chetushka

Жена не нашлась с ответом и угрюмо уставилась в окно на присыпанные первым, сереньким снегом лесопосадки. А через некоторое время уже вовсю клевала носом.

Проснулась она, только когда асфальт сменился подмерзшей, комковатой грунтовкой. Посмотрела на часы, за окно, и тут же уставилась на мужа с недовольным подозрением.

За окном уныло плыли запущенные, топорщащиеся сухостоем поля, под колеса утекала узкая проселочная дорога. Вдалеке, у кромки леса мелькали то бурые, сквозисто просвечивающие амбары, то груда проржавевшей советской сельхозтехники, то крошечные на пяток унылых домишек поселения, где о жизни в них свидетельствовали лишь жидкие дымки печных труб. Не видно было только элитного санатория «Кедровый Бор», в который, если верить часам, они должны были прибыть уже давно.

- Выспалась? – спросил Гоша, словно не заметив ее настороженного изумления. А когда она не отозвалась, сверля его ненавидящим и немного испуганным взглядом, он вздохнул, свернул на обочину и скрипнул ручником, - Слушай, я тебя обманул. Не нужен нам никакой врач.

- Что?!

- Тише, не ори. Я серьезно. Нам не нужен врач. Нам надо просто немного побыть вдвоем.

- Ты спятил?! Куда ты меня завёз?!

Она потянулась к дверной ручке, но Гоша торопливо перехватил ее руку.

- Сейчас у нас такой период - и он длится уже довольно давно - когда мы потеряли друг друга, отдалились. Нам… просто надо побыть немного вместе, вспомнить, кто мы есть друг другу, и решить, нужны ли мы друг другу…

Лида некоторое время молчала, потом, без особого энтузиазма, спросила:

- Это обязательно решать в поле? Можно было поговорить и дома…

- Я привез тебя к истокам. Здесь прошло мое детство, - самозабвенно врал он, ибо сам в этих краях впервые побывал лишь прошлой осенью, - Мы ведь с тобой, как две былинки, летящие по ветру – ни корней, ни дома, ни родных…

При мысли о «корнях» у него противно сжалось в груди, и он торопливо продолжил:

- К чертям Мальдивы, Гавайи или «Кедровый Бор», - с деланным воодушевлением продолжил он, - Там и совершенно посторонние друг другу люди могут почувствовать близость и сродство душ. А здесь мы действительно увидим и почувствуем друг друга! Как в молодости, помнишь?

Он помолчал и ткнул пальцем вправо:

- В том лесочке уютный, сельский домик моей бабушки…

- У тебя есть бабушка? – безразлично спросила Лида.

Гоша кивнул, с надеждой ожидая ее реакции.

Женщина некоторое время с молчаливой брезгливостью оглядывала сначала запущенный, безрадостный пейзаж, потом, с таким же выражением – собственного мужа. И, в конце концов, с сожалением покачала головой.

- Нет, Гоша. Эти эксперименты уже не для меня. Я, действительно, чувствую себя плохо. Мне нужен доктор … Вдруг это опухоль. И меньше всего мне охота сидеть в этой дыре с твоей бабкой и слушать ее рассказы про старые добрые дореволюционные времена.

С необычайной мягкостью она положила руку на его колено и проникновенно попросила:

- Отвези меня домой, а потом можешь вернуться сюда. Думаю, это будет оптимальный вариант. А потом… Словом, потом нам надо будет поговорить.

- О чем?

Лида поколебалась, потом решила, что тянуть дальше некуда.

- О разводе.

Гоша отвернулся и некоторое время наблюдал за редкими снежинками, которые падали на лобовое стекло и тут же таяли. Потом посмотрел на жену и спокойно произнес:

- Ну, тогда выходи.

- Как это?

- Выходи. Возвращайся домой. Я приеду через недельку, тогда и обсудим… юридические аспекты.

Лидия несколько секунд изумленно смотрела на него. Потом изумление сменилось яростью. Она решительно накинула на голову капюшон и ухватилась за дверную ручку, всем своим видом показывая, что лучше замерзнет в сугробе, чем пойдет у него на поводу и сделает вид, что готова попробовать заштопать дырки на их семейных носках.

Но через мгновение капюшон был бессильно откинут обратно, а руки вернулись на колени. Она не поднимала на мужа глаз, но Гоша видел, что они набухли от слез.

Только когда расслабился, он понял, до чего был только что напряжен. В шее хрустело, под лопаткой ломило, а сердце трепыхалось в какой-то нездоровой старческой тахикардии. Ему совершенно не хотелось прибегать к крайним мерам, а они, несомненно, потребовались бы, решись Лида все-таки выйти на улицу. Справился бы он с ней? Кто знает…

Он потихоньку тронул машину по дороге, которая все больше забирала вправо, к лесочку на горизонте, и, не прошло и часа, как они добрались от остатков древней, советской деревушки.

- Это и есть «уютный сельский домик»? – едко произнесла Лидия, с отвращением разглядывая грязную, покосившуюся хибару, где им, если она все правильно поняла, предстояло провести «медовый месяц».

Гоша не обратил на ее слова ни малейшего внимания, вышел из машины и огляделся, с удивлением отмечая опустившуюся на лес ватную тишину. Эта деревушка и раньше казалась едва живой, но все же тогда в ней чувствовалось мало-мальское движение. Коровы терлись о березы, мелкие визгливые собачонки и грязные курицы норовили броситься под колеса, старухи копались в огородах, а из леса слышались удары топоров и пьяный смех. Сейчас же было так тихо, что, казалось, дело не в деревне, а в нем самом. Может, он внезапно оглох?

Он осторожно прокашлялся и, услышав себя, немного успокоился. В любом случае, лучше места, чтобы спокойно дождаться рождения ребенка все равно не найти. Конечно, можно было бы на вырученные с продажи дома деньги улететь в тот же Тай, снять на островах бунгало, но там так много губительного солнца… Кроме того, из Тайланда он ни за что не успеет в течение суток вернуться к Марье, чтобы отдать «корень»… А домик Бабы Беги по причудливому капризу судьбы располагался в трех часах неспешной езды от нее. Это если ехать напрямик по лесу…

- Там мертвец! Святый Боже! Там мертвец!!!

Гоша от неожиданности втянул голову в плечи и только потом понял, что кричит Лидия. Пока он «любовался» окрестностями, она успела покинуть машину и войти в дом. А теперь, кружась, как бесноватая, и хватаясь за голову, вывалилась обратно.

«Бабушка!..», - догадался Гоша и перевел взгляд на крышу, над которой не вился дымок. О бабушке он за всеми хлопотами как-то позабыл. Но, в любом случае, ему в голову могли бы прийти только два варианта. Либо она жива и по-родственному приютит их до срока, либо умерла и похоронена. Цыганами ли, местными самаритянами или Государством – не имеет значения. Но никак не пришло бы в голову, что Баба Бега, умерев, может остаться в доме. Зыркать запавшими черными глазами в потолок и… ждать внука.

Он неуверенно двинулся к дому. Лида по-прежнему что-то кричала в истерике и сыпала проклятиями, но Гоша едва ли слышал ее. Поднялся на шаткое скрипучее крылечко и потянул на себя дверь, готовый вдохнуть запах разлагающейся плоти.

В доме было холодно, грязно и не обжито, но, слава богу, пахло не падалью, а всего лишь старым погребом. По памяти Гоша прошел через сенцы и просторную главную комнату и остановился на пороге крошечной коморки - спальни.

Баба Бега лежала под одеялом головой к двери. Гоша видел лишь серый лоб, острый, восковой кончик носа и торчащие холмиками ступни. Остальное окончательно высохло, опало и было совершенно неразличимо под грудой старых одеял. Надо было подойти и сделать что-то такое, что обязан был сделать только он, внук. Положить в скорбном прощании руку на бледный лоб, закрыть при необходимости глаза, накинуть на голову край простыни… Он не раз уже провожал близких. Отца, мать, братишку от маминого второго брака. И всегда чувствовал только боль утраты, торжественную грусть и немного злости на злодейку-судьбу, разлучившую его с близкими. Но никак не страх.

Сейчас же синий свет ноябрьских сумерек, холодное затхлое жилище и доносящиеся с улицы Лидины полные ужаса и злости крики вызвали в его душе внезапное томление и паническое желание сбежать. Не мог он войти в спальню, не мог коснуться этого трупа.

Он в смятении попятился и вышел обратно на улицу. Лида привалилась крупом к машине и, согнувшись пополам, сплевывала в снег. Ее тошнило. То ли беременность давала о себе знать, то ли встреча со смертью.

- Слушай, я там один не справлюсь, - пробормотал он, - пойду по соседям помощи просить. Надо ее похоронить…

Лида подняла голову и смотрела на него со смесью непонимания и возмущения.

- Похоронить?! Ты в своем уме?! Ты должен немедленно вызвать полицию!

- Связи нет…

- Вот именно! – она с радостной готовностью закивала, - Поэтому надо ехать до ближайшего населенного пункта и там…

Гоша раздраженно смотрел на нее. Конечно, со своей колокольни она абсолютно права. Надо ехать вызывать полицию. Но это будет конец его затее. После того, как он силком завез ее сюда, неужели он рассчитывает, что она с ним останется, если появится хоть малейшая возможность удрать?

- Уже поздно. Через час стемнеет, а по ночному лесу я не решусь ехать. Запросто можно проколоть колеса.

- О чем ты? – лицо у нее вытянулось, - Ты хочешь сказать, что нам придется ждать до утра???

- Боюсь, что так… Надо только вынести… ее из дома.

- Я ни за что больше не войду в этот дом! Ты, как хочешь. Можешь хоть в обнимку с ней ночевать, а я посплю в машине!

- Ладно, - Гоша развернулся и двинулся в сторону ближайшего дома.

Гоша ожидал, что Лидия пойдет с ним, но вместо этого она нырнула в машину и громко хлопнула дверью.

Он обошел пять домиков и решил, что дальнейшие поиски бессмысленны, ибо во всех пяти обнаружил одну и ту же картину. Жители пропали, как в лучших мистических историях. Словно в один момент всех ветром сдуло. Посуда на столах, незастеленные постели, трупики домашних животных. Те, брошенные хозяевами, несомненно, умерли от голода. Но в каждом из домов он находил то, что больше всего прочего убеждало, что без Бабы Беги здесь не обошлось. Давно засохшие и почти окаменевшие остатки недоеденного творожного пирога с изюмом. Коронного бабушкиного блюда...

Гоша склонился над одним из них и осторожно вдохнул. Запах был совсем слабым, но Гоша все-таки смог его уловить и узнать. Любимый аромат его детства. Так было когда-то сладко и радостно возвращаться с ватагой горластых цыганских ребятишек домой, в поселок, где слышались протяжные песни, смех и беззлобная ругань. Вбежишь, запыхавшийся и голодный, в дом, а там хлопочет Баба Бега: вытаскивает противни с пирогами из духовки. Душистые, румяные, пахнущие сдобой, изюмом и остро – гвоздикой.

Гоша отшатнулся от стола, глядя на объедки уже с совсем иным чувством. Подоспело другое воспоминание. Он же, Гоша, прячется под столом, пока Баба Бега отчаянно ругается с какими-то мужиками во дворе. Их русские маты то и дело перемежается её тяжелыми цыганскими ругательствами. Гоша мало, что понимал. Разве то, что рома чем-то крепко насолили местным. В который раз...

Когда мужики, огрызаясь, ушли, а Баба Бега, яростно топая, направилась в дом, Гоша вылез из-под стола и замер, втянув голову в плечи, готовый попасть под горячую руку. Но бабушка вошла совершенно спокойная, даже благостная. Как обычно, накинув на губы краешек платка, поцеловала его в лоб и, безмятежно напевая, принялась замешивать тесто.

- Это нашим соседям, Жора, - ответила она на Гошин вопрос, - В знак примирения.

- Тем, что кричали? – удивился Гоша.

- Им.

- И ты думаешь, они будут его есть?

- Конечно будут. Еще никто не отказывался от угощения Бегонии Михай!

Баба Бега тогда рассмеялась, сверкая золотыми зубами, и продолжила возиться с пирогами. А когда те, пышные и румяные, уже остывали на столе, Гоша не удержался и протянул руку, чтобы отщипнуть маленький кусочек.

Бабушка заметила и тут же хлестнула его полотенцем.

- Никогда ничего не бери с моего стола без разрешения! Понял?

- Понял, - Гоша испуганно потирал руку.

- Твой пирог еще в духовке. А на эти и глядеть не смей!

Гоша тогда обиделся и ушел. Он решил, что Баба Бега пожалела ему пирога. И как-то в его маленьком мозгу это происшествие потом никак не связалось с тем, что через пару дней табор спешно собрался в путь. А деревню заполонили машины милиции, скорой помощи и санэпиднадзора. Медики выносили что-то на укрытых простынями носилках, люди в защитных костюмах черпали пробирками из пруда и колодцев, милиционеры растерянно бродили с опросами по дворам. Что-то там произошло с жителями. Что-то плохое…

Смысла продолжать поиски не было. Если селяне поели бабушкиного пирога, то, где бы они ни были, Гоше они все равно уже не помощники.

Полный растревоженных воспоминаний, он вернулся к машине, дернул дверцу и с удивлением обнаружил, что та заблокирована. Уже совсем стемнело, и Лида маячила за стеклом бесплотным злым призраком. Нос и глаза ее распухли от слез и холода, стекла в машине запотели и уже начали покрываться изморозью.

- Никого нет, - сказал Гоша, - Мне потребуется твоя помощь. Вдвоем мы вынесем ее на улицу, а завтра я ее похороню.

- Нет, - Лида содрогнулась, - Можешь делать со своей старухой, что хочешь, а я остаюсь ночевать в машине. Дай ключи, тут холодно.

Гоша прикрыл глаза, облизнул губы и очень мягко произнес:

- Я их потерял.

- Что-о?!

- Да черт его знает. Все карманы обшарил, не нашел. Где-то выронил, а в этих потемках искать… сама понимаешь.

Лида таращилась на него через стекло. В глазах плескались ненависть и ужас, но в Гошиной душе ничего не дрогнуло. Произойди это еще хотя бы полгода назад, он, наверное, дал бы задний ход. Отпустил бы ее. Но сейчас… Вдруг вспомнился Мартин. Ленка, завывающая над закрытым гробом… И Лидия с видом лунатика на заднем плане.

- Ты, конечно, можешь остаться в машине. Но я слышал, что на ночь передают хороший минус… А в доме отличная печка и запас дров…

Он терпеливо дождался, пока Лида проорется и выскажет все, что о нем думает, а потом они вместе вошли в дом и выстроились над постелью усопшей, боязливо подсвечивая себе телефонными фонариками. Где-то в доме, конечно, должна найтись и лампа, но сейчас было не до этого.

Они ожидали увидеть какие-то явные признаки разложения или посмертные уродства, но Баба Бега, видать, упокоилась, совсем недавно, а осенние холода мягко укутали ее тело ледяным саваном.

Гоша встал в изголовье кровати и просунул руки покойнице под мышки. Рукам, вопреки всем законам природы, почему-то стало тепло, хотя старуха была явно окостеневшая.

- Бери ее за лодыжки и потащили, - поторопил он жену.

- Я перчатки не взяла, а у нее ноги голые!

- Можем поменяться местами, - зашипел Гоша, - Но с этой стороны поднимать гораздо тяжелее!

Лида захныкала, но все же ухватилась за икры и тут же, взвизгнув, отпустила их.

- Что еще?

- Я не знаю… Мне показалось…

- Что?

- Не важно…

Они унесли Бегонию за дом. Старуха была в одной потрепанной ночной сорочке, и Гоша, глядя на тело, испытывал почти болезненное стремление укрыть его потеплее, даже если для этого потребуется собрать с округи все одеяла.

Они достали из машины припасы и растопили печь. Промерзший дом нагревался медленно, и они долго в тягостном молчании сидели у печки, выковыривая из консервных банок паштет и намазывая его на хлеб.

- Ты ведь… пошутил, когда сказал, что потерял ключи, - с новоприобретенной жалобной интонацией спросила Лида.

Гоша поколебался, сказать ли правду, потом с сожалением покачал головой. Жена снова захлюпала, размазывая слезы по одутловатому лицу. Гоша, лениво работая челюстями, разглядывал её. Она настолько изменилась, что он едва узнавал ее.

Вот сидит она перед ним – размазня размазней и вся в его власти. Делай с ней, что хочешь. Мсти, как хочешь. А он не испытывает ни влечения к ней, ни злорадства, ни злости, ни сожаления об отсутствии первых трех. Родит и пусть живет, как хочет. А ребенка он оставит себе.

