зубов. От этой улыбки меня пробрала дрожь. Мне казалось, что я сейчас умру, но он снова повернулся к двери ванной совершенно не обращая внимания на моё присутствие. Я был в ужасе и не знал, что делать. Я просто выл и плакал. Я видел, как он плечом выбил дверь, которая была единственной защитой мамы. Я видел, как он поднял большую бритву, которая была у него в руке, и как стал наносить ей удары, изрубив маму в клочья …
Затем я услышал то, что меньше всего хотел услышать … Это был крик Эмили, стоящей за мной. Большой человек посмотрел на мою младшую сестру, потом встал и быстро пошел к нам. Моя сестра повернулась и побежала. Он пронесся мимо меня и погнался за ней. Почему она до сих пор оставалась в доме? Почему она не убежала? Теперь она была на волосок от гибели, и я был единственным, кто мог спасти её.
Я побежал за ними. Я ожидал, что мужчина начнёт убивать её, также, как и остальных членов семьи, но я жестоко ошибался. Он схватил ее за руку и потащил через дом … я пытался создать, как можно больше шума, надеясь и молясь, что кто-то придёт к нам на помощь. Он поймал Эмили и зажал её рот, заглушив её крики.
Когда он проходил мимо меня, я прижался к стене и заскулил от ужаса: “ЗА ЧТО?”
Он снова криво усмехнулся и очень холодным, неестественным голосом сказал: “Молчи. Ты ведь хороший мальчик”.
Он потащил мою сестрёнку к входной двери, и я побежал за ним. Он открыл дверь, вытащил Эмили на улицу, и тут же захлопнул дверь.
Сейчас я сижу в доме с трупами своих приемных родителей, дрожа и скуля от тревоги. Он где-то там с Эмили, бог знает, что он с ней сейчас делает, и я ничем не могу ей помочь. Я бы помог, если бы я мог, но я не могу. Я бы догнал его, но я не могу. Я сижу здесь, глядя на входную дверь. Я смотрю на свои лапы. Если бы только я мог открыть двери…
Показать полностью
Когда покров земного чувства снят
Отец умер к полуночи, а воскрес перед рассветом, в час утренних сумерек. Когда я проснулся, он сидел за кухонным столом — маленький, худой, туго обтянутый кожей, с редкими волосами и большими ушами, которые в смерти, казалось, сделались еще больше. Перед ним стояла чашка — пустая, ибо мертвые не едят и не пьют. Я накрошил в тарелку черного хлеба, залил вчерашним молоком и сел напротив.
— Что ты, отец? — спросил я его, но он ничего не ответил, только покачал головой.
Мертвые не говорят — таков закон Леса; о том, что им нужно, мы можем лишь догадываться, трактуя жесты и читая по глазам. Руки отца лежали на столе — узловатые, тощие, в синих венах. Указательный палец на правой легонько подрагивал — тук, тук, тук-тук. Живой, отец любил барабанить по столу: быть может, сейчас, перейдя черту, из-за которой нет возврата, он делал это именно для меня, словно желая сказать: смотри, я никуда не делся, я всегда буду с тобой.
Да, руки еще вели себя по-старому, но вот глаза — глаза его изменились, обрели двойное дно. Как и всегда, он смотрел на меня ласково и чуть насмешливо, вот только за обычным этим выражением просвечивало что-то другое, какие-то спокойствие, понимание, ясность — словом, то, что этому взбалмошному рыжему человечку, любившему кричать, спорить, ругаться и переживать из-за чепухи, при жизни было совсем несвойственно.
Метаморфоза эта опечалила меня. Я не боялся отца — все мертвые оживают перед тем, как навсегда уйти в Лес — но этот неуловимый, загадочный свет в его глазах, он говорил слишком ясно, открыто, беспощадно: все прошло, боль кончилась, он уходит, а ты остаешься здесь.
Ком подкатил к горлу, мне захотелось сказать отцу «Прости меня, пожалуйста, прости!», хотя это он покидал меня, а не наоборот. Кто придумал этот извечный закон? Для чего Он на краткое время возвращает нам во плоти бессловесных, любимых наших, еще не позабытых мертвецов? Что ему нужно от нас? Наши слезы? Раскаяние? Сожаление? Любовь? Я не знал. Отец сидел передо мной, я мог дотронуться до него, обнять, уткнувшись носом в плечо, но все это было напрасно, исправить ничего было нельзя, и мне оставалось лишь плакать и радоваться сквозь слезы, что позади остались тяжелый хрип, рубашка, мокрая от пота, таз с кровавыми пятнами, агония и финальный перелом; что путь очистился, и впереди — Последнее Дело и дорога в окутанный белым туманом Лес.
Что он такое — этот Лес? Откуда он взялся и каково его назначение? В старых каменных табличках, по которым мы учимся читать и писать, говорится, что Он был всегда, что именно оттуда пришли первые люди, и именно там, среди мшистых елей, блуждают в вечном забвении те, кто некогда нас оставил. Правда это или нет — неизвестно. Мы провожаем мертвых до опушки, но следом не идем никогда.
