erohov

Я хорошо разбираюсь в истории России периода Николая II. Спрашивайте необычные вещи, такие, о которых не узнать за пять минут из Википедии, и я все объясню. Могу порекомендовать приличные книжки.

Этот пост уже был год назад, вот он, но я подумал, что появилось много новых людей, так что повторение будет интересно.

Недавно я написал пост с анализом картины Николая Касаткина "Кто?". Пост был посвящен анализу статуса незаконнорожденных детей в царской России и имел основным источником книгу И.Гессена "Узаконение, усыновление и внебрачные дети" (1916 год), которуя я пересказал коротко, но достаточно близко к тексту.

Про место действия я сообщил, что перед нами скорее горожане, чем крестьяне; жилище художник изобразил невнимательно, не вдаваясь в подробности; нельзя даже понять, каменный дом или деревянный; но всё же перегородки не до потолка намекают на то, что на картине изображена так называемая каморочно–клетушечная квартира, обычное жилье городской бедноты.

На что здесь следует обратить внимание:

- для основной идеи картины и моего поста не принципиально, в деревне происходит действие или в городе;

- я сделал вывод, что художник изобразил жилище невнимательно и не вдаваясь в подробности, то есть художник тоже не считал этот момент важным для понимания;

- я сделал оговорки ("скорее", "намекает"), позволяющие понять, что это не более чем поверзхностные предположения, для отличения их от безусловных фактов, излагаемых далее.

Но, как говорится, на всякий чих не наздравствуешься. Трудно написать пост, чтобы кто-то, забыв про академические стандарты дискуссии, не полез в бутылку. Немедленно появился пост, объясняющий, что перед нами деревенская изба, а я сам демонстрирую недстаточное знание истории, некомпетентен и неадекватен.

Разберем по пунктам:

1. Между очевидно городским домом (кирпичные стены, многоэтажный и т.п.) и деревенской избой существовало множество переходных форм; да и вообще, граница между селом и городом в старой России была достаточно размытой. Малые города были, за исключением нескольких главных улиц, были застроены домами вполне деревенского типа, и даже в довольно больших городах из таких изб зачастую состояли окраины. Обычные пятистенки, более сложные и крупные избы, двухэтажные избы - всё это встречалось и в городе, и в деревне.

Разумеется, и оформлены интерьеры этих домов были по-разному - что неудивительно, в стране было 15 миллионов домохозяйств. Кто-то жил на окраине города, но в абсолютном сельском примитиве, с бревенчатыми стенами, лавками по периметру, козленком под лавкой и сеном, валяющимся прямо в избе. У каких-то деревенских жителей достаток позволял купить нормальную мебель, изготовленную профессиональным столяром, обзавестись зеркалом, напольными часами, шкафами для хранения вещей, и даже наклеить на стены обои.

В общем, во всех случаях, когда художник не показал нам, что дело происходит в многоэтажном каменном доме, не нарисовал за окном городскую улицу и т.п., мы в равной мере можем допустить, что речь идет и о сельском быте, и о быте небогатых мелкогородских мещан.

2. То же самое мы можем отнести к любого рода одежде. Да, существовали различимые стили городского и деревенского костюма. Но из этого нельзя делать вывод, что все поголовно горожане ходили в городской одежде, а селяне - в крестьянской. Какие-то недавние горожане с ничтожными заработками начинали свою жизнь в городе с обычного крестьянского костюма, а затем, по мере социализации, подкупали разного рода кепки-косоворотки-пиджаки-жилетки, доходя, при заметных жизненных успехах, даже и до смокингов с крахмальными рубашками, надеваемых в праздничных случаях (то есть до костюма барина). Тем же путем, но медленнее, шли их деревенские собратья. Крестьянки еще сохраняли парадные народные костюмы, но рядом с ними, как выходная одежда, появлялись блузки и длинные юбки, а у кого-то и платья с корсажем. Мужчины начинали носить картузы, пиджаки и т.п. В общем, и тут нет никакой четкой границы.

