erohov

Роман Островского "Как закалялась сталь" давным–давно убран из школьной программы, и даже люди средних лет уже не имеют понятия о Павке Корчагине и его подвигах. А жаль. Если воспринимать роман не как агитку, а как экспериментальное литературное произведение, он, на современный взгляд, оказывается весьма и весьма занимательным. Роман построен на интересном и остром приеме, популярном в наше время — рассказ о безумце ведется как–бы с позиции объективного наблюдателя, от третьего лица, и только через некоторое время (и при определенной внимательности) читатель начинает понимать, что рассказчик то ли сам безумен, то ли является alter ego безумного протагониста.

Но, отвлекаясь от психологической стороны дела, роман познавателен и как пособие по функционированию экономики военного коммунизма. Эту сторону дела мы и рассмотрим подробнее. Сейчас мы разберем ключевой эпизод романа — строительство узкоколейки от станции Боярка. Необходимость строительства объяснена в романе подробно:

Вот видите... — надавил пальцем развернутую карту Жухрай. — Вот станция Боярка, в шести верстах — лесоразработка. Здесь сложено в штабеля двести десять тысяч кубометров дров. Восемь месяцев работала трудармия, затрачена уйма труда, а в результате — предательство, дорога и город (речь идет о Киеве) без дров. Их надо подвозить за шесть верст к станции. Для этого нужно не менее пяти тысяч подвод в течение целого месяца, и то при условии, если будут делать по два конца в день. Ближайшая деревня — в пятнадцати верстах. К тому же в этих местах шатается Орлик со своей бандой... Понимаете, что это значит?.. Смотрите, на плане лесоразработка должна была начаться вот где и идти к вокзалу, а эти негодяи повели ее в глубь леса. Расчет верный: не сможем подвезти заготовленных дров к путям. И действительно, нам и сотни подвод не добыть. Вот откуда они нас ударили!..

Всё в этом тексте замечательно. Изложим наши соображения по пунктам.

1. Какие–то вредители из ненависти к Советской власти организовали лесозаготовки таким образом, что вырубка оказалась не от станции, а далеко от нее, без дорог. С вредителями всё понятно, большевики еще много–много лет сваливали ответственность за все свои провальные решения на какого–нибудь беспартийного специалиста, в действительности не имевшего отношения к их принятию (Шахтинское дело, процесс Промпартии и т.д.). В книге "Восстановление лесного хозяйства Украины" (link), изданной в 1923 году, мы видим жалобы на то, что леса повсеместно завалены деревьями, срубленными еще в 1920–21 годах (и уже гниющими), которые ни кто не потрудился вывезти. Очевидно, что если бы подряд на рубку и поставку леса взял дореволюционный купец, то такого бы не получилось, хотя и у купца, быть может, тоже были враги. Надо думать, перед нами не эпизод саботажа, а система — победившая партия забыла, что познания, необходимые для организации лесного дела, имелись не у матроса Жухрая и ему подобных, а как раз у "буржуазии" и "контры" (то есть лесовладельцев и лесопромышленников), которых они только что так ловко разогнали.

Если посмотреть на дело шире, марксизму вообще было свойственно игнорировать вопрос о компетенциях, необходимых для принятия экономически верных решений, и персональном происхождении и мотивах лиц, этими компетенциями обладающих — то есть как раз ту сторону дела, которая в рыночном хозяйстве разрешалась сама собой, без написания научных трудов.

2. Даже если бы лесозаготовки были произведены прямо от станции, и в таком виде подобное ведение хозяйства было бы уничтожением ценного леса и хищничеством. Боярский лес был маленьким (карта 1914 года, link), и 210 тыс. кубометров дров означают вырубку приблизительно четверти всего лесного массива (дровяной лес дает около 250 кубометров с гектара).

Нормальное лесное хозяйство ведется не так : для леса устанавливается цикл рубок (для дров 40–50 летний, для строевого леса 80–100–летний), и лес делился на соответствующее количество приблизительно равных участков; таким образом, всякий эксплуатируемый лес имеет равномерное распределение участков всех возрастов, которое не изменяется после каждой годовой рубки; в таком виде он дает древесину бесконечно долго. Как выглядит лесное хозяйство здорового человека, понять легко: достаточно взглянуть на Googlemaps на Боярский лес в его нынешнем состоянии (link).

3. Если подумать далее, то мы поймем, что Боярский лес 1921 года как раз и состоял из разновозрастных участков, по всей видимости, 80 годовых возрастов (это был не дровяной лес, см. объяснения далее). Следовательно, трудармия ничтоже сумняшеся порубила на дрова не только мелколесье, но и строевые деревья, благо что Советской власти на тот момент бревна были не особо нужны — деревообрабатывающая промышленность, как и любая другая, стояла. Матросу Жухраю такое занятие, как рубка делового леса на дрова, саботажем не казалось, а вот ученый автор книги 1923 года считал, что за 1917–1922 годы треть лесов Киевской губернии была просто уничтожена, и их восстановление займет десятилетия.

4. И наконец, хвойный лес (Боярский лес хвойный, что видно на Google Street View, link) после вырубки не вырастает из поросли, он растет лишь посевом от нетронутых деревьев. Поэтому его либо рубят, оставляя отдельные деревья вразброс нетронутыми, либо, что еще лучше, рубят узкими полосками (что и делается в Боярском лесу сегодня). Трудармия снесла весь лес подряд, лишив его шансов на воспроизведение. Учитывая, что лес в наше время существует, можно предположить, что кому–либо в более спокойные годы пришлось с большими расходами высадить его заново, проклиная Павку Корчагина и его соратников.