Гоша загрузил до упора печку, подтащил к ней старую, продавленную тахту и стал устраиваться на ночлег. Лида некоторое время не двигалась с места, а потом плюнула на гордость и легла рядом, сунув озябшие руки ему подмышки.

- Тепло ведь уже, - сонно пробормотал он.

- Меня морозит. Наверное, простыла, - в голосе ее чувствовалась усталость, - Ты знаешь… Когда я ее за ноги взяла, мне показалось, что она шевельнулась.

- Это от страха, - ответил Гоша, помолчав, и медленно погрузился в сон.

…

Проснулся он от какого-то тормошения.

- Проснись! Просыпайся же! – испуганно шептала Лида.

Он приподнял голову с импровизированной подушки и прислушался. Снаружи дома кто-то явно ходил. Поскрипывал снежок, по стенам то там, то здесь раздавались похлопывание и шуршание, словно некто водил по старому дереву руками. Когда вдруг звонко стукнуло в оконную стеклину, Лида взвизгнула. Глаза ее во тьме казались двумя черными блюдцами.

- Это она ходит! – зашептала она, - Боже! Она!

- Не дури, - дрожащим голосом ответил он, - Просто кто-то… может…

Он не договорил, на цыпочках пробрался к оконцу и боязливо выглянул в него. Тьма стояла, хоть глаз коли. Даже стоящие вплотную к домишке деревья были неразличимы. Он прижался носом к стеклу и до рези в глазах всматривался в беззвездную ночь, надеясь уловить мельтешение фонариков, услышать пьяные голоса или смех. Что-то, что говорило бы о том, что там, снаружи… живые.

«Что за чушь», - испуганно одернул он себя, - «Конечно, там живые! Покойники не ходят. Мародеры какие-нибудь или тури…»

Ветхое крыльцо заскрипело, и они с Лидой в безмолвном ужасе уставились на дверь, а потом хором вскрикнули, когда из-за нее послышался тихий голос: «Жора?...»

Гошу до самых костей продрал мороз. Казалось, вся небогатая растительность на его теле одновременно поднялась дыбом, а ноги приросли к полу. Сквозь оглушающее собственное сердцебиение он смутно разобрал, как Лида заполошно начала читать какую-то молитву.

Не может этого быть? Или может? Он облизнул пересохшие губы и припомнил, как ему показалось, что от старухи веет теплом, когда брал ее под мышки… И Лиде показалось, что она шевелилась. Что если…?

- Баба Бега? – вырвалось у него, - Это ты?

- Слава Христу! – послышалось облегченное из-за двери, - Жора, открой. Я замерзла!

Гоша в полной растерянности шагнул к двери. Лида соскочила с тахты и повисла у него на рукаве.

- Не смей открывать! И не говори с ней! Пусть уходит! – хрипло зашептала она.

Он стряхнул ее руку, подошел к двери и открыл засов.

…

За тот время, что они с Лидой прожили в лесу, Баба Бега совершенно оправилась и окрепла. Он с содроганием вспоминал первую ночь и никак не мог простить себе, что вынес старушку на мороз, не убедившись, как следует, что она, действительно, мертва. То, как старухе удалось выжить глубокой осенью в холодном доме, он не знал и не представлял, но каким-то внутренним чутьем догадывался, что она под воздействием низких температур впала в некий анабиоз. Все-таки она была не просто старуха, а шувани, обладающая древним и могучим Знанием…

Она еле держалась на ногах и была такой истощенной, что первое время Гоша боялся, что она, действительно, отдаст богу душу. Не смотря на отчаянные протесты Лиды, он укутал бабушку и уложил на русскую печь – в тепло – а потом кинулся разогревать ей консервированный фасолевый суп.

Когда кушанье было готово, и он хотел покормить старуху, она внезапно отказалась, отведя его руку тыльной стороной ладони.

- А это твоя румны? – спросила она, с интересом разглядывая забившуюся в угол Лиду.

- Да, жена, - ответил Гоша, настырно подсовывая ей под нос банку с супом, - Выпей, бабушка. Тебе это будет полезно…

- А пусть она меня покормит. Все-таки это не мужское дело...

Он неуверенно взглянул на Лиду, которая тут же затрясла головой.

- Не позорь меня! – прошипел он, сгорая от стыда, - Ни черта с тобой не сделается, если ты поможешь бабушке!

- Иди сюда, чай, не бойся, - ласково позвала старуха, махнув перед собой рукой с замысловато переплетенными пальцами, и Лида тут же послушалась, взяла банку с супом и поднесла к старухиным губам. Бабушка с необычайной для ее состояния жадной проворностью, накрыла ее руки своими. Та вздрогнула, поморщилась от испуга и отвращения, но не отошла. Гоше на миг показалось, что она не смогла бы отойти, даже если бы от этого зависела ее жизнь. А старуха прихлебывала из банки суп и ласково поглаживала тонкими, иссохшими пальцами Лидины. Словно успокаивая её, убаюкивая…

Гоша даже почувствовал что-то вроде ревности, ведь с ним она себе такого никогда не позволяла. И снова, как и в детстве, ему горько подумалось, что бабушка им брезгует. Потому и целует его только через платок, и касается его только тыльными сторонами рук и никогда не смотрит в глаза, кося обычно куда-то через его плечо. Словно он не достоин. Может, потому что он – гаджо? Не цыган…

- Наелась, - через некоторое время удовлетворенно прошептала она и улеглась на печку, - Надо поспать...

Гоша притушил в керосиновой лампе огонек и некоторое время озадаченно глядел в отставленную Лидой банку. Она по-прежнему была полной, хотя старуха явно пила из нее. Или только делала вид?

Уснуть Гоша так и не смог. Сверился с часами и с облегчением обнаружил, что до рассвета еще далеко. Тогда он достал из кучи скарба «корень», ушел с ним в бабушкину спальню и занавесил для верности окошко попавшимся под руку стеганым одеялом. Потом устроился со своим сокровищем в уголке и застыл, мысленно задавая вопрос: что стало с жителями? Но «корень» раз за разом показывал ему какую-то дичь из «Мира животных». Что-то про постельных клопов, которые могут долгие десятилетия лежать высохшей чешуйкой в ожидании, когда кто-то теплый и сочный ляжет, согреет их и накормит…

…

Наутро Лида не встала. Видать, не зря ее морозило накануне. Тусклыми, воспаленными глазами она безразлично следила за передвижениями мужа и бабушки по дому. Не рвалась прочь, не вспоминала про ключи от машины и полицию.

А бабушка, хоть и была еще очень слаба, с самого утра развела кипучую деятельность. Гоша останавливал ее, упрашивал еще немного полежать, но Баба Бега, не обращая внимания на его уговоры, торопливо вытряхнула из мешков припасы и радостно вскрикнула, обнаружив муку. Через некоторое время домишко наполнился теплым сдобным духом. Гоша, наблюдая за бабушкой, мысленно порадовался, что не брал с собой ни творог, ни изюм. Не хотелось ему больше любимого детского лакомства. Но Бабу Бегу их отсутствие совершенно не расстроило. Пирог она начинила копченой колбасой и густо посыпала тертым сыром.

- Прошу кушать, - ласково позвала она супругов.

Гоша со смутной тревогой уселся за стол и посмотрел на Лиду. Но та бессильно покачала головой и молча отвернулась к стенке.

…

Время шло. Длинные зимние ночи ненадолго перетекали в короткие, серые дни, наполненные бытовухой. Принести дров, растопить печь, натаять в ведре снег, помочь бабушке с готовкой и мытьем посуды. Хоровод бездумной суеты в ожидании ночи.

Когда же она наступала, он доставал из темной кладовой «Марьин корень» и уходил с ним в бабушкину бывшую спальню. Она теперь и носа туда не казала, обосновавшись на печке. Там, выставив растение на подоконник, он до самого рассвета глядел на него. Из соседней комнаты слышались глуховатое бабушкино бормотание, иной раз резкие, какие-то заячьи Лидины вскрики, потом они отдалялись, и Гоша видел только «корень» и показываемые им картинки.

Порой он ночь напролет «наслаждался» Лидиными любовными похождениями (Мартин был не первый, и, если бы не Гошины проделки, далеко не последний).

Потом вскрылось и ее таинственное появление в его постели в тот бессмертный свадебный день, и предшествующая этому её неприглядная «карьера». Она ведь была дешевой проституткой, которая завалилась к нему в номер, чтобы обокрасть. Но он услышал, очнулся от коматоза, и ей ничего не оставалось, кроме как отвлечь его «обслуживанием». Он этого совершенно не помнит, но, оказывается, он ей даже заплатил!

Чем больше он узнавал, тем большим лохом виделся в собственных глазах. Ведь ни один мужик бы на нее не позарился. А он на ней женился и долгие годы ходил вокруг на цырлах, удовлетворяя любые прихоти и закрывая глаза на ее нескрываемое презрение и откровенные манипуляции. Уверяя самого себя, что ее ожесточенность и холодность – результат бесплодия. Что все изменится, если в семье появится маленький.

«Дурак, дурак, дурак…», - одними губами шептал он, «глядя» на свою Лидишну, еще молодую и тощенькую, постоянную клиентку клиники абортов. Лидишну, которая наградила его полным арсеналом венерических заболеваний, а потом ему же закатила скандал и демонстративно воротила нос, пока он не вылечился и не принес справку, что «чист». Лидишну, матка которой представляла собой тугой комок рубцов, спаек и кист, не способный зачать и выносить даже котенка…

Если бы только он узнал все это раньше! До того, как связался с цыганской магией! И сам же себя успокаивал: Не будь цыганской магии, не узнал бы он этого никогда! А так у него есть, пусть и горькое, но знание. И есть – то есть будет - ребенок.

Первые дни Лиде становилось все хуже. Она как-то разом похудела, и на фоне худобы отчетливо проступил живот. Она бессильно плакала, умоляла отвезти ее к доктору или убить, окончательно уверившись, что в ней растет раковая опухоль.

Но постепенно она успокоилась, то ли смирившись со своей участью, то ли, наконец, поверив, что, действительно, беременна. К Гоше она тоже помягчела, став почти той Лидой, с которой они когда-то начинали строить совместную жизнь. Гоша подозревал, что благодарить за это нужно Бабу Бегу, ведь о чем-то же они шептались ночи напролет, пока он был занят «корнем». Он слышал, что шептались…

Прошлое его уже не интересовало, и он вопрошал «корень» о будущем. Что там? За горизонтом? И раз за разом «Марьин корень» показывал ему одно и то же, от чего Гоша утирал кулаком слезы счастья – Баба Бега, передающая ему новорожденного, и он сам, прижимающий его теплое, маленькое тельце к груди.

…

Когда он открыл глаза, за окном падал снег. Пушистый, как на Рождество, хотя Рождество давно прошло. Гоша не знал точно, какой нынче день, но судя по свисающим с крыш сосулькам, февраль или уже закончился или близился к завершению. Из горницы привычно и сладко тянуло свежей сдобой, и раздавался родной протяжный голос:

«…Нисо дэвлэстыр на мангава мэ… »

Он еще несколько минут нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к бабушкиному пению, потом оделся и вышел к своим женщинам.

Баба Бега хлопотала у печки, доставая из ее разверстого зева пироги. С чем на этот раз? С тушёнкой? Фасолью? Курагой? Баба Бега еще ни разу не повторилась, и порой он задумывался, откуда она берет продукты, ведь их запасы почти истощились.

- Эх, чяво, стара я стала, чтобы с печкой возиться. Мне бы добрую электроплитку…

- Потерпи немного, бабуль, - ответил Гоша, любуясь ее бодрой суетой. Ей ли говорить о старости? Он попытался мысленно прикинуть, сколько ей теперь лет, но не смог, так как понятия не имел, сколько ей было в дни его детства. Пятьдесят? Шестьдесят? Так она выглядела и теперь. Невесть откуда взявшийся зеленый, расшитый люрексом, платок все так же покрывал черную, стянутую в тяжелый узел шевелюру. Пестрые многослойные юбки развевались вокруг крепких икр.

- Потерплю уж до завтра, - усмехнулась она.

- Ну, может… Что?! – Гоша уставился на бабушку, - Ты думаешь, она завтра… ?

- Сегодня уж, чяво, к вечеру твоя жена опростается.

Гоша неуверенно улыбнулся и подошел к тахте, где спала Лидия. При его приближении она мгновенно распахнула запавшие глаза и уставилась на него в настороженном молчаливом ожидании. Корни ее белокурых волос очень отросли за эти три месяца, и Гоша с удивлением понял, что она – брюнетка. Тонкая, как пергамент, серая кожа туго обтягивала проступившие острые скулы.

- Как ты сегодня? – спросил он, ласково поправляя на ней одеяло, - схватки не начались еще?

- Ты больной ублюдок! – хрипло прошипела она и слабо забилась, пытаясь вырваться из стягивающих ее тело автомобильных ремней, - Я не беременна!

Гоша озадаченно смотрел на жену. Что за глюк, ведь не далее, как вчера все было иначе… Он оглянулся на Бабу Бегу, которая торопливо перекладывала пирог с противня на грязную, щербатую тарелку.

- Кушать, чаво, кушать скорее! – поторопила она его.

- Лиде тоже надо поесть, - пробормотал он, садясь за стол, - Что-то она сегодня плохо выглядит.

- Мы с ней после покушаем, - успокоила его бабушка, отрезая от пирога большой кусок.

Пирог оказался с горбушей, и Гошу на мгновенье захлестнула паника. Откуда она взяла горбушу? Не в лесу же поймала? Что-то забрезжило, затрепетало на задворках его сознания, и он, не давая ему вырваться наружу, торопливо сунул в рот большой кусок и, обжигаясь, прожевал.

Слава Богу, просто показалось…

Лидия сидела в плетеном кресле у окошка и, напевая, вязала крючком крошечные белые носочки. Он и не знал, что она умеет вязать.

- Как ты сегодня? – спросил он, вертя в руках носочек, - Схватки не начались еще?

- С утра тянуть начало. Бабушка говорит, что сегодня…, - ответила она, ласково улыбнувшись. Глаза ее лучились теплом, щеки розовели. Раздобревшая фигура налилась той здоровой сочностью, которой светятся все беременные женщины.

За окном падал снег, на блюде дымился румяный пирог с сочной горбушей, душистый чай остывал в кружках, печь уютно потрескивала.

Вот так надо. Да. Так.

Марьин Корень (окончание)

- Не смей ко мне прикасаться, - устало произнесла она, брезгливо стряхивая его руки, - Пока все не вернешь, не смей даже думать об этом!

Встала и ушла наверх, в спальню. Гоша услышал, как щелкнул замок, и некоторое время сидел на полу у опустевшего кресла в окружении фарфоровых осколков. Этот маленький домик он умудрился построить в те благословенные времена, когда его колдовское везение еще не иссякло. Сейчас же, не имея никаких сбережений, на одну преподавательскую зарплату он его не потянет. Придется его продать и переезжать в старенькую двушку, которая досталась ему от матери.

Лиде пока это не пришло в голову, но когда придёт…

Он тоскливо уставился в незашторенное окно, где на чернильно-черном небе было совсем пусто.

…

В день, определенный календарем, как новолунье, он дождался полуночи, принес из гаража горшок и установил его на кухонном подоконнике – единственном, глядящем на Север. А потом, сгорая от стыда, приспустил трусы и принялся над ним торопливо дрочить, съеживаясь и застывая от малейшего шороха. Он даже не представлял, что мог бы сказать своей жене, если бы ей вдруг взбрело спуститься на кухню… Да, она ничего не стала бы и слушать!

Две недели еженощных срамных манипуляций ровным счетом ничего не происходило, хотя он подолгу осматривал землю в горшке, ожидая увидеть какой-то росток или хотя бы наклёвыш. Земля, изначально черная, отливала теперь жирным и белёсым, а кроме того начала вонять прокисшей спермой – вот и все перемены.

Его одолевали сомнения. А вдруг там нет ничего? Вдруг за такие деньжищи он получил просто старый глиняный горшок с землей? И представлял, как обе цыганки гогочут, как шакалы, потешаясь над доверчивым гаджо.

Так и подмывало вытряхнуть из горшка на газету, разрыть, проверить, есть ли там что-то, кроме земли. Но он не смел. Страх, что он не найдет заветное семечко, перекрывал настоящий ужас, что он его… найдет! Что тогда он будет делать? Выживет ли семя, если он просто зароет его обратно, как было, или для этого требуется особая рука – ведьмина? Ведь тогда прошло несколько томительных часов, прежде, чем она вынесла горшок! Что она при этом делала? Плясала с бубном? Читала задом наперед псалтырь? Окропляла горшочную землю кровью нерожденного?