3. Что было делать художнику, который желал нарисовать нечто определенное и общепонятное? Старинные иконописцы подписывали всё словами - над чертом надписано "черт"; всякий тут же понимал, кто это тут нарисован с рогами. Но художник 19 века пользовался иным приемом - он изображал типичное, чтобы картина стала понятной для зрителей на самом поверхностном уровне их ассоциаций. Бедный крестьянин - в лаптях, крестьянин побогаче - в сапогах, горожанин - в сапогах, но еще и в пиджаке. То, что и в городе попадались доходяги в лаптях, а какой-нибудь зажиточный лавочник для форса надевал в праздники штиблеты, художник игнорировал - нетипичные вещи могут запутать зрителя.

Таким образом, чтобы понять картину 19 века, надо восстановить первый ряд ассоциаций старинного зрителя.

Как нам трактовать наряд женщины на картине? Очень просто - для приобщенной к городской культуре, чуть продвинутой женщины (типа горничной) художник нарисовал бы плате с корсажем, для крестьянки - обычный деревенский наряд (то ли сарафан, то ли бесформенные народные аналоги юбки и блузки). Носили ли горничные у хозяев попроще такие юбки и блузы - да, конечно, некоторые носили. И у кое-каких крестьянок тоже был такой наряд в качестве выходного. Но это ничего не значит - художник ориенируется на самую поверхностную ассоциацию зрителя той эпохи, а она связывала этот костюм с самым простым и бедным слоем горожанок.

4. Теперь перейдем к дому. Как я уже упоминал, художник отнесся к интерьеру невнимательно. Если бы он хотел показать именно деревенскую сцену, он мог бы нарисовать более очевидную избу, если бы ему была нужна квартира городской бедноты - выделить поярче городские черты.

Для первой задачи ему надо было бы убрать со стен обои, раскрыть основное помещение избы (перегородки в избе бывают, но не в каждой), и добавить сена-соломы, которым нечего делать в жилище горожанина. Еще полезно нарисовать очень грубую дверь из досок, каких в городе не бывает.

Для второй задачи было бы достаточно изобразить помещение так, чтобы в картину попала толстая кирпичная наружная стена, прямо указывающая на гордской дом, а также показать печку городского типа (например, цилиндрическую печь Утермарка), также была бы плезна филенчатая дверь столярной работы.

Ни того, ни другого автор не сделал. Всё, что мы видим, это просто малоопределенные намеки. Но, на мой взгляд, они все-таки более указывают на городской дом. Приметы следующие:

- перегородки не до потолка (очень типичны для клетушечных квартир городской бедноты, а в деревенском доме встречаются реже);

- обои (для деревни обои большая редкость и примета процветающего, зажиточного хозяйства, что не коррелирует с общей атмосферой бедности на картине);

- мебель профессиональной столярной работы (разумеется, и ее тоже можно встретить в деревне, но, также, в более зажиточных домах).

Русскую печь (видна на заднем плане), и типичную для рубленой избы конструкцию потолка я не считаю типично деревенскими приметами. Приблизительно половина жилищ в городах той эпохи были, в конструктивном смысле, избами, и отапливались обычнейшими русскими печами. Первое, с чего начинали их облагораживание хозяева, желающие отделить себя от крестьянской культуры - меблировка городского типа (исчезают лавки, появляются шкафы для вещей) и мебелью столярной, а не плотничной работы, и клейка обоями.

Все три указазнные приметы по отдельности легко могут быть встречены в деревне, но в совокупности они намекают (подчеркиваю, именно намекают) на город.

Поскольку в качестве примера моей неправоты была приведена картина Максимова "Вид деревенской избы", в которой показана простая, но всё же столярная мебель (то есть, по моей версии, городская примета), я провел комплексный анализ всех найденных в интернете 15 картин Максимова, изображающих интерьер деревенского дома.

То, что я считаю городскими приметами, и что показано на картине "Кто?", у Максимова:

- обои не изображены ни на одной картине;

- мебель столярной работы изображена на 2 картинах;

- перегородки не изображены ни на одной картине.

То, что я считаю приметами деревенской жизни, и чего нет на картине "Кто?", у Максимова:

- лавки по периметру изображены на 9 картинах;

- грубая дверь из досок изображена на 5 картинах;

- сено-солома-хворост изображаются на 6 картинах;

- однообъемное помещение без перегородок и бревенчатые стены изображены на всех картинах.