5. До революции никому и никогда не приходило в голову прокладывать по лесам узкоколейки, хотя с ними царская Россия была знакома хорошо — к 1913 году в публичной эксплуатации находилось около 2000 верст дорог колеи 750мм (например, узкоколейкой была дорога от Ярославля до Архангельска) и еще огромное количество неучтенных внутрипроизводственных узкоколеек различных стандартов. Отчеты об эксплуатации публиковались, анализировались, и результаты анализа были таковы, что использование узкоколейки исключительно как лесовозной дороги находилось вне обсуждения (вот пример такого анализа, link).

Лес, разумеется, сплавлялся по рекам везде, где только это можно, ибо, как нетрудно догадаться, этот способ транспортировки есть самый дешевый. Для Киева вовсе не существовало иных вариантов, так как на северо–запад от города как раз и начинался лесной край, тянувшийся по Днепру до Смоленска и по Припяти до Брест–Литовска. Валкой леса занимались крестьяне, завершавшие последние полеводческие работы в конце октября. Они собирались в артели, которые нанимались к купцам–лесопромышленникам. С конца осени крестьяне рубили лес, затем по снегу (что удобнее всего) перетаскивали его на берега рек, и весной, по высокой воде, плоты сплавлялись в Киев. Там его складировали на лесных биржах, а через полгода начинали рубить и продавать горожанам на дрова. Это и был самый экономичный вариант.

Кстати, ничего царского и буржуазно–капиталистического в данной схеме не было; трудно понять, что именно помешало трудармии нарубить лес по Припяти и ее притокам, а затем сплавить его в Киев плотами. Видимо, всё та же имманентная бесхозяйственность и бестолковость.

6. И даже если мы забудем (незнамо почему) о возможности сплавлять лес и непременно возжелаем возить его на поезде, Боярский лес все равно остается наименее подходящим для этого местом. Между Киевом и Гостомелем находился огромный лес, который рассекала надвое железная дорога (карта 1914 года, link). Очевидно, что лес надо было вырубать 200–300 метровой полосой вдоль этой дороги на всем ее протяжении, благо движение поездов почти остановилось, и погрузка дров никому бы не помешала.

Да и линия на Фастов, на которой находилась станция Боярка, на 30 км далее от Киева проходила через очень протяженный лес, также куда более годный для вырубки вдоль ее полотна, чем Боярский.

7. Дрова, как известно коммунистам, нужны дороге и городу. Позвольте, но как так случилось, что в двух шагах от Донбасса поезда топятся дровами? Что было при царе? При царе поезда тоже топились дровами, но только там, где леса много, а угля нет или мало, то есть на Урале и в Сибири. Вид поезда, топимого дровами и проезжающего мимо угольной шахты, показался бы предпринимателю старой эпохи дикой фантасмагорией. Шахты, ясное дело, в 1921 году стояли. Но не умнее ли было загнать тех же энтузиастов не в лес, а в забой, где они при тех же трудозатратах смогли бы добыть топливо, дающее железной дороге большее количество энергии?

8. По каким–то причинам коммунисты, отвечавшие за снабжение Москвы топливом, оказались много толковее киевских. Они не действовали с бухты–барахты, а составили к 1921 году более или менее дельный план, проанализоровав трудозатраты и выход продукции (link). Их рекомендация была такой: не делать короткие (до 30 км) ветки узкоколейными, лучше просто отводить от железной дороги ширококолейную ветку; полотно обойдется дороже, зато на дороге не будет отдельного подвижного состава и всех хлопот с его эксплуатацией. Как мы видим, и тут киевских энтузиастов не подвело их антиэкономическое чутье, и они твердо выбрали наихудший вариант.

9. Дореволюционное пособие (link) считало, что только устройство полотна, без укладки верхнего строения пути, обойдется в 2000 рублей на версту, то есть потребует около 2500 рабочих дней на версту. Видимо, с затратами на укладку шпал, рельс и балластирование затраты бы составили как минимум 3200–3500 дней. У Павки Корчагина и его товарищей есть только 1800 рабочих дней на версту, но зато нет ни лошадей, ни механизации (вагонеток для перевозки земли), то есть они имеют заведомо низшую производительность труда. Соответственно, они страшно халтурят — укладывают шпалы в ямки, выдолбленные в земле, и не балластируют, в то время как надо укладывать их на утрамбованную насыпь, а затем укрывать балластом. Когда заканчиваются шпалы, они начинают укладывать вместо них дрова (которые сильно короче полутораметровых шпал). Это уже наидичайшее нарушение технологии. Очевидно, что построенная с такими ляпами дорога прослужит недолго. Впрочем, ей по–любому не придется служить долго — при таких темпах рубки весь лес исчезнет через 3–4 года. Как должна выглядеть добротно построенная лесовозная узкоколейка, можно узнать вот из этого (link) пособия 1935 года, по сравнению с трудами Павки это просто небо и земля.

10. Совершенно невозможно понять, как именно узкоколейка могла спасти Киев и дорогу, и ради чего была устроена вся истерика. Москвотоп в своем плане в 1921 году (link) считал, что по одной ветке можно вывезти никак не более 400 тыс. м3 за год, то есть по–любому заготовленные дрова пришлось возить бы в Киев полгода, до середины лета. Между тем, общая потребность Киева составляла около 1.5 млн м3 на зиму, то есть из Боярского леса в течение зимы горожанам могло поступить не более 10–15% требовавшихся дров.

