erohov

Данный пост посвящен распространяющимся в сети слухам о том, что Крымский мост спроектирован как–то ужасающе неправильно и вот–вот разрушится; квинтэссенцией этих панических ожиданий является статья некоего Эли Беленсона в ЖЖ "Керченский мост. Хроника грядущей трагедии. Непутёвые заметки гидрогеолога" (link), которая в разнообразных пересказах успела разойтись по всем интернет-ресурсам.

1. Все проекты в нашей стране проходят обязательную экспертизу, для частных проектов она частная, для госзаказа государственная, проектами особо важными, вроде Крымского моста, занимается главная государственная экспертиза. В некоторых случаях экспертиза может выявить проектные ошибки и сделать полезные замечания, но ее возможности не следует переоценивать. Особенность строительного проектирования заключается в том, что настоящей проверкой проектных расчетов может быть только полный повторный расчет, а настоящей проверкой геологических изысканий под строительство могут быть только повторные контрольные изыскания.

Что делает эксперт, получив том изысканий? Он смотрит, по нормам ли принято количество скважин и их глубина, правильно ли скомплектован том, не пропущены ли в итоговых таблицах какие–то нормативно требуемые показатели. Да, эксперт может увидеть несусветные ляпы – у гранита по таблице оказались такие характеристики, какие бывают у песка, или геологические слои идут в неестественном порядке. Но, если мы представим себе, что негодяйские, но профессиональные изыскатели сделали три скважины, а написали отчет так, как будто ими сделано десять, ловко подогнав все материалы, то эксперту это, увы, не поймать.

Еще хуже с проверкой расчетов конструкций. Что тут может проверить эксперт? Может посмотреть, верно ли заданы нагрузки, верно ли приняты в расчете узлы (чтобы не вышло так, что сосчитали шарнирный, а в чертежах законструирован жесткий). Разумеется, будет проверена полнота самого расчета (на все ли нормативно требуемые условия, сочетания нагрузок и т.п. рассчитана конструкция). На этом возможности эксперта заканчиваются, повторять весь расчет от начала до конца он не будет. В принципе, расчет тоже возможно сфальсифицировать, подсунув эксперту, для примера, начальные листы со схемой нагрузок из расчета под большую нагрузку, а итоговые листы с проверкой принятого армирования (или сечений, или чего еще) из расчета под меньшую нагрузку.

О боже, а как же мы защищены от злодейств ленивых и проектировщиков? Да никак, мы, по существу, всегда полагаемся на их компетентность и порядочность, а не на то, что кто–то бесконечно внимательный и мудрый будет проверять чужие проекты до последней черточки. Но ничего специфичного для зданий тут нет. Качество огромного количества наиважнейших вещей вокруг нас всецело находится на совести исполнителей. Напоминаю, что проект самолета не проходит сторонней экспертизы вообще, как проектировщики придумали, так самолет и делают. А еда проходит экспертизу, но самым глупым образом – производитель сдает на экспертизу образец, но никто потом не проверяет его соответствие выпускаемой продукции.

Хорош или плох такой порядок вещей? Это бессмысленный вопрос, потому что другого порядка вещей не может быть. Нам не построить мир, в котором над каждым профессионалом будет стоять еще один профессионал–проверяльщик, более квалифицированный, внимательный, неподкупный, не совершающий ошибок. Строительство тут не исключение.

В этом смысле мы не знаем, хорош или плох проект Крымского моста, упадет ли он прямо сейчас или простоит тысячу лет; любые проверки проекта, как их не делай, всегда будут полуфиктивными. Единственное, на что мы полагаемся – на то, что его спроектировали добросовестные и компетентные люди. Ужас? Может быть и ужас, но только это все относится не только к Крымскому мосту, но и к любому другому зданию и сооружению вокруг нас. Можно бояться, что Крымский мост упадет – но только тогда надо бояться, что заодно упадут и все другие современные мосты. И все небоскребы Москва–сити. И дом, в котором живешь ты, читатель. Процедуры контроля, защищающие от проектных ошибок, во всех случаях были принципиально одинаковы.

2. Проектные материалы в нашей стране являются проприетарными, принадлежат, на сложном разделении прав, заказчику и проектировщику, и не подлежат обязательной публикации. На практике они вообще никогда не публикуются, включая сюда и здания, строящиеся по государственному заказу. Это лишает нас возможности высказать развернутое, обоснованное мнение о технической стороне любой постройки вокруг нас. Все технические замечания, которые может сделать профессионал о любом сооружении, будут достаточно поверхностными и по умолчанию могут касаться только достаточно очевидных вещей. О том, что не видно – например, о фундаментах, судить вообще невозможно. Заметим, что если бы материалы публиковались во всеобщее сведение, мы все равно не дождались бы дельной критики – чтобы раскритиковать, для примера, чужую конструкцию фундамента, надо повторно проделать весь расчет, а это большой труд. Беглая проверка принципиальной конструкции фундаментов Крымского моста (с предложением лучшей альтернативы) – это занятие на полный рабочий день на два–три месяца. Трудно представить себе человека, который бросил бы работу и трудился бы три месяца дома задаром, чтобы навести критику на Крымский мост.