Лес начинается сразу же за полями пшеницы, он окружает город сплошным кольцом, зелено-голубым колючим частоколом. Дело ли в неведомой силе, что исходит от вековых деревьев, или в негласном запрете, бытующем испокон времен, но и легкомысленные тропинки, и увесистые следы шин — все пути поворачивают, словно пасуя, перед этой глухой, грозной, молчаливой стеной.
Лес ограничивает наш мир, делает его простым и понятным. Все, что в городе — все знакомое и родное. Все, что там, в Лесу — непостижимое, неведомое. Лес для нас — это Тайна, Загадка. По нему проходит граница нашего миропонимания. Он воплощает собой рождение и смерть.
В сущности, достоверно о Лесе мы знаем только одно — то, что к нам он странным образом неравнодушен. Речь идет о Последнем Деле: когда человек умирает, Лес на короткое время возвращает его к жизни, возвращает измененным, исправленным, зачем-то — немым — чтобы мы, живущие, помогли мертвецу обрести что-то важное, без чего он не сможет отправиться в вечный поиск под сенью хмурых еловых лап.
Полдни в нашем городе тихие: не слышно рева машин, скрипа качелей, детского смеха. Все вокруг словно спит в мягком солнечном свете: лишь курится труба пекарни да стрекочет из окна соседнего дома пишущая машинка. Я и отец — за три месяца болезни он словно сгорбился, стал ближе к земле — мы сидим на спортплощадке, на нагретых шинах, вкопанных наполовину в землю. Я только что сделал «солнышко» на турнике — совсем как раньше, когда мы тренировались вместе, и теперь думал: что же это — самое важное для моего мертвеца, что он возьмет с собою в последнее странствие?
— Помоги мне, отец, — попросил я. — Я ведь живой, я не знаю, что нужно. Что это — слово?
Он покачал головой.
— Вещь?
Кивнул.
— Хорошо, — сказал я. — Я принесу тебе, а ты выбери.
Я сходил домой и вернулся с его любимыми вещами. Я принес тяжелые водонепроницаемые часы со стершейся позолотой, набор пластинок, удочку и крючки, старый солдатский ремень, выцветшую фотографию матери, складной нож, любимую клетчатую рубашку — и каждый предмет своей ушедшей жизни отец встречал кивком узнавания, и каждый, осмотрев, откладывал в сторону — с любовью, но и с укоризной: не то, не то.
Я смотрел на отца и боролся с желанием дать ему бумагу и попросить написать желаемое. Это запрещали правила: только жесты, только глаза, только мучительный перебор возможного.
— Для чего это — как ты думаешь, отец? — спросил я его, а на деле — себя, конечно же. — Если это должно нас как-то сблизить, то почему теперь, а не тогда, когда ты был жив? Если же нет, то зачем? Что это — загадка смерти, облеченная в плоть? Нет же никакого смысла в том, чтобы тебе забирать с собою что-то. Ты вполне можешь пойти и налегке, разве нет? Да и что ты будешь делать с этой вещью там, в белом тумане, среди вечных деревьев?
Говоря все это, я смотрел на свой — не наш, теперь только мой город — летний, теплый, окруженный Лесом, окутанный вечной тайной воскресающих и уходящих прочь — как вдруг на плечо мне легла рука отца. Я обернулся — глаза его смотрели понимающе, но строго — и устыдился своих наивных вопросов. Загадка Леса не требовала разрешения, она просто была, и мне в свою очередь оставалось лишь подчиняться ей, как все мы подчиняемся неодолимым силам — времени, полу, кровному родству.
— Хорошо, — сказал я. — Что тебе нужно — мы поищем еще. А пока — давай вернемся домой.
Вечером похолодало, из Леса повеяло хвоей, заморосил дождь, по улицам пополз белый туман. Отец не вернулся на смертное ложе, и, лежа в кровати, я слышал, как он бродит в своей комнате — босыми ногами по струганым доскам. Шаг, другой, остановка, снова шаг, круг за кругом — так память блуждает по знакомым местам, но не находит, за что зацепиться.
Наутро я думал продолжить поиски, но оказалось, что отец уже нашел. Мне стало стыдно — я словно сделал что-то не так, провалил испытание, не выполнил поставленную передо мной задачу, тем более, что вещь, которую он теперь держал в руках, принадлежала некогда мне. Это был его подарок, красный резиновый мячик, я играл с ним, когда был ребенком. Воспоминание: прыг-скок, мяч звонко ударяется об асфальт, пружинит в небо, падает, подпрыгивает, катится под машину, я лезу за ним, пачкаюсь, мать ругается, отец смеется — а я счастлив, мне ничего не нужно, кроме этого лета, этого дня, этой минуты.