Так маленький (но важный) эпизод из романа при внимательном рассмотрении оказывается жесточайшей критикой военного коммунизма. Если в столь простом деле, как заготовка дров, молодая Советская власть ухитрилась совершить все ошибки, которые только можно совершить, и еще несколько про запас, то как же выглядело управление более сложной промышленностью? А вот как — пока герои нашего романа, матросы Жухраи, Павлы Корчагины и Риты Устимович, не были убраны на свалку истории (или хотя бы отодвинуы с экономического на политический фронт), что и произошло в следующие два года (1922–1923), заводы просто стояли, или, многократно уменьшив свою производительность (металлургия давала 6% от довоенного производства) продолжали поглощать ресурсы. Вот подробный обзор положения дел на Украине в эти годы (link). Для примера, в 1921 году на прокат металла расходовали в 6.8 раз более топлива, чем до войны, на изготовление спирта уходило в 3.6 раза более сырья, выработка руды шахтером упала на 40% и так далее. Никакое дело не клеилось, пока оно находилось в руках революционных идиотов.

И только переход к Новой экономической политике, представлявшей собой не только разрешение частной торговли и небольшого производства, но и, прежде всего, весьма рациональную перестройку управления госпромышленностью, позволил стране робко и медленно начать вставать на ноги.

Этот интересный вопрос задает себе всякий, кто читает любую книгу из дореволюционной жизни, в которой упоминаются цены и заработки. Как их перевести на современные деньги?

Первая мысль — перевести по весу золота. В золотом рубле было 0.774 грамма золота, что по биржевому курсу на 22 июля 2016 года составляет 2129 рублей. С экономической точки зрения такое исчисление несостоятельно. Сегодня золото не является основой монетной системы, и это просто один из биржевых товаров. Цены на золото в наш век колеблются, и довольно сильно, и мы твердо понимаем, что это именно изменения цены золота, а не изменения всех цен на свете вокруг неподвижного золота.

Более толковая мысль — воспользоваться валютой, которая никогда не проходила через замены, девальвации, гиперинфляцию, и для которой непрерывно и корректно измерялась инфляция. Заметим, что корректный метод изменения инфляции называется chain index (цепной индекс). Суть метода состоит в том, что мы берем какую–либо потребительскую корзину (обычно она состоит из комбинации продовольствия, промтоваров, аренды жилья, бытовых услуг и пр.) и считаем ее удорожание год к году. В многолетних периодах какие–либо товары теряют важность, выходят из обращения, и мы заменяем эти товары на другие, на тут же сумму по ценам в год замены. Грубо говоря, вначале у нас в индексе 4 пары лаптей в год, в какой то год мы видим, что люди перестали носить лапти, и все носят сапоги, стоящие в 8 раз дороже, и мы изымаем лапти, вставляем в индекс 0.5 пары сапог в год.

Предположим, мы примем за основу доллар. Для США цепной индекс современного типа считается государством по унифицированной методике с 1919 года, при этом в 1919 году его ретроспективно сосчитали до 1906 года. Между 1913 и 2016 доллар подешевел в 23.45 раза (link). В 1913 году курс рубля к доллару составлял 1,94 рубля за доллар, на 22 июля 2016 — 64.63 рубля за доллар. Следовательно, рубль 1913 года стоит 777 современных рублей.

Но тут мы сталкиваемся с еще одним препятствием — цены на потребительские корзины в США и России не пропорциональны валютному курсу. Та корзина товаров, которая в США сегодня стоит 1000 долларов, совершенно не обязательно будет стоить в России 64630 рублей. Эта диспропорциональность называется диспаритетом покупательной способности, и исправляется через особый коэффициент к обменному курсу. Если коэффициенты паритетов сегодня и в 1913 году были равны (что вовсе не обязательно), то наш расчет верен, если нет, его надо скорректировать в пропорцию коэффициентов.

Как узнать значения ППС? Подсчет ППС — хлопотное дело, МВФ производит его раз в несколько лет (так называемый раунд международных сопоставлений). Со времен последнего раунда утекло много воды, и курс доллара драматически подпрыгнул. Даже ГКС РФ пока что опубликовал ППС только на 2014 год. Всемирный банк дал экспертную оценку на 2015 год — 2.57 (link), но с той поры ППС упал — курс доллара вырос по отношению к средневзвешенному за 2015 год на 4.1%, а инфляция в России обогнала инфляцию в США как минимум на 8%. Внеся соответствующую коррекцию, мы можем предположить, что на рубль в России сейчас можно купить где–то в 2.47 раза больше товаров, чем на доллары США, обмененные по текущему курсу, в США.

Как нам узнать ППС рубля к доллару в 1913 году? Как ни удивительно, историки смогли проделать эту работу. Оценка ВВП России в долларах (1990 года) содержится в базе данных Агнуса Мэдиссона — крупнейшем международном историческом мировом сопоставлении ВВП (link). Рублевая оценка тех же расчетов (первично, где это было можно, выполенных в товарном выражении) — в известном исследовании П.Грегори "Экономический рост Российской империи" (link). Из всего этого материала мы можем вывести, что ППС рубля к доллару составлял 1.85 к его золотому курсу.

Таким образом, рубль 1913 года, оцененный через цепной индекс инфляции доллара, с коррекцией на изменение ППС между начальной и конечной датой, стоил 582 сегодняшних рубля.

Кстати сказать, это значит, что чистый национальный продукт России (ВВП на 1913 год не подсчитан, ориентировочно он был на 5–7% менее ЧНП) в 1913 году составлял 11.8 трлн. рублей 2016 года, 185 млрд долларов 2016 года по обменному курсу, 450 млрд долларов 2016 года по паритету покупательной способности.

Душевой ЧНП составлял 69.0 тысяч рублей 2016 года, 1065 долларов 2016 года по обменному курсу, 2630 долларов 2016 года по паритету покупательной способности. Современная оценка душевого ВВП по ППС — 25400 долларов (CIA Factbook, link), в 9.7 раза выше.