Это еще раз приводит нас к мысли, что сложные объекты проектируются в обстановке общественного доверия к профессионалам, и если обязательная экспертиза проектов носит, в расчетной части, полуфиктивный характер, то общественная экспертиза (даже при условии публичности проектных материалов) и вовсе малореальна.

3. Итак, мы поняли, что проект Крымского моста нам недоступен, проектные решения нам известны только по самому краткому пересказу, настолько краткому, что по он не дает возможности вынести разумное суждение, а экспертиза проекта на самом деле не была серьезной и компетентной проверкой проектных решений.

Что тогда можно сказать о конкретной статье Беленсона? Достаточно понимать, что у него, как и у нас, тоже не было доступа к проекту. Все характеристики проекта, которые он критикует, ему на самом деле неизвестны, все расчеты, которые он считает неверными, ему недоступны и им самим не повторялись. Беленсон знает о Крымском мосте ровно столько, сколько и мы – то есть почти ничего. И это ровно столько же, сколько мы и Беленсон знаем о любом другом ответственном сооружении.

Это естественное отсутствие реальной информации Беленсон заменяет дикими натяжками и прямыми подвираниями. Все его утверждения – просто фантазии, не подкрепленные фактами. Их нельзя критиковать – надо просто спросить, с чего он это взял; на этот вопрос Беленсон ответить не сможет.

Пройдемся по деталям.

3.1. Беленсон не располагает геологическими изысканиями под мост, которые выполнялись где–то до глубины 120–140м. Мост, как мы знаем, опирается на грунты на глубинах до 75–105м. Разрез, найденный Беленсоном, доходит только до глубины 65 м. Порядочный человек на месте Беленсона сделал бы вывод, что он не знает, на какие грунты опираются сваи моста. Беленсон делает вывод, что фундаменты моста опираются на грунты, увиденные им на глубине 60м, и несущая способность данных грунтов недостаточна. Но и это утверждение Беленсон не подкрепляет никакими расчетами – и не мудрено, у него нет исходных данных для расчета, так как схема нагрузок на свайный фундамент также ему недоступна, а таблица свойств грунта до глубины 65м доступна не полностью. Но ничего, сваи не несут потому, что Беленсону так вздумалось, а опираются на те грунты, которые Беленсону приснились.

3.2. Беленсон позволяет себе и прямое жульничество. В старом СНиПе про строительство в сейсмических районах содержалась норма, которая разрешала строить арочные мосты только на скальном основании. В 2017 году СНиП был перередактирован, и данная норма исчезла. По мнению Беленсона, это следствие заговора с целью покрыть преступно неправильное конструирование Крымского моста. Разберемся поподробнее.

Арка – это конструкция с большими горизонтальными усилиями (так называемый распор), жестко раскрепленная к опорам моста. Арка типична для мостов 19 века, но сейчас (в России) полностью вышла из употребления на больших мостах; мосты с истинной аркой сегодня бывают только полудекоративными, через всякие ручейки в парках. То, что мы в просторечии называем арками, есть не настоящие арки, а арочные фермы или арки с нижней затяжкой. Особенность этой конструкции в том, что распирающие горизонтальные усилия от арки приходятся не на опоры, а на другой элемент пролета – затяжку, которая обычно является основанием для дорожного полотна. Общие усилия от такого пролета на опоры точно те же, что и от простой балки – он давит на опоры только вертикально вниз, а не распирает их вбок. Соответственно, и опирание такого пролета конструируется как для балки – с одной стороны шарнирное, а с другой скользящее (это позволяет снять, за счет сдвижки узла опирания, небольшие горизонтальные усилия, возникающие при деформации балки под нагрузкой и при ее температурном расширении). Получается, что центральный пролет Крымского моста на вид у нас арка, но в смысле расчетном, для конструирования опор моста и их фундаментов, мы имеем балку.

Это простейшее соображение (первый семестр первого курса по строймеху) аннулирует все дальнейшие конспирологические теории Беленсона про изменение СНиП. СНиП изменили в плановом порядке, и изменили тот пункт, который изначально не имел к Крымскому мосту отношения.

