chetushka

Последний раз я видел мою Анику грязной и мокрой, в рванье, со слипшимися в единую массу волосами. И даже тогда я поражался ее красоте. Теперь же я… боялся ослепнуть. Впервые я увидел ее в платье. Том самом, что принес ей прошлой осенью. Немаркое, строгое, но красивое, оно идеально облегало ее точеную фигуру и распадалось мягкими волнами от пояса. Золотистые кучеряшки были аккуратно собраны в незамысловатую, благородную прическу. Белое, с приятной розовинкой лицо сияло каким-то неземным светом.

Абсолют – другого слова я подобрать не мог ни тогда, ни сейчас. Она была… абсолютна! Глядя, как она провожает по дорожке свою посетительницу, я думал о том, что с такой внешностью эта девушка могла бы получить все, что захочет. Деньги, замки, драгоценности, балы, путешествия и толпы поклонников. Но она предпочла жить в лесной глуши в доме, взрощенном на костях моей несчастной Бизи и ее нерождённого теленка. И еще бог знает скольких животных… Я не мог этого понять. Да, я помнил, что она стремится куда-то «домой», но все равно был просто не в состоянии понять.

- … до следующей луны, - донесся до меня ее бархатистый голос, - Если передумаешь, то просто не подпускай его к себе до срока.

- Я не передумаю…

Женщина – серенькая, невзрачная мышь рядом с сияющей, царственной Аникой – торопливо скрылась среди деревьев. Аника некоторое время глядела ей вслед, потом повернулась в мою сторону и негромко позвала «Бенни!».

...

С совершенно глупым видом я сидел у огромного потрескивающего камина, держа на коленях кружку какао с молоком – невиданная роскошь! Голова полнилась посторонним, сводящим с ума звоном, от которого мысли никак не могли собраться вместе и скакали, как потревоженные в траве кузнечики.

Аника хлопотала по хозяйству – оттирала кушетку в углу от потеков крови, полоскала тряпку в тазу и снова оттирала. Поймав мой безумный взгляд, она откинула со лба выбившуюся прядь и устало усмехнулась.

- Не бесись. Это моя кровь.

Я отвел взгляд. Поверил ли? Да, конечно. Ведь ее посетительница на моих глазах – целая и невредимая – утопала в лес. Если, конечно, с ней не было кого-то еще… Я потер подушечками пальцев виски.

- Это как погрузиться глубоко под воду. Не переживай, - добавила она, - перепад давления или что-то в этом духе. Уши заложило?

Я кивнул.

- Скоро пройдет.

Постепенно звон стих, и я немного расслабился, украдкой осматривая новый дом (байшин!) моей подопечной. Все то же единственное помещение, только раза в полтора больше, а убранство... Три стены из четырех представляли собой гнилую, рыхлую доску с противными наростами то ли плесени, то ли тех отвратительных бледных грибов, которые любят темные и сырые погреба. Четвертая же стена была идеально гладкой и затянута шикарными атласными обоями с изображением огромных тюльпанов. Пол тоже был дикой смесью все тех же почерневших гнилых досок, в хаотичном порядке перемежающихся с участками натертого до блеска паркета. Массивный, сверкающий полировкой дубовый стол, и рядом одинокий, кривой табурет. Шаткая занозистая скамейка, на которой я восседал, а напротив - изящный, тонконогий столик, которому вполне нашлось бы местечко и в королевском дворце. Грубый и, кажется, намертво прибитый к гнилой стене сундук, и рядом с ним кривоногая претенциозная кушетка вроде тех, на которых так любят позировать для художников жеманные богачки. Эту кушетку и оттирала Аника.

На полу возле холодного камина лежала шкура исполинского медведя. И это не смотря на то, что медведей в Британии истребили еще в прошлом веке!

Все казалось диким, нелепым, безумным… Единственное, что радовало и успокаивало глаза – картины, тут и там развешанные на единственной чистой стене. Было в тех наполненных меланхолией и туманами пейзажах что-то, что трогало сердце. Что-то… настоящее.

Я покосился на горячую кружку в своих руках и с опаской отхлебнул. Какао было восхитительным – сладким, горячим и душистым. Последний раз я лакомился таким очень давно – задолго до побега с Родины. Сделав еще несколько глотков, я поставил кружку с блюдцем на тонконогий столик и поднялся, надеясь движением развеять какую-то душную муть и рябь, угнездившуюся в голове с того мгновения, как переступил порог.

Неожиданно в глаза бросились тяжелые кованые подсвечники на стенах. Я бы обязательно обратил на них внимание при входе, ибо их причудливо изогнутые ветви направлены были почему-то вниз. Отгоняя от себя дурацкую мысль, что появились они только что, пока я пил какао, я подошел к одному и попытался его развернуть, но он сидел, как влитой. Приглядевшись, я ошарашенно отошел. Канделябр не имел никакого крепления, он просто… рос из стены! Я даже видел, как деревянная гниль плавно перетекает в металл…

Я оглянулся на Анику, которая оттирала последние капли с ножек кушетки, хотел выразить свое недоумение, но передумал. Что уж тут о канделябрах, когда все вокруг вызывает священный, первобытный ужас.

Крадучись, я двинулся дальше, перейдя к таким знакомым стеллажам, только почему-то совершенно пустым. Разве что на нижней полке завалялась небольшая книжонка в мягкой обложке. Правда, было и отличие – между стеллажами на тонкой веревке была растянута залинявшая сборчатая ширма. Заглянув за нее, я был уверен, что обнаружу рисунок двери, который Аника прикрыла тряпкой, чтобы оградить себя от надоедливых расспросов «гостей», но никак не ожидал, что там будет… именно дверь! Настоящая! Внутри меня все словно покрылось инеем, волосы на загривке встали дыбом. Сделав вид, что внимательно изучаю корешки книг, я дождался, когда Аника понесет таз на улицу, и, готовый к любым ужасам и чудесам нажал вниз латунную ручку и распахнул дверь!

За ней меня с угрюмым недовольством встретила крошечная комнатушка. Не более шести футов в длину и ширину. На голом каменном полу лежал простой соломенный матрас с лоскутным одеялом. Поверх него корешком вверх распласталась раскрытая книга. Вот и все. Ах, нет! Еще у изголовья стояло треснутое блюдце, ко дну которого прилип желтоватый огрызок свечи.

Мой организм никак не мог справиться со злым розыгрышем. Сердце по-прежнему рвалось из груди, на лбу выступил пот, глаза лезли из орбит. Все во мне подготовилось встретить неведомое НЕЧТО! Я даже был готов увидеть Трон Господень или хохочущего в Адском пламени Дьявола, но…

За моей спиной раздался тихий смешок. Золотистая, пахнущая цветущими лугами и земляникой, голова на мгновение доверчиво упала на мое плечо, а потом мимо меня протянулась тонкая рука и мягко прикрыла дверь.

- Это моя девичья спальня, Бенни, - сказала Аника, - Мужчинам там нечего делать.

...

- Если хочешь есть, сходи за дом. Там в клетке отличный, жирный заяц, - сказала Аника, аккуратно расправив шторку, - Я пока разведу огонь.

Я послушно и даже охотно прихватил лампу и вышел во двор. Стало немного легче. На языке вертелась тысяча вопросов, но я не знал, как их правильно задать, чтобы не выглядеть при этом как всегда – тупым, деревенским увальнем. Я повидал в компании Аники много странного и жуткого, но эта комнатушка… она поразила меня больше всего. Даже голова моего несчастного теленка, торчащая из стены сарая, казалась… пустяковой нелепостью по сравнению с… Мне трудно подобрать слова, чтобы передать все те унижение, ужас, стыд, несправедливость, кощунство и насмешку, которые я испытывал при мысли о жалкой каморке. Я посмотрел на раскинувшееся в вышине небо. Я не желаю богохульствовать, Отче, но мне пришло в голову, что и там – за синим звездным пологом – Господь и сонмы его ангелов тоже покатываются со смеху, глядя на меня. Но желания уйти и все забыть на этот раз не возникло. Я не смог бы этого забыть и все, чего бы добился – это до конца жизни сожалел, что хотя бы не попытался во всем разобраться.

Я быстро освежевал зайца и хотел вернуться в дом, но что-то меня удержало. Какой-то неясный, хлюпающий звук. Такой бывает после дождя, когда с деревьев в лужи срываются последние капли. Я долго прислушивался и шарил взглядом вокруг, пока не увидел, что искомое было прямо у меня под носом. Опустив чуть ниже лампу, я со смешанными чувствами глядел на заднюю стену дома. Ровная каменная кладка росла вопреки всякой логике от крыши вниз, а не наоборот. И заканчивалась где-то на уровне моих бедер. Под ней выступали столь хорошо запомнившиеся трухлявые, гнилые доски, палки, сухая тина и… кости. Чавкало в месте стыка – из-под аккуратных светлых камней сочилась бурая слизь, заливала трухлявые доски и на них тут же начинали проступать бугорки и канавки. Больше всего это было похоже на твердые круглые мозоли на натруженных руках, и я не сразу понял, что это дерево… обрастает камнем. Само. Внезапно чавкнуло гораздо громче, срамным звуком. Я отшатнулся и, прижимая тушку зайца и лампу к груди, со всех ног кинулся прочь. По дороге мне еще пришло в голову, что задняя стена дома не может быть просто прямой, в рельеф никак бы не вписалась «девичья спальня». Но этот факт казался лишь незначительным штрихом к общему безумию.

Влетев в дом, я наткнулся на спокойный, чуть ироничный взгляд серых глаз.

- Там… у тебя там…, - я умолк, понимая, что вряд ли удивлю Анику своим открытием. Она некоторое время выжидающе смотрела на меня, потом приняла тушку и стала насаживать её на вертел.

- Бенни…, - начала она, не глядя на меня, - Я понимаю, как ты… озадачен. И я вижу, что ты подозреваешь меня в… плохом. Поверь, я отнюдь не дьявольское порождение. И после ужина я расскажу тебе все… что сумею.

- Снова?! Ты рассказывала уже раз пять, но так, чтобы я ничего не понял!

- Я постараюсь рассказать так, чтобы ты понял, - она пристроила вертел над потрескивающими углями, - Сходи в погреб. Там есть ежевичное вино. Я знаю, ты любишь.

- Что ж ты по-прежнему ловишь зайцев, если у тебя появился волшебный погреб? – я попытался придать своему голосу максимум издевки, но из-за волнения ничего не вышло. Уши снова заложило, в голове раздался противный писк, - Вино и какао есть, а еды нет?

- Какао… всего лишь подарок.

Я шагнул было в сторону погреба, но в памяти вдруг всплыл прогнивший, смрадный матрас, прикрывающий два трупа. Что если? Старый, как мир прием…

Аника усмехнулась, явно прочитав мои мысли, вздохнула и сходила за вином сама. Дом вскоре наполнился чудными ароматами. Сквозь мрак и ужас я невольно испытывал и ностальгию. Вспомнились наши мирные зимние вечера двухгодичной давности. Аника в моих штанах с книжкой в любимом кресле, я колдую у камина над ужином, за окном льет ледяной дождь со снегом... Может, что-то подобное испытывала и она, когда «растила» свой Храм?

- Этот дом так похож на наш, прежний, - произнес я нейтральным тоном, прихлебывая из чайной кружки кислое, терпкое вино, - Дань… традициям?

- Это просто… мое невежество…, - девушка смущенно отвернулась, - Ведь это единственный дом, который я видела в жизни… Если бы ты меня не бросил, то помог бы…

- А вся эта мебель? - я обвел рукой непременные атрибуты мещанского достатка.

- Я нашла книгу… на дороге. Там были картинки.

«Каталог», - догадался я. Все логично. Но… неужели она действительно не помнит свой дом, мать, бабушку? А я ведь был уверен, что она сознательно замалчивает этот период своей жизни, как нарушающий, порочащий невероятный ход ее волшебной истории. Впрочем, так я думал ровно до того момента, как наш первый дом превратился в гнилое болото.

- Я подумала, раз их рисуют в книгах – они чего-то да стоят! – оправдывалась девушка, заливаясь краской, - Если не веришь, та книга стоит на нижней полке справа.

- Я верю, - коротко ответил я, невольно тронутый ее застенчивостью, - Но ты объясни другое… Каким образом во все это вписывается твоя… «спальня»? Ведь не станешь же ты утверждать, что это и есть тот «дом», куда ты так стремилась?

- Я неприхотлива, - пожала она плечами, - Матрас, одеяло, хорошая книга и свеча – вот и все, что мне нужно.

- Ничего не понимаю! – я в отчаянье схватился за голову, - Ты снова переворачиваешь все так, что ничего не понять!! К чему тогда этот дом и все это борохло, если тебе достаточно матраса и свечи?!

- Почему бы и нет? – она глядела на меня со сводящим с ума вежливым удивлением. А я, как обычно, чувствовал себя идиотом, который не понимает самых элементарных вещей. Она помолчала, потом нехотя добавила, - Это все нужно не мне. После ужина я постараюсь все объяснить.

- Зачем ждать?! Почему не начать прямо сейчас?!

- Потому что я не хочу, - коротко ответила она, - Ты и так с трудом воспринимаешь… а если постоянно отвлекаться на мясо и беготню, то в конце ты снова заявишь, что ни черта не понял и с оскорбленным видом хлопнешь дверью. На этот раз ты будешь слушать и, надеюсь, поймешь.

Впервые в ее голосе послышалась сталь. Испытывая легкий стыд от ее слов, я глядел на нее. Она изменилась. В первую очередь, внешне. Когда мы пришли на болото, ей можно было дать лет пятнадцать, теперь же передо мной сидела совсем взрослая девушка… я бы даже сказал – женщина. Но она изменилась и внутренне! Мне припомнился ее рассказ про бабочку, которая летит над океаном, не зная, куда и зачем, повинуясь лишь инстинкту. Теперь в ней не было больше ни этой слепоты, ни сомнений, ни метаний, ни страха перед возможными ошибками или поражениями. К чему бы она ни стремилась, она точно знала свою цель и, наконец, достигла ее. Ну, или была близка к тому.

Заяц вскоре был готов и разделан. Румяные кусочки лежали вместе с июльской лесной зеленью на тонких фарфоровых тарелочках. Хрустальные фужеры наполнились душистым ежевичным вином. А рядом лежали наши старые грубые ложки. Неправильные канделябры на стенах одновременно сами собой вспыхнули. Огоньки, вопреки законам физики, устремились вниз, а воск ленивыми каплями потек по свечным столбикам вверх. Некоторое время я завороженно глядел на это диво, но не стал ничего говорить, и уселся за стол. Та бутылка, которую я успел оприходовать, пока готовился ужин, примирила меня со всем, что творилось в этом странном доме. Мы молча поужинали. Я хотел убрать со стола, но Аника остановила меня и проводила обратно к камину.

- Что ты хочешь знать? – спросила она, протягивая мне полный до краев фужер и пару сигар. Тоже подарок?

- Ты… ведьма? – спросил я первое, что пришло на ум и тут же глупо захихикал. И над нелепостью собственного вопроса и над тем, что захмелел именно тогда, когда делать этого не следовало.

- Нет, Бенни… я не ведьма.

- Хочешь сказать, что этот твой… байшин… вырос по велению Божию?

Она мягко опустилась на медвежью шкуру так, что полы ее платья встали на несколько секунд парусом. Золотые кудри отливали медью в свете свечей. Несколько секунд она обдумывала мой вопрос, потом неуверенно кивнула.

- Ты всегда был одержим Богом. Высморкаться не мог без того, чтобы не задуматься, не богохульство ли это. Нет, помолчи! Я ни в коем случае не хочу умалять… достоинства Бога, в которого ты веришь, хоть и слабо представляю, почему ты ему так поклоняешься. Странное существо на небе, которое говорит из горящих кустов и пишет заповеди на скрижалях, а потом следит за человеком и со злорадным удовольствием отправляет за малейшее нарушение на веки-вечные в Ад.

- Да как ты?!..., - я задохнулся от праведного гнева, но Аника приложила палец к губам и покачала головой.

- Это твой Бог, Бенни, - продолжила она, - и я уважаю твою веру, хоть и не разделяю ее. Говоря о том, что всё (включая тебя, меня, этот лес и мой байшин) создано по велению Божию, я имею в виду, что само оно никак не могло придуматься и создаться. А значит, есть что-то, что придумало и создало. Что-то гораздо более могущественное, чем твой Бог, занятый лишь жалкими нравственными экспериментами над человечеством.

Она умолкла. Я тоже молчал, негодуя от ее пренебрежительного тона. Я задал вопрос, и она на него ответила, но как всегда, я ничего не понял. Ее слова были хоть и кощунственны, но вполне понятны. Вот только ясности никакой не принесли. Как всегда.

- И сколько еще несчастных животных ты утопила, чтобы твой Бог построил для тебя дом? – спросил я с издевкой. Аника криво ухмыльнулась.

- Человечество принесло в жертву Богу его собственного сына. Он хоть что-то дал в ответ?

- Он простил все грехи! – воскликнул я в негодовании.

- Да. До новых грехов. И продолжил отправлять вас в Ад. Никакой практической пользы.

- Практической пользы? - я брезгливо скривился, - Христос исправил природу человеческую, приняв на себя ее несовершенство! Предоставил возможность искупления! А ты противопоставляешь этому что? Бесовские хоромы? Стулья и тарелки? Бутылку вина?

Я потряс перед ее носом бутылкой, в которой на донышке еще немного плескалось и со смутным стыдом осознал, что совсем напился. Бесовским вином. Не надо было ничего ни есть, ни пить в этом доме!

- А что получили вы? – спросила она с легкой насмешкой, - Может, стали меньше грешить? Убивать, воровать, прелюбодействовать? Все, что сделал ваш Бог – это создал несовершенное существо, а потом карал его за то, что оно несовершенно. Это все равно что родить ребенка с физическими изъянами и назначить его ответственным за это.

- Ты…, - я отвел глаза, понимая, что из этого спора не выйду победителем, и переменил тему, - Ты не ответила на мой вопрос… Сколько еще животных…?

- Ни одного, - ответила она, глядя мне в глаза, - Это правда. И, предвосхищая твой следующий вопрос, я скажу. Они того стоили, ведь теперь я знаю, зачем здесь. Помнишь, я рассказывала тебе про Великое Царство Хатусаса? Они были первыми, кто открыл плодородное место. Хеты были небольшим племенем, кочующим по каменистым долинам древней Турции. Однажды в своем походе они оказались на берегу огромного болота и решили заночевать. Ночью началась страшная гроза. Испугавшись грозы, стадо, которое они вели за собой, начало метаться, снесло наспех сооруженные изгороди и всем табуном ломанулось в болото. Ночью, в сильнейшую грозу, хеты ничего не смогли сделать, а на утро обнаружили, что болото высохло, а в его центре выросла крепость.

Справившись с потрясением, они отправились на разведку. Ворота крепости были подняты, а внутри они обнаружили высокие неприступные стены, каменные дома, сады и дворики. Вот только из стен торчали части тел их пропавших ночью животных.

Но потеря стада показалась им справедливой ценой за дом, которого у них никогда не было, и который они не смогли бы построить собственными силами на тех бесплодных, каменистых пустошах. Исследовав постройки, они обнаружили, что кладовые полны еды, а придомовые постройки – дров.

Вдоволь надивившись, они принялись обживаться на новом месте. А чудо не прекращалось – город продолжал расширяться и вскоре занял почти всю долину. Высокие, двойные стены и крепкие стрелковые башни вливались в окружающий горный ландшафт, делая город неприступным бастионом для любых врагов.

А потом произошло еще одно событие. Однажды в городской ратуше была найдена незамеченная ранее дверь…

Я вылил в стакан остатки вина и откинулся на спинку кресла, с пьяной иронией глядя на свою подопечную.

- А за дверью, конечно, оказалась твоя «девичья спальня»…

- Не моя. Ведь это было несколько тысяч лет назад! – воскликнула она, не уловив моего тона, - За дверью они встретили женщину, которая сделала им еще один бесценный подарок – детей! Ведь племя было немногочисленным по одной печальной причине – их жен. То ли скудное питание на протяжении долгих лет давало о себе знать, то ли это просто была особенность их расы, но редкая соплеменница в течение жизни могла родить более двух детей, а многие были попросту бесплодны или не могли доносить дитя до срока.