Но, разумеется, макроэкономическая оценка имеет какие–то погрешности. Можно ли нам попробовать сравнить покупательные способности через какие–то более прямые сопоставления? Да, разумеется, можно попробовать оценить рубль 1913 года через потребительскую корзину, но тут мы встретимся с весьма серьезными препятствиями, прежде всего в части промтоваров и услуг. Предположим, мы составили корзину 1913 года и узнали цены на все товары. И, ясное дело, в этой корзине будут лапти. Как нам узнать цену лаптей в 2016 году? Если бы индекс был цепным, как в США, мы бы постепенно, в разные годы, меняли лапти на сапоги, сапоги на ботинки, ботинки на кроссовки, но у нас–то этой возможности уже нет. Заменить лапти на кроссовки — но аналог ли это, кроссовки солидней и долговечней лаптей. Ага, давайте вставим в корзину 1913 года сапоги и заменим их на кроссовки! Тоже сомнительный подход, почему именно одну пару сапог на одну пару кроссовок? В общем, концов нам не найти. Что является аналогом стиральной машины в 1913 году — прачка? Что есть аналог керосина — электричество? В какой именно пропорции их заменять — по количеству света, по количеству точек освещения, по среднему годовому расходу в домохозяйствах?

В общем, ответов мы тут не найдем, так что единственное, что можно сравнивать более или менее серьезно, это продовольственные корзины. Да, состав потребления изменился, но все ходовые продукты 1913 года продаются и сегодня, и обратное. Надо сразу понимать, что таким методом мы получим не более чем стоимость рубля 1913 года по продовольствию, и нет никаких оснований интерполировать этот результат на что–либо иное. Грубо говоря, если хлеб за сто лет стал дороже в 500 раз, из этого никак не следует, что велосипед тоже стал дороже в 500 раз. Также надо понимать, что метод продовольственной корзины всегда учитывает только продукты низкой степени готовности; сегодняшняя официальная корзина — это еда бедняка, который наедается вдоволь, но готовит всё сам, на уровне дешевейшей столовой, из простейших продуктов, без особых разносолов и вкусностей. А уж в 1913 году (тогда экономисты тоже считали продовольственные корзины) таковыми бедняками, привыкшими к сытной, но крайне упрощенной еде, являлось 90% населения страны.

Второе методическое ограничение — явное изменение пропорций отдельных продуктов в корзине. Люди 1913 года ели очень много хлеба, мало молочных продуктов и мяса, много времени отдавали физическому труду, мерзли в плохо отапливаемых домах. Как результат, их диета была фантастически калорийной, но перекошенной в сторону углеводов, с небольшим количеством растительных белков. Для нашей эпохи характерно превращение курятины и яиц в самую дешевую белковую пищу, и их заметное преобладание в рационе бедняка. Если мы перенесем корзину 1913 года в современность, можно заметить, что так сегодня не питается никто. Если мы перенесем корзину 2016 года в прошлое, то можно заметить, что это корзина какого–то нетипичного для общества в целом барина.

По всей видимости, единственный способ решить проблему — независимо сосчитать перспективный (корзина 1913 года в 2016 году) и ретроспективный (корзина 2016 года в 1913 году) индексы, и принять во внимание оба. Не факт, что индексы будут одинаковы или даже близки, цены на разные группы продуктов исторически росли неравномерно.

Что творится с источниками цен? Они изобилуют. Что касается 1913 года, то я без больших проблем отыскал 22 источника различной природы. Частично это данные мониторингов основных продуктов питания современного типа, которые велись в интересах снабжения бизнеса информацией. Эти источники описывают только важнейшие товары, но зато они надежны и обширны. Цены на вспомогательные продукты питания хорошо вынимаются из земских бюджетов — земства тщательно бюджетировали закупки для больниц, богаделен, учебных заведений. Есть данные таможни по ввозным и вывозным оптовым ценам. Есть всякие кулинарные справочники с ценами на продукты гурманского уровня. Сведя все это вместе, методом экспертной оценки мы можем вытащить средние значения. Цены на скоропортящиеся и сезонные товары (рыба, фрукты), с доставкой и хранением которых тогда были большие проблемы, в источниках очень неустойчивы и их нельзя считать надежными. Но на большинство товаров цены достаточно стабильны и прочитываются хорошо. Итоги исследования цен 1913 года даны в первом комментарии.

Современные цены на продукты питания наблюдаются ГКС, который ведет себя несколько иезуитским образом — публикует среднероссийские цены только по очень небольшому количеству позиций, куда меньшему, чем входит в официальную потребительскую корзину. Только некоторые региональные статистические органы публикуют полный мониторинг цен, так что сделать общероссийское сопоставление технически невозможно, и я воспользовался данными по Республике Карелия за июнь 2016 года (link). Так что, увы, мой индекс не российский, а карельский — впрочем, ничего необычного в карельских ценах нет, их отклонения от средних случайны.

Откуда взять корзины? С 2016 годом всё понятно, у нас есть потребительская корзина с продовольственной частью внутри нее, используемая для расчета прожиточного минимума (link). На 1913 год у нас есть большой выбор. Исследование Р.Кабо 1918 года "Потребление городского населения России" (link) предоставляет три корзины, сформированные по данным предвоенных полевых обследований нескольких тысяч домохозяйств в различных городах — низшей, средней и высшей экономической групп, из которых мы выбрали среднюю и низшую (высшая группа была маленькой).

В качестве дополнительного материала мы привлекли данные о фельдшерском обеде Самарской земской больнице. Обед стоил почти в три раза дороже, чем суточное питание больного, и отличался убойной калорийностью (4900 ккал), но при этом был довольно прост. По существу, это была мечта простого человека об объедаловке.