3.3. Все суждения Беленсона про грунты, годные и негодные для основания мостов, представляют собой дикий бред. Любой грунт годен и негоден в качестве основания сооружений только контекстуально, в привязке к конкретному случаю, конкретной нагрузке, конкретному типу фундаментов. Бывают мосты, опирающиеся на самый неподходящий из грунтов – чистую воду, это (как уже догадался читатель) понтонные мосты. Есть сооружения, умеющие, за счет всяких хитростей, стоять на вечной мерзлоте. Весь Петербург 18–19 века, включая сюда и старые мосты через Неву, построен на болоте, на иле, и построен при самых слабых строительных средствах, на хлипких бутовых фундаментах, на бревенчатых лежнях, на коротеньких деревянных сваях. Исаакиевский собор, Литейный мост и тому подобные вещи стоят на самых слабых болотных грунтах или грунтах речного дна, ибо ничего иного на глубине, технически доступной для той эпохи, в Невской дельте не бывает. Да и современные здания в Невской дельте стоят тоже не скале, а на более твердых, но все равно глинистых и суглинковых основаниях, ибо скальных оснований на доступных глубинах нет.

В общем, Крымский мост может, в принципе, опираться на что угодно. Это зависит от нагрузки на сваю, ее материала, технологии и диаметра, глубины погружения сваи, конструкции куста свай и ростверка, и многих других факторов. Сваям совершенно необязательно опираться на твердый слой грунта, в каких–то случаях применяются и так называемые висячие сваи, передающие нагрузку на грунт значительной частью свой длины. Всё это решается расчетом, под конкретные нагрузки на фундамент и под конкретные грунты, и всё это невозможно критиковать, не видя изысканий, нагрузок на фундамент, конструкции фундамента и расчета. И все эти данные недоступны Беленсону, но он критикует, ибо ему так видится.

3.4. При строительстве насыпей железной дороги на подходах к мосту сделался скандал с изысканиями. Строители (пресловутый Ротенберг) заявили, что изыскания, признавшие пригодными местные грунты, являются неверными, грунты для насыпей не годятся, надо возить другие грунты издалека, а Ротенбергу надо дать еще 3 млрд рублей. По сути о деле судить невозможно, так как судебным решениям в пользу Ротенберга в нашей стране никто не верит. По интуиции, дело темное. Если бы я решил фальсифицировал изыскания, то я однозначно фальсифицировал бы их в сторону того, что грунты слабые–преслабые. Во–первых, никто не будет возражать, если казенный объект подорожает. Во–вторых, не придется отвечать, если что упадет. А тут, получается, изыскания фальсифицированы в ту сторону, что грунты очень хорошие. Странно как–то.

Но главное, нет никаких сведений о том, что та же фирма выполняла изыскания под сам мост. Это не более чем очередное озарение Беленсона. И наконец, если мы поверим, что изыскания карьерных грунтов под насыпь были плохими, мы должны заметить, что эту ошибку сразу же выявили. То же произошло бы и с фальшивыми изысканиями под сам мост – строители довольно хорошо чувствуют, по скорости вибропогружения и по отклику на удар молота, через какие грунтовые слои идет свая. Если сваю начали забивать и она явно не дошла до несущего слоя, то работы останавливают, делают повторную скважину, и по результатом новых изысканий решают, что делать – забить эту сваю глубже, увеличить количество свай, поменять тип фундамента. Надо понимать, что слои основания лежат не идеально ровно, любые изыскания дают немного упрощенную картину, и на реальной стройке какие–то сваи не доходят до несущего слоя достаточно часто, так что описанные выше процедуры не являются экзотикой. В общем, трудно придумать занятие глупее, чем фальсифицировать изыскания под особо ответственный мост. Единственное, что утешает — Беленсону не известно фактов фальсификации изысканий, это просто его очередная фантазия.

На иллюстрации: Жалкая смерть онаниста, французская гравюра конца 18 века

Людей, заразившихся онанизмом, по заключению опытных врачей, неизбежно постигают следующие болезни: ослабление пищеварительных органов желудка, хроническое раздражение легких, катар, одышка. А вместе с этими болезнями еще сопутствуют им: угрюмость, бессмысленный взгляд, потеря памяти, худение тела, землянистая бледность лица, потухшие глаза, и затем всё это оканчивается мучительной чахоткой, которая смертию и прекращает злую привычку заниматься онанизмом.

Это цитата из политического памфлета Т.Богачева «От чего гибнет народ и государство?», написанного в 1910 году. Богачев был публицистом, но в части ужасов онанизма он довольно корректно пересказывал распространенное мнение врачей–гигиенистов своей эпохи. На несчастных юношей той эпохи подобные абсурдные пугалки валились со всех сторон. В лабуду верили. Например, Николая II и его братьев воспитывали следующим образом: мальчики были обязаны спать, держа руки поверх одеяла; если они во сне засовывали руки под одеяло, то воспитатель, регулярно заглядывавший в спальню, будил их и заставлял лечь правильно. Самый лучший и простой способ вырастить затравленного психопата из всех, о которых я слышал.

Тут мы доходим до исторической загадки. Почему, собственно говоря, так широко распространилось мнение, явно противоречащее всем наблюдаемым фактам?