Но через две недели, когда месяц в небе налился и окреп, он, наконец, обнаружил изменения и похвалил самого себя за выдержку.

То, что проклевывалось в горшке, не было похоже на росток, скорее на… гриб. Так, шампиньон, прежде, чем выбраться на поверхность, вспучивает вокруг себя землю. Небольшой такой бугорок, где среди липкой земляной крошки виднелось что-то… светлое…

С тех пор необходимую для ростка «подкормку» он стал проводить с бо́льшим энтузиазмом и все менее стыдливо. Быть может, это было и к лучшему, что Лидишна его игнорировала и всячески избегала, большую часть времени проводя вне дома или запираясь от него в спальне.

Но к концу третьей недели, настрой снова угас. Свои манипуляции он производил уже строго в респираторе, потому что, в противном случае, оглушительная вонь мешала достичь даже минимальной эрекции. А закончив «ритуал», отвернув лицо и почти вслепую, он торопливо уносил горшок обратно в багажник. Потом выходил во двор и, прыснув в легкие верным беродуалом, долго проветривал их от тяжелого, липкого, горшочного смрада.

Вид «растения» тоже не добавлял нужного настроя. Это не был гриб, как Гоше изначально показалось. Это было что-то совершенно иное и не имеющее к земной флоре ни малейшего отношения.

Гоша, как ни пытался, не мог игнорировать немыслимое сходство, которое с каждым днем только росло… В горшке произрастало что-то, что больше всего напоминало вялый, тощий и серый… половой член. Глядя на него, Гоша вполне мог представить, как какому-то старцу отрезали его орган, а потом наполовину прикопали в цветочный горшок. Для смеху.

Он уже догадывался, что ему на полную луну предстоит, и заранее корчился от омерзения и ужаса, ведь согласно инструкции ведьмы, «…когда он созреет, собери нектар, обмажь им свой причиндал и насладись своей бабой».

Ведьма тогда еще добавила, похотливо подмигнув: «Насладись по полной, ибо с момента зачатия и до самых родов упаси тебя Боже совать в нее что-то. Нельзя, слышишь?! Даже думать не смей! Если тебе, конечно, еще дороги твои… конечности…».

И вот эта ночь наступила. Сейчас ему нужно будет прикоснуться самой уязвимой частью своего тела к этой дряни, а потом всеми правдами и неправдами добиться от жены близости. Второго шанса не будет, ибо, если верить ведьме, цветет эта гадость всего однажды, а после начнется процесс «плодоношения»…

…

Гоша открыл багажник, взял горшок и на вытянутых руках унес его на кухню. Согласно указаниям, после сбора «нектара» растение следует оставить в темном месте до конца. Значит, самое утомительное – бессонные, путь и короткие, летние ночи – останется в прошлом.

Включать верхний свет он не стал, ограничившись небольшой лампой на вытяжке, и, затаив дыхание, пригляделся к «Марьиному корню».

Как-то от нечего делать, он залез в интернет и с удивлением обнаружил, что растение с таким названием действительно существует. Миленький садовый цветок, напоминающий пион и не имеющий ничего общего с отвратительной штуковиной, которая выросла и окрепла в багажнике его жигулёнка.

Выросла и окрепла в прямом смысле. Еще неделю назад это было вялый, сморщенный, старческий отросток, испускающий слабый цветочный душок, теперь же в горшке стояла торчком здоровенная кувалда. Головка обнажилась и лоснилась в звездном свете. Гоше, разглядывающему «корень» со смесью ужаса, зависти и отчаянья, даже показалось, что он видит, как по тому змеятся пульсирующие венки.

А в назначенный час в центре «головки» появилось отверстие, выпустив наружу бледно-розовую маслянистую каплю.

Гоша, вопреки очевидному, до последнего надеялся, что сбор нектара произойдет как-то по-другому, более безобидно что ли… И теперь с ужасом понимал, что ничего не получится. Вырасти в горшке любая другая часть тела, он бы не раздумывал, но прикоснуться своим пенисом к этому он просто не сможет! Пусть он не настоящий и только напоминает настоящий. Вполне возможно, ночной сумрак и звездный свет только усугубляют эту иллюзию. Пусть это запущенный случай так называемой парейдолии… но он все равно не смог бы потереться своим пенисом о… чужой. Даже, если бы от этого зависела его жизнь.

В отчаянье он глядел, как капля, издающая душный травяной аромат, растет, ширится, набухает и готовится вот-вот излиться… Еще несколько секунд и все будет потеряно…

Стряхнув оцепенение, он заметался по кухне, выдвигая и обрушивая на пол ящики и совершенно не заботясь о том, что на шум обязательно спустится Лида.

- Эврика! – вскрикнул он и схватил совсем новенький кондитерский набор. Не известно, чем руководствовалась Лида, когда его купила несколько лет назад, ибо стряпуха из нее была аховая.

Вывалив из коробки содержимое и то и дело кидая безумные взгляды на подоконник, Жорик выловил толстый кондитерский шприц и, зажав его в трясущейся лапе, метнулся к горшку.

Успел!!!

Он аккуратно приставил носик шприца к капле за мгновение до того, как она сползла бы вниз и впиталась в землю, и потянул поршень, а потом, не давая себе времени на размышления, выдавил маслянистое содержимое на свой скукоженнный от страха пенис и принялся быстро размазывать.

Действие «нектара» было мгновенным и чудовищным. Гоше показалось, что в член ему вцепилась целая стая каких-нибудь зубастых зверьков, вроде опоссумов. Он завизжал и бросился было к раковине, но через секунду боль так же внезапно пропала, сменившись совсем иными ощущениями.

Последние годы либидо его беспокоило его все реже. Сказывались и усталость, и Лидина холодность, и астма, и все больше одолевающие его лень и апатия. Сейчас все переменилось. И не только там – ниже пояса. Он вдруг почувствовал себя совсем иным Гошей, которого никогда и не существовало. Перед глазами все поплыло, и он на мгновенье вдруг увидел себя в каком-то прокуренном насквозь кабаке. Развалившись в вальяжной позе и бугрясь крепкими мышцами, он, хищно прищуриваясь, заценивал на танцполе цыпочек. И те, чувствуя его хозяйский взгляд, оглядывались, смущенно и немного испуганно поправляли платья и прически, а потом послушно шли на его молчаливый призыв, как крысы на звук Нильсовой дудочки.

Эрекция была не просто мощной, она была болезненной. Он захрапел и откинул шприц. Пошатываясь, вышел из кухни и тут же уперся взглядом в Лиду. Она, заспанная и перепуганная, теребя ворот халата, стояла в дверях гостиной.

Увидев мужа, она уже приоткрыла рот, чтобы спросить, что, черт возьми, он тут творит, но так и застыла. Георгий Михайлович, в одной футболке, подол которой многозначительно приподнимал вздыбленный, пульсирующий фаллос, уверенно зашагал к супруге. Она шарахнулась было, намереваясь сбежать, но что-то в его безумном взгляде подсказало, что это совершенно бесполезно…

…

Когда «дело» было сделано, а умаянная Лидишна крепко уснула, он, мучимый смущением, стыдом и виной, выскользнул из постели, тихонько достал из шкафа свежие трусы и спустился в кухню. Его горшочный приятель уже демонстрировал все признаки увядания – стал жухлым, пористым и каким-то… нестабильным, как гриб незадолго до того, как полностью сгнить и разлететься миллионами спор по округе.

И скатертью дорога!

Гоша брезгливо накинул на него посудное полотенце и торопливо унес обратно в багажник, решив, как и советовала ведьма, как можно реже на него смотреть. Совет был странный, ибо кто в своем уме захочет смотреть на тошнотворные метаморфозы? Что там теперь вырастет? Нога? Глаз? Может, сразу человеческий зародыш?

…

Лида была настолько ошарашена мужниным пылом, что даже не сердилась на его грубость и напор, которые, при других обстоятельствах, вполне можно было бы приравнять к изнасилованию. Но отношения супругов по-прежнему не клеились. Теперь по вине самого Гоши, который, помня ведьмины предостережения, шарахался от жены, как черт от ладана, и ее снисходительные потуги повторить фееричную ночь, остались невостребованными.

Лида, несколько озадаченная, вскоре отступилась, снова бо́льшую часть времени проводя вне дома – маникюр, подружки, шопинг, а дома или болтала по телефону или смотрела телек.

Гоша же, с одной стороны, пытался вернуться к нормальной жизни и работе, а, с другой, чутко следил за женой, пытаясь уловить какие-то изменения в ее поведении или внешности, которые свидетельствовали бы о том, что она забеременела, но ничего не замечал.

А потом грянул гром.

…

У четы Михай не было общих друзей. Были коллеги-приятели у Гоши, с которыми раз в месяц они пили вино и играли в покер, были подружки у Лидии, но эти две группы никогда не собирались за одним столом. Друзьями семьи можно было бы назвать разве что супругов Мартыновых, с которыми они дружили давно, созванивались почти ежедневно и частенько проводили вместе выходные.

Тот месяц – до первой Луны – Гоша много раз ловил себя на жгучем желании поделиться с Мартином своим секретом – рассказать, показать и, тем самым, переложить хоть малую толику собственных кошмаров и сомнений на дружеские крепкие плечи. Да и «Марья» ни словом не обмолвилась, что нужно хранить «корень» в строжайшей тайне. Но что-то его все время останавливало, остерегало. И в конечном итоге, он горько радовался, что послушал свою интуицию.

Как-то рано утром, примерно через две недели после памятного полнолунья, у Гоши запиликал смартфон. Звонила Ленка Мартынова, и у Гоши, еще до того, как он услышал ее сдавленные рыдания, застучало сердце в недобром предчувствии. Ленка никогда ему не звонила. Все, что она имела Гоше сказать, передавал или Мартин, или она звонила Лидии. Довольно милая и безобидная форма ханжества.

Пробормотав несколько успокоительных фраз, он отключился и стал одеваться, чтобы немедленно ехать в больницу. Раз Мартин не смог позвонить сам, значит, дело, действительно, дрянь…

- Что случилось? – спросила Лида из-под одеяла, сонно наблюдая, как муж торопливо натягивает брючата. Она пришла только под утро – была с подружками на девичнике – и еще не вполне протрезвела.

- Лена звонила. Мартин в больнице.

Лидия тут же подскочила и уставилась на мужа в немом ожидании.

- Говорит, состояние тяжелое… Надо ехать.

- Что с ним? Авария?...

- Не знаю точно. Я почти ничего не разобрал…

- Я с тобой поеду!

- Ты дольше собираться будешь, чем я доеду. Оставайся в постели.

- Позвони сразу, как что-то выяснишь! – попросила она.

Гоша, невольно тронутый ее тревогой за друга, склонился и, пусть и с некоторой опаской, клюнул ее в лоб.

…

Ленку он обнаружил в коридоре реанимации. Зареванная и напуганная до крайности, она сразу кинулась ему на шею с бессвязными причитаниями.

- Все так быстро! – бормотала она, без конца шмыгая носом, - Он около шести вернулся, за товаром ездил в соседний город. Я тут же заподозрила неладное, потому что вместо того, чтобы сразу спать лечь, он вдруг надолго заперся в ванной. Я подождала немного и постучалась к нему. Он не открыл и не ответил. Но я слышала, что он вихоткой трется, как ошалелый! Я еще раз постучала, и он вышел… Вернее, почти вывалился мне на руки! Его пальцы! Он их словно… в кислоту опустил. Будто обугленные! Черные и какие-то… жирные. А ногти… они просто слезли, как…

- Он что? Какие-то химикаты перевозил?

- Не знаю! Он не сказал, - Ленка разрыдалась, зажмурившись и закрывая уши руками в детской попытке спрятаться от кошмара, - Не мог! У него во рту. Там то же… самое! Он только выл и мычал. Я вызвала скорую…

Гоша, мучимый внезапно созревшим чудовищным подозрением, проводил подругу до скамейки, усадил.

- Врачи… сказали, что с ним?

Ленка кивнула.

- Нек.. какой-то… нек…

- Некроз?

- Да! Он самый!

Прежний Гоша остался бы с Ленкой, ждать вестей от докторов. Ну, быть может, целомудренно приобнял бы ее за плечи, чтобы поддержать. Если бы, конечно, видел, что она не против…

Но сейчас Гоше было просто жизненно необходимо повидать Мартина. Поэтому, удивляясь собственной дерзости, он подкараулил самого зеленого и безобидного на вид интерна, который сновал туда-сюда по коридору и, зажав его в закутке, сунул в карман несколько купюр.

Тот проводил его в ярко освещенную и до блеска надраенную палату и, воровато озираясь, подпер задом дверь.

- Он… выживет? – спросил Гоша глядя на бессознательное тело под простыней, утыканное проводами и капельницами и окруженное кучей пикающих мониторов.

- Трудно сказать, - интерн позади шевельнулся, из чего Гоша, не оглядываясь, заключил, что тот пожал плечами, - Готовят операционную. Предстоят множественные ампутации, но некроз так быстро распространяется, что…

- Выяснили, от чего это?

Снова краткое шуршание сзади.

- Были бы мы где-нибудь в тропиках, можно было бы предположить, что аллергическая реакция на укол ската или медузы, или бурый паук цапнул… Но здесь… такая агрессивная инфекция…

- А что анализы?...

- Результаты еще не готовы, да и времени нет их дожидаться.

- Я могу побыть с ним наедине? – Гоша оглянулся, - Всего несколько минут. Это… мой друг, понимаешь?

Интерн поколебался и кивнул.

- Даю одну минуту, - сказал он, прежде чем выскользнуть за дверь, - Сам понимаешь, чем я рискую…

Когда в палате остались только они с Мартином, Гоша приблизился к койке и уставился на старого друга.

Еще на прошлой неделе, когда они семьями выбрались поорать в караоке, Мартин выглядел блестяще. Он вообще сохранился гораздо лучше, чем Гоша. Ходил в зал тягать железо, соблюдал диету и режим. Густобровый, крепкий, высокий и румяный. Гоша ему даже по-доброму завидовал и каждый вечер давал самому себе обещание, что на следующее утро непременно встанет пораньше и перед работой сходит с Мартином на тренировку или пробежку. Так и тянул около полугода, пока проблема пробежек сменилась совсем иной проблемой – тайной и дремучей.

Но сейчас перед ним лежал разлагающийся полутруп. Покоящаяся на белоснежной простыне правая рука представляла собой что-то черное, гангренозное, истекающее маслянистыми соками. Среди бинтов и гниющей плоти даже виднелись белесые косточки, кажется, только и ждущие, чтобы плоть окончательно их отпустила и дала возможность свободно рассыпаться по простыне. Губы уже сгнили, а некогда ухоженные зубы позеленели и беззастенчиво скалились среди вспученной гнойными пузырями кожи.

Гоша долго не решался заглянуть под простыню, но, не увидев главную «улику», он не мог быть полностью уверенным в совершенном преступлении. Наконец, он собрался с духом, слегка приподнял краешек простыни и тут же отшатнулся, зажимая рот руками, чтобы не заорать. В этот момент вернулся интерн.

- Тебе пора, мужик. Они уже за ним идут.

Гоша, не отнимая рук от лица, вышел в коридор. Ленку он перед этим спровадил в кафетерий, расположенный рядом с больницей, наказал, ждать его там с новостями. Но, покинув палату, даже не вспомнил про нее, сел в машину и долго сидел, вцепившись в руль и с видом озадаченной мартышки пялясь в лобовое стекло.

Девичник… Ночные поездки к поставщикам… А левая-то рука – цела…

Перед глазами замельтешили тошнотворные в своих анатомических подробностях порнографические видения. Чтобы прогнать их, Гоша рванул коробку и на полном газу вылетел с больничной стоянки.

…

По возвращению домой первым порывом было поднять гаражные ворота, а потом распахнуть багажник, впустив в него яркое, летнее солнце. Пропади оно все пропадом!

Лидия, конечно, не спала. Напуганная и взъерошенная она поджидала его и выскочила на крыльцо, как только он заглушил мотор.

- Я пыталась дозвониться…

- Я звук отключил, - ответил Гоша, глядя на жену. Выглядела она этим утром на удивление старо и потасканно. Тревожилась за его лучшего друга…, - Его оперируют сейчас. Какая-то… инфекция.

Ужас, промелькнувший в ее глазах, Гошу даже развеселил, и он с трудом сдержал ухмылку. Потаскуха опасается, не подцепила ли от него что-то… Знала бы она…

А спустя пару часов позвонила Ленка и сообщила, что Мартин скончался на операционном столе.

На период похоронных мероприятий Гоша взял небольшой отпуск, но когда «отгуляли» три и девять дней, он понял, что вернуться ни к работе, ни к прежней жизни уже не может.