Мячик потускнел со временем — сказались игры, лужи и, наконец, чердак, куда он отправился в день, когда мне подарили взрослый, футбольный, черно-белый мяч. Там он лежал десять лет — долгих десять лет в темноте, под протекающей крышей, среди пыльных, давным-давно позабытых вещей. Сказать по правде, я почти не вспоминал о нем — все же это была детская игрушка, а о том, чтобы как-то продлить свое детство, я никогда не мечтал, пускай оно и было счастливым и безмятежным, то есть таким, каким ему полагается быть.
Мяч валялся на чердаке, а я жил своей жизнью. Каждый из нас был сам по себе. Но теперь этот маленький кусочек прошлого лежал в руках моего мертвеца, и значение у него было иное — не просто вещица, но якорь, закинутый в старые-добрые времена, ниточка, которая свяжет отца с домом.
Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце — я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по-прежнему любит меня, что я по-прежнему для него важен.
Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего-то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения — не важно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него — я и отец — а теперь я оставался один.
Никто не следовал за нами, никто не хотел разделись мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены. Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец — он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда-то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал — холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам — человек, который вот-вот исчезнет.
Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти» — но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом отдалялся все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт — странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец — таким я, наверное, видел его в детстве — высоким, сильным, защитой, горой. Наконец, исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.
Чувства мои были двоякими — тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес — и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения, иного, кроме путешествия в Лес — но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить — он будет всегда.
В молчании, под шорох стенных часов сел я за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца — я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из-за которого он по-прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.
Мир вещей — кухня, дом, город — словно осиротел, и мало-помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем-то другим — тем, кем никогда еще не был — и мне надлежало свыкнуться с этим.
Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти — холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.
Автор: Kvonled
Показать полностью
Подкроватье
Очень длиннопост! Фантастический крипи-рассказ.
Graham Masterton, “Underbed”, 1996 ©
Перевод Анастасии Вий
Как только за матерью закрылась дверь спальни, Мартин зарылся под одеяла. Наступило его любимое время суток. Куда только ни уносило его воображение в этот долгий и теплый час между бодрствованием и сном!
Порой он ложился на спину, натягивал одеяла на нос, а подушка закрывала лоб, и выглядывали одни глаза. Так он играл в космонавта, и подушка была шлемом. Несясь сквозь сверкающие световые годы, Мартин пролетал так низко над Юпитером, что видел, как на его поверхности бушуют ураганы, затем сворачивал к холодному зеленому Нептуну и Плутону за ним. Бывало, ночные странствия уводили его так далеко, что он не мог вернуться на Землю и уносился все дальше к окраинам космоса, становясь лишь крошечной точкой в темноте, и засыпал.
А еще он был капитаном подлодки, которая вышла из строя на глубине в тысячи метров, и ему приходилось пробираться по узким темным коридорам, чтобы открыть вентили. Внутрь отовсюду хлестала вода, и он протискивался в торпедном аппарате к спасению. Выныривал Мартин обычно у себя в спальне и хватал ртом прохладный ночной воздух.
Затем он сползал на самый край постели, где одеяла и простыни были подоткнуты очень туго, и воображал себя шахтером, продирающимся сквозь невероятно узкие расщелины под миллионами тонн угленосной породы.
Фонарик в кровать Мартин никогда не брал. Так стало бы ясно, что внутри шлема отсутствуют циферблаты, кнопки и дыхательные трубки; что субмарина вовсе не металлическая, в машинной смазке и с множеством замысловатых клапанов; что мрачный угольный забой, сквозь который он с таким отчаянием прорубается, на самом деле лишь чистая белая простыня.
Чуть раньше этим вечером Мартин смотрел телепередачу о спелеотуризме и жаждал испробовать, что это. Он собирался стать главой команды подземных спасателей и отправиться на поиски парня, застрявшего в трещине. А значит, ползком преодолеть лабиринт коридоров, затем проплыть заполненный водой сифон и, наконец, добраться до узкой трещины, где застрял бедолага.
Мать Мартина сидела на краю постели и болтала без остановки. Через два дня заканчивались каникулы, и она все сетовала, как ей будет его не хватать. Ему тоже — ее, Тигги, их золотистого ретривера, и всего прочего, что было здесь, на Хоум-Хилл. Но больше всего — приключений под одеялами. В школе под них не зароешься. Поднимут на смех.
Мама всегда казалась Мартину красавицей, и сегодняшний вечер не стал исключением, хоть ему и не терпелось отправиться в пещеры, а она не уходила. Красота матери впечатляла еще сильней оттого, что в апреле ей исполнялось тридцать три — доисторическая древность, по его мнению. Родительница лучшего друга, ее ровесница, выглядела просто старухой. Мать Мартина стригла под каре свои темные волосы, на ее добродушном лице до сих пор не появилось ни единой морщинки, а темно-карие глаза неизменно лучились любовью. Возвращение в школу всегда было мучительным, но Мартин не сознавал, сколько боли оно причиняет ей. Сколько раз, отправив его учиться, мать сидела на его опустевшей постели, зажав рот ладонью, и в ее глазах стояли слезы.