Еще раз повторюсь, что всё, что нарисовал Максимов, можно было встретить в городах. Но художник изображал типичное. А типичными такие интерьеры были для деревенской избы.

Таким образом, критику моего оппонента я рассматриваю как cherrypicking - вытягивание из большого массива разнообразной информации того, что подвтерждает отстаиваемую точку зрения.

Картины Максимова приводятся ниже.

Картина Николая Касаткина "Кто?" (1897 год) — еще одна типичная передвижническая картина, прямой сюжет которой прост и понятен, а весь широкий социальный контекст, в котором этот сюжет изобразил художник, давно унесен рекой времен и для современного зрителя загадочен.

На картине происходит очевидное — солдат возвращается из армии (срок службы с 1888 года был пятилетним) и обнаруживает, что у жены есть ребенок, которому заведомо меньше четырех лет. Учинив в комнате небольшой разгром, бывший солдат пытается выяснить у отмалчивающейся жены, как так вышло.

Более внимательный глаз может заметить, что солдат глуповат — он явился домой в шпорах. Разумеется, шпоры надеваются лишь тогда, когда собираешься ехать верхом. Во всех остальных случаях они нелепы, а на улице еще и опасны для окружающих. Но зато всем видно, что ты кавалерист.

Вторая неочевидная деталь заключается в том, что перед нами скорее горожане, чем крестьяне. Жилище художник изобразил невнимательно, не вдаваясь в подробности; нельзя даже понять, каменный дом или деревянный. Но всё же перегородки не до потолка намекают на то, что на картине изображена так называемая каморочно–клетушечная квартира, обычное жилье городской бедноты. Это обычная крупная городская квартира, чаще всего на верхних этажах или в полуподвале, на задних дворах, большие комнаты которой разделены на мелкие клетушки, не все из которых имеют окна. Перегородки не доходят до потолка, так как иначе клетушке не досталось бы ни отопления, ни вентиляции. Жилище бедное, грязное, обставленное случайной мебелью. Всё выдает нужду.

Вид женщины типичен для совсем простой горожанки. Прислуга, немногочисленные продавщицы, и даже проститутки имеют более барский вид — носят платья с корсажем, ходят дома без платка и зачесывают волосы наверх (что генерально называется "высокая прическа"), пускай всё это у них и выглядит попроще, чем у настоящей барыни. Перед нами, видимо, низкооплачиваемая работница в выходном костюме.

Теперь перейдем к более сложным вещам. Почему художник решил написать эту картину именно в 1897 году? Тут есть четкий, однозначный ответ. В марте 1897 года Государственный Совет постановил предложить Министру юстиции войти в обсуждение вопроса о том, какие права надо предоставить незаконнорожденным детям и внести предложения на законодательное рассмотрение. В Минюсте была создана редакционная комиссия, которая постановила рассмотреть этот вопрос отдельно от общего проекта нового Гражданского уложения, составить особые правила о незаконнорожденных детях, и передать их в Госсовет в 1898 году, что и было сделано. Все эти события волновали общество и обсуждались в прессе, тема стала заметной, и художник решил внести свой вклад в полезное дело улучшения положения незаконнорожденных, написав эту картину. Заметим, что в 1898 году законодатели как–то затупили, и Правила (в форме изменений соответствующих статей Законов гражданских) были приняты лишь в 1902 году. Слава богу, что их вообще приняли, хороший проект Гражданского уложения бюрократы (из общего страха перед переменами) так и убоялись утвердить, так что страна дожила до революции с безобразно устаревшими и бестолковыми Законами гражданскими.