Вести семинары и дипломников он уже был не в состоянии, но еще некоторое время заставлял себя ходить хотя бы на лекции. А потом забросил и их. Телефон обрывали и ректор, и коллеги, и студенты. Потом перестали.

Он понимал, что работу он потерял, а рассчитывать на былое везение не приходится. Но вместо страха и тревоги, испытал только облегчение.

Целыми днями он просиживал на диване в гостиной, обгрызая до мяса ногти и дожидаясь темноты, чтобы принести на кухню горшок, установить его под призрачный звездный свет, сесть рядом на стульчик и… наблюдать.

Вспоминая свой первый порыв – уничтожить «растение» - он удивлялся самому себе и радовался, что не сделал этого, ведь, по сути, эта штуковина в горшке теперь стала самым дорогим в его жизни. Слишком высокую он за неё заплатил цену. И дело было вовсе не в деньгах.

До первой Луны его как-то не слишком заботила возможность, что кто-то (жена или, не дай Бог, внезапный потенциальный покупатель) нагрянет в гараж и откроет багажник, а теперь он думал об этом постоянно и боялся оставить «корень» без надзора.

За женой он тоже следил, но больше по тягостной необходимости. Приходилось старательно делать вид, что не замечает и не понимает ее скорби, и сохранять зыбкую видимость семейных уз. До поры.

Порой он размышлял, пошел бы он на этот дикий эксперимент, если бы знал, что Лидия гуляет? И никак не мог ответить на этот вопрос. Да, скорее всего, он сделал бы то же самое. Только двигало бы им не благородное стремление сохранить и приумножить семью, а элементарная злорадная месть.

Лидия же после смерти Мартина очень изменилась и почти не вставала с кровати. Стала запущенной, одутловатой, ко всему безразличной. Гоша, взявший теперь на себя труд по субботам загружать стиральную машину, заметил, что жена даже нижнее белье почти перестала менять, ибо среди прочего в корзине с грязным бельем было шесть пар Гошиных трусов и, в лучшем случае, одни - Лидины. А то и вообще ни одних. От этого к злости, разочарованию и страху, которые он теперь к ней испытывал, добавилась еще и изрядная доля брезгливости.

Счастлив и спокоен он был только короткими июльскими ночами, когда устанавливал на подоконнике горшок, выключал верхний свет и нетерпеливо усаживался в кресло напротив. Тогда все тревоги и разочарования отступали куда-то на задний, совершенно не важный план, и на сухих Гошиных губах расцветала благостная улыбка.

В тот день, когда умер Мартин, Гоша кое-как дождался темноты и ушел в гараж. Открыл багажник и, задержав дыхание, долго смотрел в дальний его угол, где под кухонным полотенцем что-то снова росло и бугрилось. Но сейчас, когда он узнал самое страшное, его уже ничего не могло ни смутить, ни напугать. Он ухватился двумя пальцами за краешек полотенца и потянул на себя. А потом улыбнулся.

В горшке росло маленькое деревце, вроде японских бонсаев. Коренастенький ствол венчала пышная крона, где среди сочных темно-зеленых листочков уже виднелись набухшие крошечные бутоны.

Он бережно отнес деревце обратно на кухонный подоконник и, подтянув табуретку, уселся рядом, любуясь растением. А когда время перевалило за полночь, ему начало казаться, что за внешним фасадом скрывается что-то совсем иное.

Темный силуэт, наливаясь холодным светом звезд, все больше походил не на деревце, а на сидящего в позе лотоса крошечного Будду. Пышная крона – кудлатая детская головка, боковые веточки обретали черты коротеньких ручонок, а гуляющие по стволу ночные тени словно ширили его, добавляли объема, превращая в пухлое тельце.

Но стоило хоть на секунду отвести взгляд, как иллюзия рассеивалась, и требовалось некоторое время, чтобы снова начать его видеть… Поэтому Гоша старался не отвлекаться и таращился на него ночи напролёт.

«Будда» вроде бы сидел стыло и неподвижно, но Жоре то и дело мерещилось, что он видит, как медленно опускается и поднимается его грудка, а круглый животик иногда подрагивает, как во время икоты. То и дело на безликой темной голове появлялся черный провал раззявленного ротика и провалы поменьше – глаз, где время от времени вспыхивали зеленые огоньки.

Транс был настолько глубоким, что вскоре Жорику пришлось заводить будильник, так как он боялся прошляпить фатальные для деревца предрассветные сумерки. А еще через некоторое время транс стал сопровождаться видениями. Поначалу это было что-то малопонятное – разрозненные образы, которые чаще всего ему ничего не говорили. Но постепенно они становились все более отчетливыми и предметными, словно настраиваясь на Гошины страхи и тревоги и транслируя ему то, что его интересовало. Тогда Гоша понял, почему ведьма так настоятельно требовала вернуть «корень». Это же вроде пресловутого хрустального шара… Единственное, что у Гоши не получалось – это сознательно заставить дерево показать ему что-то конкретное. Деревце само решало, что ему, Гоше, сейчас важно и нужно. Ничего, немного времени и сноровки…

Время у него есть.

…

Однажды Гоша проснулся после краткого и тревожного утреннего сна от необычных звуков. Лида шуршала в прихожей. Он уже настолько привык, что жена или сидит в спальне, или бродит молчаливым призраком по дому, что страшно удивился, обнаружив ее при полном параде в дверях.

- Куда это ты? – спросил он настороженно.

- Мне надо… к врачу, - неохотно ответила она, отводя глаза.

Гоша тут же проснулся окончательно и, откинув плед, вышел в прихожую, внимательно осматривая жену. Взгляд потухший и угрюмый, темные круги под глазами небрежно замаскированы тональным кремом, сухие, тусклые волосы собраны в куцый хвостик, а шея… шея грязная.

- Заболела?

- Вроде того. Я в диагностический записалась.

- А мне почему не сказала? – спросил он и чуть не ударил ее, когда она посмотрела на него безо всякого выражения. Действительно, кто он такой, чтобы делиться с ним своим состоянием? Всего лишь ее никчемный, безработный, рогатый муж. А ведь волшебное деревце предупреждало, что надо быть начеку и срок близок. Но Гоша, вопреки здравому смыслу, по старинке верил, что в случае чего, жена, в первую очередь, поставит в известность его, а потом уже соберется бежать по врачам…

Впрочем, вера верой, но он все-таки прислушался к добрым советам и подготовился.

- Ладно, - он потянулся к небрежно брошенным брюкам, - Я тебя отвезу.

Он уже приготовился к тому, что Лидию придется умасливать и уговаривать, но она на удивление быстро согласилась.

- Спасибо, - произнесла она, и взгляд ее смягчился, потеплел, - Я, действительно, боюсь садиться за руль. Такой гололёд…

- А что с тобой такое? – спросил он в неумелой попытке изобразить заботливого мужа, пока торопливо одевался.

Она поколебалась, но все же с неохотой ответила:

- Меня уже которую неделю постоянно тошнит, кожа портится, а живот… словом… Он вдруг как-то вырос… и мне кажется, там… что-то шевелится, - Лидия помолчала и резко с вызовом, едва прикрывающим страх, добавила, - И не смотри так! Месячные идут, как по часам! Там что-то… другое… Мариска с Алёной предполагают, что…

Лидия стушевалась, отвела глаза. Гоша молча ждал. Эти идиотки Мариска с Алёной… Скольких еще дур-подружек она посвятила?

- Ну, - Лида отвернулась, - Они говорят, что это похоже на солитера… у Марискиной тётки…

Гоша, неожиданно для себя самого, расхохотался.

- Если бы ты завела солитера, то не набрала бы порядка двадцати кило за полгода! – ответил он, с удовольствием наблюдая стыд и злость на ее лице, а кожа у тебя портится, потому что надо хоть изредка рожу мыть…

- Тогда, может, ты его завел? – окрысилась она, доставая из кармана ключи.

Гоша, действительно, в последнее время сильно похудел, и отвисшее прежде брюшко больше не мешало рассматривать свои гениталии. Такое желание, пусть и редко, но все еще возникало. Не возникало только желания показать гениталии горячо любимой супруге. Это после бедняги Мартина-то! Боже упаси!

Марьин Корень (часть 3)

На одном из таких диванов развалилась ведьма, и Гоша тут же почувствовал смутное разочарование. Он ожидал увидеть этакую чернявую фурию, вроде Анжелики Хьюстон в роли мамаши Адамс, и был несколько разочарован, глядя на пышную неопрятную цыганку с позолоченной тарелкой шоколадных пирожных в руках.

- Опоздал, - недовольно произнесла Радимира, цепко осматривая пришельца.

- Лифт не работает, - виновато ответил он, промокая платком сопревший загривок.

Женщина усмехнулась, отставила тарелку и поднялась. Гоше показалось, что ее необъятные груди вот-вот вывалятся из небрежно запахнутого халата и тут же пришел к выводу, что зрелище было бы не из приятных…

Следом за ведьмой он прошел во мрак и тайну – в рабочий кабинет, который выглядел уже совсем иначе. Черные портьеры, черная антикварная мебель, свечи, благовония, разнокалиберные хрустальные шары на полках. Ему показалось, что он бывал в этом месте уже много раз, но потом сообразил, что просто все это неоднократно видел в кино. Клише на клише, но, видать, люди по-прежнему ими впечатлялись. И несли ведьме хорошие деньги, раз она умудрилась выкупить под свою квартиру целый этаж.

- Рассказывай, - велела женщина, зажигая толстые кроваво-красные свечи и пристраивая пышный зад в помпезном резном кресле, напоминающем трон.

- Так это…, - Гоша поперхнулся, - Я слышал, что вы бесплодие лечите…

- У тебя бесплодие? – она окинула колючим взглядом его рыхлые телеса.

- Не у меня. У жены.

- И где же она? Почему один пришел?

Гоша заерзал на неудобном стуле.

- Ни за что не пошла бы она. Не верит, - забормотал он, сгорая от стыда, - Может, какие-то травки дадите или там заговоры… Я бы сам ей… потихоньку…

Ведьма презрительно скривилась.

- Есть ее фото? Только на бумаге, цифровое не пойдет.

Посетитель несколько секунд соображал и уже хотел отрицательно покачать головой, когда вспомнил про свой лопатник. Покопался среди купюр, достал небольшую фотокарточку и передал ее ведьме.

Та поглядела на изображение худосочной девчонки в обнимку с березой. Доморощенные дреды, дешевый сарафанишко…. и явно еще ходит в школу.

Она подняла на клиента подозрительный взгляд.

- Это старое фото, - поспешно пояснил Гоша, - Почти 10 лет прошло…

Ведьма фыркнула, достала откуда-то из потайного ящика массивную лупу, и, близоруко щурясь, долго рассматривала через нее фото.

- Да, пустая, - подтвердила она, - Знаешь, почему?

- Она вирус в детстве перенесла. Менингит, кажется. В больнице долго лежала. Осложнения…

Ведьма усмехнулась.

- Не так… Хочешь знать, почему на самом деле твоя женщина пустая?

Гоша вскинул на неё глаза, возмущенный неясными, но, без сомнения, гнусными намеками, и покачал головой. Чтобы какая-то жирная ведьма поливала его Лидишну грязью!…

Радимира еще несколько секунд сканировала взглядом снимок, потом закатила к потолку глаза и небрежно кинула его на стол.

- Не, бесполезно.

- Что?

- Говорю, я тут бессильна, - покачала она головой, - Может, если бы ты привел ее сюда, то…

- Нет, это совершенно исключено! Она ни за что не пойдет! А если она узнает, что я тут был, то…, - Гоша втянул голову в плечи, представив супругин праведный гнев, - Но… может быть, какое-то зелье? Или ритуал? У меня есть деньги!

Ведьма брезгливо отмахнулась.

- И я… это… я внук Бегонии Михай, - достал он свой последний козырь.

Радимира вздрогнула и недоверчиво уставилась на посетителя. Белобрысый, плешивый, рыхлый. Кого он пытается надурить?

- Брешешь, - резко произнесла она, - Ты не ром.

- Я не родной внук. Она… вот! она велела показать, если вы не поверите, - Гоша достал из кармана цепочку, на конце которой болталась маленькая золотая голова козла, и протянул ведьме.

Та невольно отшатнулась, мгновенно признав редкое наследие древних шувани.

- Убери, - хрипло пробормотала она, - Я тебе верю.

Поднявшись с «трона», она некоторое время задумчиво бродила по кабинету, потом вернулась и, цепко всматриваясь в Гошино лицо, спросила:

- Говоришь, деньги есть?

Он с облегчением кивнул.

- Есть кое-кто, кто может взяться за твой случай. Но учти, она помогает только своим, потому что только ромал может справиться с ее дарами. А ты иди пока домой и подумай, действительно ли ты хочешь рискнуть.

Гоша снова кивнул и поднялся. Он уже все давно для себя решил.

- И имей в виду, это обойдется тебе в копеечку.

- Сколько?

Ведьма озвучила сумму, и Гоша на несколько секунд потерял дар речи.

- Если ты внук Бегонии, то барвало… денежки у тебя водятся, - сдержанно усмехнулась Радимира, - Если все будет нормально, вечером я тебе позвоню. Тогда завтра в это же время придешь с деньгами, и получишь адрес. А пока дай то, что у тебя в кошельке.

Все еще оглушенный озвученной невероятной ценой, он снова полез в карман, достал трясущимися руками купюры. Ведьма, не считая, спрятала их в вырез на груди и зевнула, давая понять, что прием окончен.

Гоша молча вышел из квартиры и, шелестя забытыми на ногах бахилами, начал медленно спускаться. Он и надеялся на положительный исход, и боялся его. Деньги – дело наживное, но как скрыть от Лидишны или, в крайнем случае, объяснить ей такую фантастическую трату? На что он спустил эти деньги? И, действительно, на что? Если он правильно понял, то вместо конкретной помощи получит лишь адресок кой-кого, кто то ли поможет, то ли нет. И сколько еще тому придется заплатить? А может, все это лохотрон чистой воды? Выкачают из него все до последней копейки и заметут следы? И Лидишна все равно его бросит…

Нет, не может того быть! Его бабушка не стала бы рекомендовать эту Радимиру, если бы та была шарлатанкой. Его бабка – цыганка – сама всю жизнь промышляла колдовством, и именно благодаря ей Гоша верил во всю эту чертовщину. Скольких здоровяков Баба Бега отправила на тот свет, скольких безнадежных вылечила!… К ней он изначально и планировал обратиться.

Бегония не была его родной бабкой. По ее собственным рассказам, Гошиного отца она когда-то украла у зазевавшейся матери и воспитала, как своего. В детстве Гоша частенько гостил у нее, когда табор временно прилеплялся, как репейник, то к одной деревеньке, то к другой. Цыгане занимали пустующие избы, обрабатывали местных, вытягивали из них все, что могли, и двигались дальше. Но кроме беззастенчивого шарлатанства, маленький Гоша был свидетелем и настоящих чудес. И Баба Бега была главным таким чудом…

Потом отец умер, и мать тут же прекратила всякое общение с его родней, уверенная, что бабка сама сгубила сына. Табор затерялся на просторах России, и Гоша последние пять лет потратил на то, чтобы Бабу Бегу найти. Он, скорее всего, искал бы и по сей день, если бы не старый школьный товарищ – Генка Мартынов.

Мартынов – для друзей Ма́ртин - сразу после школы кинулся во все тяжкие, и в то время, когда Гоша корпел над учебниками, промышлял автоугонами, за что и отсидел несколько лет. А когда вышел, то завязал с уголовщиной, на притыренный капиталец открыл автосервис и женился. Сейчас у него уже была целая сеть магазинов запчастей, благодаря которым Мартин катался, как сыр в масле.

Этот самый Мартин как-то в праздной беседе и узнал, что Гоша давно и безрезультатно разыскивает свою бабушку. Гоша, конечно, не озвучивал истинную цель поисков, а прикрылся родственными чувствами и ностальгией. Мартин расчувствовался, привлек старые околокриминальные связи и через три месяца, уже писал на бумажке координаты.

Остаток своей жизни баба Бега коротала на отшибе полузаброшенной лесной деревушки. Табор, оставив престарелую ведьму на произвол судьбы, давно ушел в закат, и она, прикованная немощью к кровати, полагалась лишь на участие нескольких сердобольных соседей. Остальные жители обходили бабушкину хибару по широкой дуге.

Из монументальной фигуры с частоколом золотых зубов и тяжелым узлом черных, как вороново крыло, волос бабушка превратилась в высохшую серую мумию, а окружающая ее некогда аура неведомой, но могучей силы, истаяла.