— В четверг вернется папа, — сказала она. — Он хочет нас куда-нибудь свозить, пока ты не уехал в школу. Где бы ты хотел побывать?
— А можно в тот китайский ресторанчик? Ну, который с печенюшками?
— К Пангу? Да, конечно. Папа боялся, что ты попросишься в Макдональдс.
Она поднялась и поцеловала его. На мгновение они оказались совсем близко, лицом к лицу. Мартин не сознавал, насколько на нее похож: что они оба будто глядят на собственное отражение в зеркале. Так он бы выглядел, если бы родился женщиной, а она — если бы родилась парнем. Оба были двумя разными воплощениями одного и того же человека, и от этого возникало ощущение тайной близости, непонятной всем остальным.
— Спокойной ночи! — пожелала она. — Сладких тебе снов.
И на мгновение положила руку ему на макушку, словно предчувствовала — с ним вот-вот произойдет нечто очень важное. Нечто, после чего она его навсегда лишится.
— Спокойной ночи, мама. — Мартин поцеловал ее в щеку, самую мягкую на свете.
За ней затворилась дверь.
Он лег на спину и уставился в потолок, выжидая. Темнота в комнате нарушалась: через тонкую щель над дверью пробивался свет и падал на круглый белый светильник, висевший над кроватью и казавшийся от этого большой бледной планетой (в роли каковой часто выступал). Мартин оставался на месте, пока не услышал, как за матерью захлопнулась дверь гостиной, после чего завозился под одеялами.
Он поднес воображаемый микрофон к губам и доложил:
— Третий поисково-спасательный отряд для несения службы прибыл.
— Вас понял, третий. Ну наконец-то! Зажат парень. Семнадцать лет, состояние тяжелое. Глубина двести двадцать пять метров, Коленный изгиб, за Чертовым поворотом.
— Окей, диспетчерская. Пошлем туда кого-нибудь.
— Вам понадобится лучший из лучших, там внизу очень опасно. Недавно пошел дождь, все пещеры затопило. Думаю, у вас час, не больше.
— Вас понял. Не волнуйтесь — справимся. Конец связи.
Мартин облачился в снаряжение.
Термобелье, сапоги, рюкзак и защитные очки. Со стороны любой бы увидел только, как под одеялами ерзает, мечется и подпрыгивает комок в форме мальчика. Но, покончив с этим занятием, Мартин был полностью экипирован для вылазки в Чертов поворот.
Его последняя радиограмма:
— Диспетчерская? Я пошел.
— Осторожнее, третий. Дождь усиливается.
Мартин вскинул голову и, набрав полные легкие прохладного воздуха спальни, решительно нырнул в первую расщелину — ей предстояло вывести его к пещерам. Каменный потолок нависал опасно низко, и пробираться вперед приходилось, будто спецназовцу, по-пластунски. Он порвал рукав непромокаемой куртки о каменный выступ, рассек щеку, но просто вытер кровь и пополз дальше, как и положено герою.
Это произошло незадолго до того, как он дополз до узкого неудобного участка, который на самом деле был краем кровати. Преодолевать его пришлось на боку, цепляясь за ближайшую трещину и подтягиваясь дюйм за дюймом. Только он протиснулся за угол, как впереди оказался другой, и все повторилось по новой.
В пещерах становилось все более душно, и Мартин уже изнывал от жары, но он знал, что должен двигаться дальше. Парень в Коленном изгибе на него рассчитывал, равно как и весь третий поисково-спасательный отряд и целый мир на поверхности, с тревогой ожидающий их возвращения.
Он протискивался вперед, сбивая в кровь пальцы, но вот впереди показался сифон — десятиметровый участок туннеля, полностью заполненный черной ледяной водой. С тех пор, как о здешних пещерах стало известно, в этом месте утонуло уже пять спелеоспасателей — двое асы своего дела. Мало того что сифон был затоплен, прямо посередине располагался тесный изгиб, полный торчащих камней, о которые запросто мог зацепиться ремень или рюкзак. На мгновение Мартин заколебался, но потом набрал полную грудь затхлого воздуха и нырнул.
Вода была поразительно холодной, но Мартин плыл мощными, размеренными гребками до самого изгиба. Здесь он повернулся боком и, все еще задерживая дыхание, начал протискиваться меж острых, не прощающих ошибок камней. Когда он почти преодолел опасное место, рюкзак вдруг зацепился лямкой о скальный выступ. Мартин извернулся, пытаясь запустить руку за спину, чтобы выпутаться, но в результате сделал только хуже. Тогда он попытался извернуться в другую сторону, и лямка вообще завязалась узлом.
Мартин уже столько удерживал дыхание, что легкие горели. В отчаянии он вытащил из кармана складной нож и, кое-как его раскрыв, завел руку за спину и полоснул по запутавшейся лямке. Первые два раза он промахнулся, но на третий почти ее разрезал. Глаза выкатывались из орбит, легкие, казалось, вот-вот разорвутся от нехватки воздуха, но он не сдавался. Еще удар, и лямка внезапно распалась.