Ту женщину звали Амагой - то есть «дарующая жизнь». Все женщины племени, даже те, что не имели мужчин или пересекли возрастной рубеж, вскоре понесли и родили прекрасных, здоровых детей. Через несколько лет племя, состоящее в начале из нескольких десятков человек, насчитывало уже больше тысячи и продолжало расти. Продолжал расти и город.

У хетов не было забот с жильем и питанием. Кладовые по-прежнему полнились едой. Женщины плодоносили каждый год, а мужчины были заняты тем, что заполняли библиотечные хранилища глиняными табличками, где вели летопись их жизни и подробно излагали все чудеса. И однажды они решили собрать армию.

- Я помню. Ты рассказывала, что они пошли войной и победили фараона и получили звание Великого Царства…

- Да…

- Получается, ты тоже этот могой? Тоже собираешь армию?

Аника расхохоталась.

- Ох, Бенни… Ты как всегда ничего не понял! Моя задача не собрать армию, а помочь женщинам исполнить свое предназначение. Родить здоровых детей!

- И только?

- Разве этого мало? – Аника помолчала, наблюдая за моей полной сомнений физиономией, - Я могла бы помогать и в нашей избушке. Если бы ты мне дал больше времени тогда и не отпустил старый байшин на дно.

- Что? Причем тут это?

- Книги! – ответила она, потом подползла на коленях к моему креслу и снизу-вверх вгляделась мне в глаза, - Я бы изучила все еще тогда, и мне не пришлось бы приносить жертвы! Но эти книги растут только с байшином. Ни в одной библиотеке мира их не сыскать…

Ее глаза сияли в нескольких дюймах от моего лица. Все вокруг плыло - наливка оказалась дюже ядреная. Где-то на периферии сознания я чувствовал, что ее чудесный рассказ, по-своему гладкий, возвышенный и полный благих целей, все же не вписывается в имеющиеся реалии. Казалось, я упорно пытаюсь вставить ключ в заведомо неподходящую для него замочную скважину.

Ассоциации были слишком… словом, отче, они окончательно сбили меня с толку. Эти серые глаза… А у меня женщины не было уже несколько лет. Помнится, последняя, еще в Шотландии, в борделе «Кол»…

Я склонился и ткнулся губами в ее лицо. Я метил в губы, но чертово ежевичное вино… мой поцелуй пришелся в нос. Она словно этого и ждала… взяла мою пьяную рожу в ладони и придала губам верное направление….

Я знаю, Преподобный, что не следует говорить об этом. Но эта ночь… она лишила меня остатков разума! Я уверен, что если бы я остался спать на той лавке, то к утру все бы переварил и задал ей правильные вопросы. Потому что ее история не сходилась, ползла по швам. Это сразу стало бы видно любому более-менее разумному человеку. И даже мне! Но эта ночь… !

...

Преподобный и не такое слышал в своей жизни. Сам он, слава Господу, давно победил зов плоти, поэтому сбивчивые откровения узника не слишком его тронули. Тронуло его лишь то, как тот отступил под действием греховных воспоминаний в темноту камеры прочь от разоблачающего света, его скрежет зубовный и тоскливый звериный вой, полный отчаянья. Отец Коллум, давно уже пришедший к выводу, что узник неисправимый фантазер и повредившийся рассудком убийца, все же испытал к нему сочувствие. Что бы он там не напридумывал себе – для него это было реально. И за это его стоило пожалеть дважды.

- Я верю, что это была лучшая ночь, - произнес он и осенил того крестным знамением, - Отпускаю тебе этот грех. Продолжай.

- На рассвете она уснула, а я тихо оделся и ушел. Шагал по залитому золотым светом росистому лесу, мучимый похмельем, раскаяньем, стыдом и… счастьем. Клялся себе, что немедленно по приходу в деревню соберу свои пожитки и исчезну. Дойду до Ливерпуля, сяду на корабль… Где-то за океаном есть благословенный дикий край, куда отбывают все, кому есть от чего бежать.

Клялся и понимал, что не сдержу клятву. Знал, что сделаю все, что она попросит, чтобы снова… Да, и так ли о многом она меня просила?! Всего лишь собрать информацию по окрестным поселениям. О женщинах. Кто может, кто нет, о вдовых, больных, принципиальных… Она была создана для того, чтобы помогать. Разве мог я отказать ей самой в помощи? Как и два года назад, когда я глядел на чудом исцеленную девочку, я грезил искуплением. Я убеждал себя, что пусть все было криво, косо, страшно и неоднозначно, оно того стоило.

- То есть, Бенни… Ты поддался на богохульные речи ведьмы и вступил с ней в сговор? – строго спросил Коллум, - Позабыл, что единственный, кто может распоряжаться рождением и смертью – это Господь? Позабыл, насколько узка стезя добродетели?

- Истинно так, преподобный, - выдохнул узник, - Аника убедила меня, что наш Бог – предрассудок, и мир намного сложнее, чем описан в священном писании. Что некоторые вещи, кажущиеся злом, на самом деле не зло – а лишь прискорбная необходимость, без которой не получится сотворить большое добро.

Узник помолчал… Потом схватился за голову и снова завыл.

- Лукавлю, преподобный! Я вообще ни о чем подобном не думал, когда шагал к деревне. Я думал только о том, как поскорее выполнить ее просьбу, чтобы вернуться не с «пустыми руками». Сейчас я думаю, если бы она сказала, что позволит опять прикоснуться к ней, если я приведу к ней пару селянок, я бы вернулся уже следующей ночью, таща их за волосы по земле. По крайней мере, задание было бы более понятным, быстрым и менее хлопотным.

Коллум молчал, мысленно отметив, что впервые узник вынырнул на поверхность и, пусть и косвенно, но признал свои чудовищные преступления. Может, и была некая «ведьма», а может и нет, но то, как он тащил селянок в лес, явно уже было близко к реальности.

...

- Моя жизнь в деревне, такая простая, упорядоченная и понятная, теперь изменилась. Те два фунта, которые кузнец выдал мне авансом, худо-бедно я отработал и тут же бросил работу. Почти все время я слонялся по деревне и украдкой подслушивал женские пересуды. Мои ангелы-хранительницы, смущенные моими расспросами и неуместным любопытством, очень быстро прекратили свою опеку. Вскоре и мужчины стали меня сторониться за отчаянную любовь к женским сплетням. Почти месяц ушел у меня, чтобы всеми правдами и неправдами собрать досье на все женское население деревни и вернуться с «трофеем» к моей любимой.

Она щедро одарила меня. Почти неделю я прожил у нее… Вернее, жил я в нашем старом домике, который мы обустроили в прошлом году, но каждую ночь я приходил к ней. Вино, свечи, вкусный ужин, разговоры… и, конечно, ласки длиною в ночь. Но чуть свет, и я собирал свои пожитки и уходил – отсыпаться.

А через неделю она сказала, что мне больше не стоит возвращаться в «Байберри» и обозначила новую цель – деревеньку «Йорк-Вэлли», находящуюся прямо напротив «Байбери», если представить окрестные селения в виде кольца. Конечно, я расстроился. В «Байберри-Дюк» я нашел не только дом, но и друзей. Конечно, их отношение ко мне в последнее время изменилось, но я надеялся вскоре вернуть их расположение, ведь «сбор сплетней» закончился.

Я попытался ей это объяснить, но она не поняла. Казалось, она вообще слабо представляла такие понятия, как привязанность или дружба, ибо не видела в них какой-то конкретной и понятной «практической ценности». Тогда я попытался объяснить свое нежелание куда-то срываться простым отсутствием денег. Это уже было ближе ей, и, похлопотав по дому, она вскоре положила передо мной небольшую, тщательно разглаженную пачку банкнот и увесистую горсть монет. Пока она искала подходящую сумку под эти богатства, я послюнил палец и пересчитал. Почти сорок фунтов! Немыслимое богатство! Неужели деньги росли в ее погребе так же, как чертово вино?!

Ночь мы снова провели вместе, а на утро я двинулся прочь – в незнакомую деревню, с тоской вспоминая мой домик и уже ставшие родными улочки, лица друзей и просто знакомых.

Аника. Часть 7

Наевшись от пуза, я расплатился и отправился исследовать деревню. Меня встретил узнаваемый во всей Англии пейзаж – богатый центр с ровными улочками, добротными особнячками и тенистыми садами и крестьянская периферия с лепящимися впритык друг к другу домишками под соломенными крышами и чахлыми, осенними огородиками. Именно там, на периферии, я вскоре и нашел себе работу – в кузнице. Поглядев на помощников кузнеца – сплошь щуплых доходяг с явной склонностью к пьянству – я не был удивлен, что хозяин, оглядев мои могучую фигуру и медвежьи лапы, тут же предложил мне работу и обещал жалование в целый фунт за то, что буду подковывать лошадей и выполнять некоторые другие поручения по шесть часов в день шесть дней в неделю.

Время побежало незаметно. Плотный завтрак в просторной уютной харчевне, тяжелый, физический труд с добротным перекусом в середине дня - кувшин молока и пышная булка или тарелка каши с мясом – затем ужин и беспробудный сон без сновидений. Мне очень нравилась моя простая, незамысловатая жизнь.

Аника! Конечно, я каждый день помнил о ней и переживал, и ждал, что она вот-вот появится на моем пороге, и усмирял порывы бросить все и бежать, проверить, что с ней! Жива ли? Не оказалось ли рядом случайных охотников или собирателей грибов или…беглых каторжников? В моменты, когда тревога за девочку накрывала с головой, я зажмуривался и вспоминал ее пение. И зайца в ее руках, покорного, безвольно обвисшего. И успокаивал себя тем, что у нее есть что противопоставить даже самому отъявленному уголовнику.

Тем не менее, в конце месяца я попросил дополнительный выходной и отправился до соседней деревни, чтобы купить девочке обещанное платье, а заодно и что-то теплое. Интересоваться женской одёжкой в Байберри я не осмелился, чтобы не породить излишнего любопытства к своей персоне.

На полдороге мне повстречался напрочь увязший в осенней глине почтовый фургончик, который я помог вытащить на твердую землю и который в благодарность с ветерком домчал меня до места назначения.

В скромной мастерской я без труда купил готовое платье, пальто и отороченные мехом теплые полусапожки. Решив не оставаться на ночь, я отправился прямиком в лес, собираясь переночевать в нашем убежище, а на утро выдвинуться обратно. Шагая по лесу, я полнился радостным предвкушением: представлял, как Аника выбежит меня встречать, повиснет на шее, попросит остаться, пожалуется, как ей было без меня трудно и одиноко…

Аники дома не было, но тревога быстро утихла. Я видел недавние следы ее пребывания. Незаправленная постель, развешанные на торчащих из стен сучках тряпки, глиняная миска на столе с остатками какого-то неаппетитного варева, горячая (и домазанная!) печка… Я положил узел с подарками ей на постель, уселся на крыльце и начал заколачивать трубку, собираясь дождаться ее возвращения. Но спустя несколько минут услышал со стороны болота… пение. Прислушался. Кто на этот раз? Кабан? Олень? Или еще один несчастный заяц? Курить уже не хотелось. Впрочем, как и получить ответы на свои вопросы. Решив, что я сделал все для девочки, я завернул табак обратно в газету и пошел прочь.

Я окончательно прижился в Байберри и даже стал пользоваться неким доверием среди жителей. Знаете, это теплое чувство, когда тебя принимают за своего, быть частью некоторого общества и участвовать в его жизни. Шагать по улице и приветственно махать прохожим и принимать ответные приветствия. Как долго я этого был лишен! Конечно, была масса любопытствующих моей прежней жизнью, но моя нехитро придуманная история о сбежавшей из-под венца невесте и разбитом сердце, которое и позвало меня искать другое место жительства, всех устроила.

Заработок у меня был хороший. Помимо работы в кузне, меня стали приглашать в дома выполнить какую-то сложную или тяжелую работу. Парень я был рукастый, поэтому катался, как сыр в масле. А к концу той зимы перебрался из постоялого двора в крошечный домик, который снял за вполне умеренную плату. Ничего особенного – две комнатки, кухня и пара чуланов, в которые мне толком и сложить то было нечего. Конечно, я страшно скучал по прекрасным завтракам и ужинам, которыми меня потчевала добрая старушка на постоялом дворе, но мне было не привыкать готовить самому. К тому же я прикупил себе несколько кур и телку, которая, к моей несказанной радости, скоро понесла. Я ждал приплода к августу, и всячески баловал мою крошку.

Первое время я по-прежнему ждал Анику. Каждый божий день. И не забывал помянуть ее в своих молитвах. По ночам я часто просыпался, уверенный, что разбудивший меня шорох или стук – это она. Но недели складывались в месяцы, и ее образ истончался в памяти, превращаясь во что-то эфемерное, мистические и очень далекое от меня. Что бы нам не уготовила судьба – у нее свой странный путь, а у меня свой – простой и земной.

Когда я не слишком уставал после тяжелого дня, то проводил вечера в уютном трактире неподалеку от дома, где собирались местные. Пили, мыли друг другу кости, плясали и мерялись силой. Друзьями я не спешил обзаводиться, но вот приятелями мог уже назвать многих. В один из таких вечеров, когда в окна лил апрельский дождь, в харчевню ввалился один из таких приятелей. Питер. Хороший парень, работящий.

- Мы должны немедленно пойти! – крикнул он. Гомон в пабе стих, и сорок глаз настороженно уставились на него, - Я слышал ее! Ведьму!

- Это всего лишь твоя жена, Пит! - раздался в ответ чей-то пьяный голос, и последующий всеобщий гогот заглушил его. Питер что-то продолжал говорить, губы его дергались, глаза метались из угла в угол. Но я видел, что парень не пьян, а потому вышел из-за общего стола и поманил его в неприметный закуток. Вскоре пляшущий стакан отбивал дробь о его почерневшие от курева зубы, а когда дрожь немного унялась, он кинул безумный взгляд в зал и попытался снова закричать, но раздалось едва слышное блеянье: «Я видел ее! Увела моего Джулса!»

Когда на него снова никто не обратил внимания, он сосредоточился на мне и обхватил мое запястье ледяными пальцами.

- Джулс ушел! Выломал дверь в стойло и удрал в лес. У него гон начался, и я побежал за ним, решив, что какой-то идиот оставил свою кобылу на свободном выгуле. А потом услышал ее… ведьму!

- Что значит, услышал? – спросил я и пододвинул к нему свою кружку эля.

- Что-то… неразборчивое. Ааа-ыыыы-оо. Но это был женский голос, звонкий! Я почти догнал его, но… Пойдем вместе! Он где-то рядом!

- Вернется твой конь, - произнес я онемевшими губами, думая не про Питерова богатыря-шайра, а про слонов, которые не водятся в Англии.

- А если нет?

- Если нет, то соберем с утра бригаду и отправимся на поиски.

Питер понемногу успокаивался. Я кивнул хозяину, и тот принес еще кружку эля. Задумчиво наблюдая, как он маленькими глотками пьет, я лихорадочно думал, что делать. Конечно, я чувствовал свою вину, ведь, как ни крути, а именно я привел одержимую девушку в эти леса, а потом оставил ее без присмотра. Слонов она не нашла, но намотала на ус и… Конь-тяжеловес Питера был не единственным, кто бесследно пропал за последнее время. У Рассмусенов сбежал бык. Но там все списали на то, что рядом за стеной легчили овец, и он напугался, нанюхавшись свежей крови. Здоровенный был бык… так и не вернулся. Помнится, еще свинья у Бредов бросила новорожденных поросят и тоже ушла. Безвозвратно.

...

Конечно, Джулс не вернулся ни на следующий день, ни через два. Питер собрал толпу, чтобы прочесать лес, и я в этом участвовал. До сих пор не знаю, как бы я поступил, если бы мы набрели на убежище Аники. Попытался бы ей помочь? Не знаю. Но так сложилось, что поиски проходили чуть в стороне от болота и нашей хижины.

А еще через несколько недель, когда пересуды о Питеровом шайре сошли на нет, у меня пропала корова.

Стояла глубокая ночь. Я вдруг сел в постели, протирая глаза и пытаясь разобраться, что меня разбудило. Но мне кажется, с тех пор, как закончились поиски Джулса, я постоянно ждал, что это произойдет.

Потом понял, что разбудил меня визгливый скрип воротины за стеной – в стойло моей умницы Бизи. Сама она открыться никак не могла, потому что накануне вечером я лично ее запер. Быстро натянув башмаки, я бесшумно выскользнул через окно в огород и, припадая в густых тенях, выглянул из-за угла. Калитка была распахнута настежь, а моя Бизи тяжело и неторопливо двигалась по дороге прочь от дома. Ее колокольчик сонно позванивал при ходьбе. Улица поворачивала направо, но корова, словно во сне, двинулась напрямик - через деревенские сады – к лесу. Я припустил за ней, пытаясь уловить за звуками тяжелого коровьего дыхания и треска ломающихся веток… ну, не знаю… пение?

Выйдя из садов на пустое пространство, Бизи двинулась быстрее, почти бегом. Я очень быстро потерял из виду ее раздутое туловище, но не отчаивался, ведь точно знал, куда она идет. Главное, успеть до того, как маленькая ведьма загонит ее в болото! Боже! Теленок должен был появиться очень скоро, и у меня были насчет обоих животных большие планы!

И все же я опоздал. Еще издали среди деревьев я увидел мерцающее болотное свечение, и услышал знакомый тошнотворный напев, а когда выбежал на берег, Бизи уже была зашла глубоко. Над пузырящейся поверхностью виднелась только ее рогатая голова и хребет.

- Стой! Прекрати! – заорал я, но Аника продолжала петь. Тогда я схватил первую попавшуюся под руки корягу и, размахнувшись, запустил ее в голову ведьмы. Трухлявая ветка от удара разбилась в щепки, но пение оборвалось, и Аника, оглушенная, осела на прибрежную траву.

В тот же миг, как ведьма замолчала, подала голос корова. Нет, не так. Она закричала!

- Би, плыви к берегу! – крикнул я, будто ожидал, что она поймет. Но она действительно, словно услышала меня и поняла, и даже попыталась развернуться, но то ли вес теленка тянул ее ко дну, то ли ноги запутались в подводном мусоре, но развернуться она так и не смогла, барахтаясь на одном месте. Хорошо, что я мог видеть ее только сзади… не видел выражения ее глаз.

Одурев от ужаса и жалости, я сбросил башмаки и кинулся в воду. Я не представлял, чем мог бы ей помочь, но оставаться на берегу просто был не в силах. Ноги увязали в топкой глине, душные метановые испарения туманили голову и зрение. Тем временем Бизи ушла под воду. Несколько секунд поверхность еще волновалась и пузырилась, а потом разгладилась. Кашляя и почти теряя сознание, я продолжал плыть. Надеялся, что смогу занырнуть, что вода не будет слишком грязной, и я увижу, за что зацепилась Бизи. Надеялся ей помочь. И каждую секунду боялся, что дело тут вовсе не в водорослях или топляке. Чем больше я отдалялся от берега, тем отчетливее представлял, как из мутной, коричневой глубины, у самого илистого дна за мной следит единственный подслеповатый глаз с горизонтальным, как у козы, зрачком.

Добравшись до места, где на поверхность еще изредка всплывали последние пузырьки – все, что осталось от моей Бизи и ее приплода – я постарался надышаться хотя бы на пару минут. Дышать приходилось все тем же метаном, и в голове совсем помутилось. Поэтому я сначала принял за галлюцинацию то, что произошло следом. Болото вдруг взбурлило. Я дико закричал, когда меня ударило что-то снизу, подняло высоко в потоке бурой, густой жижи, понесло прочь и выбросило на берег. При ударе я вывихнул локоть, попытался завопить, но рот (как и глаза) был полон глины, песка и какой-то тошнотворной болотной слизи, вроде икры, которую оставляют у берегов тритоны. Желудок взбунтовался, и я выблевал и грязь, и остатки моего ужина. Глотнув свежего воздуха, я снова попытался заорать, но вместо этого на минуту отключился.

Очнулся я очень быстро – вывернутый сустав молил о помощи, и малейшее движение причиняло нестерпимую боль. Кое-как сев, я принялся ощупывать его, чувствуя под пальцами неправильно выпирающие формы, но через мгновенье застыл, позабыв обо всем на свете.