Опуская скучные расчетные таблицы, сразу же перейдем к результатам.

Официальная продовольственная корзина 2016 года в ценах 1913 года стоит в 520 раз менее, чем в сегодняшних ценах в Карелии (11.14 и 5793 рублей в месяц соответственно). Эти корзины мы сосчитали на взрослого человека трудоспособного возраста.

Продовольственная корзина горожанина низшей экономической группы (то есть основной массы оседлых горожан) 1910–х годов в ценах 1913 года стоит в 2016 году в 733 раза более, средней — в 710 раз более. Более дешевая корзина стоила, соответственно 5.12 и 3753 рубля в месяц, более дорогая — 8.61 и 6110 рублей в месяц. Старые продовольственные корзины относились к среднему горожанину, а тогда доля детей в населении была значительно выше. Сегодня статистики переводят средний рацион в рацион взрослого через коэффициент 1.09, а тогда он был (для горожан) 1.43, то есть бедный мужчина питался на 7.3 рубля в месяц, а средний — на 12.3 рубля.

И наконец, сытный фельдшерский обед стоит в 802 раза более, 55 копеек и 451 рубль в день соответственно.

Итак, возможные оценки покупательной способности рубля 1913 и 2016 года колеблются в диапазоне между 1:530 и 1:730, причем первое значение соответствует сложному методу расчета через американский цепной индекс или ретроспективному индексу по современной продовольственной корзине, а второе значение — перспективному индексу по старинной продовольственной корзине. Для прикидки можно использовать нечто среднее, то есть 1:630.

Картина Владимира Маковского "Крах банка" понятна всякому. На ней изображен офис банка, заполненный растерянными вкладчиками, которые совершенно очевидно не смогли получить свои деньги. Обманутые клиенты банка представляют все слои общества (кроме людей физического труда): мы видим генерала, какого–то солидного пожилого господина в шубе с меховым воротником, купца в старинном немецком платье, женщин различного возраста (очевидно это вдовы). Все в равной мере растеряны, за исключением ушлого господина в галстуке–бабочке: этот сумел как–то договориться и тихонько отходит от стойки, пряча в карман деньги. За порядком следит полиция, но что толку, городовой не вернет вкладчикам пропавшие деньги. Ну вот мы и в "Хопре".

Известны и конкретные обстоятельства, изображенные на картине: перед нами крах Московского коммерческого и ссудного акционерного банка, произошедший 10 октября 1875 года. При очевидности сюжета, картина возбуждает любопытство. Отчего погорел банк? Получили ли вкладчики хоть что–то? И главное, что желал изобразить художник: типическое происшествие или же, напротив, исключительное?

Московский коммерческий и ссудный банк был учрежден в 1870 году и входил в первую волну банковского учредительства. Общая черта это периода — всеобщий бардак и неразбериха, сочетающие с быстрым ростом. Никто не знал, как вести дела большого акционерного банка, и в особенности дела с иностранцами. Большинство членов совета банка просто не понимали, что значит банковская отчетность и как по ней судить о состоянии дел в банке. Для заведования иностранными операциями из Варшавы выписали бывшего владельца банкирской конторы Генриха Ляндау и предложили ему огромное жалованье в 12000 рублей в год, не принимая во внимание то, что его собственная контора ранее разорилась — все равно на рынке труда не было лучших предложений.

Дела банка шли приблизительно так же, как у других банков — то есть банк, оперировавший на незаполненном рынке, стремительно развивался. К концу 1873 года запахло неприятностями — в Европе начался жестокий экономический кризис. Банк получил убыток по всем операциям по европейским ценным бумагам, но не заметил этого, так как подразделение Ляндау никто никогда не ревизовал, а ему хватило ума подделать отчетность.

И тут на банк совершил набег германский финансовый махинатор д–р Беттель–Генри Струсберг. Когда–то крупный капиталист, действовавший в Пруссии, преимущественно в железнодорожной сфере, Струсберг уже перешел за грань разорения — и тут случайные знакомства свели его с незадачливыми московскими банкирами. Теперь основным промыслом Струсберга стало выманивание денег у Московского ссудного банка. Механизм был простой — Струсберг брал кредиты по соло–векселям под залог товаров и ценных бумаг. Вначале залогом были построенные на германском заводе Струсберга вагоны, потом им стали еще непостроенные вагоны, а потом в залог пошли мусорные ценные бумаги недействующих акционерных обществ; некоторые из них Стусберг отдавал в залог одни и те же дважды и трижды. Так Струсбергу удалось получить от банка 8.2 миллиона рублей (это при акционерном капитале в 3 млн), долг Струсберга составлял более половины (!) активов банка. Понятно, что такой фокус дался Струсбергу не даром — он давал огромные откаты (около 25%) директору банка Полянскому и уже упомянутому Ляндау. Заметим, что Московский ссудный банк был несколько необычным –у него не было не только контролирующих, но даже и крупных акционеров, де–факто банк был просто в руках у непрофессиональных менеджеров, чем и объясняются такие большие недосмотры.

До середины 1875 года у всех российских акционерных банков дела шли хорошо. Вклады в старые банки казенные принудительно обменяли на 4% государственную ренту, и население валом повалило в коммерческие банки, предлагавшие 5–6% по депозитам. Народ, ранее имевший ограниченный доступ к банковским услугам, вдруг поверил в частные банки — с 1870 по 1875 объем вкладов рос на 30–40% в год. И этот положительный финансовый поток позволял раскрадывать Московский ссудный банк — большая часть вкладов перемещалась в карман Струсберга. Однако, поскольку кое–что оставалось и после этого, банк показывал прибыль и платил дивиденды.