Мартин оттолкнулся ногами и изо всех сил поплыл. Вынырнув в конце сифона, жадно захватал ледяной воздух подземелья.
Он преодолел сифон, но впереди поджидали новые опасности. Дождевые воды с поверхности уже проникали на нижние ярусы подземных туннелей. Было слышно, как вода мчит сквозь трещины и шумит в галереях. Не пройдет и получаса, как все карманы затопит, и назад уже не выберешься.
Мартин, поднажав, на животе полз через расщелину высотой не более тридцати сантиметров. Его покрывали синяки и царапины, зато он почти достиг Чертова поворота. Оттуда до Коленного изгиба оставалось всего ничего.
Сквозь низкий известняковый потолок просачивалась дождевая вода и стекала по стенам расщелины, но Мартин не обращал внимания. Он и так промок насквозь, к тому же вползал в Чертов поворот. А вот и узкая вертикальная трещина под названием Коленный изгиб.
— Эй, есть кто живой? — Он выглядывал на дне парня, попавшего в беду. — Эй, вы меня слышите? Я пришел на помощь!
Мартин навострил уши, но ответа не было. Даже мнимого. Он засунул голову в трещину, пытаясь заглянуть глубже, но никого не увидел. Ни плача, ни криков о помощи, ни бледного лица с измученным взглядом.
А на самом деле он добрался до края постели и свешивался с матраса, заглядывая в тупик из основательно подоткнутых одеял и простыни.
У него был выбор, но не время на раздумья. Или спускаться в Коленный изгиб на поиски застрявшего парня, или прекращать спасательную операцию. До того, как пещеры доверху затопит вода и все, кто не успел их покинуть, утонут, оставалось от силы двадцать минут.
Он решил рискнуть. Чтобы спуститься на дно Изгиба, уйдет всего семь-восемь минут, плюс еще пять, чтобы вернуться к сифону. После него туннели довольно круто пойдут вверх, так что шансы сбежать до того, как их зальет под завязку, очень высоки.
Мартин стал осторожно спускаться по Коленному изгибу. В любой момент грозила опасность сорваться, руки и ноги дрожали. Известняковые стены задвигались — долгий, медленный оползень, как при землетрясении, словно весь мир вокруг рушится. Обвались трещина, и он окажется в ловушке, путь назад отрежет, а вода в подземных туннелях тем временем будет прибывать и прибывать.
Пыхтя от натуги, он попытался уцепиться за стены трещины. Какой-то миг казалось, что удастся выкарабкаться наверх, но тут все заскользило — простыня, одеяла, известняк, и Мартин оказался прямо на дне Коленного изгиба, похороненный заживо.
На мгновение его охватила паника, стало нечем дышать. Но затем он начал разбирать завал, камень за камнем, прорываясь на свободу. Должен же был существовать путь на свободу! Если пробраться на более глубокие нижние ярусы пещер, то, возможно, удастся достичь подножия холма и выползти через какую-нибудь лисью нору. В конце концов, если дождевая вода находит в известняке выход, то он и подавно найдет!
Мартин сумел отбросить все камни в сторону. Оставалось только прорыть ход в густой грязи. Он начал горстями вычерпывать ее себе за спину и наконец почувствовал на лице свежий воздух — свежий воздух и ветер. А затем выполз из Коленного изгиба на четвереньках и очутился на ровном песчаном пляже. День был жемчужно-серым, но из поднебесья сверкало солнце, и вдалеке мирно искрился океан. Мартин обернулся — ничего, только километры и километры серой клочковатой травы. Ему как-то удалось из-под нее выбраться, будто из-под плотного одеяла.
Он встал и отряхнулся. На нем все еще были непромокаемая куртка и пещерные сапоги — просто отлично, потому что здешний ветер оказался промозглым. В вышине бесшумно наматывали круги белые чайки — ни крика, ни плача, и глаза пустые, как у акул. В песке у ног переливались крошечные полузакопанные ракушки.
На мгновение он заколебался. И что теперь? Куда? Возможно, стоит заползти обратно в пещеры и вернуться на поверхность тем же маршрутом. Впрочем, здесь, на открытом воздухе, это кажется бессмысленным. К тому же вход густо зарос травой, и его еще предстоит найти. Лучше двинуть кратчайшим путем вглубь суши и глянуть, не подвернется ли дорога, дом или какая-нибудь подсказка, что это за место.
Однако, затем, очень далеко, на границе моря и неба, показался рыбацкий кораблик. Его красновато-коричневый треугольный парус вызывал из памяти рыбацкие лодки со старинных акварелей. Вскоре кораблик пристал к берегу, и с борта спустился мужчина. Мартин пошел было к нему, но затем понял, как тот далеко, и побежал. Непромокаемая куртка неприятно шелестела, сапоги оставляли глубокие вмятины в песке. Чайки держались следом, продолжая наматывать круги.