В чем была суть проектируемых мер, интересовавших тогдашнее общество? По Законам гражданским, внебрачные дети по умолчанию не имели отца, даже если тот заявлял о своем родительстве. Они получали отчество и фамилию по имени восприемника при крещении, родительские права имела только мать, дети не наследовали сословия родителей и автоматически записывались в податное сословие (крестьяне либо мещане). Внебрачные дети не имели права на получение наследства ни от кого, даже от матери. Но основная проблема заключалась в том, что гражданские законы не предусматривали взыскание с отцов внебрачных детей средств на их содержание. Такая норма содержалась в Уложении о наказаниях (это уголовный кодекс), но только в отношении лиц, приживших детей от незамужних. Заметим, что стандарты доказывания в уголовном процессе более серьезны, чем в гражданском, и, главное, мать должна была убедить прокуратуру заняться этим делом (абсолютно для прокуратуры неинтересным), в то время как в гражданском суде она могла бы поддерживать иск сама. При этом требовать алименты с тех, от кого родили ребенка замужние женщины, по закону было невозможно — а между тем, обманутые мужья имели законное право отказаться от таких детей.

Усыновление внебрачных детей было чрезвычайно затруднено, даже если их родители затем поженились. В принципе, закон имел целью таким образом сделать невозможной продажу через фиктивное усыновление дворянского звания; да вот только дворян было менее 2% от населения, а отдуваться за них приходилось всему народу.

Всё это, по мнению законодателей той эпохи, подлежало реформе. Закон 1902 года переименовал незаконнорожденных детей во внебрачных и дал право их матерям требовать от отцов средства на их содержание в исковом порядке. Поскольку природа скрывает от человечества тайну отцовства (про ДНК еще не знали) необходимым доказательством, требовавшимся от матерей, был секс с ответчиком в период, соответствующий зачатию ребенка. Это доказательство не было достаточным, суд оценивал его контекстуально. Слава богу, гражданский суд не усвоил позицию суда духовного (занимавшегося разводами) и не считал, что секс доказан лишь в том случае, если несколько свидетелей наблюдали один и тот же половой акт, видя при этом его физиологические подробности. Ответчик, со своей стороны, мог доказать, что в тот же период у матери был секс с кем–либо еще, что сразу делало вопрос об отцовстве неразрешимым. Кроме введения алиментов, новый закон облегчил усыновление внебрачных детей, дал им право наследовать матерям и носить их фамилии. Если родители ребенка вступали в брак, отец получал право его узаконить. В общем, закон был не идеален, но являлся движением в сторону социального прогресса.

Но до принятия закона оставалось еще пять лет. А что мог делать наш солдат прямо сейчас, в 1897 году? Немногое. Представим, что солдат решил бы отказаться от ребенка, развестись с женой и завести затем новую семью.

Он легко мог бы добиться отмены родительских прав, возникших при внесении его имени по заявлению матери в метрическое свидетельство. Ему следовало предоставить мировому судье доказательство того, что в период зачатия ребенка он отсутствовал в данном населенном пункте. В принципе, справки из полка о том, что он не получал длительных отпусков, было достаточно. Такое дело обошлось бы ему недорого, в 20–30 рублей (2–3 дня работы адвоката и месячный доход простого горожанина). Далее наш герой мог бы попробовать развестись с неверной женой. Вот тут бы его ждала неудача. В теории, решение гражданского суда обладало преюдицией для суда консистории (церковного), который единственный имел право расторгать браки. На деле же в стране в год происходило несколько сот разводов, и каждый из них сопровождался взяткой как минимум в 2–3 тысячи рублей — а это уже заработок бедолаги за 5–10 лет. Консисторские мошенники никогда бы в жизни не развели незадачливого воина бесплатно.

В общем, с новой женой у солдата бы ничего не вышло. Отказ же от ребенка при продолжении брака мало что бы значил для мужчины. Относиться к ребенку плохо ему и так никто не мешает, а едят в доме все из одного котла и живут от одного кошелька — который, кстати, в простонародной семье всегда находится у жены. Наш совет для солдата — забыть старые обиды и воспитывать ребенка как собственного.