Для начала, сразу же откинем мнение, что данная пугалка имела религиозную подкладку, «тебя не убедили в необходимости хранения целомудрия цитаты из святых отцов, так напугаем же тебя бабайкой». Конечно, религиозные авторы, настаивавшие на целомудрии до брака, не могли оставить в стороне столь удобные медицинские аргументы. Но настоящие авторы этой теории, врачи, в ту эпоху были либо атеистами, либо слабоверующими людьми, мыслящими в позитивистском духе. В чисто медицинских сочинениях всегда выходило так, что онанизм губителен, а вот о губительности регулярной половой жизни для лица того же возраста (врачи, ясное дело, не различали секс в браке и внебрачный секс) не сказано ничего – следовательно, понимал читатель, настоящий секс безвреден. Опять же, это правило не абсолютно, были и медицинские книги, в которых утверждалось, что половая жизнь, начатая до достижения 24–25 лет, вредно влияет на здоровье, но в целом впечатление от научно–популярной литературы складывалось именно такое, как я описал выше.

Если объяснить короче, то в социальном контексте эпохи приведенная выше цитата значила «гимназист, прекрати дрочить и трахни, наконец, горничную». Особенно хорошо такие призывы действовали на родителей: к моменту достижения сыновьями 13–14 лет считалось разумным нанять в дом горничную помоложе и помиловиднее, чтобы та помогла детям спастись от губительного порока. Легко заметить, что всё это далеко отстоит от православной нравственности.

Столь же странным выглядит и гипотеза о чистосердечном заблуждении врачей. Во второй половине 19 века экспериментальная медицина, санитарная медицина, основанная на статистике, да и вообще доказательная медицина в широком смысле, находились на подъеме и были в моде. Казалось бы, ничего не стоило опросить по тысяче больных с чахоткой и находящихся в добром здравии (это те, кто обратился к врачу с травмами) и узнать, какой процент из тех и этих ранее занимался онанизмом. Но никто не додумался до столь простой проверки. Врачи, как попугаи, продолжали повторять заученную чушь, противоречащую всему, что они видели в действительности.

Корысти здесь тоже не видно. Врачи, пугавшие юношей ужасами онанизма, не умели предложить им платного лечения от страшного порока, не продавали антионанистических лекарств, не придумали соответствующей физиотерапии. Тех, кто обращался к врачу с жалобами на онанизм, отпускали домой с увещеваниями, не сделав назначений. В общем, на таком много не заработаешь.

Не видно тут и репрессивной социальной практики. В принципе, идея завиноватить простых людей, объяснив им, что все они поганые онанисты, загоняющие себя в гроб, весьма неплоха. Да только книжки с советами врача в ту эпоху читали исключительно люди, принадлежащие к тому же классу, что и сам врач. Пока интеллигенты, дрожа от ужаса, заглядывали ночью в спальни сыновей, простой народ мастурбировал без лишних опасений.

Итак, я не смог понять, почему и как люди той эпохи смогли на пустом месте напугать себя явной чепухой, основательно испортив себе жизнь без всяких видимых оснований.

Приглашаю читателей поделиться соображениями.

Как только казаки избили нагайками навальнистов на митинге «Он нам не царь», сразу же излился поток исторических параллелей с революцией 1905 года: известная картина Серова «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» (картинка справа), прекрасные карикатуры из дореволюционных сатирических журналов времен Первой революции, яркие воспоминания очевидцев.

Без сомнения, современные казаки располагаются в диапазоне от идиотических косплейшиков до омерзительных титушек. Но стоит ли переносить все эти наши впечатления на дореволюционных казаков? Попробуем разобраться в вопросе.

Казаки были далеко не единственной силой, используемой для подавления волнений

Казаки неизменно фигурировали в оппозиционной прессе 1905–1917 годов как основная репрессивная военная сила, которой располагало правительство, и в таковом качестве остались в исторической памяти. Более внимательное изучение материалов эпохи показывает, что дело обстояло не совсем так. В подавлении революции участвовали различные роды войск – и пехота (составлявшая основную силу), и кавалерия, и даже артиллерия. Самые ужасные смертоубийства – Кровавое воскресенье, подавление Декабрьского восстания в Москве – в основном на совести пехоты. Солдаты, без единого исключения, сохраняли дисциплину и послушно стреляли в народ, когда им приказывали. Многочисленные волнения в армии во время революции 1905 года происходили как раз в тех частях, которые не привлекались к водворению порядка. Кроме армии, существовала и еще одна сила, используемая в качестве современного ОМОНа – горцы. В 1906 году правительство усилило сельскую конную стражу (мобильное подразделение полиции), наняв множество обитателей Кавказа, которые в просторечии чаще всего назывались осетинами либо ингушами (но не факт, что ими являлись). Горцев народ страшно боялся и ненавидел. В газетных сообщениях той эпохи они кавказцы–стражники неизменно выступают как дикие, запредельно жестокие, необузданные головорезы. Правительству тоже не нравились столь недисциплинированные стражи порядка, и по окончании волнений, в 1907 году, их всех поувольняли. С совсем мелкими беспорядками кое–как справлялась малочисленная полиция.