На то, чтобы дойти-добежать до кораблика, ушло почти двадцать минут. Возле него на коленях стоял седобородый мужчина в оливковой штормовке и нанизывал толстых треугольных рыбин на кукан. Их чешуя ослепительно сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Некоторые еще не умерли, били хвостами и раздували жабры.
Мартин остановился в нескольких метрах и стал молча смотреть. В конце концов мужчина прекратил нанизывать рыбу и взглянул на него. Он оказался красивым, по классическим канонам, — черты лица точеные, словно у греческих статуй. Правда, глаза его были пустыми, цвета неба в пасмурный день. Он напоминал кого-то знакомого. Но вот кого?
Неподалеку на бухте каната сидел, закинув ногу на ногу, тощий паренек в плаще с капюшоном и играл на флейте. Запястья у него были такими тоненькими, а мелодия — настолько жалобной, что Мартин чуть не расплакался.
— Наконец-то ты пришел, — облегченно вздохнул мужчина с глазами цвета неба. — Мы тебя заждались.
— Вы ждали меня? Зачем?
— Ты ведь туннельщик? Работа под землей — твой конек.
— Я искал одного парня. Говорили, он застрял в Коленном изгибе, но… даже не знаю. Туннели затопило, и он вроде как обрушился.
— А ты решил, что уцелел?
— Ну, я же уцелел.
Мужчина встал, зашуршав штормовкой. После возни с ослизлой чешуей от него сильно несло рыбой.
— Просто так тебе суждено было здесь оказаться. Нам нужна помощь опытного туннельщика — такого, как ты. Что скажешь об этих рыбинах?
— Никогда таких не видел.
— А они не рыбы. Не совсем подходят под определение. Скорее, они идеи.
Он поднял одну, и та забилась, вспыхивая на солнце. Мартин увидел, что это и впрямь не столько рыба, сколько идея. Идея о разладе с родными тебе людьми и том, как выразить им свою любовь, успокоить их. Затем мужчина поднял вторую рыбу, и оказалось, что та совсем другая — другая идея. Блестящая идея о числах: как определять эталонный метр через скорость света. Если можно сжать свет, то это можно проделать и с расстоянием — перспективы просто поражали.
Мартин не совсем понимал, как у рыб выходит быть еще и идеями, но они действительно ими были. Причем некоторые — столь прекрасными и странными, что он смотрел на них во все глаза, и ему казалось, будто привычный мир перевернулся с ног на голову.
Солнце уже клонилось к закату. Паренек убрал флейту и стал помогать рыбаку с оставшимися сетями и крючковой снастью. Рыбак дал Мартину понести большую плетеную корзину, которую наполняли замысловатые катушки и забавные стеклянные шары-поплавки для сетей.
— Придется поднажать, если хотим успеть домой до темноты.
Какое-то время они шли молча. Гонимый ветром песок с шипением змеился под ногами, а позади, будто далекая публика, тихо рукоплескало море. Спустя минут пять Мартин не выдержал:
— Зачем вам понадобился туннельщик?
Рыбак метнул косой взгляд:
— Ты, наверное, не поверишь, но, помимо этого, есть и другой мир. Совсем рядом, похожий на зеркальное отражение привычного… вроде бы такой же, да не такой.
— А при чем тут туннели?
— А притом, что в тот мир можно проникнуть только одним способом: забраться в постель и проползти через нее на обратную сторону.
Мартин замер как вкопанный:
— Это еще что за бред? Кровать? Я ползаю по пещерам, а не по кроватям.
— Какая разница? — пожал плечами рыбак. — Пещеры, кровати… все едино — проход куда-то еще.
Мартин зашагал дальше:
— Может, уже объясните, что происходит?
Солнце теперь почти касалось горизонта, и тени всех троих превратились в тени великанов на ходульных ногах, чьи крошечные головы терялись где-то вдали.
— Объяснять тут особо нечего. Под одеялами скрыт другой мир. Кто-то может его найти, кто-то нет. Думаю, это зависит от силы воображения. Моя дочь Леонора всегда им отличалась. Любила прятаться под одеялами и представлять себя пещерной женщиной незапамятных времен или краснокожей в вигваме, но с месяц назад сказала, что нашла другой мир — прямо под матрасом. Она этот мир видела, только пробраться не могла.
— Ваша дочь его описывала?
Рыбак кивнул:
— Она рассказывала, что там очень темно, потому что сплетаются колючие кусты и раскидистые деревья. А еще — что видела, как мелькали тени — возможно, звериные, например, волчьи, либо сгорбленные люди, одетые в черные меховые плащи.
— Что-то не похоже на мир, куда все прямо-таки рвутся.
— Мы так и не узнали, ушла Леонора по своей воле или нет. Два дня назад жена заглянула к ней в спальню и обнаружила пустую постель. Сначала мы решили, что наша дочь сбежала. Но не было никаких семейных ссор. С чего бы ей так поступать? Затем мы сняли одеяла, и оказалось, что края простыни изорваны, будто за нее цеплялся когтями какой-то зверь. — Он затих, потом через силу продолжил: — А еще мы нашли кровь. Немного. Может, Леонора поранилась о шип. Может, какой-то зверь оцарапал.