- Зажилась я, Жора, - шептала она ему из-под стопки затхлых одеял, - Сама себя пережила, что и жить не могу, и умереть не могу. Я пыталась передать Его. Много раз. Но слишком тяжело мое Знание, ни одни плечи не держат. Сколько их было, моих горе-преемников. И все до единого давно лежат в земле…

- И.. отец…?

- И отец… Не смотри так. Я молода еще была, не знала. Вот и поплатилась своим ребенком. На тебя тоже виды были. Но после неудачи с Михой, побоялась тобой рисковать. Ты совсем слабенький был. Да, впрочем, таким и остался.

Тогда она и порекомендовала ему эту самую Радимиру.

- Рада – молодая, сильная, - шептала она, - Если есть хоть малейшая возможность помочь – она найдет ее, не обманет. К другим даже не суйся. А если будет артачиться, напомни про меня, не постесняйся. Обязана она мне.

- Я могу что-нибудь для тебя сделать? – спросил Гоша в порыве благодарности.

Баба Бега ухмыльнулась, тускло блеснув золотом.

- Можешь, но ведь не станешь. Единственное, что можно для меня сделать – похоронить прямо сейчас. Как до́лжно – лицом вниз и руки за спиной связать шелковыми нитками. А дом – сжечь.

- Да, что ты, бабушка! – в ужасе воскликнул внук.

- Я и не надеялась, - устало и смиренно ответила она и, помолчав, продолжила, - Пусть так. Но больше сюда не приезжай. Оставь неживое – мертвым. Чую, скоро приберут меня темные силушки, тогда никому тут не поздоровится… Пообещай!

Он обещал.

…

Гоша с тревогой пялился на проплывающий за окном электрички бесконечный лес. И чем дальше он удалялся от города, тем чаще дряхлые деревянные станции с облупившимися названиями сменялись и вовсе безымянными полустанками, ограничивающимися насыпью и семафором.

Он боялся пропустить нужный ему и каждый раз, когда электричка замедляла ход, до боли в ушах напрягал слух и переживал, что или не успеет разобрать название остановки, или машинист решит, что в этой глуши объявлять остановки и вовсе не нужно. Все равно поезд почти пустой.

Действительно, в вагоне он был совершенно один. Его единственная спутница, немолодая, утомленная женщина с авоськами, из которых торчала рассада, вышла уже много остановок назад. А больше так никто и не вошел…

Что, если он и в поезде совсем один?

По спине поползли капли пота. Чтобы разогнать жуткие мысли, он в который раз поднялся и вгляделся в маршрутную карту, расположенную под стеклом у тамбура. «Белку» проехали, «Алый ключ» тоже. Скоро электричка должна будет круто завернуть налево и проехать два одинаковых полустанка – «Истопное» и «Истопное2». Нужная тропа, если верить Радимире, располагается ровно посередине этих двух пунктов.

Гошу внезапно повело на сторону, и он ухватился за ближайшее кресло. Вот оно! Торопливо подхватив свой рюкзак, он выскочил в тамбур.

Остановку так и не объявили, но, к счастью, полустанок имел-таки небольшой, покосившийся, но видный издалека указатель.

Как только он спустился по крутым ступеням на жидкую щебенку, электричка тут же закрыла двери и застучала дальше. Гоша проводил ее тоскливым взглядом и почувствовал себя совсем одиноким. Радовало только, что на дворе май, и теплый солнечный вечер будет длиться еще долго.

…

Радимира позвонила ему в тот же вечер. Они с Лидой только собирались ложиться.

- Да. Да. Понял. Да, - односложно и нервно отвечал он, косясь на жену, которая в это время сидела перед огромным трюмо в окружении бесчисленных баночек с кремами и лосьонами и, в свою очередь, наблюдала за ним в зеркало.

- Кто это? – спросила она, как только он отнял телефон от уха.

- Это… Пал Палыч. Зовет… в поход.

Лида прекратила расчесывать свои а-ля Мэрилин Монро белокурые локоны, развернулась к нему на крутящемся пуфике и расхохоталась.

- В поход? Тебя?!

- Почему бы и нет? – устало переспросил Гоша, без труда уловив в ее интонации обидное, презрительное удивление.

- Если у твоего Пал Палыча начался склероз, то тебе стоит ему напомнить, что даже поход до мусорного бака вызывает у тебя обильное потоотделение и приступ астмы.

Гоша молчал, вычищая из истории вызовов последний звонок. Жена не была ни любопытна, ни ревнива, но все же не хотелось, чтобы она случайно залезла за какой-то надобностью в его смартфон и увидела, что звонок был вовсе не от Палыча.

Не дождавшись от мужа реакции, Лидия фыркнула и отвернулась обратно к зеркалу.

- Лидишна…

- М-м-м?

- Лидишна… А что бы ты почувствовала, если бы однажды поняла, что… беременна?

Лида медленно развернулась. Уголки ее губ опустились.

- Я просто хочу знать… Ты бы обрадовалась? Почувствовала бы… ну, счастье, что ли… Или…?

- Я не хочу об этом говорить.

- Почему?

- Ты знаешь, почему. Потому что это совершенно исключено. И ты знал об этом с самого начала. Нет ни единого шанса, понимаешь?

- Понимаю, но…

- И этими разговорами ты только лезешь мне под шкуру, понимаешь?

- Да.

- Причиняешь мне боль, понимаешь?

- Да.

- Тянешь нервы, понимаешь? Портишь настроение, понимаешь? Просто бесишь! Понимаешь?

- Да. Понимаю.

- Отлично. И я тебя прошу больше никогда…

- И все же? - Гоша отложил телефон и приподнялся в постели на локте, - Что бы ты почувствовала?

Лида некоторое время молча сверлила его бешеным взглядом, потом резко поднялась и вышла. В зеркале трюмо осталось только его отражение. Щуплое, но, одновременно, рыхлое тельце. Пухлявые плечи, узкая впалая грудь, а над резинкой трусов нависает и сползает набок основательное брюшко. Дряблые мышцы, дряблая шея. Нос, похожий на тощую сосиску, сально лоснится, хотя он менее пятнадцати минут назад вышел из душа.

Зачем он ей? Только ради сытой, беззаботной жизни? А если нет, то почему не хочет просто помечтать вместе с ним? Вынуть душу…? Действительно ли тема так болезненна для нее или она просто делает вид, а сама втайне рада…? Что, если все получится, а она, не догадываясь о цене, втихаря сделает аборт?

Полный тоски и сомнений, он потянулся и выключил свет, а на утро снял со счета все деньги и вытряс из книжного шкафа заначки. Отнес Радимире, а взамен получил подробную инструкцию, как добраться до человека, который в состоянии ему помочь.

…

Через полчаса бездумной ходьбы по шпалам, Гоша поднял глаза и остановился. Показался тоннель, о котором предупреждала ведьма.

«Как только заметишь тоннель, дальше не иди – ищи тропинку и по ней спускайся вниз, никуда не сворачивая…»

Тропинка сразу бросилась в глаза каким-то едва уловимым просветом в чаще. Он с облегчением выдохнул и начал осторожно спускаться по крутому склону. Теперь уже немного осталось, если он, конечно, не перевернется и не сломает себе ногу. Долго же он будет ждать тут скорую… Вытащил смартфон и совершенно не удивился, обнаружив, что «сеть не найдена».

Постепенно крутизна смягчилась, и тропа запетляла меж деревьев уже по ровному. Разве что древесные корни, плохо различимые в лесной светотени, представляли потенциальную угрозу и норовили ухватить в ловушку купленные специально для похода кроссовки.

…

Ему вспомнилось, как они познакомились с Лидой. Это была свадьба декана, который, в порыве благостной щедрости пригласил на торжество весь преподавательский состав. Гоша долго сомневался, стоит ли идти, но все же решился, разглядев в этом мероприятии хорошую возможность сблизиться с коллегами, с которыми в обычной жизни он по причине стеснительности и неуверенности в себе, держал дистанцию.

Но толком насладиться прекрасным вечером и непринужденным общением Гоша не успел, так как щуплое телосложение и полная непереносимость алкоголя быстро свалили его под стол.

Проснувшись, он обнаружил себя в одном из «нумеров» над банкетным залом, которые прозорливый декан снял специально для таких вот конфузов. Но это было еще полбеды. Он так же обнаружил, что не один в постели и долго, со стучащим сердцем глядел на едва различимый, тихо посапывающий холмик и выпростанную из-под одеяла светлую прядь волос.

Реальность оказалась страшна. Когда он набрался храбрости и приподнял край одеяла, под ним оказалась какая-то незнакомая девчонка. Но самое ужасное – на вид ей было не больше пятнадцати!

Гоша тут же подсел на измену и перерыл весь номер в поисках использованного презерватива. И не нашел. Прекрасно представляя, что его ждет в случае, если кто-то его застукает в постели с несовершеннолетней, он торопливо натянул штаны и приготовился удрать в окно.

«А если она залетит?!» - некстати обрушилась на него новая страшная мысль.

Побег был отменен. Вместо этого, Гоша дождался, когда девочка проснется, а потом накормил ее завтраком и забрал домой. И целый месяц не отпускал от себя ни на миг, контролируя каждый ее шаг и контакт. К концу месяца он выдохнул. К нему не явились ни полиция, ни горланящая проклятия мамаша. Девчонка оказалась совершеннолетней, бесхозной и ни капли не беременной. Можно было смело ставить точку, но Гоша с удивлением понял, что не хочет. Опыта романтических отношений у него было символически мало, а если учесть, что ему минуло двадцать шесть, то была велика вероятность того, что больше и не станет. Поэтому он не торопился с разрывом, а потом и вовсе обнаружил, что по-настоящему влюбился.

Лида почти сразу призналась ему, что бесплодна. Тяжелая болезнь в детстве поставила крест на возможном материнстве. Гоша, конечно, расстроился, но рассудил, что ребенка вполне можно будет взять и в доме малютки, а пока можно пожить для себя и друг друга.

Он долго не решался спросить, как она тогда оказалась в его постели. Было стыдно и неудобно признаваться, что он ни холеры не помнит. А когда все же набрался храбрости и спросил, она рассмеялась и ответила, что совершенно случайно. Он не оставил на двери таблички «не беспокоить», а она пришла убрать номер и не смогла противиться его пылкой мужественности.

Гоша неуверенно улыбнулся. Да, в то время не было у него ни дряблых мышц, ни жирка, волосы еще полным составом базировались на голове, а астма лишь иногда давала о себе знать, но все-таки… пылкая мужественность – это было явно не про него. Разве что алкогольные пары пробудили в нем зверя… И он успокаивал себя, что для детдомовской девчонки, зарабатывающей на жизнь горничной, он – университетский преподаватель, интеллигент, важная шишка – действительно, мог показаться настоящим принцем!

Но все это было давно… С годами Лида изменилась, в отношения забрался холод. Она расцвела, похорошела, все больше времени проводила вне дома, а на робкие предложения Гоши усыновить ребеночка отвечала категорическим отказом. Он чувствовал, что если не будет ребенка, то и горячо любимой жены у него скоро не станет. Оставался только один путь – темный и тайный…

…

Гоша запнулся и притормозил, заметив впереди что-то вроде сельского плетня… Вскоре перед ним уже стояла безобразная хибара. Черная, словно обожжённая огнем, с двускатной, укрытой лапником и соломой крышей, с покосившимся щербатым крылечком, которое, казалось, рассыплется в труху, если на него ступит человеческая нога.

Периметр домишки был огорожен таким-же черным, дряхлым, заваливающимся, как пьяный, плетеным заборчиком, тут и там увешанным всякими странными штуками – пучками птичьих перьев, елочными украшениями, грубо вырезанными деревянными и берестяными фигурками, черепами мелких животных. Но, несмотря на всю дремучесть и жуть этой ведьминой берлоги, поражало и пугало его совсем другое.

Домишко окружал невероятный, цветущий сад!

Деревья в лесу еще только пыжились распустить почки, а рядом с избой вовсю буйствовало тропическое цветение. Гоша не разбирался ни в цветах, ни в деревьях, различая разве что березу и ромашку, но открывшееся благолепие его сразило наповал. Красное пестрело белым, синее перетекало в лимонно-желтое, фиолетовое отливало фуксиново-розовым, а фоном главенствовал сочный, живой, какой-то визжащий зеленый.

Едва чувствуя под собой ноги, мужчина приблизился и осторожно потянул на себя хлипкую калитку. Многоголосое, густое разнотравье тут же ударило в голову, словно боксерской перчаткой. Благодаря хроническому риниту, он уже давно почти не чувствовал запахов. А тут, словно в детство окунулся, когда каждый запах, звук, прикосновение – удар по оголенному молодому нерву. Прикрыв глаза, он запрокинул к небу лицо и, по-заячьи задвигав ноздрями, втянул в себя божественные ароматы.

- Стоять! – послышался визгливый окрик, и Гоша от неожиданности пошатнулся, потерял равновесие и сел на задницу, держа перед собой оторванную дверцу калитки, как идиотский щит.

- Ты откуда?! Тэ-кэрэн тут башнэса мрэ пшала!

Гоша съежился. Он не владел цыганским языком, но хлесткие, шипящие слова не могли быть ничем иным, как проклятием.

Над ним склонилась цыганка. Яркая, благородная. На голове - замысловатое произведение искусства из многочисленных переплетений черных кос Невероятную, царственную красоту портило разве что бельмо на одном из миндалевидных глаз.

- Я починю, - виновато пискнул Гоша, пытаясь подняться, - Есть… молоток?

- Молоток себе в очко засунь, болван! Ты что здесь забыл?! Кто прислал?!

- Эта… Радимира… прислала, - Он, наконец, поднялся, все еще неприкаянно держа перед собой дверцу калитки.

- Рада? – изумилась женщина, - С чего бы она стала отправлять тебя ко мне? Я с гаджами дел не имею!

Гоша одновременно пожал плечами и покачал головой. Идущий от сада цветочно-травяной дух одурял, ослеплял, затмевал сознание. Понимая, каким выглядит дебилом, он попытался дышать строго ртом, но стало только хуже.

- Я внук Бегонии Михай, - борясь с одышкой произнес он, - Радимира сказала, вы поможете. Жена бесплодна.

Женщина, вскинув густые брови, помолчала, изучающе рассматривая своего гостя, потом уже совсем другим тоном спросила:

- Баба Бега еще жива?

Гоша замялся. Он толком не знал, жива ли, ведь больше полугода прошло с их последней встречи. А рассказывать о ее плачевном состоянии не хотелось. Поэтому в ответ он только кивнул и приготовился к новым расспросам. Но цыганка, помолчав, спросила совсем о другом:

- Радимира разве не сказала, что заходить запрещено? Что за пряслом ждать должен?

- Сказала, - с облегчением сознался Гоша, - Вылетело из головы. Такой аромат! Угорел. Простите…

- Потому что вас, чертей, здесь нет, потому и аромат, - раздраженно ответила женщина и, вырвав у него из рук калитку, кое-как пристроила на место, - Палатку взял?

Гоша кивнул.

- А мне что-нибудь принес?

- Я вот тут… не знал толком, что…, - он снял рюкзак и непослушными руками взялся за застежки.

- После. Пока палатку ставь, а то ночью околеешь. А сам рассказывай, с чем пришел…

Когда Гоша рассказал все, как на духу, ведьма круто развернулась и, махнув старомодной пышной юбкой, зашагала к дому.

- Как… Как звать-то вас? – осмелился крикнуть мужчина ей вслед.

Ведьма, даже не сбившись с шага, громко, от души, расхохоталась.

- Зови Марьей, коли есть такая охота, - и уже вполголоса повторила, - Болван!

Гоша раздраженно засопел. Не слишком ли много оскорблений? За свои же деньги, между прочим… Под ложечкой снова засосало при мысли о потраченной фантастической сумме. И о том, что совсем скоро ему придется как-то объяснять ее жене. Да ему за такие деньжищи ведьмы должны организовать отель пять звезд, джакузи, пухлогубую минетчицу и рюмочку мартини. А он, вместо этого, выслушивает пакости и готовится провести ночь под забором, как бродячий пёс…

Он потоптался на месте, пытаясь разглядеть через гущу садового цвета окошки ведьминого дома, а потом подтянул на заднице сползшие спортивные штаны и принялся разводить небольшой костерок, рассеянно размышляя о том, что ведьма такая же Марья, как он – Иван.

Около двух часов ночи, когда он уже уверился, что цыганка промурыжит его на холоде до утра, «Марья» вышла, держа перед собой допотопную керосиновую лампу с высоким стеклянным горлышком. Присела рядом на молодую траву и протянула ему увесистый сверток. Гоша развернул его и с удивлением понял, что это большой глиняный горшок, наполненный землей…

- Требовалось время, чтобы посеять, - пояснила ведьма, - Поэтому ждал.