К середине 1875 года до России стал доходить общеевропейский финансовый кризис, а запас наличных, ранее хранимых населением в кубышке, стал подходить к концу. В октябре у банков начался кризис ликвидности — клиенты, напуганные неблагоприятными слухами, стали снимать со счетов больше, чем вносили. Но кризис не был особенно сильным — порядочные банки сумели выкрутиться. А вот насквозь раскраденный Московский коммерческий ссудный — лопнул. Падение банка было довольно неожиданным — члены Совета банка обнаружили, что творится что–то неладное, за два–три дня до краха. Даже прямые жулики — Струсберг, Полянский и Ляндау не успели сбежать из России. Увидев, что банк не спасти, члены Совета поступили подловато — не говоря ни слова никому, немедленно продали свои пакеты акций и сняли со своих счетов деньги. Фигура у правого края картины, прячущая стопку банкнот в карман — это собирательный образ семи заправил банка, привлеченных затем к суду.

После этого Совет банка отправился в Петербург и потребовал у министра финансов немедленно выделить средства для поддержки банка. Поскольку воровавшие члены совета не собирались признаваться, а не воровавшие еле–еле понимали, что происходит, министр отказал в помощи. При этом и сам министр, никогда ранее не сталкивавшийся с банкротствами банков, тоже не понял, что следует делать — операции банка не были остановлены правительством.

10 октября вкладчики, до которых стали доходить смутные слухи, побежали в банк — но наличные уже не выдавали. При этом банк продолжал принимать вклады у особо невнимательных лиц, не замечавших происходящее в операционном зале. К вечеру наиболее расторопный купец Алексеев (будущий московский городской голова) догадался отправиться к прокурору, и немедленно прибывший в банк судебный следователь сумел арестовать Совет банка и изъять всю документацию.

Последовавший судебный процесс показал всю беспомощность действий правоохранительной системы против финансового мошенничества. Судя по обвинительному акту, прокуратура смогла уразуметь, что банк разворовали — но вот разобраться, что именно, как и почему составляло преступление она была уже практически неспособна. Еще сложнее было довести эту позицию до присяжных, большая часть которых не имела элементарной финансовой грамотности, а кто–то и вовсе был неграмотным. Как можно было объяснить этим простым людям, что внесение каких–то заложенных акций в банковский баланс по какой–то оценке и есть воровство? Адвокатура же блистала, напирая на невинность, неведение и чистосердечность ошибок обвиняемых.

Сам Струсберг выбрал на суде наступательную тактику — выходило так, что он финансовый великан, собравшийся преобразовать всю жизнь человечества, а суд — просто скандал, устроенный пигмеями, не могущими понять грандиозности его планов. Деньги же он не в силах вернуть потому, что дали слишком мало. В ходе процесса Струсберг даже опубликовал в Германии толстенную книгу, восхваляющую его деяния.

Результат вышел обескураживающий — суд приговорил щуку к бросанию в реку: Струсберг был выслан из России. Директора Полянский и Ляндау были сосланы на год с Томскую губернию (откуда Ляндау нагло сбежал с Германию), одному из членов совета объявили выговор, а всех остальных оправдали. Значительно более успешно государство справилось с банкротством банка — большая часть убытков была покрыта казной, и вкладчики банка в конце концов получили 75 копеек за рубль вклада — очень неплохо.

Последствия краха банка были огромны. Трудно сказать, что именно произошло: то ли крах Московского ссудного банка повлек за собой многолетнюю цепочку наиважнейших событий, то ли он стал просто первым из видимых событий в этой лавине. Что же случилось дальше?

Во–первых, государство испугалось и перестало выдавать новые банковские лицензии. Количество акционерных коммерческих банков застряло на цифре 40 на следующие 35 лет. Государство чуть–чуть подтянуло обязательные требования для банков, но, в целом, они соблюдались нежестко. Основным методом регуляции банковской системы Минфин избрал не кнут, а пряник. В дальнейшем государство предпочитало выдавать банкам, попавшим в кризис ликвидности, быстрые и дешевые кредиты; если же банки совершенно разорялись, их тайно санировали за казенный счет, ничего не объявляя вкладчикам, а иногда казна (также секретно) выкупала их и продавала новым хозяевам. Банки перестали лопаться — следующий крах крупного банка произойдет через 27 лет. Конкуренция снизилась, регуляция увеличилась, и банки несколько завяли. Объем их активов упал и поднялся до уровня 1875 года только через 15 лет.

Во–вторых, испугалась и публика. Вера в частные банки испарилась как дым (как раз этот процесс испарения и изображен на картине) — вплоть до 1917 года банковские счета и депозиты были только у фирм и деловых людей, использующих банки также и для расчетов и кредита. Рантье же стали держать накопления исключительно в государственных облигациях и гарантированных государством железнодорожных бумагах.

Так не очень большой по объему потерь крах Московского коммерческого и ссудного банка стал переломной точкой в развитии российского капитализма. Закончился "американский", быстрый, нерегулируемый, сопровождаемый большим количеством позитивных и негативных эффектов тип развития, начавшийся в середине 1860–х годов. Следующие 17–18 лет экономика развивалась робко, медленно, под строгим присмотром государства и с постоянной оглядкой на то, как бы чего не вышло. И именно в эти годы наиболее успешные страны (Германия, Франция, США) проделали рывок, позволивший им навсегда опередить Россию без всяких шансов быть догнанными.