Они уже карабкались вверх по дюнам, поросшим травой. Неподалеку виднелись три домика: один белый и два розовых. В окнах горел свет. Вокруг были развешаны для починки рыбацкие сети.
— А вы не пробовали отправиться за ней сами? — поинтересовался Мартин.
— Да, но толку? Не хватает воображения. Только и вижу, что простыню и одеяла. Я вылавливаю рациональные идеи — из астрономии, физики, логики. Но не могу вообразить Подкроватье — а значит, не могу туда попасть.
— Подкроватье?
Рыбак ответил слабой мрачной усмешкой.
— Так называла его Леонора.
Дойдя до дома, они сложили у входа корзины и снасти. Из двери кухни, вытирая руки о цветастый передник, вышла женщина. Белокурая, с уложенными на макушке косами, она излучала странную холодную красоту — будто картина маслом кисти искусного живописца, а не настоящая женщина.
— Вернулись, значит? — глянула на них она. — И это туннельщик?
Рыбак положил руку Мартину на плечо:
— Верно. Он пришел, как и предполагалось. Сегодня может начать поиски нашей дочери.
Мартин собрался было возмутиться, но женщина подошла к нему и схватила за руки.
— Я знаю, вы сделаете все возможное. Благослови вас Бог за то, что пришли на помощь.
***
Тем вечером они ужинали за кухонным столом — сытный рыбный пирог с корочкой хрустящего картофеля и холодный сидр в бокалах. Рыбак и его жена разговаривали очень мало, но практически не сводили с Мартина глаз — будто боялись, что он вот-вот испарится.
На каминной полке громко отсчитывали время часы в простой деревянной оправе, а на стене рядом висела акварель дома, который почему-то казался Мартину знакомым. В нарисованном саду спиной к зрителям стояла женщина. Казалось, обернись она, сразу станет ясно, кто это.
Были в комнате и другие предметы, которые он узнал: большой фаянсовый кувшин зеленого цвета, ароматическая курильница в виде крошечного домика и фарфоровый кот, смотревший с многозначительной улыбкой. Мартин никогда не бывал тут раньше, поэтому не мог понять, почему все эти предметы кажутся такими знакомыми. Возможно, от усталости у него началось дежавю.
После ужина они какое-то время сидели возле плиты. Рыбак рассказывал, как ежедневно выходит в море тралить рыб-идей. В более глубоких водах у залива водятся рыбы намного крупнее — целые теоретические концепции косяками ходят.
— Это край идей, — буднично пояснил он. — Даже ласточки и дрозды в небе, и те —маленькие чудные мысли. Можно поймать ласточку и вспомнить о чем-то позабытом или узнать о каком-нибудь приятном пустячке. Ты… ты родом из края поступков, где действуют, а не просто обсуждают.
— А Подкроватье? Что это за место?
— Не знаю. Край страхов, наверное. Край тьмы, где подстерегает недоброе.
— Так вот куда вы хотите отправить меня за дочерью?
Жена рыбака поднялась из кресла, взяла с каминной полки фотографию и молча передала ее Мартину. Белокурую девушку запечатлели в тот миг, когда она стояла на берегу океана в легком летнем платье. Светлоглазая и пленительно красивая, она зарылась пальцами босых ног в песчаный пляж. Вдали разлеталась стая птиц, и Мартин подумал о «приятных пустячках».
Поразглядывав фотографию, он отдал ее обратно.
— Что ж, будь по-вашему. Я попытаюсь.
В конце концов, спасать людей — его долг. Парня из Коленного изгиба он так и не нашел, но, возможно, получится оправдаться, отыскав Леонору.
Как только пробило одиннадцать, его проводили в комнату девушки. Комната была маленькой и простой, если не считать соснового туалетного столика, заставленного куклами и мягкими игрушками. У более длинной стены прямо посередине стояла простая сосновая постель, а над ней висела гравюра с изображением парка. Мартин, нахмурившись, присмотрелся к гравюре. Чем-то этот парк казался знакомым. Возможно, ребенком он там бывал. Но как изображение оказалось здесь, в краю идей?
Задернув красные полосатые шторы, жена рыбака откинула одеяла на кровати.
— Вы сохранили постельное белье с того дня, как исчезла Леонора? — поинтересовался Мартин.
Она, кивнув, открыла маленький бельевой ящик в ногах кровати, вынула оттуда сложенную белую простыню и постелила. Один край изорвало в клочья, будто он побывал в каком-то механизме, либо повстречался по меньшей мере с тигриными когтями.
— Сама бы Леонора так делать не стала, — заметил рыбак. — Попросту не смогла бы.
— Да, — отозвался Мартин, — но если не она, то кто?