Заметим, что солдату была доступна эксклюзивная опция — он мог невероятно нагадить жене, отобрав у нее паспорт. Большинство горожан было, по формальному сословному учету, крестьянами. В городах они проживали по паспортам, являвшимися, по существу, разрешениями на проживание вне места сословной приписки (не путать с пропиской). Замужние женщины могли получать отдельный от мужа паспорт лишь по разрешению мужа. В принципе, наш солдат может обратиться в волостное правление с запросом на аннуляцию паспорта жены, правление известит полицию по месту фактического проживания женщины, и полиция вышлет ее в деревню по этапу. Такие угрозы были не пустыми — в начале 20 века около 80 тыс. женщин ежегодно подавали прошение о выдаче отдельного паспорта в Канцелярию по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых (законного способа получить паспорт у них не было, надо было надеяться на пути монаршего милосердия). Если же жена была мещанкой, этот номер у солдата не прошел бы.

Какие возможности были в такой ситуации у женщины? По существу дела, никакие. Развод с мужем, как указывалось выше, был для нее де–факто недоступен; а если бы он и состоялся, она бы не получила права на вступление в новый брак. Единственное, на что ей оставалось надеяться, это на то, что муж как–то смягчится и не станет отказываться от ребенка. Заметим, что злосчастная женщина как–то содержала себя, пока муж был в армии; солдат получал 50 копеек в месяц и сам ждал денег от семьи. Следовательно, она может надеяться на то, что сможет прокормить себя и дальше, если муж больше не захочет с ней жить. Перспективы на неформальный новый брак у нее небольшие — кому нужна такая жена, дети от которой будут автоматически записаны на постороннего мужчину (формального мужа), который по этому поводу придумает какое–нибудь вымогательство.

В общем, все сильно попали и выхода нет. Так был устроен мир, к восстановлению которого сегодня призывают православные.

И наконец, кто? Да какая разница... На дальнейшее развитие событий это уже не повлияет.

Этот пост рассказывает о том, как была устроена дисциплинарная система в послереформенной (призывной) царской армии. Весь пост сделан по книге А.Анисимова "Воинский устав о наказаниях, разъясненный мотивами, на которых он основан, и решениями Главного Военного Суда" (link). Книга, являющаяся комментарием к закону и сборником судебных прецедентов, содержит в себе несколько сот кратких и жутких историй, приключившихся с нашими предками, и, благодаря многочисленным цитатам, содержащим оскорбления, которыми солдаты награждали офицеров, позволяет нам услышать голос простого человека, умершего сто лет назад и не оставившего на земле иных следов.

Как была устроена система наказаний в армии

Одновременно с рекрутчиной (то есть в начале 1870–х) в русской армии настал конец и ужасным телесным наказаниям. Теперь дисциплина поддерживалась таким способом, который на первый взгляд казался цивилизованным. Наказания для военнослужащих разделялись на две группы: дисциплинарные и уголовные.

Дисциплинарные наказания накладывались начальником, без особых церемоний, самым тяжким из них был месячный арест в карцере / 20 суток строгого ареста (на хлебе и воде) / 8 суток усиленного ареста (в темном карцере). Дисциплинарные наказания налагались за все вообще маловажные проступки, нарушение общественного порядка и благочиния — то есть за что угодно по усмотрению начальства, и обжаловать их было нельзя.

С уголовными наказаниями всё было сложнее. Уголовные проступки и преступления рассмаривались судом, который не сильно отличался от гражданского. Предусматривалось и предварительное следствие, и поддержание обвинения прокурором, и представление подсудимому бесплатного защитника, на приговоры можно было приносить апелляцию. Для нетяжких преступлений собирали временный полковый суд, в котором все эти роли выполняли полковые офицеры, назначенные ad hoc, а первой инстанцией для тяжких предступлений и апелляционным судом был окружной военный суд, в котором работали профессиональные военные юристы, закончившие особую академию. Кассационные жалобы рассматривал Главный военный суд. Специфическими наказаниями для военных были одиночное заключение в военной тюрьме (от 1 до 4 месяцев) и отдача в дисциплинарный батальон (от 2 до 3 лет); наказания были равными по тяжести и зачитывались друг за друга день за день. Интересно, что разрыв по срокам не был заполнен — не получил 4 месяца, сразу получай 2 года. Каторга (от 4 лет) была общая с гражданскими.

Теперь расскажем о наиболее распространенных злодеяниях военнослужащих и наказаниях за них.