Нельзя сказать, что три банковских жулика в 1875 году сумели повернуть вспять экономическое развитие России — это будет слишком громко; разумеется, одновременно действовало великое множество факторов. Но они проделали свое мошенничество в нужный момент и в нужном месте; это как Гаврила Принцип в нужный момент и в нужном месте выстрелил в эрцгерцога Франца–Фердинанда. Растерянные вкладчики на картине печалятся не только по потерянным деньгам. На самом деле, хотя они это не понимают, еще вчера они жили в динамично развивающейся стране, имевшей определенный шанс через 20–30 лет догнать европейские державы второго ряда (Италию, Австро–Венгрию). Но теперь этот шанс потерян. Похоже что навсегда.

Картина Сергея Иванова "В дороге. Смерть переселенца" (1889 год) очень и очень печальна. В степи стоит телега, рядом с телегой в беспорядке разбросан домашний скарб, лошади нет, а на ее месте перед телегой лежит покойник, укрытый белым полотенцем, с иконой в руках. Рядом с покойником лежит лицом вниз и рыдает вдова. Девочка лет семи–восьми смотрит на происходящее с диковатым и смутным выражением. Обстановка показывает, что переселенец умер скоропостижно — наверное, ему поплохело, семья остановилась, лошадь распрягли, начали разводить костер, чтобы напоить больного горячим, но тут злосчастный и скончался.

То, что переселенец помер, всякому понятно. Отчего он помер — для той эпохи непонятно и никому неинтересно. Заболело что–то внутри (сердечный приступ? инсульт?) и помер. Что действительно интересно — так это что они делают. Откуда эти люди переселяются и куда? Зачем они решили переселиться? Они всю дорогу проехали на этой телеге? Как они устроят новое хозяйство, если у них с собой так мало имущества? Что теперь будет с вдовой и ребенком?

Начнем с причин переселения в Сибирь. Основная причина переселения в пореформенную эпоху — экономическая. Крестьяне верили, что в Сибири они будут жить лучше, чем на родине, потому что на родине вся пригодная земля уже распахана, население быстро растет (1.7–2% в год) и количество приходящегося на человека земли соответственно уменьшается, в Сибири же запас годной для обработки земли практически бесконечен. Там, где слухи о богатой жизни в Сибири распространялись среди крестьян, возникало стремление к переселению. Чемпионами переселения были черноземные, но при этом плотно населенные и очень бедные Курская, Воронежская и Тамбовская губернии. Интересно, что нечерноземные (и особенно северные) крестьяне были склонны к переселению в значительно меньшей степени, хотя и были обделены благами природы — они предпочитали осваивать разного рода несельскохозяйственные приработки.

Неужели несчастные персонажи картины доехали из Тамбовской губернии до Сибири на этой маленькой телеге? Конечно же нет. Такой хардкор закончился еще в 1850–х годах. Железная дорога в 1885 году дошла уже до Тюмени. Желающие переселиться в Сибирь отправлялись на ближайшую к месту жительства станцию и заказывали товарный вагон. В таком вагоне, маленьком (6.4х2.7м) и неутепленном, как раз и помещалась — в страшной тесноте и в холоде — крестьянская семья с лошадью, коровой, запасом зерна (на первый год и посев) и сена, инвентарем и домашними вещами. Вагон двигался со скоростью 150–200 км в сутки, то есть путь из Тамбова занимал пару недель.

В Тюмень следовало добраться к самому раннему возможному времени вскрытия Туры–Тобола–Иртыша, то есть к началу марта, и ждать ледохода (который мог произойти то ли немедленно, то ли через полтора месяца). Условия жизни для переселенцев были спартанскими — примитивные дощатые бараки, а для самых невезучих и соломенные шалаши на берегу. Напомним, что в марте в Тюмени еще холодно, в среднем до –10.

Проходил ледоход, и из Тюмени, вниз по Туре, Тоболу, Иртышу и затем вверх по Оби, отправлялись немногочисленные  и дорогостоящие пароходы (судостроение плохо развивается в бассейнах, не соединенных с остальной страной водным путем). Места на пароходах отчаянно не хватало, так что они тащили за собой вереницу примитивных беспалубных барж. Баржи, не имевшие даже элементарного укрытия от дождя, были настолько забиты людьми, что негде было лечь. И даже таких барж не хватало для всех желающих, а остаться до второго рейса в Тюмени — пропустить всё лето, в которое и надо было организовать хозяйство. Неудивительно, что посадка на пароходы по неорганизованности и кипящим страстям напоминала эвакуацию деникинской армии из Новороссийска. Основная масса переселенцев (а их набиралось по 30–40 тысяч в год), направляющаяся на Алтай, сходила с парохода в быстро растущем Барнауле, а если вода была высокой, то еще дальше, в Бийске. От Тюмени до Томска по воде 2400 км, до Барнаула — более 3000. Для старинного парохода, еле–еле волочащегося по многочисленным перекатам в верховьях реки, это полтора–два месяца.

В Барнауле (или Бийске) начиналась самая короткая, сухопутная часть путешествия. Доступные для заселения места были в предгорьях Алтая, в 100–200–300 км от пристани. Переселенцы покупали на пристани сделанные местными ремесленниками телеги (а тот, кто не привез с собой лошадь — и лошадей) и отправлялись в путь. Разумеется, весь крестьянский инвентарь и запас семян никак не может влезть на одну телегу (в идеальном случае поднимающую 700–800 кг), а вот крестьянину нужна в хозяйстве как раз одна телега. Поэтому желающие поселиться ближе к пристани отдавали имущество на хранение и делали несколько ходок, а отправляющиеся в более дальний путь нанимали еще как минимум одну подводу.

Этим обстоятельством можно объяснить отсутствие в телеге переселенца на картине необходимых крестьянину объемистых предметов — сохи, бороны, запаса зерна в мешках. То ли это имущество хранится в лабазе на пристани и ждет второй поездки, то ли крестьянин нанял подводу и отправил с ней сына–подростка и корову, а сам с женой, дочерью и компактным инвентарем побыстрее поехал на предполагаемое место поселения, чтобы выбрать себе участок.