Прямо посреди болота появился сарай. Даже лачугой нельзя было назвать это корявое нагромождение веток, досок, сгнивших древесных стволов. Всего-то четыре стены с дырой, подразумевающей дверной проем, и плоской крышей, оплетенной густым ворохом водорослей. Я не мог понять, каким образом сарай держится на поверхности, а потом разглядел виднеющиеся под полом сваи. Вот только сваями служили ноги моей Бизи. Уже переработанные, странно утолщенные и вытянутые - словно где-то там, под водой корова выросла до размеров дома - с лопнувшей, все еще кровоточащей шкурой. Виднелись лишь верхушки культей, остальное, хвала Всевышнему, пряталось под водой.

Отвратительная коробка источала чудовищный смрад – тухлятины, гнили и свежей крови. Меня снова вырвало. Я отполз подальше от берега, баюкая покалеченную руку и тихонько подвывая от ужаса и горя. Но за всем этим росло еще и изумление! Я снова ей не поверил, и снова остался в дураках! А ее дьявольское упорство таки дало свои плоды, хоть и… сомнительные.

Краем глаза я заметил движение. Аника поднялась, с трудом дотащилась до меня и уселась рядом, прижимая руку к голове.

- Бенни… Ох, твой локоть!

- Не трогай меня, - пробормотал я сквозь зубы, не сводя глаз с мерзостного строения. Казалось, оно кишит коктейлем из бубонной чумы, лепры, потливой горячки и чистого безумия, - Это была моя корова.

- Я знаю, - в голосе ее не слышалось ни сожаления, ни вины, - Прости.

- Почему же из всего стада ты выбрала именно мою корову?!

- Она была стельная…, - я с ненавистью поглядел на нее, - Через два месяца ждал приплод.

Аника долго смотрела на меня, едва различимо шевеля губами, словно проговаривая что-то про себя. Ее тоже накрыло волной, которая вынесла меня на берег. Мокрая и грязная с ног до головы – настоящая ведьма! От одежды поднимался пар, и только сейчас, когда потрясение немного отпустило, я понял, что дико замерз. Апрельские ночи, отче, слишком холодны для купаний в зловонном болоте.

Долго мы так сидели. Я, кажется, плакал, а она – любовно, мечтательно и удовлетворенно - разглядывала плод своих трудов, словно перед ней высился дворец, а не гнилая постройка на коровьих ногах.

- Пойдем, - сказала она, наконец, мягко коснувшись моей руки, - Я знаю, как помочь тебе.

- Не трогай меня, - повторил я, отдернув руку, но уже не слишком строго. Ярость, злость и скорбь куда-то испарились, оставив после себя только апатию и усталость. Я кивнул в сторону болота, - Разве ты к этому стремилась?

Аника с нежностью поглядела на сочащийся водой и кровью тошнотворный сарай и поднялась.

- Да, это мой храм. Почва приняла семя.

- Каков настоятель, таков и храм, - фыркнул я, постаравшись сделать это максимально издевательски.

Аника промолчала, а я вдруг смутился. Каким бы нелепым ни было строение, спору нет - появилось оно благодаря волшебству или, скорее, колдовству… смог бы я, проживи хоть тысячу лет и имея в распоряжении все мудреные, волшебные книжки, сотворить что-то хоть отдаленно похожее? Нет. Как и подавляющее большинство людей в этом мире. И мой сарказм перед лицом неведомой, могучей и чужеродной силы выглядел сейчас жалким ребячеством.

- Пойдем домой, - прошептала она, - Я действительно могу тебе помочь. Я умею. Это малое, что я могу сделать для тебя, чтобы отблагодарить за твою заботу и загладить вину…

«Домой!» - это прозвучало так уютно, что я, растеряв всю волю, зашевелился, пытаясь подняться, не потревожив локоть.

Молча мы добрались до домика, молча вошли. На меня пахнуло почти забытыми, но по-прежнему родными запахами. Пока она зажигала свечи, подбрасывала дрова в печь и рвала на бинты какую-то тряпку, я сидел на краешке ее девичьей постели и наблюдал за ней. Я не видел ее всего полгода, но она так… изменилась. Сколько ей было лет? Тринадцать? Четырнадцать? Выглядела она уже на зрелые восемнадцать, а то и больше. Как это возможно?! Но больше, чем ее несоответствующий реальному возрасту облик, меня поражала ее красота! Она и раньше была хороша собой, но теперь словно достигла апогея красоты! Эти высокие скулы, огромные серые глаза, ямочка на волевом подбородке. Пышные груди с торчащими сосками под насквозь промокшей грязной сорочкой и тонкая талия. Длинные ноги, выглядывающие из рваных штанин…

Живя в деревне, я удивлялся, насколько невзрачны вокруг женщины – и благородные, и простолюдинки. Эти бесцветные глаза, длинные носы, вялые губы, скошенные подбородки, серые волосы, плоские груди… И только теперь, глядя на Анику, я понимал, что это были просто англичанки. Они всегда были такими и, боюсь, всегда будут. И некрасивы они были только в сравнении с ней!

- То платье… Почему ты его не носишь? – спросил я и сам удивился хриплому карканью, в которое превратился мой голос. И тут же удивился сам себе. Неужели об этом стоит говорить, когда…

- Я берегу его, - ответила она с улыбкой, подтягивая к постели кое-как сколоченный табурет – без сомнения результат ее собственного труда, - Это самая красивая вещь, которая когда-либо была у меня. А вот пальто я не сберегла. Только им и спасалась в морозные дни и ночи.

Она уселась напротив, ощупала тонкими пальцами мой локоть и уложила его в чашечку своей ладони, а другой взялась за запястье. Я стиснул зубы и приготовился к болезненному рывку, но она действовала на удивление деликатно. Аккуратно, короткими движениями покрутила мое предплечье, и я почувствовал, как локоть с едва ощутимым щелчком встал на место. Я даже застонал от невероятного облегчения, охватившего все мое существо.

- Позволь…, - она споро и аккуратно соорудила на моем плече карман из порванной на лоскуты тряпки и бережно продела через него руку, - Боюсь, месяц тебе придется справляться одной рукой…

- Целый месяц?! – я умолк. Работа в кузне, по хозяйству… началась посевная… Конечно, у меня оставались кое-какие сбережения, но так… мелочь. Почти все я потратил на аренду домика, покупку и содержание коровы, и строительство для нее стайки. Что ж… теперь одним пунктом в статье расходов меньше…

Я посмотрел на нее.

- Скольких жизней стоил твой сарай! И что ты будешь теперь делать с этой рухлядью?! Жить в нем?

- Errare humanum est…, - произнесла она со слабой улыбкой и поднялась с табурета.

- Что это? Очередная белиберда из твоих ученых книжек?

- О нет, это ваша старая поговорка: «Человеку свойственно ошибаться… но нельзя настаивать на ошибке». Вот я честно и признаю свою ошибку.

- Ошибку?! – я почувствовал, как во мне начала закипать ярость, - Скольких животных ты утопила?!

- Не так много, как могла, поверь, - ответила она после паузы, во время которой налила в таз воду, смочила край тряпки, оставшейся от моей повязки и принялась оттирать лицо, - И прежде, чем винить меня, подумай о том, что, если бы мы не ушли из старого байшина, я бы не была сейчас такой дурёхой. Не действовала бы наугад.

- Что? То есть винить нужно меня?! – я задохнулся от возмущения и ярости при виде ее бесстрастного лица, - В том, что вместо особняка с камином и полным жратвы погребом у тебя вырос гнилой сарай на… коровьих ногах – тоже виноват я?!

- Мы там были в полной безопасности, - произнесла она, - И у меня было все необходимое для обучения. Надо было только чуть больше времени. Но ты обмочил портки и решил бежать… Можешь бежать дальше.

Я встал с постели и двинулся к двери. Локоть сладостно молчал.

- Бенни, - окликнула меня Аника. Я замешкался и обернулся, - Ты можешь остаться, если хочешь. Ложись на мою кровать, а я выстираю и высушу твою одежду. Ты можешь смертельно простудиться, если пойдешь в мокром… А я не смогу тебе помочь… пока что…

Я фыркнул, снял с вбитого в стену гвоздя свою шляпу и вышел в предрассветные, студеные сумерки. Чувствуя, что против воли, ее слова просачиваются внутрь меня, я некоторое время в раздумье стоял на пороге.

«Не были мы в безопасности», - пробормотал я себе под нос, - «Если бы остались, меня бы ждала только виселица…»

Я потоптался на месте, а потом двинулся обратно к болоту. Одежда влажным холодом липла к телу, изо рта вырывался пар, но локоть… локоть умиротворенно покоился в удобном ложе повязки. И я, не смотря на свою злость, все же мысленно поблагодарил Анику.

Выйдя на берег, я долго смотрел на сарай. Или утро сделало свое дело, или… но строение уже не выглядело столь тошнотворным, как в первые минуты своего появления. Хаос уродливых нагромождений не пропал, но как-то… сгладился что ли… даже появились прямые углы. Водоросли на жалком подобии крыши высохли и облетали трухой, разносимой легким ветерком. Сама крыша вспучилась посередине, словно пытаясь стать двускатной. Чудовищные коровьи ноги целиком ушли под воду… а болото словно обмелело. Прямиком к распяленному зеву «двери» вела топкая тропинка.

Стуча от холода зубами, я прошел еще немного по берегу, чтобы оглядеть сарай с другого боку, и от увиденного зажал рот здоровой рукой. Из стены росла голова теленка. Бельмастые глаза были мертвы, длинный серый язык свисал из раззявленной бледной пасти. Черное пятнышко ровно по центру его лобастой головы лопнуло и провалилось внутрь, оттуда выступало и текло что-то губчатое, красное.

Я упал на колени и начал истово молиться, надеясь, что это безумие по велению Божию растает, как утренний туман. Что я проснусь в своей кровати от трубного рева Бизи, ждущей корма. Надеялся, что Господь услышит мою молитву и сотрет все, что я видел, из летописи жизни и моей памяти. Но открыв глаза, я видел все тот же ужас. Разве что голова изменилась. Ее словно высушило, обескровило, втянуло наполовину в гнилую влажную стену, как в мягкую глину, так что выступал из нее теперь только розовый кирзовый нос и кончик языка.

Я поднялся и побрел прочь, собираясь, как только заживет локоть, бросить это селение и уйти. В Ливерпуль, Лондон, может даже сесть на корабль и уплыть в Америку, а то и вернуться обратно в Шотландию и предстать перед судом. Быть может, то, что я с дуру принял за искупление и надежду, оказалось карой господней за преступление и трусливый побег?

...

Вернувшись в деревню, я, действительно, слег с тяжелейшей простудой и последовавшей за ней пневмонией. Но зря я боялся, что подохну с голоду. Селяне меня не оставили. Добрые жены моих товарищей взяли надо мной шефство и трижды в день приносили мне еду, обтирали влажными тряпицами и давали какие-то страшно горькие порошки. Я долго был в забытьи, в бреду. Все, что я запомнил из того времени - это череду видений, где кошмарные и сладострастные сменяли друг друга, а порой и сплетались воедино. В моменты прояснения надо мной склонялись лица – друзей, каких-то женщин, доктора, даже деревенского старосты. Однажды мне привиделось лицо кузнеца. Губы его шевелились, а в здоровую руку он мне вложил два фунта. Помнится, я сжал кулак, но он оказался пуст, а кузнец пропал.

Когда я пришел в себя и мог связно мыслить, в распахнутое настежь окно лился жаркий солнечный свет. У окна за импровизированным столиком сидели мои благодетельницы и за неспешным чаепитием отгоняли от своих кружек надоедливую пчелу. Я сразу признал Тэмми, жену моего товарища по кузне и миссис Грей, овдовевшую год назад. Третью женщину я почти не знал. Кажется, все наше общение свелось к ремонту ее изгороди прошлой осенью.

Я не собирался подслушивать, но и давать о себе знать не хотелось. Я снова закрыл глаза. Так приятно было просто лежать под тонким лоскутным покрывалом в солнечных теплых лучах, ощущая в голове покой и порядок. Голоса приглушенно жужжали, сливаясь с голосом пчелы, успокаивали. Рецепты пирогов, письма родных, чьи-то роды, сплетни о жене ленд-лорда, которая оказалась «той еще штучкой», снова чьи-то роды… Я успел задремать, но что-то в разговоре таки задело мои нервы и я насторожился.

- … но ведь у Мэри-Лу получилось…, - говорила Тэмми, - Я тоже думаю попробовать, но страшно боюсь.

- Чего боишься? Что мистер Джиннерс узнает?

- Бог с ним, с мистером… но ведь это же Грех!

- Да что там грех?! Грех не выполнить свой долг…, - назидательно ответила миссис Грей, - В этом деле все средства хороши. Если бы мистер Грэй не упокоился так рано…

- Говорят, она помогает даже вдовым…

- Вот теперь грех! – воскликнула третья, - Немедленно прочти молитву.

Я приоткрыл глаза. Тэмми склонила голову и шептала себе под нос. Остальные смотрели на меня.

- Мистер Лоусон! Вы очнулись! – миссис Грей вынула из-за ворота салфетку и направилась ко мне, - Надолго же вы нас покинули!

Я попытался что-то ответить, но голос пришел не сразу. Она налила стакан воды из графина и дала мне попить. Потом взбила подушки, и я с трудом придал себе полусидячее положение. Моя правая – здоровая – рука была такой же вялой, как левая.

- Вы еще очень слабы, но доктор говорит, что угрозы больше нет. Нам пришлось-таки с вами повозиться…!

- Спасибо, - прошептал я.

- Бог с вами, - отмахнулась миссис Грей, - Благодарите Господа, что у вас есть друзья! Они вовремя спохватились и привели доктора сразу, как обнаружили вас в саду, в горячке, с покалеченной рукой…

- Моя корова сбежала… я пошел ее искать. Ночью. И, видимо… упал.

- Мы так и поняли, когда не обнаружили ее в стойле. К сожалению, она так и не вернулась, хотя мужчины искали ее.

- Доктор осматривал вашу руку, - Тэмми подошла с другого края моей холостяцкой койки и, присев на стул, начала поить меня с ложки теплым бульоном, в котором плавали толченые овощи и кусочки куриного мяса, - Поражался тому, как ловко вы вправили свой локоть. Очень, говорит, был скверный вывих. По его словам, в таких случаях он прибегает к… ампутации, и…

- Какой сегодня день?

- 25 июня.

- Два месяца, - пробормотал я, с трудом глотая подносимый мне бульон. Хорошо, что овощи и мясо было растерты в пюре, потому что жевать я совсем не мог, - Два месяца…

- Не переживайте, мистер Лоусон. Поправляйтесь! Даги передал вам два фунта, они в верхнем ящике комода. Кстати, он держит ваше место для вас.

- Значит…, - я деликатно отвел рукой подносимую ложку, - А я думал, он мне приснился, как…

- Да, вы долго бредили, - Тэмми поставила на прикроватную тумбу чашку с остатками бульона, - Если вы дадите её адрес, мы напишем ей, чтобы приехала…

- Не понял…

- Та женщина. Аника. Вы так отчаянно звали ее все это время… Если не секрет?.. - Женщины переглянулись и зашикали на нее. Тэмми смущенно потупилась, - Простите. Я не хотела любопытствовать. Сейчас мы вас оставим, а вечером принесем ужин и поменяем вам постель. Дамы?

Все трое как по команде поднялись, оправили юбки, собрали со стола посуду и удалились. Я остался один. Долго лежал, чувствуя, как солнечные лучи скользят по моему немощному, какому-то чужому телу. Два фунта… На сколько мне хватит этих денег? Нужно расплатиться с доктором, отдать за аренду… А потом отработать их… Успею ли я восстановиться до зимы? Ох, уж эти голодные зимы! Представил, что снова придется пользоваться заботой товарищей и, конечно, их жен, содрогнулся всем телом и постарался отогнать тревожные мысли. Но, соскочив с одного, они перетекли в другое, не менее тревожное русло.

Я прокручивал в голове подслушанный мной обрывок разговора. Из туманных намеков следовало что-то очень знакомое… Я дотянулся до недопитого стакана воды и, ухватив его обеими трясущимися руками, поднес ко рту. Женские разговоры, женские секреты…

Я вспомнил, что Аника говорила о тех женщинах, что приходили с детьми к дверям нашего убежища. Их мужья будут последними, к кому они обратятся… а тем более, их приятели. Подумал о моем товарище – Джиме Джисперсе. Они были женаты с Тэмми уже больше десяти лет, но детей Господь им так и не дал. А миссис Грей, по слухам была в положении, когда ее мужа затоптал насмерть объезжаемый жеребец. От потрясения она потеряла ребенка. А Мэри-Лу… Если я не ошибался, речь шла о Марии-Луизе, падчерице старосты, которая была замужем за скверным человеком. Этот тип каждый вечер накачивался в трактире виски и рассказывал всем желающим, как ему не повезло с женой. И ленивая, и глупая, и болтливая, и бездетная. И порядочного приданого, вопреки ожиданиям, она не получила. Я всегда думал, что она специально… ну, не желает от него детей, потому что, говорят, он ее изрядно поколачивал…

Кое-как вернув стакан на место, я обессиленно сполз с подушек и погрузился в сон.

Аника. Часть 6

Оставив ее обустраиваться, я вернулся в дом и по очереди похоронил тела. Было бы проще и быстрее закопать их вместе, но я не поленился и разнес их на милю друг от друга. Копая могилы, я чувствовал страшную несправедливость. Я был ни в чем не виноват, но вел себя, как преступник, заметающий кровавые следы. И чувствовал себя соответственно. Привалив могилы палой хвоей и валежником, я над каждой через силу прочел молитву и, падая от усталости, побрел обратно в дом, чтобы проверить, не осталось ли там чего-то, что могло вывести на наш - то есть мой - след.

Вот только… дом я найти не смог. Этот чертов лес я выучил, как свои пять пальцев! В тот день я сделал пять ходок туда-обратно, даже не задумываясь о маршруте, а на шестой – заблудился! Сначала я успокаивал себя тем, что это, мол, от усталости, ведь весь день я только и делал, что таскал тяжести, копал и закапывал. Да еще начало темнеть. Но несмотря на то, что окружали меня совершенно ясные и знакомые ориентиры, вместо того, чтобы выйти к дому, я раз за разом оказывался на берегу поросшего ряской маленького болота, которое прежде среди ориентиров отсутствовало вовсе!

Когда окончательно стемнело, а я, нарезав очередной круг, вышел к тому же самому болоту, то просто упал в изнеможении и беспомощно рассмеялся, глядя на звезды. Какая-то нелепость! Болото было явно старое. Тут и там из мутной водицы выступали окаменевшие стволы упавших деревьев, над кочками, поросшими камышом, летали светляки, в береговых зарослях стройным хором пели жабы и лягушки…

Я огляделся и вдруг заметил неподалеку белеющую в звездном свете… щебневую дорожку. Ту самую, что еще несколько часов назад вела к дому, а теперь упиралась в… омут. В замешательстве, убеждая себя, что это какая-то другая дорожка, я подошел к ее основанию и уставился на побуревшие камни. Побуревшие от недавно пролитой на них крови!

- Пойдем отсюда, - послышался голос, и я, чуть не заорав, резко обернулся. Аника стояла позади, зябко поеживаясь и держа перед собой масляную лампу.

- Как ты…? Я же запретил тебе покидать наш бивак! – напустился я, вымещая на ней злость за свои недавние беспомощность и ужас, - Какого черта ты притащилась сюда?!

- Тебя долго не было, и я пошла за тобой, - произнесла она, с любопытством разглядывая болотце, - Так и решила, что ты попробуешь вернуться.

- Попробую…? – Я уставился на нее. Что-то забрезжило в голове, - Нет! Молчи. Ты все равно не убедишь меня. Сейчас мы просто молча вернемся к нашему костру, а утром…

- Байшина больше нет, - прервала она меня, - Я говорила, что нельзя выносить хозяйку, если хочешь его сохранить.

- Байшина?