Солдат не оказал уважения

Самым массовым военным преступлением было неоказание с намерением начальнику должного уважения или неприличное с ним обращение (ст. 95). За это злодеяние, совершенное нижним чином по отношению к офицеру, полагалось от одного до четырех месяцев одиночного заключения в военной тюрьме. Военная юстиция довела расширительное толкование этой статьи до такого состояния, что под нее можно было подвести (это, кстати, официальный термин судебного языка той эпохи) всё, что угодно. В частности, уже ответ начальнику в повышенном тоне, при уставном и вежливом содержании речи, был достаточен для приговора. Вот еще примеры:

— солдат, наказываемый за что–то офицером, спокойно и без намерения оскорбить (что признавал суд) заметил "охота вам, Ваше благородие, кровь христианскую пить";

— солдат во время учебных занятий сказал начальнику "вы меня мучите, тираните своим учением, мне приходится либо бежать, либо повеситься";

— писарь в канцелярии писал личное письмо; делопроизводитель потребовал показать бумагу, на что писарь сказал: "это мой секрет, касающийся собственно меня" и прикрыл письмо руками;

— офицер спросил своего денщика, желает ли тот служить у него денщиком, на что тот ответил, что не желает, а желает служить во фронте (видимо, единственный возможный ответ на такой вопрос, не составляющий преступления был "рад стараться, ваше высокоблагородие").

Солдат оскорбил чувства

Значительно более серьезным преступлением было оскорбление начальника (ст. 97). Если нижний чин, оскорблял офицера при исполнении служебных обязанностей, ему давали от двух до трех лет дисциплинарного батальона. В принципе, суды подводили под эту статью любой случай, когда нижний чин обратился к офицеру на ты. Другие оскорбления бывали вот такие:

— рядовой, получив от офицера замечание за неотдание чести, отошел и с раздражением плюнул в сторону;

— рядовой, арестованный за что–то офицером, сказал ему: "капитан, вы ответите за мое арестование, отведите меня к подполковнику";

— рядовой заспорил с врачом военного госпиталя по поводу того, что его выписали в часть слишком рано, и для выражения неодобрения показал врачу детородный член;

— унтер–офицер, объясняясь с поручиком, размахивал руками и неумышленно толкнул его в грудь;

— унтер–офицер подошел к стявшему в строю рядовому и желал поправить его шинель, но тот без умысла к насилию отвел его руку.

А вот как выглядело неповиновение (ст. 105), за которое также давали от двух до трех лет военно–исправительных рот:

— во время суда по другому преступлению обвиняемый солдат на вопрос судьи о виновности ответил, что служить не желает и судиться не хочет (разумеется, 2–3 года за такое высказывание добавили к его сроку по первому обвинению);

— солдат, несмотря на неоднократные приказания начальника стоять смирно, продолжал делать движения;

— один солдат взялся сшить другому сапоги; возник конфликт и солдат–заказчик пожаловался фельфебелю, фельдфебель велел отдать сапоги заказчику, на что первый солдат заявил, что сапог не отдаст, пока ему не заплатят уговоренные деньги (подчеркиваем, что речь идет о частных, внеслужебных отношениях солдат);

— солдаты, будучи недовольны назначением ротного командира, не ответили на его приветствие.

Солдат полез в драку

И наконец, самое ужасное наказание ждало тех, кого обвинили в нанесении начальнику удара, поднятию на него руки или оружия, а также в любого рода насильственном или крайне дерзком действии (ст. 105). Наказанием таким преступникам была каторга от двенадцати лет до бессрочной (опять же, если преступление совершалось против офицера при исполнении). Вот в чем такие злодейства выражались на практике:

— рядовой оттолкнул фельфебеля, который хотел удержать его от входа в казарму (рядовому повезло, что он оттолкнул фельдфебеля, а не офицера, ему досталось не от 12, а от 4 до 6 лет каторги);

— рядовой умышленно и неоднократно наступал на ноги начальнику.