Где именно и на каких правовых основаниях собирался поселиться наш переселенец? Существовавшие тогда практики были разными. Кое–кто шел легальным путем и приписывался к существующим сельским обществам. Пока у сибирских общин (состоявших из таких же переселенцев предыдущих лет) был большой запас земли, они охотно принимали новичков даром, затем, после разбора лучших земель, за вступительную плату, а затем уже и начинали отказывать вовсе. В каком–то, совершенно недостаточном, количестве казна подготавливала и размечала переселенческие участки. Но большинство переселенцев в описываемую эпоху (1880–е) занималось самозахватом казенной (но совершенно ненужной казне) земли, смело основывая нелегальные хутора и поселки. Казна не понимала, как документально оформить сложившуюся ситуацию, и просто закрывала глаза, не мешая крестьянам и не сгоняя их с земли — вплоть до 1917 земли переселенцев так и не были оформлены в собственность. Впрочем, это не мешало казне облагать крестьян–нелегалов налогами на общем основании. Чтобы понять, где именно лучше поселиться, крестьяне выбирали разведчиков — ходоков, которые отправлялись в Сибирь без семей и на год раньше.

Какая судьба ждала бы переселенца, если бы он не помер? Этого не мог предугадать никто. Приблизительно у пятой части переселенцев в ту эпоху не получалось прижиться в Сибири. Не хватало рук, не хватало денег и инвентаря, первый год хозяйствования оказывался неурожайным, болезнь или смерть членов семьи — все это приводило к возвращению на родину. При этом, чаще всего, дом возвратившихся был продан, деньги прожиты — то есть они возвращались приживаться у родни, а это было социальное дно деревни. Заметим, что выбравшие легальный путь, то есть вышедшие из своего сельского общества, оказывались в наихудшей позиции — односельчане могли попросту не принять их обратно. Нелегалы же хотя бы имели право вернуться обратно и получить положенный им надел. Прижившиеся в Сибири имели самые различные успехи — распределение на богатые, средние и бедняцкие дворы существенно не отличалось от центра России. Не впадая в статистические подробности, можно сказать, что реально богатели немногие (причем те, у кого и на родине дела шли неплохо), дела же остальных шли по–разному, но все же получше, чем в прежней жизни.

Что теперь будет с семьей умершего? Для начала надо заметить, что Россия — не Дикий Запад, и покойника нельзя просто так похоронить у дороги. В России у каждого, кто проживает вне места своей приписки, есть паспорт, а жена и дети вписываются в паспорт главы семейства. Следовательно, вдове надо как–то снестись с властями, похоронить мужа со священником, оформить метрическую выписку о погребении, получить новые паспорта на себя и детей. Учитывая невероятную разреженность и удаленность официальных лиц в Сибири, и медленность официальных почтовых сношений, решение одной этой проблемы может отнять у бедной женщины как минимум полгода. За это время и будут прожиты все деньги.

Далее вдове предстоит оценить ситуацию. Если она молода и у нее один ребенок (или сыновья подростки, уже вошедшие в рабочий возраст), можно рекомендовать ей снова выйти замуж на месте (в Сибири всегда не хватало женщин) — это и будет самый благополучный вариант. Если же вероятность замужества мала, то бедной женщине придется возвращаться на родину (а без денег этот путь придется проделать пешком, прося по дороге подаяние) и там как–нибудь приживаться у родни. Шансов завести новое самостоятельное хозяйство без взрослого мужчины (что на родине, что в Сибири) у одинокой женщины нет, старое же хозяйство продано. Так что вдова рыдает не зря. У нее не только умер муж — навсегда разбились все жизненные планы, связанные с обретением самостоятельности и независимости.

Примечательно, что на картине изображен отнюдь не самый тяжелый этап пути переселенца. После предшествующих испытаний — зимнего путешествия в нетопленом товарном вагоне, жизни в шалаше на берегу замерзшей Туры, двух месяцев на палубе переполненной баржи — поездка на собственной телеге по цветущей степи была для семьи более отдыхом и развлечением. К сожалению, бедняга не вынес предшествующих тягот и умер в пути — как и приблизительно 10% детей и 4% взрослых от переселявшихся в Сибирь в ту эпоху. Его смерть можно связать с тяжелой бытовой обстановкой, дискомфортом и антисанитарией, сопровождавшей переселение. Но, хотя это и не очевидно на первый взгляд, картина не свидетельствует о бедности — имущество умершего, скорее всего, не ограничивается небольшим количеством вещей в телеге.

Призыв художника не пропал даром. С момента открытия Сибирской железной дороги (середина 1890–х) власти постепенно начали заботиться о переселенцах. Были построены знаменитые "столыпинские" вагоны — утепленные товарные вагоны с железной печкой, перегородками и нарами. На узловых станциях появились переселенческие пункты с медицинской помощью, банями, прачечными и бесплатным кормлением маленьких детей. Государство начало размечать для переселенцев новые участки, выдавать домообзаводственные ссуды, давать налоговые льготы. Через 15 лет после написания картины таких ужасных сцен стало заметно меньше — хотя, разумеется, переселение продолжало требовать тяжелого труда и оставалось серьезнейшим испытанием силы и мужества человека.

А эта карта иллюстрирует тот тезис, что путь переселенцев от пристаней Оби до мест заселения был недолгим. Заселение 1880–х годов — внутри рыжего пятна. Сиреневое — последние доступные для заселения территории, осваивавшиеся в 1910–х. К 1913 году Барнаульский уезд был самым многолюдным уездом России, в нем жило 1.4 млн человек.