- Байшин. Храм, - пояснила она, а потом монотонно заговорила, словно читая по памяти, - «Найди почву плодородную, посей в неё плоть, исполненную плоти, и вырасти Храм свой. Корми его до срока, пока он сам не начнет кормить тебя. И тогда ешь хлеб твой, и воду твою пей…»

- Что… это? – онемевшими губами спросил я, но тут же спохватился и замахал на нее, словно отгоняя осу, - Ничего не отвечай! Мне опротивели твои сказки. Пошли. Бог ведает, сколько мы будем плутать, пока не найдем нашу стоянку.

Она бросила последний взгляд на болото и спокойно двинулась прочь. Я поплелся следом, неуверенный, что смогу найти обратную дорогу и полностью положившись на девочку. Меньше чем через час мы оказались на месте. Аника этот день не сидела без дела – разожгла костер, собрала хворост и уложила его под навес на случай дождя, даже что-то приготовила. Едва сознавая себя от усталости, я попробовал поесть, но, кажется, уснул, так и не донеся первой ложки до рта.

...

Узник замолчал, и отец Коллум пошевелился, разгоняя по телу застоявшуюся кровь. Кинув взгляд наверх, он заметил, что свет, и так едва достающий до подземелья через узкое окно-бойницу, стал еще тусклее. Весенние сумерки мимолетны, и скоро узилище погрузится во мрак…

- Святой Отец, не бойтесь! – проронил мужчина за решеткой. Преподобный хотел было возмутиться, что не боится он никого и ничего, кроме Суда Господнего, но не успел, так как заключенный продолжил, - Поверьте, когда последний лучик покинет эти жалкие оконца, вы уже будете читать молитву над вечерней трапезой.

Коллум, невольно задетый за живое, прокашлялся и строго произнес:

- Ради спасения твоей души, ты должен дать подробные координаты, где закопал тела несчастных женщин. Я позабочусь о том, чтобы тебе дали перо и бумагу.

- Я обещаю, Святой Отец…, - смиренно склонил голову узник, - Но это очень далеко отсюда. Мы ведь проделали большой путь.

...

- Проснулся я от собственного надсадного кашля. Открыл глаза и тут же подскочил, уверенный, что учинил пожар, плохо выложив накануне кострище. Над нашей полянкой стоял густой дым, но огня нигде не было видно. Кострище же было завалено свежесорванной и отчаянно дымящей травой, а сверху на ворохе стояла, вытянувшись в струнку Аника и на одной ноте еле слышно тянула какую-то песню… Слов я разобрать не мог, но мне показалось, что ее пение очень напоминает текст из тех странных книжек. Что-то состоящее почти из одних гласных: «Оооо-ыыы-оооо … блоооо-ааа-ууум…».

Чертыхнувшись, я кинулся к девочке, собираясь снять ее, но она внезапно умолкла и взмахнула руками, отгоняя обволакивающий ее густой чад. Тот, двинувшись было в потоке воздуха вперед, вдруг остановился, покачался, словно в раздумье, и стал вытягиваться в абсолютно невозможном направлении, превратившись в дымную нить – такую густую, что ее, казалось, можно было намотать на палец. Она тянулась и тянулась прочь, собирала весь дым с поляны и костра, напитывалась им и терялась вдалеке за деревьями.

- Теперь ни за что не заплутаю, - хрипло проворчала Аника и закашлялась. Выражение дебильного удивления на моем и без того не слишком умном лице уже стало привычным для нас обоих. Я оглядел удовлетворенно щурящуюся вдаль Анику, потом снова сосредоточился на петляющей меж стволов дымной нити. Та уже начала разрушаться и вскоре растаяла без следа, - Полей мне на ноги, Бенни… жжётся!

Словно под гипнозом, я снял ее с кучи тлеющей травы, усадил на поваленный ствол и полил черные от сажи стопы из своей фляги. Мои опасения, что ноги она обожгла углями, не подтвердились – на них густой россыпью вздулась крапивная сыпь. Крапива была еще молодая и не причинила большого вреда, но я, скорее, чтобы дать себе время собраться с мыслями, решил сходить к реке за водой. Девочке не помешало бы подержать ноги в холодной воде.

Двинувшись в сторону навеса из еловых лап, под которым накануне я сложил наш скарб, я застыл. Увесистая еще вчера поклажа скукожилась до единственной сумки – той самой, с которой я некогда вышел из своего родного дома. Рядом, прислоненный к дереву, стоял купленный в деревне жестяной таз.

- Где?... Куда ты все дела?

- Ничего не осталось, Бенни…, - ответила она, рассеянно растирая покрасневшие стопы, - Байшин ушел.

- Бай…? Послушай-ка, юная леди! Сейчас я пойду к реке, чтобы набрать воды для твоих белых ножек. У тебя будет около получаса, чтобы вернуть все наши вещи на место. Обещаю, что не буду ругаться. Мы просто все это забудем…

- Я сожалею. Байшин ушел, а вместе с ним и остатки его даров. С этим уже ничего не поделаешь.

- Ты просто… разыгрываешь меня! – внезапно я почувствовал острую, детскую обиду, - Все из-за того, что я в кое-веке проявил характер, ведь так? Решила отомстить за то, что не согласился остаться? И пока я спал, спрятала все? Я прямо сейчас пойду туда и докажу…

Аника молчала, глядя на меня с глуповатой улыбкой. Навалилась усталость. Я понимал, что веду себя, как дурачок, как Маловер Томас, придирчиво разглядывающий раны Христовы. Но как можно было всерьез поверить, что дом из дерева и камня, в котором мы прожили полгода, превратился в болото? А все, что мы из него вынесли, просто… испарилось? Я опустился на траву и обхватил голову руками.

- Поэтому ты и не взяла свои драгоценные книжки? А я то удивлялся…, - я помолчал, - Почему же ты позволила мне тащить все эти тяжести за несколько миль, если знала…

- А ты бы мне поверил?

Я покачал головой. Я до сих пор не верил. И уж, конечно, отмахнулся бы, если бы она даже заикнулась на этот счет. Шутка ли – бросить столько еды по одному лишь наущению блаженной! Мне казалось, что даже если бы чертов дом (простите, Преподобный!) стал расползаться у меня на глазах, я до последнего пытался бы вынести припасы…

- И что теперь? – спросил я уныло, - Мы снова превратимся в пилигримов и будем слоняться по лесам?

- Мы не будем слоняться, - ответила Аника, - В прошлый раз у меня не было четкого ориентира, лишь зов ненадежного сердца. Теперь же я совершенно точно знаю направление и с пути не собьюсь.

- Эта дымная веревка… Она и указывает путь?

Девочка кивнула.

- Куда? Впрочем… она ведь тоже исчезла.

- Она не исчезла. Это ты ее не видишь, - Девочка встала, поморщилась и присела рядом со мной на корточки, - Хеты нашли свое место и построили целую империю на голых камнях… Просто положись на меня. Империю я тебе не обещаю, но, если ты мне поможешь, мы скоро найдем плодородную почву и взрастим свой храм. И будем жить в нем долго, счастливо, в тепле и сытости…

- А… чем тебе не угодило то, которое мы оставили? – я хмыкнул, все еще не желая верить, - Оно рядом. И проверенное. И наши припасы…

- Нет. Это чужое место, - она поднялась, - Ты отдохни пока. Я наберу воды, залью костер, и мы двинемся в путь. Как раньше - налегке.

- Далеко идти?

- Не знаю, - она беззаботно пожала плечами, - Когда дойдем, узнаем.

Она подтянула драные на коленках штаны и вприпрыжку отправилась к реке. Ноги у нее больше не болели.

...

За то лето мы проделали огромный путь. Впрочем, он в корне отличался от прошлых слепых шатаний. Девочка ни разу не сбилась с курса или, может быть, просто иной раз не показывала вида. Но, если учесть, что уже в начале августа мы дошли до цели, она действительно знала дорогу. Несколько раз я заходил во встречающиеся на пути деревни, пополнял запасы одежды и еды, и все больше скучал по простой человеческой жизни и общению. Аника же по-прежнему шарахалась от любых поселений и наотрез отказывалась присоединиться ко мне. Впрочем, вылазки эти были нечастыми, и мы, в основном, кормились лесом и изредка пересекающими наш путь речками.

Лето выдалось холодным и дождливым, но не было ни единого дня, когда мы бы мучились голодом. Грибы, ягоды, речная рыбешка, кролики, иногда попадался молодой кабанчик… Аника научилась охотиться не хуже моего, хоть я… и не учил ее. В середине июля я свалился с жестокой лихорадкой и несколько дней в полубредовом состоянии трясся у костра. И тогда мы питались даже лучше, чем обычно. Аника каждый день отпаивала меня божественным бульоном из какой-то птицы. Судя по крошечным косточкам – это была куропатка, которую мне не удалось добыть ни разу за время моих скитаний.

Разговаривали мы мало, и в основном на бытовые темы. Иногда, когда сон долго не шел, я снова начинал задавать вопросы, пытаться разобраться в том, кто она, откуда пришла и какова ее конечная цель. Аника отвечала с неохотой и настолько пространно, что я, хоть и вслушивался изо всех сил, все равно ничего не понимал.

В голове у меня тем не менее возник туманный образ некоего «другого мира». В этот мир можно попасть, лишь открыв особую дверь в особом доме – так называемом байшине. Девочка пришла оттуда и теперь стремилась вернуться домой… Но как именно она пришла, я не мог понять, ведь ее выносила и родила простая земная женщина! И между тем она сохранила какие-то воспоминания о прежней жизни на Родине… А ведь это невозможно, даже если мисс Люси украла девочку младенцем, и носила под корсажем, скажем, подушку, чтобы имитировать беременность до срока… Все это пугало и сбивало с толку. Одно дело – верить в то, что брошенное дитя было осияно божественным благословением с какой-то высокой целью. Верить, что мне, как искупление за грехи, было даровано счастье сопровождать святое дитя, хранить его и оберегать. И совсем другое… эти странные, почти языческие байки…

Тогда меня и стала посещать мысль, что девочка на самом деле была дочерью той самой Берты. Вероятно, Берта была ведьмой – странные книжки, странная уединенная жизнь в лесном доме, странные посетители, странная смерть и… ушедшее на дно жилище – и Аника переняла ее бесовские таланты. Но верить в это не хотелось, потому что вместо страстно желаемого искупления я, в этом случае, получал в копилку еще один страшный грех – пособничество Дьяволу.

Но стоило мне посмотреть на нее, как тяжкие подозрения развеивались, словно дым. Вы бы только видели ее, Преподобный! Детское из нее уже почти ушло. Уже давно я, смущаясь, замечал ее, время от времени прячущей в грязном белье некоторые испачканные детали туалета. Округлое розовощекое личико вытянулось, груди и бедра налились объемами. И если в начале нашего пути ее в мужской одежде еще можно было, хоть и с трудом, принять за мальчика, то теперь уже нет.

Я бы даже сказал, что выглядеть она начала в брюках и сорочке вызывающе и неприлично. Но приковывало к себе именно ее лицо. Это был воистину ангельский лик. Огромные серые глаза, сочные губы, прямой нос и острый подбородок. И все это в окружении мелких и густых, пепельно-русых кудряшек, которые тоже отросли и каждый раз, когда она снимала шляпу, рассыпались по ее плечам и спине, подобно бурлящему золотому водопаду. Разве может сатанинское отродье выглядеть так?!

В конце августа мы пришли на место. Ничего не предвещало окончание пути и оказалось оно на редкость прозаичным. Просто в один момент деревья вокруг поредели, а почва под ногами стала топкой и пружинистой. Аника на секунду замерла, широко раздувая ноздри, а потом с ликующим воплем кинулась вперед. Я припустил за ней, но затормозил, когда мои ноги по колено погрузились в вязкую, дурно пахнущую жижу. Аника же и не думала останавливаться. Легко перепрыгивая с кочки на кочку, она добежала до мутной заводи и с громким всплеском плюхнулась в воду. Через секунду вынырнула и, смеясь, махнула мне рукой. В тот момент она действительно выглядела как лесная нечисть.

Я отвел глаза. Неловко и муторно было глядеть на нее, с таким восторгом плескающейся в зловонном болоте. Оно было огромным, гораздо больше того, что осталось на месте нашего убежища. Обширная заводь, источающая душный смрад метана, полнилась плавучим валежником, собирающимся под воздействием неведомых течений в большой рыхлый островок посередине.

Я отошел подальше от берега и, усевшись на кочку, вылил из сапога вонючую жижу, которую успел зачерпнуть. Через некоторое время на берег вышла Аника, отжимая потемневшие от грязи волосы, и уселась рядом со мной. От нее разило болотной тиной и… мертвечиной. Такой же запах стоял у нас в погребе, когда наступила весна.

- Я так понимаю, это оно? Твое плодородное место?

Она кивнула, счастливо улыбаясь.

- Плодородное… Аника, здесь даже москитов нет… вообще ничего нет.

- Оно набирается сил, - ответила она таким тоном, словно объясняла очевидное, - Пойдем. Надо найти место для стоянки.

Я уставился на нее.

- Я думал… Ты же говорила, что стоит нам найти это место, как ты сотворишь такой же дом, а то и лучше!.. Что ты так смотришь?!

- Когда ты кидаешь семя в землю, ожидаешь ли, что в тот же миг перед тобой поднимется дерево, полное спелых плодов?

- Мы не говорим о садоводстве! – воскликнул я, как всегда раздраженный ее туманными метафорами, - Речь идет о… чуде!

- О чем? – Аника глядела на меня с бесящим, но совершенно искренним недоумением.

- Чудо! Тебе что, сказки никогда не читали?

Она покачала головой.

- Чудо – это, например, когда приходишь на гнилое и смрадное болото, а через секунду оно превращается в особняк с погребом, полным жратвы, горячим камином и поленницей, забитой чертовыми дровами. Ты ведь к этому меня и готовила!

- Может, и бывает такое чудо… но я об этом ничего не знаю, - произнесла она, заплетая грязные волосы в косу, - Но что я знаю - это чтобы вырастить дерево, надо сперва посадить его, а потом некоторое время кормить и оберегать. Тогда и оно потом прокормит и сбережет тебя. Пойдем.

Я поплелся следом, глядя на ее просвечивающие через мокрую сорочку лопатки. В который раз захотелось все бросить и уйти. К людям. Наняться в работники, обрабатывать добрую, жирную землю, быть может, встретить хорошую девушку без больших запросов и создать обычную, здоровую семью…

...

Несколько дней я слонялся без дела. Вернее, все мои дела сводились к пристальному наблюдению за Аникой. Не знаю, чего я ждал, но ждал… чего-то значительного! Девочка же целыми днями или пропадала в лесу, или с растерянным видом сидела на берегу вонючего болота. На Чудо, как я понял, рассчитывать было преждевременно, а потому занялся валкой леса и возведением какого-никакого жилища. В строительстве я был не слишком силен, но старался изо всех сил и очень торопился. Да, на дворе стоял август, но лето в этой бесплодной стране мимолетно, а на обнаружение нового чудесного дома я не рассчитывал. На выходе получился крошечный домик, больше похожий на сарай, но достаточно теплый. Дверь я обил старым одеялом, а все щели в стенах законопатил соломой, камышами и мхом – благо этого добра по берегам болота было вдоволь.

Чего не было вдоволь – так это еды. Первое время, занятый строительством, я не слишком раздумывал над этой проблемой, но к тому времени, когда я собрал камни для возведения небольшой печурки и натаскал глины, понял, что мы начали если не голодать, то явно не доедать.

Лес был все тот же. Может быть, не слишком щедрый, но уж точно не пустой. Я регулярно замечал заячьи тропы и следы кабаньих клыков на деревьях, но каждый раз мои силки и ловушки оказывались пусты. Сначала я решил, что все дело в странном болоте, от которого шарахаются даже насекомые, и установил свои ловушки как можно дальше от него. Но ничего не изменилось. Конечно, оставались еще грибы и ягоды, но на таком рационе далеко не уйдешь. Тем более, что и эти лесные дары имели обыкновение заканчиваться и, чтобы их добыть, приходилось уходить все дальше и дальше в лес.

Я невольно рассчитывал на Анику, ведь она всегда, когда меня постигали неудачи, включалась в процесс и приходила с добычей. Но не в этот раз. Ее, казалось, совершенно перестал интересовать вопрос нашего пропитания. И вскоре я понял, почему.

Как-то раз я отправился проверять ловушки во внеурочное время. Обычно я ходил чуть свет, а тут решил проверить с вечера. Целый день я занимался тем, что обмазывал готовую печурку глиной. Опыта в этом деле у меня не было никакого, и действовал я исключительно по наитию, надеясь, что мы не задохнемся при первой же истопке. Стоял чудовищно душный сентябрьский день, и я решил дойти до ручья и сполоснуться, а заодно и проверить силки.

Еще издали я услышал визг пойманного зайца и радостно ускорил шаг. Но чем ближе я подходил, тем осторожнее ступал. Что-то было не так. Зайцы в ловушке не кричат, а, наоборот, стараются сидеть тихо. Неужели кто-то набрел на нашу добычу и теперь оставит нас без ужина?! Я потихоньку достал кинжал, но, выглянув из-за березы, тут же сунул его обратно в ножны.

Это была Аника. Меня она не услышала, потому что крик зайца, которого она тащила за уши из ловушки, оглушал. Я хотел было помочь ей, но что-то меня остановило, и я притаился в густых зарослях. Достав животное и держа его извивающееся тельце на вытянутых руках, она вдруг затянула уже знакомую песнь. Это тягомотное «Аааа-ыыым, доооо-ыыы-маааа».

Заяц тут же прекратил биться и обмяк, а Аника, держа его за уши, двинулась мимо меня, не прекращая петь. Это был очень крупный самец, на вид не менее 13 фунтов, и у меня невольно потекли слюни. Удивляло только, насколько сильна, оказывается, была девочка, чтобы вот так - на вытянутой руке - тащить такой вес. Уверенный, что она несет добычу мне и представит ее как результат собственной охоты, я тихонько пошел следом, собираясь ее разыграть. Но девочка по широкой дуге обошла наш новый дом и двинулась дальше.

К топи! – понял я и уже с тревогой продолжил слежку.

На берегу она помедлила, а потом раскрутилась и изо всех сил зашвырнула наш ужин на середину болота. Я остолбенел, глядя, как заяц с глухим всплеском скрылся в стоячей воде. Я ждал, что через мгновение он всплывет и начнет барахтаться, но всплыл он лишь через минуту – комок грязной шерсти. Длинные уши безвольно колыхались на поверхности, а потом мертвую тушку подхватило невесть откуда взявшимся течением и прибило к гнусному островку, где она и затерялась среди коряг и лесного мусора.

Аника досадливо взвизгнула и уселась на берегу, подтянув колени к подбородку. Прелестная сероглазая девушка с золотыми кудряшками.

- И давно ты топишь в болоте нашу еду? – спросил я.

Она вздрогнула, но оборачиваться не стала. Распрямила длинные ноги так, что ступни погрузились в прибрежную жижу и ответила:

- Давно. Пытаюсь сеять, но… оно почему-то не принимает семена.

Я вышел на берег и попытался найти взглядом зайца. Доплыть? Достать его, пока не испортился?

- Может, не те семена? – я хотел добавить в голос иронии, но не вышло. В нем звучала лишь злость.

- Думаешь, мелковаты? Но ведь однажды я посеяла здоровенного хряка! Ты бы видел, сколько сил у меня ушло, чтобы загнать его туда! А результат тот же.

- Да уж…, - я стиснул зубы, представив хрустящие шкварки на сковороде, - жаль, что в этих лесах не водятся слоны.

Так и не найдя взглядом зайца, я развернулся и едва не столкнулся с Аникой. Она оказалась сзади совершенно бесшумно и смотрела на меня безумным взглядом, полным смятения и, одновременно, решимости. Я тут же представил себя в шкуре того несчастного зайца. Сейчас она затянет свое бессмысленное «Ыыыы-аааа», и я, как миленький, войду в зловонную, грязную воду и буду идти, пока мое тело не вынесет, как остальных, к острову, ощетинившемуся сухими ветками, лосиными рогами и мертвечиной.

Девочка вскрикнула и отшатнулась, прижимая руку к скуле. Ни раскаянья, ни жалости я не испытывал. Только злость и… страх. Шагая, словно по битому стеклу, к нашей хижине, я был уверен, что вот-вот услышу «пение». Да, слоны у нас не водятся, но ведь есть еще здоровенные мужики…

Войдя в дом, я принялся собирать вещи. В какой-то момент я почувствовал краткий поток воздуха в спину – дверь отворилась и закрылась. Передо мной подсыхала недомазанная печь, но меня это уже не волновало. Зачерпнув из котелка пару ложек опостылевших тушеных грибов, я двинулся мимо Аники на выход.