Она помолчала.

- Это Перец Бегерита. Только он может помочь твоей женщине раздобреть и выносить дитя. Держи всегда в темноте, солнечный свет его убьёт. В новолунье вынеси горшок на северное окно и точно следуй моим указаниям…

Ведьма замялась.

- Я правильно поняла, что твоя… женщина не знает о твоих… экхм… намерениях?

Гоша кивнул.

- Если все правильно сделаешь, она понесет на полную луну. Крови у нее не прекратятся, брюхо до двух третей срока расти не будет. Но когда начнется, то все произойдет быстро. Если хочешь, чтобы дитя родилось, не допусти никакого вмешательства.

- Вмешательства?

- Врачи, знахари, родня, друзья…

- Почему?

- У нее там все плохо, поэтому крайне важно, чтобы до медиков она не дошла. Или набедокурят по незнанию, или вовсе, не разобравшись, прервут беременность, - Ведьма замялась и добавила, - Я не люблю давать советы, но когда пузо появится, я бы на твоем месте увезла её куда подальше. А роды приняла сама или доверила это дело надежному человеку. В нашем ремесле лишние глаза и уши ни к чему… Перец, что я посеяла, ты должен вернуть. Если не вернешь его в течение суток после родов, твой ребенок умрет. Понял? Поэтому с умом выбирай укрытие, чтобы успеть…

Гоша помолчал, размышляя над услышанным. Когда, готовясь к поездке, он изучал карту, то с удивлением обнаружил, что ведьмин домик расположен на удивление близко от поселения, в котором доживала свой век Баба Бега. Это если топать через леса напрямки. На крайний случай, можно им воспользоваться. Самое главное – дешево, ведь обращение к цыганским ведьмам совершенно «обезжирило» его.

- А теперь заверни семя, как следует, и положи на самое дно рюкзака. Помни: ни единый луч солнца не должен его коснуться до самого сбора урожая.

Когда мужчина выполнил ее указание, «Марья» некоторое время молча разглядывала проступающее сквозь голые кроны звездное небо, а потом вздохнула и произнесла:

- А теперь слушай внимательно и, если бошка дырявая, то записывай, потому что дважды я все это повторять не намерена. Итак…

…

Гоша прокрался на цыпочках к спальне, откуда был с позором изгнан месяц назад, приложил ухо к двери и прислушался. Лидишна с кем-то болтала по телефону. Ее приглушенный бубнёж перемежался резкими, кокетливыми смешками. В небольшое коридорное окошко заглядывала крупная и желтая, полная луна.

Время пришло.

Он бесшумно спустился вниз, прошел через кухню в гараж и некоторое время, собираясь с духом, стоял над багажником старого жигулёнка, скрывающего растение. Это было самое темное и надежное для него убежище – древний, никому не нужный автомобиль, прикрытый куском брезента. После того, как Гоша отдал Радимире все свои сбережения, он выставил драндулет на продажу, надеясь, что вырученные за него деньги хоть немного укрепят семейный бюджет, но за этот месяц никто им так и не заинтересовался.

В отчаянной надежде на чудо он купил и пару десятков лотерейных билетов, но не выиграл ни рубля, что подтверждало его давнюю догадку – с тех пор, как сила Бабы Беги начала угасать, угасало и его везение. Смутно помнился странный, громкий и крикливый обряд, центром которого он однажды оказался.

Баба Бега – огромная и страшная, с расплетенными косами и сверкающими глазами держала над ним черного, заливающегося возмущенными воплями, петуха, и требовала его руки. Маленький Гоша прятал руки за спину и громко ревел от страха. Он знал, что если протянет руки взбешенному петуху, тот больно его клюнет.

Но, в конечном итоге, он повиновался бабушке, потому что такую её – огромную, простоволосую и яростную, среди покосившихся кладбищенских тумбочек, с бьющимся петухом в руках и луной, выглядывающей из-за ее плеча – он боялся гораздо больше, чем несчастного петуха. Он вытянул руки ладошками вверх и зажмурился.

А на утро с забинтованными по самые локти руками он уныло брел по деревне и вдруг почувствовал что-то. Исклеванные, отчаянно саднящие ладошки, вдруг зачесались и потянули его прочь с дороги к чьей-то давно брошенной избе. Там, на чердаке, под завалами древних газет он и нашел клад – деревянную коробку с золотыми украшениями.

Воровато пряча коробку под тужурку, он вернулся огородами домой и показал находку бабушке.

Та уже вернула свой обычный вид и, напевая, ставила в духовку огромный пышный пирог с творогом и изюмом. Большая, да, но не огромная. Глаза темные, но ласковые, внимательные, а длинные черные волосы собраны в аккуратный узел. Она тогда посмотрела на протянутую ей коробочку с откинутой крышкой, улыбнулась удовлетворенной, мудрой улыбкой, а потом, по непонятной Гоше странной традиции склонилась к нему и, накинув на губы край расшитого люрексом зеленого платка, поцеловала его в лоб.

Марьин Корень (часть 2)

Черномать Морена, что же ты жужжишь?

В Нави ты летаешь, к нам ты не спешишь!

Жаль, жаль, жалко мне,

К нам ты не спешишь.

Но придет Седмица, скроет небеса,

Разольется сызнова Смородина-Река

Пчёлочкой златою в дом ты прилетишь,

В ночи во Седьмичные нас благословишь.

Жаль, жаль, жалко мне!

Нас благословишь!

Да посею семя в Любушку мою,

Водами приливными оплодотворю.

И придет Седмица, скроет небеса,

Станет моя Любушка – дивная краса!

Жаль, жаль, жалко мне,

Дивная краса!

Целый год ушел у него на то, чтобы вытравить из местных старые, давно укоренившиеся традиции и внедрить новые. Начало этому положила внезапная и чудовищная смерть Батюшки - на него словно наступили исполинским башмаком - и Максу стоило больших усилий убедить селян, что это Господь покарал того за ересь. Самым сложным было – объяснить этим пустым и не отягощенным воображением людям, кто такой «Господь» и что такое «ересь». Помогла, конечно, и Мара, задержавшаяся на некоторое время в деревне.

Вскоре после смерти Батюшки он созвал всех мужиков в «Сельсовет». Продемонстрировал им новую «Анку» и объяснил, что явилось причиной ее преображения. Мужики, шокированные и скандализованные, ушли, единым фронтом возведя между собой и Максом стену крайнего недоверия. Но его это не слишком угнетало, ибо он видел, как они пялились на ее крепкое, гладкое тело, искрящиеся звездами глаза и струящиеся черные кудри. И, без сомнения, вспоминали при этом своих «марфуш» - бесцветных, конопатых и туповатых, ждущих их к нехитрому ужину… Слова «чудо» не было в их лексиконе, но Макс намеревался втемяшить его им в головы в кратчайшие сроки. И преуспел.

Мара еще некоторое время будоражила местных своим присутствием, а потом ушла, оставив Макса собирать войско. Мужики сначала тайно, а потом и открыто ждали следующей Седмицы, чтобы крайне приятным для себя способом приступить к преображению своих лягушек в принцесс.

…

У одной избы он задержался подольше, улыбаясь про себя. Там накануне обрели приют последние приливные. Муж с женой и две девчонки-близняшки лет 13 от роду. Мужа он планировал приберечь до весны и вместе с несколькими зажившимися старухами отправить в «мокрое». Рядовые тоже нужны, ведь одними генералами войны не выиграть...

Но глава семейства был явно из военных – неимоверно силен и агрессивен, поэтому его пришлось грохнуть сразу, ибо в деревне не было надежной тюрьмы для такого бугая. Да и рисковать своими мужиками Макс не хотел. Он усмехнулся. Сказал бы кто ему год назад, что он назовет этих людей «своими», он тут же расхохотался бы… А теперь он даже рад, что миссия растянется еще на один год.

Теперь «папаша» лежал в холодном погребе, ожидая Праздника, ведь с едой в деревне стало совсем туго…

Он прислушался. За стеной раздавалось ритмичное пыхтение и приглушенные резкие взвизги. Как минимум три генерала на следующую Седмицу обеспечено. Мара будет им довольна!

Он с неохотой отнял ухо от отсыревшего дерева избы и, рассеянно мурлыча под нос «Пчёлку», зашлепал под проливным вонючим дождем в лес. «Мокрое» с прошлой Седмицы разрослось невероятно, заполнив грубо сколоченными крестами все подножие западного склона. Отыскав крест с собственноручно начертанным на нем «акула», он усмехнулся, вспомнив, как поначалу боялся Божьей кары, как готовился к тому, что в любой миг Тот может поразить его молнией или раздавить перстом, как таракана. Но, видать, Господь был занят чем-то другим, совершенно позабыв про изолированный, малонаселенный распадок у подножия Уральских гор.

…

Отплевываясь и хрипя, он выволок Анку, как куль с гнилой картошкой, из могилы, уложил ее на бок и тут же боязливо отполз подальше, долго не решаясь посмотреть на нее. Девушка, не прекращая кашляла, изрыгая потоки грязи и мелко тряслась. Понимая, что время дорого, он коснулся быстрым мигающим взглядом ее лица и выдохнул с некоторым облегчением - лица, как такового видно не было под толстым слоем глины. Все, что бросалось в глаза – это скособоченный нос и единственный глаз. Второй то ли отсутствовал полностью (как у той коровы), то ли был целиком залеплен грязью. Проверить это он пока был не готов, да и не так уж это было важно. Достаточно того, что второй глаз на месте, открыт и даже двигается в глазнице, разглядывая его, Макса…

Когда кашель и тремор немного утихли, он пересилил себя, взял ее на руки и торопливо, спотыкаясь впотьмах о выпирающие корни, зашагал прочь. Подальше от деревни и случайных свидетелей.

…

Он плохо помнил остаток того дня, когда повесился Степан. Совместными усилиями они вытащили его из петли и отнесли в деревню, к Батюшке, который тут же, не сдерживая радостного возбуждения, принялся готовить того к погребению.

Кажется, Макс что-то говорил, объяснял, оправдывался. А может, ему это потом приснилось. Как и косые, настороженные взгляды. Как и то, что его бесцеремонно вытолкали за дверь, и как он, подобно деревенскому дурачку, брел по деревне, проклиная все вокруг – и ее жителей, и скот, и дома, и небо, и лес, и холмы. Потом были душные, пахнущие подкисшим молоком, слоновьи Акулины объятия и бутыль самогона, после которых он потерялся то ли на несколько часов, то ли на несколько дней, то ли на всю оставшуюся ему жизнь.

…

Он и сам едва ли понимал, зачем тратил драгоценное время и тащил ее так далеко – под злосчастный дуб. Разве что он был исходной точкой их затянувшегося репортажа. Здесь же начиналась и дорога домой. Здесь они встретили Леонида с Ксенией. Здесь повесился Степан. Логично, что и все закончиться должно именно здесь.

Небо на востоке уже посветлело. Он усадил Анку, как куклу, прислонив ее спиной к широкому стволу, отвел от лица слипшиеся в единую бурую массу волосы и кое-как оттер ее лицо краем своей драной футболки. Ужас немного отступил, когда он понял, что все не так плохо, как он опасался. Если честно, все было даже слишком хорошо! Он ожидал активного разложения, червей, высыпающихся из носа и рта, бурлящих в ее животе трупных газов, смрада. Анка же казалась даже более живой и здоровой, чем пока была жива. Нос свернут на бок, один глаз закрыт, некоторая одутловатость черт – вот и все уродства.

Но по мере того, как он разглядывал ее, тем более озадаченным становился. Или с ним играют злую шутку предрассветные сумерки, или… Ему вдруг пришло в голову, что он откопал какую-то другую девушку. Что, если… какой-то умник зарыл свою «добычу» на том же месте уже после него, а он в потемках не разобрал? И бедная Анка по-прежнему киснет в болотистой почве…?

Нет, нелепо. Это Анка. Вон и родинка на кончике носа, которую он так любил когда-то с громким чмоканьем целовать … Глупо ожидать, что после двух месяцев в могиле тело останется прежним, узнаваемым…

Он откашлялся, всмотрелся в ее уцелевший глаз и спросил, растянув губы в фальшивой лягушачьей улыбке.

- Привет… Ты меня… помнишь?

Анка кивнула.

- Ты можешь... говорить?

Она снова кивнула.

- Почему же тогда молчишь? – взволнованно спросил он, - Не хочешь?

Девушка подняла с колена вялую руку, ухватилась за свой нос и с влажным хрустом поставила его на место. Лицо ее при этом даже не дрогнуло, словно она всего лишь поправила прическу, а Макс в шоке наблюдал за тонкой струйкой крови, вытекшей из ноздри на припухшую верхнюю губу. Разве у трупов течет кровь?

- Что ты хочешь? – спросила она спокойно, когда пауза затянулась.

Макс растерянно молчал. За истекшие два месяца он много раз представлял себе и эту встречу, и разговор. В его мыслях Анка всегда обвиняла его, плакала, даже порывалась вцепиться в горло, а он, в ответ, облегчал душу чистосердечной исповедью. Но ни разу ему не привиделся вот такой финал… Может, она…?

- Анют…, - он сглотнул, - Ты помнишь? Ну, как… умерла.

Она снова кивнула, потом бесстрастно произнесла: «Ты меня убил. Задушил».

Он весь сжался и закрыл лицо руками.

…

Истинно так! В тот день он, пьяный, раздраженный и опустошенный, заявился «домой». Он и сам не знал, зачем. То ли проверить, как там Анка без него живет-поживает, то ли выместить на ней свои злость и отчаянье. А то и все разом.

С яркого солнечного дня он ослеп и некоторое время покачивался на пороге, привыкая к темени избы. А потом среди горы затхлых тряпок засек на кушетке ее силуэт.

- Я ждала тебя, - произнесла она, зашевелилась, и даже сквозь многодневный угар Макс тут же уловил поплывшие к нему смрадные миазмы, - Помнишь, о чем мы с тобой говорили в прошлый раз?

Он кивнул. Он совершенно не помнил не только разговоров, но даже того, когда в последний раз вообще ее видел. Впрочем, он сразу понял, о чем пойдет речь. Все вернулось на круги своя, и нет с этой чертовой карусели выхода.

- Я не была тогда уверена. А теперь – да, - говорила она, между тем. Глаза ее тускло светились в темноте, как у старой, бельмастой кошки, - Я беременна, Мася…

- Опять? – тупо спросил он.  

- Господь так распорядился. Послал нам маленького взамен того, погибшего. Как мы его назвали? Тарзан?

- Послушай, - Он глубоко вдохнул, усмиряя стремительно наваливающиеся раздражение и гнев, - Ты не вполне здорова. Но продержись еще немного, ладно? Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы вытащить нас отсюда.

- Вытащить отсюда? Куда?

- Куда-нибудь за холмы. Мне уже все равно, куда, на самом деле. Лишь бы не здесь.

- Ты всегда был фантазером, Мася…, - Анка ухмыльнулась, - Сам же прекрасно знаешь, что за холмами ничего нет…

После долгой паузы он молча развернулся и вышел на двор, снова ослепнув – теперь уже от жаркого солнца. Оглушительно стрекотали кузнечики, напомнив ему жарящийся попкорн. Он присел на завалинку и принялся заколачивать самокрутку. Руки отчаянно тряслись, и драгоценный табак рассыпа́лся, но он и не подумал подобрать листочки. Экономия уже не имела смысла. Степан был единственным, кто выращивал самосад, остальные не курили. У Макса оставался еще небольшой кулёк – при экономном расходе хватит недели на две. А потом всё – или бросать, или курить укроп.

Он хмыкнул и исподлобья повел вокруг себя воспаленными глазами. По дороге две старухи вели на выгул брюхатую козу, ласково направляя ее хворостиной. При виде раздувшихся козьих боков у Макса скрутило желудок, и он утробно рыгнул.

- Доброго здоровьичка! – крикнула ему баба Шоша.

- И тебе не хворать! - угрюмо отозвался Макс.

- Как Акулина?

- Лучше всех! – помедлил и привычно добавил, - и Анна тоже. Спасибо, что спросила!

Старухи зафыркали и, Макс был уверен, если бы не разучились, то обязательно перекрестились бы.

- Может, зайдете проведать? – спросил он глумливо, а сердце вдруг учащенно забилось, и он добавил уже подобострастно, просяще - По-соседски, а? Она тут, рядышком, в доме!

Он приподнялся, и старухи тут же ускорили шаг. Может, догнать? Место тут глухое, заброшенное. Он вполне может скрутить их обеих, а потом…

Заметив неподалеку внимательно наблюдающих за разговором мужиков, он разочарованно сел обратно. Неужели думал, что прокатит?