Почему же ярче всех запомнились казаки? На мой взгляд, солдат–призывников сложно возненавидеть, так как они представляют весь народ. Ситуация, когда солдаты стреляют в неотличимых от них простых людей, трагична и свидетельствует об отсутствии в обществе солидарности и сознательности. Оппозиции (да и никому вообще), естественно, не хочется фокусировать внимание на столь печальных обстоятельствах; морально легче и объяснимее, когда против народа выступает кто–то другой, хоть немного отличающийся от основной народной массы. Соответственно, казаков и горцев (обособленных территориально) или полицию (состоящую из тех, кто сам выбрал для себя такое занятие) ненавидеть проще и приятнее, чем армию.

Казаки – единственный вид кавалерии, которую можно было быстро мобилизовать

До самого конца 1905 года, а отчасти и до весны 1906, значительная часть армии еще находилась на Дальнем Востоке или в пути с театра военных действий к местам постоянного расквартирования; возвращение армии было весьма медленным процессом (слабая железная дорога), сопровождалось беспорядками и даже потребовало высылки отдельной карательной экспедиции (против военных!). Из тех войск, которые оставались в России, многих не хотелось трогать по военным соображениям (а вдруг сейчас нападут западные соседи). Не стоило уводить из столиц их большие гарнизоны (а вдруг столицы восстанут – это предположение оправдалось в Москве). Основная масса беспорядков происходила в сельской местности, особо остро была нужна кавалерия. Кавалерия – именно тот род войск, который хуже всего мобилизуется: запасников призвать несложно, но откуда для них в одночасье возьмутся лошади? Запасных лошадей армия не содержала, мобилизация лошадей по военно–конской была неприятным, трудоемким процессом. В результате, единственной кавалерийской силой, которая была не особенно нужна на войне, легко мобилизовалась и всегда, в широком смысле, находилась под рукой, оказались казаки.

Казаки несли воинскую повинность на отличных от остального населения условиях. 66 тысяч из них находились на действительной службе по штатам мирного времени, а еще 140 тысяч находились на льготе, будучи приписаны к так называемым частям 2–й и 3–й очереди. Эти части были территориальными (то есть находились там, где жили приписанные к ним казаки) и кадрированными (то есть состояли всего лишь из нескольких офицеров). Казаки на льготе не имели право покидать без разрешение место жительства, иногда проходили сборы, имели при себе оружие, униформу и амуницию. Самое главное, казаки полков 2–й очереди имели и строевых лошадей – эти лошади содержались в особых станичных табунах. По своему статусу казаки на льготе были, в принципе, похожи на солдат в краткосрочном увольнении. Мобилизация этой военной силы не представляла затруднений, была практически бесплатной и происходила мгновенно. Служивому собраться – только перепоясаться.

В начале войны были мобилизованы все полки казачьи полки второй очереди и часть третьей очереди, что сразу же удвоило число казаков на действительной службе. 20 полков (все из сибирских казачьих войск) уехали на русско–японскую войну, а 47 второочередных полков (из казачьих войск Европейской России и Кавказа) были специально направлены для подавления народных волнений. В среднем, казаки составили от трети до четверти войск, занятых поддержанием внутреннего порядка, в то время как от армии мирного времени они составляли одну пятнадцатую часть. Можно с уверенностью сказать, что причиной этого являлась не воображаемая монархичность казаков (или их особенная жестокость), а вполне прозаичные особенности воинской повинности казачьих войск.

Только казаки умели разгонять народ, не стреляя в него

Царизм не располагал удовлетворительной технологией борьбы с массовыми беспорядками, митингами и шествиями. Если полиция не справлялась, гражданская власть имела право вызвать для водворения порядка войска. Как только войска прибывали, гражданская власть передавала свои полномочия военной, то есть командир отряда сам был обязан выбрать наилучший способ водворения порядка. Способ, впрочем, допускался только один – стрельба по людям.

Солдаты не обладали никакими навыками riot police и действовали примитивно. Они строились в шеренгу и заряжали винтовки, командующий офицер выкрикивал толпе требование разойтись, и если толпа тут же не расходилась, три раза подавался сигнал рожком (очевидно, что для простого человека гудение рожка вообще ничего не значило). После третьего сигнала солдаты открывали прицельный огонь. Стрелять холостыми или в воздух категорически воспрещалось, считалось, что это спровоцирует толпу на нападение. Вступать в физическое взаимодействие с толпой – теснить наступающей шеренгой, бить прикладами – также воспрещалось, так как при этом возникала опасность, что у солдат отнимут оружие. Стреляли, в принципе, не только при каких–то агрессивных действиях со стороны толпы, но и тогда, когда толпа подходила к солдатам слишком близко – считалось, что в таком случае солдаты уже не успеют расстрелять протестующих, если они внезапно набросятся на строй. В общем, при таких подходах, удивительно не то, что в народ стреляли, а то, что в народ стреляли далеко не каждый раз, когда войска вызывались для наведения порядка. Любой случай, не кончившийся большой кровью, был проявлением умеренности и гуманности офицеров, граничащих с нарушением служебного долга. В 1905 году войска вызывались для подавления волнений 3.893 раза, а стреляли в народ «всего лишь» 311 раз.