- Куда ты? – испуганно спросила она. Я остановился и посмотрел на нее. Глаз ее начал оплывать, а на щеке отчетливо проступали очертания моей тяжелой ладони.

- Ухожу. Пойду к людям. Мне уже давно опостылело жить, как дикарю, и потакать твоим безумствам. Если хочешь, пойдем со мной. Но учти, если мы уйдем вместе, ты навсегда оставишь свою… свои…, - я замялся, не найдя подходящего слова. Фантазиями то, что было у нее в голове, я назвать не мог. Было что-то – дикое, необъяснимое, потустороннее, и очень сложное для моего небольшого ума.

Девочка молча глядела на меня, покусывая изнутри щеку, как всегда в минуты сомнений. Такая юная и красивая! Мог ли я просто так уйти и бросить ее перед самым наступлением холодов? Но перед глазами встал заячий полет над зловонным болотом, и решимость вернулась.

- Здесь несколько деревень в округе, - продолжил я, уминая в сумку свои пожитки, - У меня еще остались деньги. Снимем комнату, и я тут же пойду искать работу. За отца и дочь мы уже не сойдем, поэтому будем изображать брата и сестру или… ну, не знаю. Впрочем, в деревнях нравы не слишком строги. Скорее всего, и не придется не перед кем объясняться. В крайнем случае…

Я залился краской и замолчал. При мысли о венчании в голову, знаете ли, полезло всякое… Быстро коснувшись ее лица мигающим взглядом, чтобы определить, как она отнеслась к такому туманному предложению, я увидел все тот же рассеянный взгляд, все то же покусывание щеки. Она словно и не слышала меня. И следующие ее слова лишь подтвердили это.

- Говоришь, несколько деревень? Я заметила только одну – в полудне ходьбы на юго-запад.

Я помолчал, пытаясь определить, что у нее на уме. Быть может, она просто хотела выбрать, в каком направлении нам двигаться?

- Здесь довольно населенный район. Твое любезное болото находится как раз по центру своеобразного кольца из деревень и маленьких городков.

Она перестала жевать щеку, посмотрела мне в глаза и кивнула.

- Я остаюсь.

- Что ж…, - я постарался скрыть свое разочарование, потоптался на месте и закинул свою сумку на плечо, - За своими… экспериментами не забудь про печку, ее необходимо домазать… Я не знаю, в какой из деревень осяду, но по крайней мере до весны я буду поблизости, а потом… как знать. Может, все-таки двинусь на Лондон. Если вдруг…

- Спасибо за все, Бенни, - Аника тепло улыбнулась.

Я попытался улыбнуться в ответ и вышел из дома.

- Бенни? – позвала она, и я с надеждой обернулся, - Я только об одном попрошу тебя… Купи мне приличное платье.

- Платье?.. Платье?!

- Ну да, - она смущенно хихикнула, - Если я вдруг захочу тебя найти, то стыдно будет в таком виде появиться в обществе…

Она развела руки в стороны, словно призывая полюбоваться на ее серую, заплатанную сорочку и широченные протертые на коленках штаны, подпоясанные обрывком шпагата – мое наследство. Я подавил грустную улыбку, кивнул и, более не оглядываясь, зашагал в вечерний лес. Чем дальше я уходил, тем явственнее сознавал, насколько привязался к ней. Сердце тянулось назад, ноги ступали по мягкой хвое, словно по вязкой топи, и я на удивление быстро устал. Да, душа болела за девочку, но я не останавливался до самого рассвета, когда лес поредел и расступился, а под ногами вместо мягкой лесной подстилки оказалась хорошо наезженная широкая дорога с запыленной травяной межой по середине. Двинувшись по дороге, примерно через милю я увидел на обочине деревянный указатель в виде стрелки «Байберри Дюк».

Я произнес это название вслух, словно пробуя на вкус, решил, что название мне нравится, и споро зашагал по дороге, чувствуя, как ноги наливаются утерянной было силой.

Аника. Часть 5

Значит, бояться, что явятся дети или внуки не стоит. Запасов хватит, чтобы отлично перезимовать, а то и… остаться здесь навсегда. Девочка искала дом, и вот она его нашла. Случайность ли была тому причиной или вновь вмешательство Всемогущего?.. Честно говоря, мне было совершенно наплевать. Мы оба достигли цели. Я ведь тоже мечтал о тихом пристанище в дали от суетного мира. В простом труде, в простых радостях, в молитве. Я не боялся одиночества, но был очень рад, что рядом есть человек, который принимает меня таким, как есть, и не задает никаких вопросов. Захмелев с непривычки, я поднялся и проверил остальные бутылки. В погребе было порядка пятидесяти бутылок с бренди, домашними винами и даже настоящим шотландским виски! Настоящее богатство!

Я пошарил по ящикам и обнаружил еще много разной снеди – от ящиков с морковью, пересыпанной землей, до мешков с яблоками. Кислыми, уже сморщенными, но такими вкусными! Достав одно, я с удовольствием его обглодал, чтобы заглушить запах алкоголя. Потом прихватил кулек с ячменной крупой, несколько крупных картофелин и пучок сушеного лука, и взобрался наверх. Домик уже прогрелся, и от кровати поползли гнусные миазмы. Я сморщил нос и поискал глазами Анику. Над спинкой кресла торчала ее светлая макушка.

Найдя небольшой нож, пристроился на полу рядом и принялся чистить картошку. Девочка в угрюмой задумчивости глядела на огонь, над которым булькал котелок с заячьим мясом.

- Аника…, - произнес я как можно мягче, - Мы обязаны похоронить ее…

Она несколько секунд непонимающе глядела на меня, потом раздраженно спросила:

- Ты опять?

- Ты ведь понимаешь, что… это не по-христиански? Покойница заслуживает, чтобы ее предали земле, прочитали молитву… Это грех – оставлять ее вот так… Кроме того… ты ведь чувствуешь запах? А в теплом доме он только усилится.

- Ты ведь хотел тепла и сытости? – спросила она с ядовитым презрением, словно я хотел каких-то противоестественных вещей, - Так вот, поверь мне, тепло и сытость в этих стенах возможны, пока… крестная находится внутри. Вынеси ее за порог, и тебе придется искать другое пристанище. Кроме того, я обещаю, что, если ты сделаешь это, я немедленно уйду, и выживай сам.

- Да что ты, милая…

- Я тебе доверилась. Доверься и ты.

- Разве я тебе не доверился?! – я даже задохнулся от возмущения, - Разве я не ходил за тобой кругами все лето и осень по этому чертовому лесу?

- Если тебе мешает запах, унеси ее в погреб. Я не уверена, но… Там ведь не земляной пол?

- Каменный.

- На землю нельзя. Если каменный, заверни ее и оставь там.

Я во все глаза смотрел на свою юную спутницу.

- Что у тебя в голове? Откуда такие мысли? Ты понимаешь, насколько все, что ты делаешь и говоришь, странно?

Взгляд ее немного смягчился и потеплел. Она коснулась прохладными пальцами моего лица, потом убрала руку и, уставившись на огонь, сдавленно произнесла:

- Если бы я могла объяснить так, чтобы ты понял, Бенни, но не могу, потому что сама еще не разобралась… Есть такая бабочка – «Кардинал». Когда приходит время, она вдруг срывается с места и летит через океан. Она не знает, зачем летит и куда, пока не оказывается на теплом, цветущем острове, где проводит зиму. Это… просто заложено внутри. Сейчас я как эта бабочка. Лечу, повинуясь природе. И не знаю, долечу ли до цели или упаду на полпути в воду...

- Ты не бабочка, Аника… Ты - маленькая девочка, - пробормотал я, пытаясь осмыслить сказанное.

Она задумчиво молчала. Огонь в камине потрескивал. В темнеющее окно бились градины, в которые превратился недавний ледяной дождь.

Я смотрел на нее. Ясные серые глаза, веселые белокурые кудряшки, рассыпанные по плечам, потрепанная, некогда белая, сорочка и вытертые на коленках брюки. Все это было ей чужим. Я попытался представить ее в пышном розовом платье с бантами, но и так она не стала более понятной, земной.

- Кто ты? – шепнул я онемевшими губами. Аника пожала плечами и, глянув на картошину в моих руках, вдруг весело сказала: «А у тебя картошка почернела!».

Я спохватился, дочистил картофель и закинул его в бурлящий котелок, следом отправил пару горстей клейкой ячменной крупы, специи и соль. По домику понеслись невероятные ароматы домашней еды. Я был благодарен Анике, что она ушла от ответа. В тот момент я действительно не был уверен, что хочу его услышать. Но что-то внутри меня стало сомневаться во всех заключениях, к которым я пришел прежде. Кем бы ни была эта девочка – она гораздо большее, чем просто покинутое, больное и несчастное дитя, ушедшее в мир фантазий…

За окном сгустилась тьма. Я поднялся и обошел комнату по периметру, зажигая вмонтированные в стены подсвечники. Стало невероятно тепло и уютно. Вот только…

Я нехотя подошел к постели и, отвернувшись, на ощупь завернул тщедушное тельце в одеяло, которым оно было укрыто. А потом, стараясь не дышать, спустил сверток в погреб и уложил у дальней стены. Одеяла было жалко, но я решил, что мы вполне можем пожертвовать им. Перина, насквозь пропитанная гнилью, ушла в погреб тоже. Ей, как крышкой, я прикрыл останки щедрой старушки и прочитал над ее временной могилой большой отрывок из молитвенника.

Суп был готов. Густой, клейкий и наваристый. Мы жадно набросились на еду. Многодневная усталость давала о себе знать, и мы почти не разговаривали. Только очень непривычно было есть ложками из фарфоровых тарелок, а не черпать, чем придется, прямо из котла, как я делал больше года.

...

Вспоминая то время, я без преувеличения могу сказать, что это была лучшая зима в моей жизни. У нас был теплый дом и была еда. Много еды! Кажется, я ни разу за всю зиму не приготовил одно и то же блюдо дважды, постоянно экспериментируя с припасами, и с удовольствием наблюдал, как Аника набирает силы и вес.

Часто я вспоминал, какой она была в момент нашей встречи – измученная, грязная, худая и в отрепьях. Теперь же ее прелестное личико округлилось, тело окрепло и налилось. И если в начале лета ей можно было с натяжкой дать лет восемь, то к концу той зимы она превратилась почти в девушку, и тот наряд, который я купил, стал ей маловат. Порывшись в вещах усопшей хозяйки, я нашел пару платьев, которые ей были почти в пору, но Аника, примерив их, решительно отказалась. Привыкнув к свободе и удобству мужской одежды, ее раздражали и пышные юбки, и неудобные шнуровки, и теснота лифа. Тогда я вздохнул, внутренне настраиваясь на то, что придется снова предпринять поход в деревню. А пока что отдал ей одни из своих брюк и сорочку, подрезав рукава и штанины. Она, конечно, в них утонула, но все равно осталась довольна.

Большую часть той зимы я исследовал дом и территорию. С едой, как я уже сказал, все было благополучно, а вот дрова таяли на глазах. Когда мы поселились в доме, вид высокой, битком набитой поленницы грел душу. Но к Рождеству от нее оставалась едва ли треть, хоть я и старался не злоупотреблять. Впрочем, отсутствие дров меня не пугало. Только не в лесу! Меня только удивляло, как сама старушка собиралась перезимовать с таким небольшим количеством дров и отсутствием крепкого плеча, которое могло бы их добыть. И это был не единственный вопрос, который не давал мне покоя. Ее погреб ломился от запасов, но на придомовой территории не было даже жалкого огородика или плодового дерева.

Я уж не говорю про мясо! Куры и гуси (одного из гусей мы приберегли для рождественского ужина), индейки, свинина, телятина, масса костей для бульона. Где она все это взяла, если не было намека не только на огород, но и на домашнюю живность? А здоровенная бочка с маринованной рыбой? Я перевернул вверх дном весь дом, но не нашел ни сети, ни удочек, ни садков! Купила в деревне? Но на какие деньги? Все эти припасы стоили целое состояние, особенно если учесть последние четыре неурожайных года, когда города пухли от голода, а деревня едва была способна прокормить себя саму и даже не помышляла о продаже драгоценной еды.

Ну, и дрова… выбираясь время от времени в лес за хворостом для растопки, я не заметил поблизости ни одного пенька, хотя вокруг таинственного жилища их должна была быть масса!

Все это озадачивало, сбивало с толку, наполняло голову вопросами, но ответов я так и не нашел.

Аника же первый месяц была необычайно угрюма. Я старался списать это на зимнюю хандру, но все равно расстраивался. Мне казалось непростительным грехом хандрить и кукситься, когда, наконец, появилась крепкая крыша над головой, а не навес из еловых лап, хорошая домашняя еда, а не пустая похлебка из тощего зайца, и уверенность в завтрашнем дне, а не пустое, выматывающее тело и душу блуждание по лесной чащобе.

Но Аника выглядела растерянной и даже, я бы сказал, обиженной. Что-то подобное я видал однажды в своей родной деревне, наблюдая за игрой соседских детей. Малыш построил домик из кубиков и побежал за взрослыми, чтобы похвастать, а его старший брат, тем временем, домик сломал. И вот у младшего, когда он вернулся с родителями, было такое же выражение лица – растерянность, осознание страшной несправедливости и готовность немедленно зареветь. Несколько раз я пытался с ней поговорить, узнать, что ее тревожит, но она лишь пожимала плечами и отмалчивалась.

А потом она обратила внимание на книги, которыми были густо уставлены стеллажи по бокам нарисованной двери.

Я и сам пару-тройку раз, спасаясь от вечерней скуки, когда за окном льет дождь и воет ветер, пытался найти какое-то чтиво, но книжки явно были не для рядового читателя. Все они были очень старые, в переплете из двух досок, обтянутых тканью или кожей, или вовсе без переплета, рукописные, прошитые толстой веревкой. Некоторые были написаны арабской вязью, другие – вообще неизвестными палочками и чёрточками, третьи – латиницей, но каким-то совершенно нелепым языком, состоящим почти из одних гласных букв. Что вроде «аааоооуууул, бааагооолы». Попадались книжки, написанные и на нормальном английском, но текст их был настолько туманен и дик, что воспринимался не легче, чем их экзотические товарищи.

«Может, старуха была ведьмой?», - озадаченно кривился я, листая книжки, в надежде найти какие иллюстрации, которые помогли бы мне в понимании их смысла, но ничего не находил – только мелкие и густые, нечитаемые строчки.

Может, поэтому я и не запрещал Анике брать их. Читать она все равно не умела. Мне вспомнилось, как однажды, еще во времена наших скитаний, застал ее, хмурящей брови над моим молитвенником и даже не догадывающейся, что держит его вверх ногами.

Но занявшись книгами, она, наконец, отпустила свою хандру и снова начала улыбаться. А большего мне и не было нужно. Вы не представляете, Отче, какая это была улыбка! Даже самый гнусный и стылый день казался солнечным и теплым! Если для этого ей необходимо было провести всю ночь, сжигая драгоценное масло, за разглядыванием книг я готов был пойти на эти жертвы.

Потом я, конечно, корил себя. Что бы там ни напридумывала себе девочка, пытаясь разобраться в загадочных текстах, какой бы смысл она в них не вложила, ее фантазии дали ход очередной мании, которым она, увы, была подвержена с самого начала нашего знакомства. Но до этого мы еще дойдем…

...

Беззаботное наше бытие было нарушено совершенно неожиданно. Возвратившись однажды из леса, я увидел возле нашего домика женщину. Не раздумывая, я бесшумно метнулся в сторону и затаился за стволом огромного дуба, выбирая удачный момент, чтобы незаметно удрать и отсидеться в чаще, пока незваная гостья не уберется восвояси. Но гостей оказалось двое – у основания тропинки стоял ребенок, девочка лет пяти. При виде ее сердце у меня неприятно скакнуло. Она стояла спиной к дому, чуть склонив голову и закрыв глаза ладошками. Словно собиралась… играть в прятки…

Аника! Я совсем забыл, что девочка осталась в доме. Что, если она отворит дверь? Ляпнет что-нибудь… Пригласит внутрь? А в погребе труп!

Я тут же вышел из-за дуба и неуверенно откашлялся.

В тот момент женщина как раз цеплялась за подоконник, пытаясь подтянуться на руках, от неожиданности сорвалась и чуть не упала.

- Я не хотел напугать вас, - произнес я, как мог спокойно, - Что Вам нужно, мисс?

Выражение ее лица, как и само лицо, я разглядеть не мог – оно пряталось за густой вуалью, спускающейся из-под щегольской меховой шляпки, но вся ее поза говорила о крайнем замешательстве.

- Кто вы? – спросила она.

- Это мой дом и, думаю, вы первой должны представиться…

- Ваш… дом?! – женщина аж задохнулась, то ли от удивления, то ли от возмущения.

- Да. Мой.

- Вы лжете! – воскликнула она, - Где мисс Берта?

- Уехала, - ответил я после паузы, уже понимая, что это конец нашей идиллии, - Я купил её дом.

- Уехала? Куда?!

- Не могу сказать… Кажется, на север… к родне.

Женщина ненадолго замолчала. Весь ее вид кричал о том, что минутная растерянность сменяется осознанием некоей непоправимой действительности, и что она вот-вот вскипит.

- Что же нам делать?! – раздался, наконец, из-под вуали звенящий от напряжения голос, - Она не могла уехать!

- Леди… если вы объясните…

- Нам нужно войти! – она топнула ногой, - Немедленно откройте дверь!

Я растерянно молчал.

- У вас есть… бумага на покупку дома? Позвольте взглянуть.

Она требовательно протянула руку. На несколько мучительно долгих секунд мы застыли, и с нас можно было бы писать картину. Странную и жутковатую. Аккуратный сельский домик, ветреный мартовский день, женщина под густой вуалью протягивает руку огромному, оборванному мужчине, выступившему из-за сосен. И маленькая девочка, повернутая к ним обоим спиной. Смотрящий на картину, конечно, решил бы, что девочка закрыла глаза от страха перед зловещей мужской фигурой…

Возможно, что-то подобное подумалось и гостье, отрезвив ее. Казалось, она осознала, что она одна с маленьким ребенком в дремучем лесу, и это вовсе не тот случай, чтобы щеголять барскими замашками. А может, она что-то прочла и на моем лице, потому что вдруг охнула, прижала руку к воротничку пальто и медленно, по широкой дуге, обошла меня. После чего взяла ребенка за руку и, не сводя с меня глаз, попятилась прочь.

Я понимал, что надо удержать ее, дать себе какое-то время, чтобы придумать, как все уладить. Может, действительно пригласить незнакомку в дом, напоить чаем, познакомить с «дочкой», убедить, что все у нас тихо и законно… Но вместо этого я просто поворачивался на месте вокруг своей оси, следя за ее отступлением. Когда они скрылись за деревьями, я еще некоторое время слышал торопливый хруст их шагов. Потом все стихло.

Растерянный и опустошенный, я развернулся к дому и увидел вышедшую на крыльцо Анику. Она зябко куталась в плед и пытливо смотрела на меня. Я прошел мимо нее в дом, угрюмо буркнув на ходу: «Закрой дверь, выстудишь».

Я машинально занялся растопкой. Отсыревший хворост никак не занимался, ветер то и дело задувал в трубу и тут же гасил с трудом добываемый огонь.

- Нам придется уйти, - наконец, через силу выдавил я и тут же почувствовал сильнейшую тоску. Этот щедрый дом, который приютил и прокормил нас, я уже стал считать своим. Собирался к лету построить овчарню во дворе, прикупить в деревне ягнят и птицы… А теперь? Снова скитаться? Но какой был выход?

Что если… догнать, привести обратно? Я сильный и мог бы сделать все быстро. У мисс Берты появилась бы компания… А у Аники – подружка…

Я зажмурился и тут же забормотал молитву, испугавшись собственных мыслей.

- Не бойся, - Аника подошла сзади и положила прохладную ладонь мне на плечо, - Нам тут ничего не угрожает.