После смерти Степана он постоянно был под наблюдением. Даже в пьяном угаре, из которого не выходил ни на миг, он это чувствовал. Когда без толку колобродил по деревне, то всегда замечал кучкующихся на периферии старух, замолкающих при его приближении. В огородах тетки помоложе, завидя его, разгибали спины и провожали его настороженными взглядами. Даже на пустырях, куда его время от времени загонял зеленый змий в поисках уединения, он умудрялся столкнуться или с местными мужиками, валящими сорный лес, или с девицами, собирающими букеты. И ни разу ему не повстречался кто-то один. Селяне словно сговорились наблюдать за ним группами. На всякий случай.

Вот и сейчас. И старухи парами, и мужики парами.

В голове забрезжила старая песенка

«Пальмы парами на берегу,

Чайки парами, волны бегут…»

Караулят. Наверное, не будь он потенциальный бык-производитель, его бы тюкнули топориком еще там – под «свадебным дубом»… Но нет, он - ценный генетический материал, присланный немного расшевелить это гнилое болото. Его надо стеречь и беречь, как того несчастного, рахитичного барашка, который один остался на пару десятков овец.

- Эй, мужики! – крикнул он и пьяно осклабился, - Что про Акулу не спросите?

Те переглянулись, рассеянно крутя в руках самодельные молотки. Неандертальцы над такими умельцами хохотали бы хором.

- Я это к тому, что все спрашивают про Акулину! – продолжил орать он, - А у меня ведь еще одна жена есть. И тоже на сносях!

Прикрыв один глаз, он расхохотался.

- Анка к концу января выдаст, а Акула так совсем скоро – может быть и на Седмицу! И обе, прошу заметить, прекрасно себя чувствуют!

Мужики все так же молча наблюдали.

Макс хотел затянуться, но небрежно свернутая самокрутка расползлась, и остатки табака высыпались на теплое, рыхлое дерево дворового настила. Он тут же залился пьяными слезами, закрывая лицо ладонями и бормоча проклятия, а когда успокоился, мужики пропали. Старух тоже след простыл. Может, и вовсе померещились спьяну да на жаре…

Макс долго глядел на небо, и, когда сладкие, ванильные облака обрели мрачный пурпурный оттенок, он решительно вошел в дом и всем телом навалился на Анку. Она не сразу поняла, что происходит. Даже сперва рассмеялась, решив, видимо, что это некая ласка в ответ на «прекрасные новости». Но когда он одной рукой перехватил обе ее, а другой зажал ей нос и перекрыл рот, она забилась. Слабо, по-тюленьи, ибо все ее силы давным-давно были выпиты чертовыми приливными водами, угнездившимися в ее теле. Помнится, он что-то шептал ей на ухо успокаивающее, но что именно – не запомнил. Может, тогда он и сломал ей случайно нос, но скорее, его свернуло под толщей мокрой глины.

А когда на безымянную деревушку опустилась глубокая, беззвучная ночь, он завернул девушку в одно из замурзанных одеял и унес в «мокрое».

В связи с повышенным к нему вниманием, он теперь поостерегся использовать одну из пустующих могил, как раньше планировал со Степаном. Но после небольшого обследования обнаружил, что в дальнем углу, под завалом крестов, пряталась еще одна могилка, уже давно обвалившаяся и неглубокая. Но что-то ему подсказывало, что глубоко копать и не надо - приливные воды с лихвой закроют и эту выемку. После он голыми руками зарыл Анкину могилу и привалил обратно крестами. Будто и не было ничего…

…

- Я был не в себе. Но все равно… это был самый последний шанс! Поверь, я тебя не брошу! Или мы выйдем вместе, или я останусь здесь с тобой! – бормотал он, закрыв лицо руками, в пароксизме обрушившегося на него слезливого раскаянья, - Они забрали мой нож, но я вполне могу последовать примеру Степана. Ветви тут толстые, низкие… а мой ремень по-прежнему крепкий… Будем с тобой рядышком.

- Вместе выйти не получится…

Он на минуту застыл, переваривая услышанное, а потом шумно с облегчением задышал. Слава Богу, она не сказала, что выхода нет!

- О нет, детка, я тебя заберу с собой! – возбужденно затараторил он, думая уже совсем о другом, - Обратимся к лучшим врачам! Устроим пересадку органов или кожи, или… всего вместе! Ты представляешь, что мы…

В голове замелькали беспорядочные фантазии, где у него всегда будет под рукой личный оракул. А какие он, Макс, будет делать репортажи! «Некро-тур» глазами мертвеца! Байки из склепа!!! Мысленно он унесся в далекие дали, где он арендует у не слишком любопытного обывателя хороший, просторный подвал, оборудует студию…

Фантазии внезапно запнулись, померкли. Он поглядел на посветлевшие верхушки гор.

- Что будет…, - он сглотнул, - Если я тебя не закопаю с рассветом? Ты… как там… покинешь снова тело?

Девушка молча покачала головой, и он радостно ухватил и сжал ее руку, попутно удивившись длине ее ногтей. Незадолго до смерти Анка завела привычку обгрызать ногти до мяса. Неужели в могиле так отросли?

- Ну, вот видишь! Все у нас с тобой наладится!

Анка молчала. Уцелевший глаз выражал разве что смертельную скуку. И в который раз Макс удивился, насколько она отличается от остальных восставших мертвецов. Ни жалоб, ни гнили, ни вони, ни просьб «уложить в сухое». И это странно изменившееся лицо…

Он придвинулся ближе, разглядывая ее, пытаясь найти не отличия, но сходства с той девушкой, которую он собственными руками притащил в это гиблое место, а потом убил и закопал. Второй глаз неожиданно с громким чавканьем разлепился и явил совершенно черную радужку. Макс отшатнулся, по спине пробежал озноб. Теперь, когда все черты лица заняли положенные им места, он совершенно отчетливо видел, что перед ним кто-то другой. Не Анка. Да, родинка на кончике носа была, несомненно, Анкина, а вот сам нос – нет. Прелестная курносинка сменилась прямым профилем. Разные, как у Дэвида Боуи, глаза казались слишком широко расставленными, а губы обрели несвойственный им прежде – излишне выпуклый – рельеф, который он сперва принял за отечность.

- Кто… ты? – спросил он хрипло.

- Это и есть твой вопрос? – девушка слабо усмехнулась. За пухлыми губами блеснули крупные зубы.

Макс молчал. Другие мертвяки разлагались, но оставались собой. Здесь же все наоборот.  Что же он сделал не так?! Кто эта женщина?

- Где Анка?

- Не переживай, дитя. Она там, куда ты ее отправил.

Серый – все еще Анкин – глаз с краю начал темнеть, словно в радужку выплеснулось немного чернил. Макс затравленно оглянулся на поднимающееся над горами золотое зарево. Обрушилось чувство непоправимого и желание немедленно закопать ее здесь же под дубом. Плевать на выход, на студию! Плевать на Некро-тур. Успеть до рассвета, пока…

- Долго же ты будешь ковырять целину, не имея даже детской лопатки, - произнесла она, видимо, без труда прочитав его мысли, - Да это и не имеет смысла. Все, что нам нужно – это дождаться солнца. Ты спрашиваешь себя, что ты сделал не так?.. Успокойся. Пусть и совершенно случайно, но ты сделал все правильно. Оплодотворил женщину темными водами, а потом опустил ее на дно. Это единственный путь выйти из карантина.

- Карантина?.. - одними губами повторил Макс.

- У нас есть немного времени до рассвета. Поэтому я расскажу тебе историю… Глубоко-глубоко под этими горами течет черная Река-Смородина, отделяющая мир живых от мира мертвых. Усопшие переходят Калинов мост, чтобы никогда не вернуться назад – в мир Яви. Пересечь мост не дано и старым богам. Но однажды нам удалось повернуть русло Смородины вспять, и она выплеснулась на поверхность, давая выход древнему навьему воинству. Род немедленно запечатал проход своим перстом, и так появился этот распадок.

Женщина глумливо заглянула Максу в самую душу и усмехнулась:

- Это место – не эксперимент над человеком, как ты себе нафантазировал. Род в последнюю очередь думает о человечестве. Куда больше Его беспокоит возможный мятеж.

- Род… это… Бог?

- Нет никаких богов, дитя, - женщина усмехнулась, но в черных глазах промелькнула ярость, - Есть только то, что вы называете пищевой цепочкой. Созданные по образу и подобию его, вы возомнили себя венцом творения, как и он сам, в свое время, возомнил себя Богом. Он что-то вроде вашего местного Батюшки, который разделяет и властвует. И устраняет инакомыслящих.

Она тряхнула головой, и подсохшая глина осыпалась, обнажая отнюдь не платиновые, а иссиня-черные, крупные локоны. Оба глаза уже сровнялись по цвету и, искрясь чернотой, мечтательно глядели на ярко освещенные верхушки Уральских гор. Макс, несмотря на ужас и предчувствие беды, не мог оторваться от этого лица – благородного, породистого, божественно прекрасного! Анка рядом с ней выглядела бы деревенской замухрышкой. А одновременно с восхищением в нем неожиданно стало расти раболепие и чувство собственной ничтожности. То, что с ним и всей деревней тут происходит, не имеет ни к нему лично, ни к деревне никакого отношения! Здесь поле битвы. А люди играли роль муравьев, волею случая оказавшихся со своим жалким муравейником на пути сражения.

- Род надежно запечатал это место. Течение Смородины ослабло и лишь раз в год, в период половодья, способно достичь Яви, но не способно поднять на поверхность темное воинство. Но ты был прав. Нет ничего идеального, цельного, монолитного. Мы нашли лазейки, которые ты так долго искал… Ваши мертвые тела, напитанные водами Смородины, дают нашим воинам выход. Так уже было однажды, но мы потерпели поражение, а ваше племя извлекло урок. Впрочем, тогда было другое время и другие люди, свято чтущие заветы своего Бога. Против них мы были бессильны… Но карантин, в конечном итоге, сыграл с Ним самим злую шутку. Оказалось, ваша Вера в изоляции не может продержаться и пары столетий.

Макс задумчиво кивнул, вспоминая пустые углы в избах. Ни образо́в, ни свечей, ни молитв. Изолированное селение очень скоро позабыло свою религию, заменив ее элементарным выживанием. Свечи спалили, освещая себе путь до сортира, образа и псалтыри пустили в холода на растопку, и даже такое невероятное чудо, как Приливные Седмицы, они подчинили основным инстинктам – выживанию и размножению! Остается только догадываться, какая битва тут произошла в самом Начале. Битва настолько ожесточенная, что память о ней сохраняется по сей день, пусть и в виде условного рефлекса. Не сношаться, хоронить в «сухое» до рассвета…

Ему вспомнилась Анкина ассоциация с крестами – дескать, они втыкают кресты на месте захоронений, не слишком задумываясь об их смысле. Как кошка загребает вокруг своего лотка.

- Рядовым нашей Армии для выхода достаточно дождаться рассвета в ваших вымоченных в мертвых водах телах. И, поверь, рано или поздно они дождутся его. Но Армия бессильна без нас – генералов. И здесь все сложнее. Нам не страшна сухая земля, но ваши тела слишком малы для нас и тесны. Требуется длительная очистка, но этому противится сама ваша природа…

- Так, вот оно что… Вы ее чистили…, - Макс кивнул, - А заварил эту кашу я! Я все испортил.

Они глядели друг на друга. Он в почти болезненном благоговении, она – безучастно, как на совершенно непримечательный экземпляр. И он тут же почувствовал жгучий стыд. Ничего он не мог испортить. Слишком мелок, незначителен, мимолетен для этого… Как и Анка, которая была всего лишь сосудом… вроде банки из-под соленых огурцов, которую прополоскали и заняли чем-то другим, более ценным, существенным. Вроде россыпи бриллиантов…

Бриллиант… сидел прямо перед ним. Подсыхающая глина трескалась и облетала под неуловимым ветерком. Внешне она была похожа на человека, но человеческого в ней было мало. Слишком красива, слишком сильна, слишком… значительна! И внутри и снаружи она была – слишком!

Над Уралом ослепительно блеснуло, и женщина поднялась. Сгнившая старенькая рубашонка, в которой Макс похоронил Анку, затрещала по швам и разорвалась. Женщина вытянулась, налилась, приобрела рельеф. Обнажились огромные груди, мускулистый живот и длинные, стройные ноги воина. Волны густых, черных локонов рассыпались по плечам и спине вплоть до выпуклых, упругих ягодиц.

- Кто же… ты? – спросил он. С тихим смирением он осознал, что это единственное, что его еще интересует. Ему уже было наплевать, как выбраться из проклятого распадка. Наплевать на «Некро-тур», наплевать на свою жизнь и жизнь человечества. Все это пыль и тлен, россыпь жалких муравейников. А настоящая Жизнь – вот она, возвышается перед ним, потягиваясь, словно после долгого сна.

- Морена, - ответила она рассеянно, разворачиваясь навстречу солнцу, - Можешь звать меня Марой.

Широкая солнечная полоса перевалила за верхушки гор и покатилась вниз. Сначала едва уловимо, но постепенно набирая скорость. Лизнула холмы и двинулась озарять тихий после бессонной ночи распадок. Еще пара минут и доберется до дуба.

Когда Она отвлеклась на солнце, Макс отполз и, спрятавшись за стволом «свадебного дуба», наблюдал, как золотая волна захлестнула Морену – древнюю языческую Богиню Смерти. Тело ее засияло, кудри распрямились под порывами солнечного ветра. На какой-то миг ему показалось, что она вытянулась выше двух метров и оделась в серебристую то́гу и корону, сложенную из человеческих черепов. Но лишь на миг. Когда солнечная волна миновала ее и покатилась дальше, женщина съежилась до обычных человеческих размеров. Сияние сохранилось лишь в ее глазах. Невероятно прекрасная, светлая, она сделала несколько шагов через непреодолимый прежде рубеж, но вернулась, обогнула «свадебный дуб» и мягко посмотрела на скорчившегося у его подножия Макса.

- Ты… убьешь меня? – просил он и вдруг с облегчением осознал, что не боится смерти, если она придет из этих рук. Каждый мечтал бы о такой смерти!

- Это просьба? – В глазах ее плескалась какая-то лукавая мыслишка.

Он пожал плечами. Он и правда не знал…

- Я не смогу взять тебя с собой. Для тебя это место по-прежнему запечатано, но… Если захочешь, у меня для тебя найдется работа.

Жизнь внезапно снова стала желанной и полной смысла! Едва ли это сознавая, он встал на четвереньки и с собачьей преданностью посмотрел на свою Богиню.

Некро-Тур (Эпилог)

- Скажи, ты видишь то же, что и я? – Макс разложил карту на столе поближе к свету и пытливо вгляделся в лицо старика, - Если скажешь, что я стал жертвой парейдолии и подогнал результат под свои иллюзии, то отвечу: такое желание возникло уже на полпути, но я сделал работу честно, до последней черточки.

- Это наш распадок, так ведь? – хмыкнул Степан. Максим кивнул.

- Видишь, Вот эти толстые линии – это лесополосы, тонкие – овраги и ручьи, точки – каменистая местность…

Степан молча разглядывал рисунок. Макс не мог понять: то ли тот не видит очевидного, то ли не желает видеть, то ли…

Он поднялся, сунул руку в едва теплую печную золу и, вернувшись, прижал испачканный палец к пустому участку в уголке «холста».

- Да понял я, не дурак, - раздраженно отозвался Степан, разглядывая карту, на которой все черточки, точки и петли складывались в самый, что ни на есть заурядный отпечаток пальца. Заурядный, да, если бы он не был диаметром около трех километров.

Он задвигал острым кадыком и рассеянно потер грудину под рваной фуфайкой. Макс встревоженно поглядел на его побледневшее лицо. Если старика хватит удар…

- Кто, по-твоему…? – тот умолк, скривившись.

Макс пожал плечами. Голова кружилась, как в детстве, когда он порой перед сном пытался мысленно объять необъятное – Вселенную – со всеми ее бесконечными скопищами галактик. И каждый раз в голове бился вопрос: что будет, если добраться до конца Её? Чем отделяется Все от Ничего? Исполинским Забором? Но что за этим Забором? В определенный момент его нервы всегда сдавали, и он с громким плачем бежал в родительскую спальню, забирался под одеяло и просил поговорить с ним. О чем угодно, лишь бы прогнать из сознания непрошенное Необъятное, вернуться в маленький, уютный мир, ограниченный родными координатами.