Как раз казаки, несмотря на их пресловутую жестокость, и были тем единственным видом войск, который умел разогнать толпу без стрельбы. Казаки врывались в толпу на лошадях, били людей нагайками, шашками плашмя (а иногда и не плашмя) – всё это было очень страшно, но всё же приводило к меньшим жертвам, чем прицельная стрельба пехотной шеренги. Иногда казаки разгоняли толпу без винтовок, иногда с винтовками на ремне за спиной – в любом случае, они не стреляли и не особо боялись, что толпа отнимет у них винтовки.

В общем, царский режим можно ругать за то, что он не додумался вооружить полицию всякими шлемами–щитами–дубинками (оставим в стороне вопрос о том, что можно строить государство, в котором армия не подавляет народных волнений), после чего потребовалось участие войск, но уж если воспринимать такие вещи как данность, то разгон казаками был самым мягким вариантом действий армии. Разумеется, тем, кого казаки давили лошадьми и лупили нагайками, так не казалось. В столицах были казаки (первоочередные полки, не ушедшие на войну), но основная масса казачьих жестокостей пришлась на провинцию, и больше всего на такие места, где было мало постоянно расквартированных войск, то есть на восток Европейской России. Ну, и еще особо активно казаки занимались усмирением Кавказа, так как это дело считалось их исторической специализацией, и правительство считало необходимым поддерживать старинную рознь между казаками и горцами.

Казаки не являлись органическими монархистами

Казаки начала 20 века отнюдь не были самым лояльным разрядом населения. Они мечтали о том, чтобы начальство от них поотстало. Казакам надоела воинская дисциплина, которую надо было соблюдать в гражданской жизни, воинская повинность (в особенности необходимость содержать строевую лошадь) казалась слишком тяжелой и дорогой. Земское хозяйство на территории казачьих войск находилось в руках военного начальства, и все считали, что генералы хозяйствуют плохо, и надо создавать земства общероссийского типа. В общем, в некотором смысле казаки мечтали о том, чтобы их расказачили, сравняв в части несения воинской повинности со всеми прочими подданными.

Между тем, казаки не могли разделять самый главный лозунг широкого оппозиционного движения – национализацию земли и разделение ее поровну по трудовому признаку. Дело в том, что казаки, в награду за повышенную мобилизационную нагрузку, были очень хорошо наделены землей. Не умея (или ленясь) обработать свои обширные владения, казаки поселили на своей земле целые общины арендаторов – так называемых иногородних крестьян, существовавших на птичьих правах. Таким образом, казачество само превратилось в коллективного помещика и, следовательно, не собиралось поддерживать популярный лозунг великого земельного передела.

Как только началась гражданская война, казаки сами осознали двойственность своей позиции. Пойдешь с белыми – будут, по царской традиции, нещадно мобилизовать. Пойдешь с красными – заставят поделиться землей с проклятыми иногородними. Казаки начали маневрировать, пытаясь выдумать собственный автономный строй, позволяющий им примыкать то к тем, то к этим, каждый раз выговаривая себе особые условия. Ничем хорошим это не кончилось.

А что же непосредственно с монархизмом казаков? Как оказалось в феврале 1917 года, защитников у монархии среди простого народа (да и непростого народа тоже) не было. Да, казаки были несколько более удовлетворены своим положением, чем крестьяне Нечерноземья или Нижнего Поволжья. Но тот факт, что представляющие весь народ солдаты и несколько обособленные от народа казаки послушно разгоняли и убивали этот же народ в 1905–1907 годах, вовсе не означал, что они проявляли через это преданность престолу. Как только ситуация переменилась, никто из них не пошевелил пальцем, чтобы защитить погибающую монархию.

Выводы

Дореволюционные казаки были настоящими – они были казаками не потому, что они так для себя решили, а потому, что они казачьим образом проходили военную службу, казачьим образом владели землей, казачьим образом управлялись, платили налоги и т.п. Как только кто–то из них переходил в другое сословие (например, заканчивал университет), он и сам переставал называть себя казаком. Казаки прошлого были вполне обыкновенными русскими простыми людьми, поставленными государством в специфические условия. У них было чуть больше военной выправки, чуть больше ленцы, немного другой быт, но всё это мелочи. Главное, в голове у них не было никакого специального казачьего православно–патриотического мусора.