- Правда? – я хмыкнул, - А вот я уверен, что вскорости леди вернется с подмогой. В компании мужа и его приятелей.

Девочка негромко рассмеялась.

- Мужа? Можешь мне поверить, если у нее есть муж – это последний человек, к которому она обратится за… помощью. А тем более - к его приятелям.

Я бросил возню с камином и обернулся.

- Что ты… такое говоришь?

Она пожала плечами.

- Просто пытаюсь тебя успокоить. Бояться нечего. Она не вернется. Может, придет другая, но не эта. И придет тоже одна.

Я поднялся с колен, и ее рука соскользнула с моего плеча.

- Расскажи мне все, - потребовал я, - и немедленно!

- Что рассказать? – она глядела на меня с непосредственным детским удивлением, но при этом – я видел! - едва сдерживала снисходительную усмешку.

- Все расскажи! – закричал я и, дернув ее за руку, усадил в кресло, - Мне осточертели твои загадки! Что это за дом?

- Просто дом, - вновь пожала она плечами.

- Кто та женщина в погребе? Она ведь никакая тебе не крестная!

- С чего ты взял?

- Хорошо. Как ее зовут? Где тебя крестили? Кем она приходится твоим родителям?

- Я… не помню…

- Ты все время это повторяешь, - произнес я, едва сдерживая гнев, - но при этом в некоторых вопросах проявляешь удивительную осведомленность. Если ты ни черта не помнишь, откуда знаешь, что мертвая старуха – твоя крестная?

Девочка молчала.

- Ты ее видела прежде? – я вдруг задохнулся от догадки, - Тебя сюда приводила мать, ведь так? И поэтому ты в тот день по привычке закрыла глаза руками. Что это? Какой-то языческий ритуал? Зачем женщины приводят сюда детей?

Я испытующе уставился на нее. Некоторое время она задумчиво жевала нижнюю губу, словно размышляя, что может мне рассказать, а что лучше скрыть за «не помню». Потом вздохнула и, поднявшись, дотянулась до книжной полки, откуда вытащила тяжелый том. Один из тех, что был написан палочками и черточками.

- Это «Ремесло Хату́саса», - произнесла она с явной неохотой, - Помнишь, я говорила тебе, что когда все пойму, то ты будешь первым, кому я все расскажу? Так вот… я еще только начала разбираться… Хатусас во времена фараонов был четвертым Великим Царством наравне с Египтом, Ассирией и Вавилоном, и находился на территории современной Турции. Свою огромную империю они умудрились выстроить, в прямом смысле, на голых камнях, где не было не только почвы для земледелия, но даже источников воды, а все торговые пути проходили на значительном отдалении. Тем не менее, их Царство, окруженное высокими неприступными стенами, росло и крепло, а потом они создали настолько сильную и искусную армию, что победили в войне самого Рамзеса Второго! Свою летопись и секреты они сохранили на множестве глиняных табличек, и кто-то из потомков впоследствии переписал их все в эту книгу. Она написана клинописью, и я…

Мой интерес быстро сменился недоумением, а потом и просто раздражением. Так вот куда привели эти книги – к очередным фантазиям. Единственное понятное слово для меня было – фараон. Я слышал туманные легенды о жившем некогда народе, который густо красил глаза и ходил боком, нелепо скрючив руки. Хотелось с досады вырвать у нее книжку и бросить в камин. Быть может, если бы в нем был огонь, я так и сделал бы. Но камин был холоден, и мой протест оказался бы жалким.

- Аника, - прервал я ее как можно спокойнее, - ты не умеешь читать даже на английском… Но даже если бы умела… каким боком эта сказка может касаться нас? Я не улавливаю…

- Да…, - она поскучнела и бережно поставила книгу обратно на полку. Я попытался запомнить ее, чтобы немедленно пустить на растопку, как только Аника выйдет погулять, - Я знаю, что не улавливаешь. Зачем тогда задаешь вопросы?

- Я спрашивал, что это за место, кто старуха в погребе и зачем явилась эта женщина? А ты мне травишь байки про какую-то Хутусию!

- Хатусас, - поправила она меня с бесящей невозмутимостью.

- Это разговор немого с глухим, - я разочарованно отмахнулся и вновь принялся за камин. В доме уже становилось холодно, - порой мне кажется, что ты умственно неполноценна.

- Да? Иногда я то же думаю о тебе… Ты знаешь, что я не могу ответить на твои вопросы так, чтобы ты понял. Но все равно задаешь их.

- Что же мне делать? – я не оборачивался, - Не задавать их вовсе?

- Я ведь не задаю…

Холодок прогулялся по моей спине. И дело было вовсе не в задуваемом в каминную трубу ледяном ветре. А в том, как она произнесла последнюю фразу - словно с намеком на то, что давно поняла мое положение беглеца и преступника… и решила напомнить, что не в том я положении, чтобы о чем-то спрашивать. Хотелось немедленно ударить ее в ответ. Сказать что-то такое, что немедленно сотрет эту печать таинственной загадочности с ее мордашки. Но что я мог? Выдать своего гнилого козыря – историю ее настоящей семьи? Действительно ли я знал эту историю? Та девочка на тропинке несколько минут назад ясно дала понять, что я был далеко не так осведомлен о ней, как думал.

...

Я планировал собрать вещи и уйти следующим же утром, но поднялась отвратительная, сырая, мартовская метель. Представив, что придется искать ночлег в лесу, я малодушно подкинул дров в камин и занялся повседневными делами. А потом откладывал уход снова и снова. Меня держали и теплый дом, и осознание того, что погреб по-прежнему полон припасов, которых нам вдвоем хватило бы еще на несколько месяцев сытой и спокойной жизни, и которые мы физически не смогли бы унести с собой. А оставлять на произвол судьбы столько отличной еды я просто не мог себе позволить. Первое время я страшно опасался новых гостей, но дни складывались в недели, а наше уединенное убежище оставалось уединенным. Как бы нелепо это ни было, но Аника оказалась права. Ни та женщина, ни, тем более, ее муж или его приятели не появились. Тогда я решил дождаться настоящего тепла, и только тогда двинуться в путь.

Март сменился апрелем, на соснах стали набухать розовые шишки, и я начал расслабляться. Вновь подумал о том, чтобы сходить в деревню за инструментом и живностью (да и Анике нужно было купить пару новых одёжек), построить овчарник, а историю с посетителями забыть, как недоразумение.

- Дочка, мне надо добраться до деревни, чтобы купить кой-чего. Ты ведь справишься без меня несколько дней? – спросил я как-то, старательно сбривая своим верным кинжалом отросшую за зиму бороду, - Я бы взял тебя с собой, но… Вид у тебя в этом рубище настолько плачевный, что…

Случайно бросив взгляд в окно, я молнией кинулся к двери и, задвинув тяжелый засов, припал к половицам. Через несколько мгновений, в дверь раздался робкий стук, а после паузы еще один – более настойчивый. Я возблагодарил Господа, что на дворе теплый апрельский денек, и над нашей трубой не вьется предательский дым.

- Мисс Берта? – раздался неуверенный женский голос из-за двери, а потом окно слегка потемнело – некто по примеру своей предшественницы пытался заглянуть в него. Окно было высоко, к тому же закрыто занавесками, но я все равно по-крабьи переместился из зоны возможного обзора и зыркнул на Анику, всем своим диким взглядом и позой призывая ее к тишине. Она с легкой усмешкой глядела на меня поверх спинки кресла. Но, слава Богу, молча.

Женщина потопталась на крыльце и, судя по шагам, пошла в обход дома. Я осмелел и, поднявшись, сунул нос меж занавесок. У основания тропинки, как и в прошлый раз, спиной к дому и закрыв лицо руками стояла девочка. Длинное пальто с капюшоном не позволяло ее разглядеть, но судя по ее росту, ей было лет десять. Женщину же я видел лишь мельком, когда заметил ее на подходе к дому и, судя по одежде и подаче себя – она была не простой селянкой, а дамой состоятельной. Как и первая. Разве что без скрывающей лицо вуали.

Вновь послышались шаги, и я, аккуратно отпустив занавеску, отошел от окна. Снова стук, затем безуспешные попытки открыть дверь и в конце концов, крики, постепенно переходящие в истерику: «Мисс Берта!... Вы дома?.. Вы здоровы?! Сегодня её день! Пожалуйста!! Будьте же милосердны!!!»

Эта пытка длилась несколько часов. Женщина стучала руками (а потом и ногами!) в дверь и умоляла открыть, ибо «время уходит». Я сидел, привалившись спиной к двери, схватившись за голову и не понимая, почему она до сих пор не схватила камень с тропинки и не вынесла стекло. Понятно, что толку от этого не было бы, так как ей со всеми ее корсетами, юбками и панталонами, просто не забраться. Но хотя бы ради морального удовлетворения. Ведь ясно же, что раз дом закрыт изнутри, значит, и хозяйка внутри… Но, казалось, женщине просто не приходило это в голову, или же она не осмеливалась.

Когда на лес опустились глубокие сумерки, штурм утих. Слышались только безнадежные всхлипывания и мольбы. Потом камушки зашуршали прочь от дома, и я снова прильнул к окну.

Женщина подошла к девочке и долго смотрела на нее. Меня поразил ребенок… Конечно, я не весь этот день видел ее, но… она по-прежнему спокойно и молча стояла на том же самом месте, прижав к глазам ладони. Кто – не важно, взрослый или ребенок – способен простоять так несколько часов?

Женщина некоторое время в растерянности разглядывала свое дитя, потом вернулась к нашему дровянику и вытащила из него увесистое полешко. Не знаю, решился бы я помешать ей, если бы сразу сообразил, и если бы у меня было бы хоть несколько секунд времени. Но времени не оказалось. Коротко вскрикнув, она размахнулась и со всей силы опустила полено на голову ребенка, потом откинула его и с диким воем, покачиваясь, скрылась за деревьями. В оцепенении я глядел на кучку тряпья, в которую за мгновенье превратился ребенок. Ох, если бы мы ушли еще тогда, в марте! Может, это и не спасло бы ребенка, но хотя бы мне не довелось смотреть на чудовищное детоубийство!

«Не выходи», - пробормотал я, не глядя на Анику, открыл дверь и на негнущихся ногах приблизился к девочке. Прелестное синее бархатное платьице, лаковые туфельки с атласными лентами, белые чулки и кружевные панталончики. Благородная дочь богатых и, без сомнения, любящих родителей. Вот только голова ее напоминала разбитый глиняный горшок, наполненный кровью, мясом, тряпками и волосами.

Стараясь ни о чем не думать, я погрузился в теплый душный запах крови и фекалий, стянул с себя рубашку и замотал ей размозженную голову. А потом поднял девочку на руки и унес в погреб. У мисс Берты все-таки появилась компания.

Аника. Часть 4

Я покосился на Анику, надеясь и в её лице найти какой-то отклик на открывшуюся перед нами мирную картину. Я был уверен, что привезли ее именно оттуда, и вид родной деревни непременно в ней отзовется. Но взгляд ее был тусклым и угрюмым. Она даже отошла под густую древесную сень, словно желая спрятаться, и я в очередной раз убедился, что ничего хорошего в этом селении девочку не ждет.

- Нам нужно кое-что приобрести, Аника, - сказал я.

- Я не пойду туда. И ты не ходи, - девочка враждебно глядела на далекие домики с весело вспыхивающими от солнечных лучей окошками.

- Тебе нужно молоко и масло. А еще у нас заканчивается соль, совсем нет одежды для тебя и… мыла. А юной леди необходимо отмыться и одеться, - объяснил я, а потом добавил, - Я тебя не заставляю идти со мной. Но тогда тебе придется провести весь день одной на этой опушке.

В глазах ее мелькнуло облегчение, но она тут же с подозрением спросила:

- А ты точно вернешься?

- Даже не сомневайся. Еще до заката я буду здесь. Ты увидишь меня еще издали и сможешь следить, если захочешь. Вот вода и еда. Главное – никуда не уходи и ничего не бойся.

Она вдруг оживилась.

- Я пока попробую поискать дом! Наверное, если буду стараться весь день, у меня, наконец, получится.

Я неуверенно кивнул, не понимая, что она имеет в виду. Может, взглядом собирается найти свой дом в деревне?

...

Каждые сто шагов я оглядывался и махал девочке, и она, стоя на высокой опушке, махала в ответ. Приближение к деревне будило во мне что-то затравленное, дремучее, казалось, я скукоживаюсь и превращаюсь в старую крысу, которую рассел загнал в тупик. А эти периодические взмахи снова возвращали меня в человеческий облик. Хотя бы на сто шагов. Приятно было сознавать, что там, на холме, остался человечек, который верит в меня, доверяет и ждет.

К полудню я, постаравшись заправить под шляпу отросшие патлы и надвинуть ее как можно глубже на брови, наконец, добрался до деревни и, пройдя по главной улице, оказался на рыночной площади. Оживления особого не было, и на меня никто не обращал внимания. Просто какой-то путник, разживающийся солью, мылом и едой перед дальнейшей дорогой.

Некоторую неловкость я испытал, когда дело дошло до одежды. Я никак не мог заставить себя даже остановиться перед женскими платьями. Я понятия не имел, что конкретно нужно девочке, а задавать вопросы и демонстрировать свое невежество мне казалось, будет выглядеть подозрительным. Поэтому я решил купить ей мальчиковый костюм – сюртучок, брючки, сорочку и башмачки. И в походе ей будет проще, и мне при покупке не придется краснеть и мямлить.

Закупив все необходимое – включая добрый горшок масла, половину копченого окорока, кувшин молока и большой жестяной таз – я собрался в обратный путь. С трудом я миновал поскрипывающую на легком ветру вывеску «Харчевня у Рона». Отчаянно хотелось съесть что-нибудь домашнее, выпить прохладного эля, но я волновался за девочку. В гору, да еще с тяжелой поклажей, идти придется гораздо дольше, а я обещал вернуться до заката.

И тут я увидел ту самую старуху! Она, сгорбившись, правила уже знакомой кобылой, восседая на козлах, а в разбитом коробе телеги криво стоял гроб. Настоящий! Так и захотелось заорать: «Гроб пустой!», но, когда телега, поднимая дорожную пыль, поползла мимо, я увидел, что гроб открыт и вовсе не пуст. Над краем его виднелся маслянисто блестящий кончик носа и бледные скрюченные руки, держащие четки.

Я машинально снял шляпу и закашлялся в облаке пыли. Старуха безразлично коснулась меня хмурым взглядом, но в ответ на мою отвисшую в изумлении челюсть, кинула второй взгляд – полный враждебности и подозрительности.

- Повезла…, - выдохнул кто-то рядом. Я оглянулся и увидел за невысокой живой оградой пожилую женщину, задумчиво провожающую скорбную повозку. Заметив мой безумный взгляд, она смущенно поинтересовалась: «Вы были знакомы?»

- Что? О, нет! – ответил я и тут же придумал отговорку, - Мне просто показалось странным, что пожилая леди совсем одна. Неужели никто ей не поможет?

- Ничего, справится. Когда они зарывали дитя, как собаку, помощи не просили. А здесь… и попросила бы, не получит, - женщина криво усмехнулась, - Может, сами придете на помощь?.. Кстати, кто вы?

- Прошу прощения. Я не представился, - спохватился я, - Меня зовут Бенджамин Лоусон. Я путешествую со своим сыном и зашел в деревню за провизией. Кажется, мы видели их около недели назад, поэтому я так и удивился. Мне тогда не показалось, что усопшая… больна.

- Кэти Старр, - представилась в ответ старушка и замолчала на минуту, внимательно меня изучая. Видимо, размышляла, стоит ли вступать в разговоры с проходимцем, - Люси не была больна. Удавилась. После того, как собственноручно закопала дочь.

- Закопала?

- Это долгая история, - женщина некоторое время колебалась, потом предложила, - не хотите ли выпить чашку чая? Я как раз собиралась…

- С удовольствием! – с искренней благодарностью ответил я и, сняв тяжелые узлы с плеч, прошел в тенистый садик, где робко уселся за маленький столик под цветущими рябинами. Вскоре на столе появились чайник, чашки и блюдо с легкими, как пух, оладьями. Как давно я ел домашнюю выпечку? Я еле сдерживался, чтобы не наброситься на еду, как дикарь.

Когда хозяйка присела напротив и поднесла чашку к губам, я, наконец, позволил себе положить на блюдце пару оладий и, неуклюже орудуя ножом и вилкой, принялся за еду.

- Откуда вы? – спросила женщина, - судя по вашему виду – издалека.

- Вы правы, - ответил я с набитым ртом, - от самых холмов Шотландии, миссис Старр.

- Нужда или тяга к приключениям?

- И то, и другое. Вы не против, если я возьму несколько для моего сына?

- Конечно, берите. Сколько ему?

- Двенадцать.

Женщина сдержанно улыбнулась.

- Расскажите, как вы повстречались с ними, - попросила она, - вы сказали, это было… пару дней назад?

- Да, - я замялся, - может, и больше. Мы устроили привал, и я спросил у этих леди дорогу. Они были очень любезны…

Я занервничал и умолк, ожидая дальнейших расспросов, но миссис Старр, помолчав, заговорила сама:

- Люси – та, что в гробу – была старой девой. Ей уже сровнялось тридцать и надежды завести мужа, увы, давно не осталось. Братья ее и сестры обзавелись семьями и разъехались. И остались они с вдовой-матерью вдвоем. Жили хорошо, сдавали землю в аренду, даже держали кой-какую прислугу.

Я мысленно отметил имя. Люси… Если доверять туманным намекам девочки, ее мать звали так же, как ее – Аникой! Значит, мои соображения насчет «приживалки» верны? Но ее дальнейший рассказ нарушил мои умозаключения.

- Жили замкнуто, но не из-за каких-то там странностей, а просто… думаю, от того, как люди относились к Люси. Со снисходительным презрением, как, впрочем, везде относятся к старым девам. Все ж таки это страшный позор для женщины – причем вполне благородной крови – так и не заинтересовать ни единого мужчину…

И вот однажды Люси пропала из поля зрения на несколько дней, а потом вернулась, но стала вести совсем уж затворнический образ жизни. Мать ее – Маргарет – долгое время убеждала всех, что дочь больна, хотя никто не видел, чтобы хоть раз к ним наведался доктор. А через несколько месяцев соседи стали поговаривать, что видели Люси, прогуливающейся по саду… с животом!

Тут уж деревня взбурлила не на шутку. Безмужняя! Нагуляла не пойми от кого! Ни единого мужчины рядом с ней никогда не видели. Видимо, приспичило дурёхе на закате молодости, она и подалась из деревни… за этим, значит, за самым.

Тут уж местные кумушки все пороги им истоптали, так хотели разузнать, кто отец ребенка. Маргарет всех принимала, пускала в дом, поила чаем, но про Люси молчком. А та ни разу не вышла из своей комнаты, пока в доме чужие были. Так до рождения девочки никто ее толком и не видел.

Судачили о ней долго! И то, что не окрестила младенца, тоже добавляло дровишек в общий пожар осуждения. Правда, Маргарет убеждала, что они ездили в город, чтобы крестить девочку, но никто этому не верил. Зачем ехать куда-то, когда церковь – вон она! - Миссис Старр кивнула в сторону торчащего среди цветущих древесных крон шпиля, - Старухи даже начали подозревать ее в сношениях с дьяволом. Правда, справедливости ради, эти сплетни не нашли отклика в сердцах. Люди здесь здравые, занятые, им не глупостей.

А девчушка росла прелестной, и это по началу примирило селян с историей ее… происхождения. Светлые глазки, розовые щечки, белокурые кудряшки – настоящий херувимчик! Лет до четырех так было, а потом она как-то разом зачахла. Люси почти сразу перестала ее выводить на люди, да и сама из дома ни ногой. Даже в церковь ходить перестала. Наш священник сам ходил к ним, пытался вернуть заблудшие души на узкую стезю добродетели, но ничего не добился. А потом от них ушли слуги.

Все это вместе – и загадочная беременность, и внезапная болезнь малютки, и побег слуг – окончательно отвратило селян от этой семьи. И даже те, кто скептически фыркал на домыслы старух о связях Мисс Люси с Нечистым, стали задумываться, а домыслы ли?..