***
К полуночи Мартин уже лежал под одеялами, одетый в ночную сорочку, выданную хозяевами, а дом погрузился во тьму. Оконные рамы дребезжали под напором ветра, как будто кто-то хотел пробраться внутрь, а где-то за дюнами рокотал прибой. Мартин всегда считал, что нет зрелища тоскливее, чем ночное море.
Он пока не решил, верит в Подкроватье или нет. Он даже не решил, верит ли в край идей. Казалось, это какое-то наваждение, но… Кровать на ощупь была настоящей и подушки тоже, а на спинке стула виднелась пещерная экипировка.
Минут пятнадцать он неподвижно лежал на спине. Затем решил, что стоит заглянуть за край постели. В конце концов, если Подкроватья не существует, в худшем случае придется потерпеть духоту с теснотой. Мартин перевернулся под одеялами и зарылся под них.
И тут же оказался в низком туннеле среди густых сплетений древесных корней. Ноздри наполнила вонь прелых листьев и плесени. Вероятно, это место находилось в каком-то лесу. Здесь стояла кромешная темнота, а корни цеплялись за волосы и царапали лицо. Казалось, по рукам ползают тараканы, норовят забраться под воротник. Ночной сорочки на нем уже не было. Ее заменила более мужественная одежда — толстая рубаха в клетку и джинсы из грубой ткани.
Через сорок-пятьдесят метров пришлось проползать под исполинским деревом. Сердцевина его превратилась в труху, и, протискиваясь между цепкими отростками главного корня, Мартин старался не потревожить сам ствол, в котором было, наверное, несколько тонн, — он побаивался, как бы тот не провалился под землю, раздавив его насмерть. Пришлось раскапывать груды торфянистой почвы, и в какой-то момент под пальцами хрустнуло что-то склизкое. Разложившийся барсук — по всей видимости, застрявший под землей. Мартин замер, задыхаясь от омерзения, но тут огромное дерево затрещало, в волосы градом посыпалась сырая земля, и он понял, что надо выбираться как можно скорее, пока его не похоронило заживо.
Извиваясь, как червяк, он рванул прочь, продираясь через паутину свисающих корней, и — вот он, открытый воздух! Все еще была ночь, очень холодная, и надо ртом вился пар, совсем как зимой по утрам, когда они с приятелями ждали школьный автобус и делали вид, что курят… когда же это было? Вчера? Месяц назад? А может, вообще прошли годы?
Мартин стоял в лесу. Луна где-то пряталась, но все вокруг заливало жутковатое фосфорическое свечение. Он представил, будто вон за теми деревьями приземлились пришельцы. Огромный звездолет, полный узких, запутанных отсеков, где механик может проблуждать месяцами, протискивая задницу сквозь невероятно узкие служебные туннели и угловатые шлюзы в переборках.
Лес молчал. Ни стрекота насекомых, ни шепота ветра в кронах. Единственные звуки издавал сам Мартин, который осторожно пробирался сквозь заросли ежевики, толком не зная, куда идти. Впрочем, шестое чувство подсказывало: он движется в нужную сторону. Его словно что-то звало, тянуло, чуть ли не магнитом, будто дрожащую компасную стрелку. Он все дальше и дальше углублялся в Подкроватье — царство клаустрофобии, где большинство людей не способно даже вздохнуть. Но для него оно было местом уютной тесноты и безопасности.
Ветви наверху сплетались в настолько плотный шатер, что сквозь него не просвечивало небо. Наверху запросто могло вовсю светить солнце, но здесь, в лесу, царила вечная ночь.
Более получаса Мартин, спотыкаясь, брел вперед. Время от времени он останавливался и напрягал слух, но лес все так же молчал. Внезапно среди древесных стволов он краем глаза увидел какое-то светлое пятно. Остановившись снова, Мартин обернулся, но что бы там ни было, оно уже исчезло.
— Есть здесь кто-нибудь? — позвал он.
Звук голоса тут же угас в деревьях, которые напирали со всех сторон. Ответа не последовало, но рядом явственно шелестела сухая листва и хрустели веточки. Рядом точно кто-то дышал!
Мартин пошел дальше. За ним, скача от дерева к дереву, как бумажный фонарик на шесте, так, чтобы не попасться на глаза, следовала бледная тень. Она оставалась невидимой, однако шума от нее становилось больше и больше: ее легкие со свистом хватали воздух, ноги все чаще шелестели по лесному полу.
Внезапно что-то — возможно, рука, а то и когтистая лапа — схватило Мартина за рукав, порвав рубашку. Он резко развернулся и едва не упал. В светящемся полумраке вплотную к нему стояла девушка лет шестнадцати-семнадцати, совсем тоненькая и без кровинки в лице. Копну нечесаных волос, похожую на огромное птичье гнездо, украшали колючки, остролист, лишайники и глянцевые багряные ягоды. Глаза были темно-серыми, с огромными черными зрачками. Такими, которые хорошо видят в темноте. Лицо выглядело изможденным, и все же пленяло красотой. Это из-за белой-пребелой кожи Мартин подумал, что за ним следует бумажный фонарик.
Продолжение в комментах
Показать полностью
1