Современные казаки никоим образом не являются ни наследниками, ни продолжателями дореволюционного казачества. Воздержусь от их критики, так как она очевидна всякому. Важно понимать, что эта группа людей намеренно выбрала себе дореволюционное наименование, чтобы запутать нас фальшивой исторической аналогией. Новые казаки имеют не больше сходства со старыми казаками, чем депутаты современной Государственной Думы с депутатами дореволюционной. Мой краткий рассказ о событиях 1905 года показывает, что причины и мотивы современных действий лиц, именующих себя казаками, не имеют ничего общего с событиями 110–летней давности. Не следует поддаваться поверхностным ассоциациям; разного рода сопоставления недавних событий с действиями казаков в 1905 году антиисторичны, не несут смысловой нагрузки и не помогают разобраться в проблеме.

На картинке: так выглядит либерал здорового человека

Как все знают, любой человек, еще не павший до такой степени, чтобы его назвали «фашистом/бандеровцом», но уже весьма подозрительный и несимпатичный, получает в нашей стране позорное наименование «либерала». Интересно также, что к единственным титульным либералам, членам ЛДПР, это гнусное определение никто не относит. Соответственно, всякий, выступающий за авторитаризм, разгул коррупции и агрессивную внешнюю политику, удостаивается звания «консерватора».

Многие догадываются, что обзывать других либералами нелепо. Например, одиозный епископ Тихон Шевкунов только что сказал следующее: «Слово «либерал», в нашем негативном значении, для западных людей непонятно. Для них «либерал» – абсолютно нормальное слово – человек, стремящийся к свободе.» Браво, Тихон! Далее эти правильные соображения приводят епископа к странному выводу, что отечественные либералы на самом деле анархисты.

Но значительная часть из тех, кто считает, что либерал – слово хорошее, одновременно убеждена в том, что хорошие люди, обзываемые либералами, на самом деле и есть хорошие либералы, и им просто надо носить это звание с гордостью. С этим убеждением следует разобраться поподробнее.

Либерализм – политическое течение эпохи начала индустриальной революции. В Англии либерализм стал входить в силу в 1820–х, а умер в ранних 1920–х. В Германии пик влияния либералов пришелся на последние годы необъединенных государств, то есть на 1850–е – 1860–е. В Италии – на эпоху Рисорджименто. Франция и США обошлись без чисто либеральных политических течений и партий как таковых (что вовсе не значит, что в этих странах не проводился либеральный политический курс).

Основа либерализма в том, что это учение замечает научно–технический прогресс и связанный с ним быстрый экономический рост, и считает нужным устроить общество так, чтобы данный прогресс привел к как можно большему общему благу. Главный путь к благу в либеральной теории лежит через обеспечение всем гражданам и экономическим агентам политических, гражданских и экономических свобод. Свободы приведут к тому, что всякий наилучшим образом использует свои способности и силы, стремление людей к личному благу по общей совокупности приведет также и к увеличению общего блага, быстрое социальное и экономическое развитие в конечном счете даст любому, даже находящемуся на дне общества, больше, чем любые попытки справедливого перераспределения благ. Соответственно, либералы придерживались концепции дешевого государства и их не особо расстраивало имущественное неравенство, а социальная помощь должна была оказываться лишь тем, кто никогда не имел возможности обеспечить себя сам. Либеральный мир жесток, он открывает массу возможностей для деятельного и активного, а слабый и вялый (но трудоспособный) в этом мире хорошо защищен от обмана и насилия со стороны сильного и богатого, но всего остального он должен добиваться сам.

К началу Первой мировой войны страны–лидеры так разбогатели, что классический либерализм начал представляться чрезмерно жестким курсом. Предшествующие поколения прожили жизнь в очень недобром, высококонкурентном мире не зря – экономики выросли. Но теперь настало время потихоньку пользоваться плодами этого роста, даже если это и приведет к его некоторому замедлению. В европейских странах постепенно появляются категорически нелиберальные затеи – пенсии по старости, пособия по безработице, прогрессивный подоходный налог. Где–то либералы дохнут совсем, где–то, как в Англии, переобуваются на ходу. Первая мировая война добила их всех. В Англии, главном оплоте либерализма, второй партией в двухпартийной системе становятся лейбористы, то есть социал–демократы. Бывшие либералы сливаются с социал–демократами, и в результате получается нечто среднее – социал–либерализм. Это комбинированное учение по–прежнему ценит политическую и экономическую свободу, но допускает высокий уровень налогообложения и следующие из него высокие социальные расходы государства, а также активное вмешательство государства в экономику, направленное к достижению общего блага. В настоящий момент все немаргинальные европейские политические партии представляют собой просто фракции формально несуществующей социал–либеральной партии, присвоившие себе в рекламных целях какие–либо иные наименования. Да, в социал–либерализме содержится некоторая доля старого доброго либерализма, но различий столько, что либерализмом это направление назвать нельзя.