С тех пор, как ребенок заболел, никто ее ни разу не видел. Жили они от ренты по-прежнему хорошо, но постепенно опускались. Люси стала напоминать тень, а Маргарет из некогда респектабельной матроны превратилась в… ну, в то, что вы сами видели – в неопрятную, злобную старуху.

И вот на днях их увидели на главной дороге. На закате. Люси была похожа на каменное изваяние, а Маргарет, наоборот, была оживлена и всем встречным охотно докладывала, что Сильвия, наконец, отмучилась, и они ее только что похоронили.

- Сильвия? – переспросил я.

- Дочка, - пояснила миссис Старр, пытаясь угадать причину моей растерянности и изумления, - Девочку звали Сильвией.

- Но ведь…, - я умолк, уставившись в свою чисто вылизанную тарелку, - Ничего. Продолжайте.

- Продолжать? Это в общем-то все. Конечно, узнав о смерти девочки, на их пороге снова появились священник и доктор и потребовали предъявить место погребения, но Маргарет отказалась, сославшись на то, что Господь Бог не принимал участия в печальной судьбе девочки, так нечего ему ввязываться и после ее кончины. Деревня, пораженная таким страшным грехом, окончательно отвернулась от нечестивой семьи. А сегодня утром разнесся слух, что Люси повесилась в саду. Маргарет бегала в церковь, умоляла священника помочь, но что тот мог сделать? Сами понимаете.

Некоторое время мы молчали.

- А имя…Аника… вам ни о чем не говорит? – спросил я без особой надежды.

Женщина задумалась, потом пожала плечами.

- Кто это?

- Мне показалось, они… тогда произносили это имя, - пробормотал я.

- Когда, вы говорите, видели их? – перебила меня миссис Старр, - Неделю назад назад?

- Вроде того, - неопределенно ответил я и поднялся, - Спасибо за ваше гостеприимство и вкуснейшее угощение, но мой сын…

- Хотя бы скажите, где вы их видели? И доктору, и пастору, да и всем добрым прихожанам хотелось бы знать причину смерти маленькой мисс и по-христиански проводить ее. Но мы не представляем, где…

- Мы видели их на дороге. Той, что идет через сады, - я неопределенно взмахнул рукой и поспешно водрузил на плечи свою тяжелую поклажу, - девочки с ними не было. Как и гроба. Не знаю, чем вам помочь.

- Сколько вам лет? – неожиданно спросила женщина, и я, не подумав, ответил правду: «Двадцать четыре минуло в феврале».

- А сыну двенадцать?

Осознав свой промах, я торопливо откланялся и, вывалившись за калитку, припустил вверх по дороге. Оглядываться я не стал, но чувствовал затылком полный неясных подозрений взгляд.

...

Как и обещал, я вернулся до заката. Глазенки Аники горели радостью, предвкушением, и чем-то еще. Она словно узнала чужой секрет и изо всех сил старалась его не разболтать. Я в который раз удивился, насколько быстро она поправлялась. Приплясывая возле моих узлов в ожидании «подарков», она выглядела хоть и излишне худенькой и грязной, но вполне здоровой. Чужой и странный мир, в котором она вдруг очнулась, казалось, совершенно ее не беспокоил. Получив толстый кусок копченого окорока, порцию оладий и молоко, она была совершенно счастлива и совершенно… ну, на своем месте что ли.

Я боялся, что она откажется надеть мальчиковую одежду, но напрасно. Она готова была сделать это немедленно, но я не позволил. Сначала девочку нужно было как следует отмыть.

Мы вернулись на прежнюю стоянку - к реке - и до темна грели на костре воду. Аника сидела в тазу в своей замурзанной рубашонке и старательно натиралась куском мыла. К полуночи, натаскавшись воды из реки, я уже не чувствовал рук, но результат оказался необыкновенным! Девочка словно смыла вместе с грязью остатки своей болезни и прежней жизни. Тело ее налилось розовостью и силой, волосы – действительно белокурые! – распушились и завились прелестными мелкими колечками, глазки засияли. Это было воистину прекрасное дитя, Отче! И единственное, о чем я жалел, так это о том, что мать ее умерла и не может увидеть, какое чудо она бросила умирать в лесу.

В заключение я аккуратно подрезал ей своим ножом ноготки на руках и ногах и, закутав с головой в овечий полушубок, уложил поближе к костру.

- Бенни? – позвала она тихонько, когда мы оба уже задремывали.

- Мм..? – отозвался я.

- Кажется, я свой дом нашла, - прошептала она. На какой-то миг я почувствовал умиление. Мне показалось, что она имеет в виду наш костер и теплый полушубок, запах копченого окорока и своих чистых кудряшках… меня, наконец. Это действительно была очень уютная и мирная… домашняя минута. Но она продолжила, - Я искала весь день. И прямо перед тем, как ты вышел из деревни… нашла. Я еще не вполне ориентируюсь, но…кажется, если мы пойдем туда, - она высунула из полушубка розовый пальчик и ткнула им в строну, - То через несколько дней будем дома.

Я молчал. Все сказанное ей – от первого до последнего слова – было какой-то нелепицей. Может, девочка уснула и просто разговаривает во сне? Я приподнялся на локте и посмотрел на нее. Из недр овчины торчал только один серый глаз.

- Почему ты думаешь, что твой дом именно там? – спросил я после небольшой паузы.

- Каждый знает, где его дом. Разве ты не знаешь?

- Знаю…, - я умолк. Разговор был странным. Я пытался подобрать слова, чтобы объяснить, что я знаю, где мой дом, потому что… Что? Ушел оттуда на своих двоих, а не в ящике из-под виски, а потому знаю обратную дорогу? Но ведь девочка явно говорила не о деревне, откуда ее притащили. Все это… путало, сбивало с толку.

- Вот и я знаю. Если мы пойдем прямо туда…, - она села и снова ткнула пальцем куда-то на юго-восток.

- Это лес, малышка, а у меня нет компаса, - Сконфуженно пробормотал я. Больше ничего не пришло в голову. Девочка явно что-то нафантазировала, пока я делал покупки.

- Не переживай. Я буду компасом, - ответила она и снова закрутилась в полушубок.

Мне вдруг страшно захотелось рассказать ей все, что узнал в деревне. О том, как ее мать, повинуясь инстинктам, пустилась во все тяжкие. Сбежала из деревни и вернулась уже с приплодом. Что ее саму звать вовсе не романтичным именем Аника, а вполне по-мещански - Сильвией. Что она долгие годы провела в тяжкой болезни, без соответствующего ухода и лечения, среди жестоких и, вполне вероятно, повредившихся рассудком женщин. Что в конце концов, устав от ее болезни, мать и бабушка увезли ее в лес и бросили там. Что мать ее не выдержала вины и вскоре повесилась, а бабушка… всем желающим рассказывает, что и она – Сильвия – умерла. Что дом ее здесь – в деревеньке у подножия холма. И никому она там не нужна.

Девочка явно придумала некий воображаемый дом, где ее любят и ждут. Хотелось вернуть ее обратно. Пусть это было бы жестоко, но ткнуть носом в неприглядную реальность. Очнись, малышка! Настоящий мир – вот он! Тебя выбросили самые родные тебе люди, а подобрал чертов уголовник, который не знает, что делать даже с собственной жизнью, а ты доверила ему свою… Хочешь выжить – гляди этой жизни прямо в глаза! Или кончишь, как… твоя мать…

Но что-то мешало. Может, радостный блеск ее серого, лучистого глаза, который не хотелось тушить?

«Мать умерла, бабку, если я приведу девочку назад, сначала хватит родимчик, а потом… скорее всего ждет виселица. Что будет с ребенком? Речь шла о каких-то разъехавшихся родственниках… Примут ли они дитя, даже не учитывая ее сомнительное происхождение?» - размышлял я и не особо надеялся на благополучный исход. Вероятнее всего, девочка окажется все там же – в работном доме.

А следом я подумал о том, что, наверное, Господь приберег для этого человечка огромное будущее, раз соблаговолил его спасти и исцелить! А заодно и мне дал шанс искупить грехи, послав ребенку на помощь. Не загублю ли я снова эту жизнь, если просто сведу ее в эту или какую-то другую деревню? Допустим доберусь я туда, куда и планировал, приму постриг, но... смогу ли хоть раз спокойно уснуть? Да и в монастырь я стремился лишь потому, что не знал, куда еще податься… Может, Господь тоже это понял и дал мне знак, что есть и другие пути искупления? В спасении человеческой жизни, например…

Я мысленно представил карту и после недолгих вычислений пришел к выводу, что юго-восток вполне подойдет. Я все равно шел в том направлении, так почему бы не подыграть девочке? У нее есть цель, пусть и воображаемая, а я, глядишь, в пути обрету свою. Может, окажется, что она у нас одна на двоих…

...

Аника сказала, что дом мы найдем через несколько дней, если будем строго следовать ее маршруту. Но мы плутали по лесам несколько месяцев. Каждый божий день она поднималась и решительно сообщала, что чувствует: именно сегодня мы дойдем до цели. И каждое утро я ей невольно верил. А вечером, совершенно обессиленная, с запавшими глазами, она сворачивалась клубочком у наспех сооруженного костра, отказывалась от еды и не могла сдержать слезы разочарования.

- Я такая дура! – причитала она, пока я пытался ее успокоить, - Ни на что не способна! Он где-то совсем рядом, но я не могу найти дорогу!

На утро она убеждала меня, что накануне мы по невнимательности пропустили дом, и мы возвращались на несколько миль назад. Потом снова вперед и снова назад. Мне уже казалось, что я запомнил в этом лесу каждый сучок и каждый куст, и не заблужусь в нем даже с завязанными глазами.

Конечно, не так я себе представлял наш путь – не слепыми блужданиями по кругу. Более того, я был уверен, что девочка окрепнет и телом, и духом и забудет свои фантазии, но этого не произошло. Между тем, близилась зима. Вспоминая прошлую дикую зиму – впроголодь, в землянках и пещерах – я приходил в ужас и меньше всего хотел повторить этот печальный опыт. Тем более с девочкой!

Но я не мог подобрать правильные слова, чтобы вернуть ее к здравому смыслу. Любые мои намеки на то, что надо прекращать эти нелепые поиски и идти к людям, пережить зиму в тепле и сытости, а по весне, если на то будет ее желание… Словом, они встречали только ожесточенное сопротивление. Глаза ее темнели, а тонкие ноздри гневно трепетали.

- Тепло и сытость? – спрашивала она таким тоном, словно я говорил о каких-то гнусных непристойностях, и голос ее не по-детски звенел от возмущения. Я умолкал и отводил взгляд, испытывая какой-то иррациональный стыд за свои незамысловатые желания рядом с некой Великой Целью, к которой шла маленькая Аника. Пусть и воображаемой. Но неожиданно… мы ее достигли…

Уже наступил ноябрь. Весь день шел промозглый дождь, и я сомневался, что мне удастся вечером развести огонь. А без огня и укрытия в осеннем лесу нам обоим неминуемо грозила пневмония. Мысленно я прикидывал, что если мы немедля двинем в сторону той самой злосчастной деревни, то к ночи доберемся. (Да-да, Отче! Несколько месяцев мы по сути топтались на месте!). Но найдем ли там ночлег – еще вопрос! В крайнем случае, думал я, можно было направиться прямиком к бабке Аники и поставить ее перед фактом – или пускай нас, или мы выйдем на площадь, и все расскажем. Аника, конечно, сопротивлялась бы такому маневру, но я был готов, если потребуется, даже применить силу, чтобы спасти наши жизни.

Но внезапно девочка радостно закричала и бросилась прочь. Я ускорил шаг, стараясь не потерять ее из виду и вдруг застыл с разинутым ртом. Среди окутанных ледяным туманом сосновых стволов выступили очертания… дома.

Это был отличный, одноэтажный каменный домик под двускатной соломенной крышей и аккуратной поленницей сбоку. К симпатичному крытому крыльцу, увитому уже засохшими вьюнами, вела хорошо утрамбованная, щебневая дорожка, а под окнами, разбитыми, как и полагается, на небольшие прямоугольные секции, грустно понурились осенние цветы.

Если бы я увидел такой домик на деревенской улочке, я бы едва удостоил его взглядом, но здесь, в дремучей чаще, он выглядел неуместно и даже… жутко. Мы сто раз проходили этот участок вдоль и поперек, и, видит Бог, никакого домика тут никогда не было и не могло быть! Да и кому могло понадобиться строить здесь?

- Я же говорила! – послышался рядом ликующий голосок, - Говорила!

- Это…?

- Стой здесь! – строго прервала она, - Я позову тебя.

Не успел я ничего ответить, как Аника развернулась к дому тылом, закрыла глаза ладошками, словно собралась играть в прятки, и мелкими шажками спиной вперед двинулась по тропинке.

- Что ты делаешь? – спросил я, размышляя, не сон ли это. Во снах всегда все странно.

- Стой, где стоишь, - повторила она.

Я был уверен, что она споткнется и упадет. И ударится. А потом я внезапно… обрадовался. Все объяснимо. Не замечали раньше в густой чаще, а как лес с наступлением осени поредел…. Сейчас на крыльцо непременно выйдет какой-нибудь недовольный субъект с топором в руках и потребует немедленно убираться с его земли. После чего Аника поймет, что это не её дом, внемлет голосу разума, и мы, наконец… пойдем в деревню!

Девочка, ни разу не споткнувшись, взобралась на крыльцо и, не оборачиваясь, постучала в дверь. Повисла пауза, после которой она как-то разом сникла, развернулась и толкнула дверь. Та открылась.

- Пойдем, - сказала она, - Там нет никого.

- Откуда ты знаешь? – спросил я, неуверенно приблизившись и заглядывая в приоткрытую дверь.

Пока я разглядывал жилище, Аника с унылым видом подошла к рисунку и коснулась «ручки».

- Дочка… нам нельзя здесь быть, - как можно мягче произнес я, - Если хозяин…

- Его нет, - ответила она со вздохом и повернулась ко мне. В глазах ее стояли слезы, - Мы опоздали.

- Как же нет?

- Вон она, - девочка кивнула в сторону кровати и тут я заметил, что из-под одеял выглядывает седая прядь.

С замиранием сердца я подошел, откинул одеяло и тут же отшатнулся. В постели лежал труп старушки. Видать, перед смертью она совсем высохла, поэтому особого запаха не было. Все соки уже впитались в матрас, образовав вокруг старой леди широкое темное пятно, а на поверхности покоился лишь обтянутый кожей остов. Глаза сморщились, нос провалился внутрь, челюсть сдвинулась вбок и отпала.

- Кто… это? – спросил я, придерживая край одеяла.

- Это… - Аника замялась, - крестная.

- Твоя крестная?

Она кивнула.

- Мы… должны похоронить ее, - сказал я после минутной паузы и отпустил край одеяла.

- Не смей, - Аника, до этого выглядевшая задумчивой и отстраненной, вдруг ощетинилась, - Не смей к ней даже прикасаться.

- Да что ты такое говоришь? Тело надо похоронить, пока земля мягкая.

Аника сжала замерзшие кулачки и сощурилась. Бегающие глаза выдавали в ней бешеную работу мозга.

- Займись лучше камином, - наконец, кинула она, - Я замерзла.

- Может, хотя бы вынести ее из дома?

Она внимательно следила за мной. Казалось, сделай я хоть движение в сторону иссохшего кадавра в постели, она немедленно набросится на меня. Это был такой исступленный, полный ярости взгляд, что я… отступил, выразив свой жалкий протест и «веское слово взрослого» лишь грохотом, с которым скинул с плеч на пол наш скарб. А потом вышел из дома. Оглянувшись, я увидел, что Аника уже потеряла ко мне интерес и с унылым видом продолжила глядеть на дурацкий рисунок двери, словно только он ее и интересовал.

Выйдя во двор, я почувствовал страстное желание плюнуть на все и уйти. Одно дело – подыграть и совсем другое подчиняться чудовищным требованиям ребенка. Но вместо этого я набрал дров, вернулся в дом и занялся камином. Невозможно было уйти в промозглые сумерки, когда вот он – дом и очаг. А в узлах, оставленных у двери – пара тушек зайцев и половина оленьего бедра.

Вскоре в камине заплясали языки пламени, домик начал нагреваться. Аника сидела, привалившись спиной к «двери», уложив на согнутые колени руки, а на руки склонив голову. Весь ее вид говорил о скорби и отчаянье, но я, все еще злясь, не сказал ей ни слова утешения, а занялся земными, насущными делами.

Быстро разделав заячью тушку и кинув ее в котелок, я полез по закромам в поисках каких-нибудь овощей или крупы. Хлебать пустой бульон мне, честно говоря, уже давно осточертело. Обнаружив на полу дверку в погреб, я спустился по каменным ступеням и обомлел.

Аника. Часть 3

Спустившись по крутой винтовой лесенке, словно призванной свернуть шею любому, кто на нее ступит, отец Коллум оглядел камеру. Кромешная тьма боязливо дрогнула при свете его лампы и отступила. За решетками на соломенном матрасе, покачиваясь, сидел крупный мужчина. Заслышав шаги, он отнял от головы огромные руки и поглядел на пришедшего единственным уцелевшим глазом. Другой был закрыт опухшим лиловым веком, из-под которого то и дело текли слезы и сукровица.

- Кто ты? – спросил он.

- Меня зовут Кеннет Коллум, - ответил священник, - пришел тебя исповедовать.

- Ох, Святой Отец! – хрипло воскликнул заключенный и, с трудом поднявшись, прошлепал босыми ногами, закованными в кандалы, к решетке, пытаясь просунуть в нее огромные лапищи со сбитыми костяшками и обломанными до мяса ногтями.

Коллум едва сдержался, чтобы не отшатнуться, не прижаться к противоположной стене – подальше от этих рук.

- Я так ждал вас, Святой Отец, - послышалось из-за решетки, - Я не верил, когда они сказали, что вы согласились приехать. Но все равно ждал!

- Готов ли ты к исповеди?

- Да, Преподобный, вам я готов… Расскажу все, как на духу, и, богом клянусь, все чистая правда, даже если…

- Если?

Коллум чуть склонил на бок голову, выражая свое согласие, а потом поинтересовался:

- Если тебе не слишком важно, поверят ли тебе, зачем ждал именно меня? Чем тебе не угодили местные клирики?

- Я… им не верю, - пробурчал Коллум, - Ибо святости в них не больше, чем в бараньей ноге.

- Как смеешь ты, убийца, наводить поклёп на святую церковь?! – задохнулся от возмущения Коллум, - немедленно покайся и прочти молитву!

- Лучше вы помолитесь за меня, Святой Отец. Потом, - смиренно отозвался узник, - Вас Всемогущий скорее услышит.

Коллум овладел собой, осмотрелся и заметил в темном уголке разбухший от сырости, но еще крепкий стул без спинки, специально предназначенный для свиданий или таких вот душеспасительных бесед.

С опаской присев на него и расправив полы сутаны, Коллум кивнул мужчине, чтобы тот начинал.

...

- Вы, Отче, назвали меня убийцей, и видит Господь, это истинная правда! Когда я взойду на эшафот, это будет справедливо.

- Хорошо, сын мой, - Коллум удовлетворенно кивнул.

- Но я буду казнен только за одно убийство. К остальным я причастен лишь косвенно.

- Вот как? – Коллум вздернул бровь, - Кто же виноват в остальных?

- Конечно, она! Аника!

- Сын мой…, - Коллум утомленно прикрыл глаза. Так вот какую «правду» тот собрался ему поведать! - Из болота подняли около пятидесяти женщин. Беременных женщин! И ты будешь меня убеждать, что это сделала девочка ростом в пять футов и едва ли 100 фунтов весом?

- Да. Она, - узник часто закивал, и единственный глаз его наполнился слезами, - Она не девочка. Ведьма!

- И поэтому ты убил ее.

- Надеюсь, что так!

Коллум замолчал. Почти сутки он трясся в повозке, толком не ел и не пил, чтобы помочь человеку взойти к Престолу Божьему с чистой душой. Местный священник написал, что убийца согласен на покаяние, только если он примет исповедь. И он не смог отказать. Но если бы он знал, что речь пойдет о ведьмах, то принял бы грех на душу и остался в Лондоне.