Что именно защищал закон

Закон, несмотря на все декорарации, на самом деле подчеркивал, что он защищает не столько воинскую дисциплину в целом, сколько офицеров от солдат. Одни и те же преступления (например, побои), если они совершены нижним чином по отношению к офицеру, наказывались свирепо (как то описано выше), нижним чином по отношению к старшему нижнему чину — заметно мягче, офицером по отношению к старшему офицеру — еще мягче, а уж офицером по отношению к нижнему чину — совсем мягко. Да и сами наказания для офицеров и солдат на самом деле были разными: арест для офицера был просто домашним арестом, а для солдата сидением в карцере и спаньем на голых нарах; там, где солдата отправляли в исправительные роты, офицера просто увольняли со службы, и т.п.

В теории, на каждом смотре отводилось время для подачи нижними чинами жалоб. Офицеры должны были отойти от строя, и желающие могли заявить жалобу начальнику напрямую, минуя промежуточных командиров. Но все знали, что на самом деле пожаловавшийся только навлечет на себя неприятности, а жалоба, скорее всего, кончится ничем. Жалобы на избиения, оскорбления и т.п. неизменно заминались, единственное, с чем начальство могло помочь разобраться — это совсем уж наглое раскрадывание офицерами частных средств солдат.

Военные юристы тешили себя тем, что они служат закону, пусть и очень суровому. Они пытались сформировать юридически состоятельную судебную практику, создать прецеденты, заполняющие неясности закона. Военные суды, очень расширительно трактовавшие закон, при этом внимательно рассматривали те случаи, когда обвиняемые заявляли об отсутствии события преступления, имели алиби и т.п. В военных судах было 8–10% оправдательных приговоров (а в гражданских — до 40%), для современной российской судебной системы это невероятно высокий уровень.

Но, увы, нижние чины не умели оценить эти усилия. Им просто казалось, что они попали в ад. Правоприменение, за которым, в принципе, стояли состоятельные юридические соображения, в том виде, в котором оно доходило до солдат, в их глазах было просто садистским издевательством. Уголовные наказания за простое проявление эмоций, за выражение нейтральных мнений перед начальником, за попытку прикрыться, когда тебя избивают (незаконно избивают!) — всё это расходилось с представлением простого человека о рациональном устройстве сообщества людей и элементарной справедливости.

Простые вопросы начальника — типа "тебе понравились щи?" — вызывали у солдата ужас; он подозревал (не без основания) что за ответ вроде "щи слишком соленые" он может угодить в тюрьму. Солдаты, плохо приноровившиеся к армейской жизни, часто столь сильно паниковали, что просто не отвечали ни на какие вопросы старших офицеров (кстати, за это тоже можно было угодить в карцер) или бессмысленно лопотали "рад стараться, Ваше Благородие".

Последствия такой дисциплинарной системы были весьма обширными. Важнейшее из них — полная потеря контакта между солдатами и офицерами в тех частях, где начальство было настроено на установление строгой уставной дисциплины. Вторая проблема — распространенность рукоприкладства. Ситуация, в которой рукоприкладство запрещено, но законные наказания чрезмерно жестоки, приводила к тому, что провинившихся негласно били взамен законного наказания с их невольного согласия — избиение представлялось нижнему чину лучшей альтернативной отлачи на три года в дисциплинарный батальон, а это давало гарантию, что избитый не пожалуется. И то, и другое внесло существенный вклад в критическое снижение боеспособности армии, приведшее к ее поражению в Русско–японской войне и к неудачам в Первой мировой, а затем и к революции.

Бесхвостая лошадь

А причем тут бесхвостая лошадь? Русский человек изобретателен и догадлив. Военные юристы строили систему, в которой под статьи Устава наказаниях можно было подвести всё что угодно, а солдаты тем временем искали, с большой опасностью для себя, дыры в этой системе. Что бы такое сделать, чтобы уязвить начальство и не попасть под суд? В 1883 году двое безымянных кавалеристов наткнулись, наконец, на такую дыру. Рассорившись с вахмистром они, с целью причинить ему неприятность, отрезали хвост у его лошади. Дело слушалось в трех инстанциях, и наконец Главный военный суд постановил, что их поступок, пусть и непохвальный, не находит себе соответствующих определений в уголовных законах, что освобождает их от ответственности. Бороться и искать, найти и не сдаваться.