Давайте попробуем мысленно воскресить главного либерала в мировой истории, Уильяма Гладстона, многолетнего лидера британской либеральной партии и многократного премьер–министра Великобритании, и попытаемся реконструировать идеи, которые Гладстон посчитал бы уместными для текущей российской политики. Нам придется много додумывать за Гладстона, так как реальный Гладстон правил дешевым, низконалоговым государством, и стоял за то, чтобы это государство и далее оставалось таковым – а нам предстоит узнать мнение воображаемого Гладстона о том, что делать с огромным, раздутым, дорогим государством–монстром.

1. Политическая система. Номинальная политическая система РФ со всеобщим избирательным правом не вызывает у Гладстона больших замечаний. А вот ее практические политические последствия Гладстону кажутся ужасными. Власть должна быть сменяемой, политические процессы динамичными, результаты выборов – часто труднопредсказуемыми. Гладстон выступает за полную свободу собраний и шествий, свободу союзов, свободу средств массовой информации, а непосредственно политическая система должна быть подвергнута такой тонкой настройке, которая приведет ее в максимально динамическое состояние. Возможно, в текущей обстановке это значит, что надо убрать одномандатные округа и снизить барьер для партий до ничтожнейшего значения, типа 0.5%.

2. Судебная система. Тут нечего и комментировать. Гладстон за то, чтобы действующие суды были полностью распущены, судьи уволены, уголовные и административные законы срочно отменены и заменены новыми; пока не вырастет хороший судейский корпус, стране нужен суд, в котором роль судьи минимальна, и все дела, в том числе и гражданские споры, разрешаются присяжными. Мировые судьи должны быть выборными.

3. Полиция. По мнению Гладстона, стране не нужна единая полиция. Нужно сочетание разноуровневых полиций, при котором правопорядкам на улицах занимаются муниципальные полиции, преступниками посерьезнее полиции регионов, и общегосударственная полиция, занимающаяся небольшим количеством серьезных преступлений. Единого подчинения, унификации для полицейского дела не требуется. Главы низовых полиций должны быть выборными. Низовые организованные полиции могут плавно переходить в разного рода добровольческие дружины, поселковых шерифов, то есть в непрофессиональные полиции. Росгвардия должна быть распущена полностью, нормальной стране не нужны особые войска, охраняющие правительство от народа.

4. Налоги. Федеральные налоги должны быть резко сокращены, что, разумеется, должно одновременно сопровождаться сокращением всех расходов федерального бюджета: административных, военных, полицейских, социальных, инфраструктурных. Что делать с региональными и местными налогами – это уже дело жителей соответствующих регионов и муниципалитетов, пусть что хотят, то и делают. Подоходный налог должен быть плоским.

5. Пенсионная система. Единая пенсионная государственные система должна быть сохранена лишь для тех, кто уже получает пенсию. Все остальные должны заботиться о своей пенсии сами. Правительство просто дерегулировать деятельность частных пенсионных фондов и допустить на рынок иностранные пенсионные фонды. Пенсионные условия могут быть самыми разнообразными, это дело соглашения работающих и пенсионных фондов, правительство тут не причем. Поскольку те, кто не получил пенсию, уже заплатили какое–то количество пенсионных взносов, государство будет обязано передать соответствующие суммы частным фондам по выбору работников.

6. Медицина. Государственная медицина должна быть сохранена только на уровне крупных клиник высокотехнологичной медицины, обслуживающих сразу несколько регионов. Вся остальная медицина – вопрос регионального и муниципального уровня, не имеющий отношения к государству. Рекомендация муниципалитетам – тоже тратить на медицину как можно меньше, это дело прекрасно решается частным порядком. Частная медицина и частное медицинское страхование должны широко поощряться.

7. Образование. Государство не должно содержать школы и вузы. Для управления школами должны быть созданы небольшие (соразмерные с муниципальным районом) школьные округа, с правом сбора собственных налогов; граждане сами разберутся, нужны ли им бесплатные, частично платные или полностью платные школы, какая должна быть продолжительность обучения и в чем состоит программа. Вузы должны уметь содержать сами себя, не хватает платы за обучение – умей собирать пожерствования и создавать эндаумент–фонды. Никаких дипломов государственного образца на всех уровнях быть не должно.

Ну как, сильно сходятся взгляды условно воскресшего Гладстона с тем, к чему призывают ненавистные всему народу «либералы»? На мой взгляд, сходятся по пунктам 1 и 2, кое–как совместимы по пункту 3, вообще несовместимы по пунктам 4–7. Навальный (увы? ура?) – совсем не Гладстон. Это потому, что никаких либералов давным–давно нет на свете. Не только у нас. Нигде.