Развернуться и уйти? Он оглядел скорчившегося здоровяка, который с детской доверчивостью в единственном глазу глядел на него сквозь прутья решетки. И в глазу этом он не смог разглядеть ни зла, ни умысла прикинуться умалишенным, дабы избежать наказания. Да и в целом он не походил на злодея. Круглолицый, с копной соломенных мягких волос, с пышными русыми усами он производил впечатление мирного селянина. Такой человек скорее будет замечен на пашне или в пекарне, нежели топящим беременных женщин в… болоте.

Он снова мысленно пробежался по пространному письму викария, в котором тот описал и страшную находку в лесной топи, и убийцу, пойманного с поличным – из его медвежьих лап с трудом смогли вырвать то, что осталось от совсем юной девушки. И его гробовое молчание на следствии, которое в сущности не имело значения. Единственное, что было не выяснено – мотив. Прежде, чем отправить убийцу на виселицу, местное правосудие и потрясенные жители хотели знать – ПОЧЕМУ? Коллум напомнил им о тайне исповеди. И местный приход, и законники согласились. Пусть так, но он хотя бы не унесет с собой эту тайну в могилу.

- Сын мой, - произнес он, - время охоты на ведьм давно кануло в Лету. На дворе девятнадцатый век…

- Просто… выслушайте, - попросил узник.

Коллум запрокинул голову и поглядел на уходящую ввысь спираль лестницы, освещенную наверху единственным крошечным окошком. Снизу лестница уже не казалась ему мрачной и опасной. Скорее, наоборот, сулила спасение. Опустив же голову, он встретился с глядящим на него с исступленной мольбой глазом, и кивнул.

...

- Меня зовут… Ну, скажем, Бенджамин Лоусон. Для друзей – Бенни. Можете и вы меня так называть, - узник помолчал, а потом добавил, - Можете и на моем надгробном камне вытесать это имя, если, конечно, посчитаете, что я достоин надгробного камня…

Не буду говорить, откуда пришел. Скажу только – издалека и по большой нужде. На Родине я попал в заварушку и пустился в бега. Никакой уголовщины, просто… ну, в общем спор о границах. Долгое время я скитался по лесам и долам и, чтобы совсем не одичать и не сдохнуть, подобно зверю, принял решение добраться до какого-нибудь крупного монастыря, принять постриг и искупить грехи усердным служением Всевышнему.

Зная, что большинство мужских монастырей сосредоточено в окрестностях Лондона и Ливерпуля, я начал продвигаться в этом направлении. По дороге мне часто попадались и города, и деревни, но, несмотря на то, что уже далеко забрался, я по-прежнему боялся выйти к людям, чтобы попросить работу и кров. Жил в лесных чащобах, мастерил себе шалаши и землянки, охотился на мелкую и крупную дичь. Можете в копилку моих грехов добавить несколько королевский оленей…

И вот однажды росистым июньским утром я повстречал Анику…

Голоса я заслышал еще издали, но не свернул в сторону, как это всегда делал. Голоса были женские, не представляющие опасности, а кроме того у меня внезапно взыграло любопытство: кому и, главное, зачем понадобилось лазать по лесу, когда еще не все птицы проснулись.

Осторожно подкравшись, я сквозь густые заросли глядел на небольшую круглую полянку. На ней суетились две женщины. Одна совсем старая, но крепкая, другая помоложе, но очень уж потрепанная. Они доставали из повозки, запряженной пегой кобылой, небольшой продолговатый предмет. Детский гроб!

- Тут ее и оставим, - кряхтела старуха, пристраивая гробик среди пышных папоротников, - Трава поднимется, ни черт, ни дьявол дорогу не найдет. А со временем зверушки приберут.

- Не по-христиански, мама, - отвечала вторая, - где это видано, чтобы человек поверх земли остался?

- Человек – да. А ковырять эту целину для отродья я не собираюсь.

Они присели рядом на влажную траву.

- Что же я скажу в деревне, мама? – плакала «молодая».

- Скажешь, преставилась. Похоронили.

- А могилу если попросят указать?

- Кто попросит? – старуха с презрительным удивлением воззрилась на дочь, - Да тебя, с тех пор, как эта родилась, десятой дорогой обходят. Решат, сгинула и ладно! Но если так боишься, сподобим могилку, не переживай.

Молодая подползла на коленях к гробу, приоткрыла крышку и принялась истово молиться, то и дело припадая лбом к земле и подставляя солнцу тощий круп в пышных юбках. В гробу лежал ребенок - девочка… Живая! Я видел, как судорожно поднимается и опускается застиранное покрывальце на ее груди. Больше я разглядеть не смог и затаился в ожидании.

Пока «молодая» молилась, то и дело осеняя себя крестным знамением, старая достала из повозки узелок и, привалившись к сосновому стволу, приступила к трапезе.

- Как вы можете есть, ма? – вскричала молодая.

- Тебе тоже сто́ит, - ответила та, отпивая из кувшина молоко, - нам еще обратно добираться. Ешь и поехали.

- Может… хотя бы дождемся?

- Если бы не твоя закисшая физиономия, я бы решила, что ты пошутила, дочь моя!

Старуха смахнула с щек хлебные крошки и сплюнула.

Больше они не говорили. Молодая окончила молитву, старая – завтрак. Старая неумело, но очень старательно заколотила крышку гроба, и обе они, взяв лошадь под уздцы, поворотили прочь. Когда скрип колес стих, а лес наполнился привычными звуками, я вышел на поляну, немедленно поддел ножом крышку и открыл гроб.

Сердце кровью обливалось при виде этого изможденного дитя. На вид ей было лет десять, и она, без сомнения, была при смерти. Глазки ее, окруженные глубокими тенями, запали, кожа на скулах натянулась и отливала синевой, крошечный носик заострился. Из него, как и из приоткрытого рта, постоянно что-то сочилось – гной, кровь и какая-то слизь, которая от дыхания время от времени вдруг надувалась радужными пузырями. При этом в груди ее, перемежаясь прерывистыми скупыми вдохами, постоянно что-то булькало и клокотало, от чего возникало непреодолимое желание прокашляться самому. Было ясно – дни ее сочтены. Да что там дни! Счет, несомненно, шел на часы или даже минуты. Но как можно было уложить в гроб еще живого человека и выбросить его в лесу?!

Я оглядел гроб и понял, что это вовсе и не гроб, а просто ящик. В таких мой отец получал, переложенное соломой и опилками виски. Впрочем, я сообразил, что женщины заколотили ребенка в ящик не столько из скупости или неприязни, сколько из соображений безопасности. Они ведь явно хотели до поры скрыть «смерть» девочки, и сделав заказ у гробовщика, непременно навлекли бы на себя интерес и церкви и, в первую очередь, доктора…

Я не мог ее оставить, Преподобный Коллум. Никто не должен умирать в одиночестве! Мысленно послав проклятья на головы ее родне, я аккуратно достал ее из ящика и уложил на мягкую постилку из трав, а сам расположился рядом и принялся ждать. Решил, что, когда девочка отойдет, я унесу ее поглубже в лес и похороню. У меня была с собой библия, и я собирался даже прочесть отрывок над ее могилой. Помните, который начинается «О, заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры…». Господь простил бы меня. Надеюсь.

Минуты собирались в часы. Поднявшись над кронами деревьев, солнце начало припекать. Убаюканный стрекотанием сверчков, я вдруг вскинулся, не понимая, что выдернуло меня из мутной дремы. Я пригляделся к девочке, но никаких изменений не заметил и, успокоившись, снова закрыл глаза, как вдруг услышал едва различимое: «Пожалуйста… пить…»

На мгновенье я замешкался. Вода в моей фляге была из лесного ручья. Сам я несколько недель мучился животом, прежде чем привыкнуть к ней. А тут больной ребенок… Но, здраво рассудив, что лесная вода вряд ли уже чем-то навредит умирающей, я достал фляжку и полил ей губы. Она, захлебываясь, хрипя и хныкая, хватала запекшимися губами падающие капли и пила, пока вода не закончилась. Потом глаза ее закатились и мне показалось сначала, что она умерла. Но через мгновение внутри ее снова забулькало, но уже тише, спокойнее, словно вода усмирила какие-то буйные процессы у нее внутри.

Некоторое время я с сомнением осматривал свою флягу, пытаясь припомнить, касались ли губы девочки ее горлышка или… И в конце концов решил не рисковать. Вернувшись от ручья с тщательно вымытой и наполненной до краев фляжкой, я с изумлением уставился на ребенка.

Она спокойно спала, укрывшись своим стеганым «саваном». Течь из ее носика и рта прекратилась, дыхание было глубоким и ровным, а на худых скулах даже выступил легкий румянец.

До самого вечера я не сомкнул глаз, наблюдая за девочкой. Иначе как Чудом я не мог назвать ее стремительное исцеление! Девочка умирала, Отче, можете не сомневаться! И вот она с порозовевшими и даже словно округлившимися щечками сладко спит, подложив под подбородок крошечный кулачок. Я покосился на свою фляжку, но тут же откинул эти мысли - как смехотворные. Ни фляга, ни лесная вода тут не при чем! Я склонялся к мысли, что сам Господь вмешался и помог мне поправить непоправимое.

А когда солнце стало опускаться, девочка… проснулась.  Ровный ритм ее дыхания внезапно сбился, она заворочалась, выпростав наружу руки и посмотрела на меня. Глаза ее были светло-серые и чистые, как январское утро.

Зная, что выгляжу не лучшим образом – здоровенный, заросший и грязный – я попытался изобразить на лице добрую улыбку и, одновременно, пригладить руками свою косматую башку.

- Кто ты? – тихо спросила она, разглядывая меня запавшими, усталыми глазёнками.

- Я – Бенни, - мягча, как мог, голос представился я, - А ты кто?

Девочка ненадолго задумалась, словно припоминая собственное имя, потом ответила:

- Мама называла меня Аникой.

Ответ ее показался мне странным, необычным для ребенка. Но я не стал размышлять над этим и сразу перешел к делу:

- Аника, детка, ты помнишь, как здесь оказалась? – я был удивлен, но и благодарен, что девочка при виде незнакомого страшного мужика в лесной чащобе, не заплакала, не испугалась, не принялась звать на помощь.

С интересом, но без страха оглядев высокие сосны, густые тени в подлеске, косматого бирюка рядом и саму себя, она отрицательно затрясла головой, от чего ее длинные, невероятно сальные волосы пустились в пляс.

- Ты бы… хотела вернуться домой?

Она широко распахнула удивленные глаза и спросила с придыханием:

- А ты знаешь, как туда добраться?!

- Точно не знаю. Но, скорее всего, это не далеко. Прежде чем… я тебя нашел, я видел неподалеку проселочную дорогу. Уверен, что она ведет в твою родную деревню. Если хочешь, я отнесу тебя… но в саму деревню я пойти не могу. Тебе придется самой…, - Я уже со злорадством представлял выпученные глаза ее родительниц, которых выводят из дома местные законники, и скандализованные лица селян, и даже жалел, что не смогу лично увидеть все это. Но тут заметил, что взгляд ее потух и она поскучнела.

Я был уверен, что она непременно захочет к матери. Каждый ребенок хочет к матери, какой бы она ни была. Но и выражение лица ее было странным. Не то, чтобы она не хотела домой, к маме. Это просто я … что-то не то говорил.

Мы надолго замолчали, изучая друг дружку. Анике явно становилось все лучше. Спустя несколько минут, она уже, опираясь на слабенькие ручонки, приподнялась и села.

- Я есть хочу, - прервала она паузу, - И пить. Сильно.

Я тут же достал из сумки завернутое в тряпицу съестное и флягу, а потом глядел, как ее мелкие зубки с жадностью впивались в твердое волокнистое мясо. Ногти ей, казалось, не стригли с самого рождения, и они желтоватыми длинными копьями, торча из худеньких пальчиков, загибались внутрь. Одета она была в невероятно грязную, ветхую и давным-давно ставшую малой ночную сорочку. Невероятно грязная, и, скорее всего, завшивевшая голова и траур в ушах дополняли плачевную картину. Что же за нелюди ее растили?!

...

Тем временем надвигались сумерки. Самое бы время отнести девочку в деревню. Селяне уходят с полей и занимаются домашними хлопотами. Вряд ли кто-то увидит нас.

- Ну, так что будем делать? – спросил я.

Малышка задумчиво поковыряла длинным ногтем в зубах, выковыривая застрявшие волокна.

- Наверное, надо развести костер, - неуверенно ответила она.

Я надеялся на другой ответ, но все равно не смог сдержать улыбку. Девочка явно не была лишена здравого смысла. Решив, что ночью ее одну у деревни не брошу, я присел рядом с ней и сказал:

- Тогда забирайся ко мне на спину и пошли. Здесь где-то дорога, и костер рядом с ней я разводить не хочу.

- Куда же мы пойдем? – я почувствовал на шее её холодные, цепкие ладошки и невольно умилился, с какой доверчивой готовностью она обхватила меня.

- Пойдем на мое кострище, - прокряхтел я, поднимаясь и оглядывая поляну. В кустах остались развороченный ящик и скомканное покрывало. Казалось, с тех прошла целая вечность. Я подумал, что покрывало пригодилось бы ночью, чтобы укутать Анику, но не мог себя заставить забрать его. Оно, наверное, и по сей день лежит там. Если, конечно, не сгнило за эти годы.

Добравшись в подступающей тьме до моего последнего пристанища, я быстро развел костер и устроил девочку под навесом из еловых лап. Укутавшись в мой теплый овечий полушубок, она долго молча лежала, задумчиво глядя на рассыпающиеся над костром искры.

Мне тогда было двадцать четыре, и я мало был знаком с детьми. Своими я обзавестись еще не успел, а младших братьев или сестер мне Господь не дал. Но если бы девочка плакала, звала мать или каких-то других родственников, я бы чувствовал себя не так растерянно.

Во взгляде ее я не видел ни страха, ни тоски, ни грусти, да и вопросов она не задавала, хотя мне казалось, что девочка, внезапно очнувшаяся после тяжкой болезни в дремучем лесу, в компании незнакомца должна иметь массу вопросов! У меня, например, вопросов было хоть отбавляй.

- Ты помнишь что-нибудь? – спросил я.

Аника не пошевелилась, только глаза ее сдвинулись с мирно пылающего в ночи огня на меня.

- Ты была без сознания, когда я нашел тебя, - пояснил я, конечно, не собираясь вдаваться в подробности, - поэтому мне интересно, кто ты, где искать твой дом… кто твои родители…

- Попробую завтра найти дом, - ответила девочка, - Сегодня я… устала.

- А твоя мама? Как ее зовут?

- Ее зовут, как и меня – Аника…

- А братья? Сестры?

- Сестры! Много сестер!

- И… ты помнишь свой дом? Узнаешь, если увидишь?

Она улыбнулась и энергично закивала. Я не стал ее больше мучить.

- Хочешь еще есть? – спросил я, - у меня осталось немного мяса, а к утру, надеюсь, в силках окажется пара хороших зайцев. Сомневаюсь, что они успели нагулять жир, но…, - Я прикусил язык, ожидая, что девочка возмутится, ведь все маленькие девочки млеют от пушистых зверушек, но глаза ее тут же загорелись, а на губах распустилась мечтательная улыбка.

- Я так давно не ела, - пробормотала она, расправляясь с остатками мяса, - Они меня не кормили. Только иногда она приносила что-нибудь, пока бабушка не видит.

- Кто приносил?.. Мама?

Глаза ее вдруг стали цепкими и не по-детски расчетливыми, как у политического деятеля или юриста, который тщательно выверяет каждое слово.

- Ты ведь поможешь мне найти дом?

- Ну, конечно! – уверил я ее, - Мы обязательно ее найдем!

Девочка доела мясо, запила водой и свернувшись калачиком под моим полушубком, уснула. Время от времени она тоненько вскрикивала, словно заново проживала во сне все те ужасы, что ей пришлось перенести за свою короткую и явно несчастливую жизнь.

«Кто она? И кто эти утренние женщины?», - размышлял я, разглядывая ее, - «Может, они и не родня ей вовсе? Может, девочка – сирота, которую они взяли на поруки, но поняв, что девочка больна и работница из нее никакая, попытались заморить голодом? А когда не получилось, просто вывезли в лес и бросили?»

А потом среди чудес и потрясений этого дня я вдруг подумал о… себе…

«Что же мне делать?» - пришла неожиданная мысль.

Пока я не встретил Анику, у меня была четкая цель – добраться до одного из крупных городов – Ливерпуля, Манчестера или даже самого Лондона, найти подходящий монастырь и принять постриг.

А что теперь? Девочка явно не планировала возвращаться к тем женщинам, и я, не подумав, дал ей обещание найти ей дом… Но какой дом я могу ей найти? С девочкой в монастырь меня не примут. Оставить ее по дороге в работном доме я бы тоже не смог. Уж, наверное, Господь явил Чудо (и меня назначил Свидетелем Его) не для того, чтобы я ее бросил, как бросили все остальные, после чего ее сгноили бы в одной из этих душегубок!

Из ее туманного рассказа было ясно, что есть мать, к которой она хотела бы вернуться. И это вовсе не та женщина, что билась лбом о землю возле импровизированного гроба. Но есть ли эта мама в действительности – большой вопрос. Может, она давно умерла, может, не могла прокормить дочь и, отдав ее в работницы, исчезла в неизвестном направлении? Как ее искать? Имя «Аника» – все, что девочка могла о ней вспомнить!

Но даже если отказаться от своей цели – тихого, укромного монастыря, где я мог бы, начать свою жизнь заново в святой благости – и принять девочку, как свою дочь… Мне и одному было тяжело скитаться, подобно дикому зверю – искать пропитание и воду. Да, сейчас было лето, лес прокормит, но как выживать зимой? Я с содроганием припомнил мои последние зимние месяцы – состоящие из голода, холода и ежеминутного предчувствия скорой смерти! А тут еще ребенок… тем более, девочка!

Я глядел на ее лицо. Не смотря на всю ее запущенность, истощенность и болезненность, я видел, что она вырастет в красивую девушку. И это время совсем не за горами. Она должна носить пышные розовые платьица, пить чай с кремовыми пирожными из фарфоровых кружек, спать на мягкой перине в окружении любимых кукол... Все же, что у меня было – это наполненная водой фляжка, несколько кусочков вяленого мяса и мой верный кинжал.

Самый правильный путь, как мне казалось, был – дождаться, когда девочка окрепнет и, взяв ее за руку, увести в какую-нибудь деревню, найти ей хороший дом. В стране был кризис, но деревня, традиционно, жила хорошо, сыто. Да, ей пришлось бы много работать, но при ее внешних данных она без труда нашла бы себе приличного мужа – пусть даже вдовца с кучей детей – и устроила бы жизнь не хуже многих!

Но при этой мысли у меня пересохло во рту. Прошло уже несколько месяцев, как я бродил в чащобах, огибая любые поселения по широкой дуге. Да, прошло несколько месяцев, но я по-прежнему боялся погони. Боялся, что, выйдя на сельский тракт, я непременно увижу на ближайшем столбе плакат с моей криво нарисованной физиономией и сумму вознаграждения…

...

- Что же все-таки ты натворил… Бенни? – спросил Коллум, заинтригованный рассказом узника.

- Я совершил ошибку, - ответил тот, глядя единственным глазом в грязный пол, - Мне казалось, я работал на своей земле, а оказалось, что зацепил широкую полосу от соседской. Соседа не было все лето, он уезжал в… ну, в другой город. А когда вернулся, заметил и подал на меня в суд, я уже успел собрать урожай и продать его. Мне грозил чудовищный штраф, а то и реальный срок за решеткой с конфискацией земель. Я испугался и удрал, забрав с собой все вырученные деньги.

- Это малодушие, сын мой, - назидательно произнес Коллум, - один из тяжелейших грехов.

- Я знаю, Отче, что грешен, - смиренно ответил узник, но вдруг добавил с неожиданным ядом в голосе, - В моей сумке, на дне, лежал увесистый сверток с кредитками и серебром, которые я в качестве откупных, берег для монастыря. Ведь давно минули те времена, когда святая церковь принимала страждущих под свою защиту безвозмездно…

Настал черед Коллума смиренно потупить взгляд, а заключенный продолжил:

- Словом, Чудо, которому я оказался свидетелем, к тому времени, когда угли совершенно догорели, превратилось в страшное ярмо. Так и хотелось заорать: «Господи! Ты исцелил это дитя, а расхлебывать мне?!"

Аника. Часть 2