- У меня только одно объяснение…, - Максим сглотнул, беспомощно рассмеялся, - Кто-то однажды взял наш шарик в руку. Он постарался сделать это аккуратно, не повредив, но отпечаток все равно остался… И отпечаток этот имел гораздо более страшные последствия, нежели вмятина… Какой-то сбой …

- Кто-то – это…Бог? – Степан скривился, выплюнув явно не часто употребляемое слово. На виске его билась синеватая жилка, выдававшая напряжение.

Макс осторожно кивнул. Звучало действительно бредово. Представилась макрокосмическая бородатая фигура, почему-то в засаленном белом халате  безумного ученого, вертящая перед глазами пестрый, словно пончик с посыпкой, шарик.

- Зачем бы ему это? – спросил старик, вглядываясь в лицо собеседника.

Макс поднялся, заходил по горнице.

- Это неважно. Нам все равно это недоступно. Это только старик Хокинг хвастался, что скоро человечество сможет постичь мысли Бога, а на самом деле, мы от этих мыслей так же далеко, как и во времена Ветхого завета… а может и еще дальше. Я думал о другом. Может, мы с тобой додумаемся, как использовать это открытие, чтобы выбраться отсюда! Может, мы уже не на Земле! Может, тоненький ее слой вместе с этой чертовой деревней остался на Его пальце, поэтому мы и не можем покинуть пределы. А в Седмицы по каким-то неведомым законам возвращаемся обратно, и… только бы найти зацепку, как спрыгнуть…

- Не знаю, чем тебе помочь, - вздохнул старик, отодвигая от себя рисунок, - Да и вообще вряд ли кто-то здесь тебе поможет…

- Ты даже не хочешь попытаться?! Неужели совсем яйца и мозги атрофировались?! Неужели так и хочешь влачить жалкое существование здесь, а потом сдохнуть и рассказывать местным про весенние надои или посевы блядского овса?!

- Я постараюсь сдохнуть в безопасный период, - Степан невесело усмехнулся, но вдруг в его глазах забрезжило что-то, какая-то острая мысль.

В горницу вошла запыхавшаяся Груша, добродушно, но цепко оглядела мужчин.

- Стенька, поди говна натаскай, я уж рук не чую.

- Сейчас… Максим уже уходит…

- Как Акулина? Хорошо носит? – ласково справилась старуха, переведя взгляд на Макса.

- Спасибо. Хорошо, - вежливо ответил тот. Все спрашивали про Акулу, а про Анку – никто!

Груша кинула подозрительный взгляд на берестяной рулон и вышла. Поднялся и Макс. Больше идти было некуда.

Внезапно Степан ухватил его за рукав, облизнул губы. Глаза его глядели тускло, безнадежно и одновременно исступлённо.

- Слушай… Я, кажется, знаю, как тебе помочь… Больше сюда не приходи. Они терпеть не могут, когда приливные кучкуются между собой.

- Что?

- Тише! – Старик выглянул в окно, убедился, что Аграфена вернулась на грядки, - Я сделаю это в мае. Думаю, времени будет достаточно, чтобы уйти подальше и вернуться с информацией.

- О чем ты?

- О том, - с нажимом ответил Степан, крепче ухватил Макса за запястье, притягивая к себе, - Три месяца – достаточный срок для любого мертвяка.

Макс застыл, челюсть отвисла. Он обвинял старика в отсутствии мозгов и яиц и теперь страшно раскаивался. Ну, конечно! Приливных и близко не подпускали к «пресс-конференциям», чтобы чего лишнего не спросили. Но если все сделать тихо и тайно… Макс во все глаза глядел на старика. Только сейчас до него по-настоящему дошло, что тот задумал.

- Дед…, - Макс сглотнул, - Я тебе не позволю. Можно ведь… Что если подговорить кого-то из местных? Спросить будто бы по глупости, невзначай... А мы бы подслушали…

Степан скептически усмехнулся, и Макс понимающе умолк. Почти год прожив среди этих убогих, дремучих людей, он не мог бы выделить ни одного, к кому можно было бы обратиться с такой просьбой. Они бы просто его не поняли, ведь жили в святой уверенности, что за холмами ничего нет, и тратить драгоценную ночь Седмицы на дурацкие вопросы не стали бы. Им куда важнее знать, даст ли потомство единственный оставшийся у них баран или сколько дров надо заготовить, чтобы пережить очередную зиму…

- Слушай, а что, если…, - Макс присел на корточки рядом со стариком и зашептал, едва слышно, - Что, если… грохнуть его по тихой, а? И занять его место?

Степан молча смотрел на него. Макс не сразу понял выражение его лица, а потом понял и отстранился, усевшись на пыльный пол. Вспомнились огромные батюшкины ручищи, бычья шея, почетный караул из местных «братков»… Сколько у него будет шансов? И будут ли? Или все, чего он добьётся своим геройством – это станет следующим диктором «прогноза погоды» на этом бесноватом июльском ТВ?

- Неужели нет другого..?

- Нет, - коротко оборвал его Степан и, сметя ребром ладони крошки со стола, поднялся, - Я так и так… Словом, хоть пользу принесу. Только сделай мне одно одолжение. Не держи до рассвета. Спроси, что нужно и сразу уложи в сухое. Обещаешь?

Макс поднялся и пожал старику руку, нехотя скрепляя уговор. На сердце было тяжело, слезливо, стыдно, но, вместе с тем, разгоралась новая надежда.

…

Имеющуюся при себе воду он давно выпил, и теперь мучился от страшной жажды, которая лишь усугублялась слышимыми отовсюду журчащими ручейками. Смертоносными и животворящими одновременно. Распластавшись по-лягушачьи на толстых еловых лапах, он некоторое время наблюдал с высоты за гомонящей деревней, а потом даже умудрился немного вздремнуть. Не пребывать в глубоком, пьяном коматозе без сновидений, а именно спать – было непривычно и даже пугающе. Приснилась Анка. Она шла по бедро в темных искрящихся водах подземной реки. Стройная, гибкая, мучительно притягательная в своем крошечном, пестром купальнике.

- Иди ко мне! – крикнула она и плеснула в его сторону брызгами.

Максим вздрогнул и проснулся, едва не сверзившись с дерева. Что это было? Предупреждение? Не спать?

Он поглядел на небо, пытаясь определить, который час, но косматые, густые кроны полностью закрывали обзор.

…

В конце апреля, срок в срок Анка разрешилась от бремени. Стоял теплый, серенький денек. Макс, ощущая себя султаном в адском гареме, только что вернулся от одной безобразной жены к другой. И застыл на пороге.

- Ма. Кс..., - девушка умудрилась сползти с кровати и забиться, как больная кошка, в самый темный и тесный угол, , - Ма-акс!

От ее исступленного, натужного кряхтения парня пробрал мороз.

- Чт… Что? Где? – испуганно залепетал он, а потом увидел, как под ней расплывается мокрое пятно.

- Нача. Лось, - пропыхтела она, - Во… ох, во́ды… отошли…

Он глядел на нее, изо всех сил борясь с желанием немедленно удрать. Скорчившаяся, со стоящими дыбом грязными волосами, в замурзанной до черноты рубашонке она напоминала какого-то жуткого, раздутого, как шар, карлика, кикимору, домового. Какую-то тошнотворную нечисть, вылезшую на Свет Божий лишь по воле темного колдовства.

А потом она подняла на него глаза, и он тут же шагнул к ней. Глаза были единственным, что еще оставалось от его девушки. Прозрачные, светлые, полные простой человеческой боли и напряжения.

- Тебе надо вернуться в постель, - произнес он как можно спокойнее, по привычке задержал воздух и склонился к ней. Глаза резало так, словно в них плеснули скипидаром. А ведь еще недавно он думал, что исходящий от девушки смрад уже достиг своего апогея…, - Я не смогу тебя нести, но помогу добраться… давай же, крошка.

Кое-как он доволок ее безобразно распухшее и, одновременно, совершенно иссохшее тело до кровати и взвалил на нее. Конечно, надышался по дороге, и голова совершенно ничего не соображала.

-Чем… я могу помочь тебе? – спросил он, почти теряя сознание от ужаса и вони.

- Держи… за руки, - Анка заскрипела зубами, - Когда я скажу… примешь малыша.

- Ань…, - Макс умолк, глядя на туго натянутую ткань на ее громадном, уродливом животе. Что бы там ни собиралось появиться на свет, оно бы первым расхохоталось, услышав в свой адрес «малыш».

Минуты текли медленно, как патока. Анка выла и дрыгала ногами, крошила зубы и рвала на себе рубаху. Максу казалось, что прошли столетия, когда она, наконец, широко распахнула глаза, дико поглядела на него и, широко расставив колени, крикнула: «Сейчас же!»

Стараясь ни о чем не думать, он забрался на кровать и протянул руки меж ее широко разведенных бедер. Отвернулся, зажмурился, и….

Казалось, его снесло ударной волной. Захлебываясь и крича, он перекувыркнулся через голову и чуть не сломал шею, слетев с кушетки. Его словно смыло цунами! Кое-как он, отплевываясь и визжа, отполз по залитому полу к двери и затих.

Анка выглядела сосредоточенной и собранной. Наверное, каждая роженица выглядит так, когда приходит решающий момент, и нет больше времени на охи и ахи. Упираясь локтями в соломенный матрасик и высоко подтянув колени, она тужилась. А из святая святых бил настоящий фонтан, заливая все вокруг гнилостными, темными водами вперемешку с чем-то медузобразным, напоминающим постоявший в тепле холодец. Когда несколько ошметков упали на Макса с потолка, он не выдержал, по-пластунски перебрался через высокий порог, захлопнул за собой дверь и отключился.

Когда он пришел в себя, на небе мягко мерцали звезды. Он некоторое время глядел на них, думая о том, что будет, если отрастить крылья и попробовать выбраться по небу… А потом он почувствовал адский холод. Насквозь промокшая одежда облепила тело и, казалось, даже покрылась тоненьким слоем льда. Зубы отбивали дробь.

Он поднялся и, покачиваясь, побрел к Акулине.

- Не спрашивай ни о чем, -  с угрозой пробормотал он, скидывая мокрую одежду и прижимаясь к теплой печке, а потом зарыдал.

Только через два дня беспробудного пьянства Макс набрался храбрости и вернулся. Он уже решил для себя, что просто приберет все в доме, дождется темноты и тихонько закопает Анку в огороде. Пусть батюшка и остальные думают, что она по-прежнему тихо сидит дома, скрываясь от людей. До Седмицы он точно сможет водить их за нос, а потом…

- Мася, это ты? – внезапно послышался из тьмы ее слабый, взволнованный голос.

От неожиданности он чуть не сорвал ногти, вцепившись в дверной косяк.

- Я, - ответил он хрипло и осторожно.

- Затопи печку, пожалуйста. Я очень замерзла. Где же ты был?

Юноша снова начал дышать. Трясущейся рукой он пошарил по притолоке и, нащупав неприкосновенный коробок, чиркнул спичкой. Анка зажмурилась, прикрывая глаза, завозилась на своей насквозь промокшей, вонючей постели. Бледная, истощенная, измученная, но… живая! И такая родная!

Он упал на колени рядом с ней, зарылся лицом в тряпки, которыми она спасалась от холода. Какой же он козел! Ни разу за эти два дня ему не пришло в голову, что Анка может быть жива! Эта чертова деревня действительно размягчает мозги и уродует души.

- Прости, прости…, - бормотал он, с наслаждением и благодарностью ощущая ее вялую, тонкую руку на своих волосах, - Я уверен был, а ты… Как ты себя чувствуешь?

- Очень замерзла и голодна. У нас есть что-нибудь съестное?

- Сейчас все будет! Только до Степана добегу, - он перехватил ее руку, прижался губами к прохладной коже. Зажмурился, вспомнив, как перед самым уходом от Акулы сожрал две огромные миски гороховой каши со шкварками. А его Анка…

Он торопливо поднялся, уверенный, что теперь-то все наладится. Что бы там ни было с Анкой, оно закончилось. Как раз есть время, чтобы прийти в себя, окрепнуть, нарастить на этих тонких косточках немного мяса, чтобы были силы для долгого похода… Он лихорадочно соображал, за что схватиться в первую очередь – затопить печь, переодеть Анку во что-нибудь сухое или сперва раздобыть еды.

- А где… – ее голос дрогнул, - наш малыш?

Макс застыл, глядя на темный силуэт на кровати.

- Ты… ничего не помнишь? – осторожно спросил он.

Последовала небольшая пауза, и девушка разрыдалась.

- Я так надеялась, что ты забрал его… ну, куда-то в тепло… Но в глубине души знала, что он умер… Ты ходил его хоронить, да? Поэтому тебя так долго не было?

Макс с облегчением кивнул. Пусть так. Пусть думает, что это была обычная беременность и неудачные роды.

- Да… прости. Я не смог правильно… Это я виноват.

- Не вини себя, - Анка поманила его к себе, и он виновато вернулся к ее ложу, окунувшись в запахи давно немытого тела, грязного белья и въевшихся застарелых фекалий. Но эти запахи были понятными, поправимыми и почти уютными, не имевшими ничего общего с прежним чудовищным смрадом. Он счастливо вдохнул. Очистилась!

- Я унес его далеко, почти к самым горам и похоронил на верхушке холма. Там его никто не найдет и не…

Анка снова разрыдалась, закрывая лицо руками. Он с минуту потоптался на месте, а потом побежал к Степану за едой.

…

Анка быстро пошла на поправку. Весна была голодная. Местные берегли животных для дальнейшего размножения и питались, чем придется, в ожидании первых даров леса – папоротника и черемши, но Макс, как хитрый лис, повадился воровать. Собственную живность, включая драгоценную молочную козу, которой с ним поделились местные, он, живя одним днем, сожрал еще прошлой осенью и уже давно был гол, как соко́л.

Отсутствие собственного хозяйства его мало тревожило, так как харчевался он у Акулины, которую, как самую перспективную роженицу, щедро откармливали всей деревней, порой отрывая кусок от себя самих.  От нее же тайком он носил пайки малоежке-Анке.

Но вместе с выздоровлением, у той проснулся волчий аппетит, поэтому он не гнушался ночными набегами и притаскивал любимой овощи и противный, но питательный бараний жир, а один раз даже умудрился добыть новорожденного поросенка, вытащив его прямо из-под рожающей свиньи. Сначала он, по неопытности, собирался поселить его в подполе и немного подрастить, но вскоре понял, что без матери тот долго не протянет и свернул ему шею. Тот ужин был самым вкусным в его жизни, несмотря на отсутствие соли и других специй.

После выздоровления Анка в короткий срок стала почти прежней. Почти. Отчетливо помнила она разве что прошлую Седмицу, но он списывал это на тяжелую и страшную болезнь, которая ее терзала почти год. Были у нее и другие странности. Интерес к жизни так не вернулся, словно то, что зрело и росло в ней все эти девять месяцев, вымыло, вычистило ее изнутри, оставив лишь потрепанную, увядшую оболочку. Когда Макс пытался привлечь ее внимание своей картой и собственными соображениями на этот счет, она смотрела и слушала очень внимательно, произносила какие-то правильные слова и дельные замечания, но ему постоянно казалось, что делает она это просто из вежливости. Ее будто совершенно не интересовали пути «исхода» и возможен ли этот исход, хоть она вроде бы и не противилась бы ему, возникни такая возможность.

Напрасно он боялся, что она столкнется где-то в деревне с брюхатой Акулиной, потому что Анка по-прежнему не выходила из дома. Более того, требовала, чтобы он держал ставни закрытыми и не зажигал огня. Поначалу он думал, что все дело в женском тщеславии. Она, конечно, успела отмыться и даже немного округлиться, но, может, стеснялась своей неряшливой прически или отсутствия педикюра, или неухоженных рук или растерявших былую белизну зубов… или испещренного жуткими растяжками  дряблого живота. Но чем дольше она пряталась, тем менее правдоподобной казалась ему его теория.

Жизнь снаружи ее не интересовала, и она не выходила даже во двор, чувствуя себя вполне комфортно в сырой темени покосившейся избы, которую он постепенно стал про себя называть «домовиной». Он списывал это на боль утраты от потери «малыша», и много раз его подмывало рассказать правду. Но он не решался. Потом, когда они выберутся, он все аккуратно ей расскажет, отправит к психологу, займет новым проектом. А пока что… ему было даже удобнее, что она сидит дома. Удобнее затаиться и ждать от Степана весточки. И координат.

…

На распадок, наконец, опустилась ночь. Макс осторожно расправил затекшие конечности и прислушался. От притихшей темной деревни к погосту приближались огни, слышались скрип телеги, гомон и смех. Старая кляча зимой издохла, и повозку на этот раз, оглашая округу «Пчёлкой», тянули батюшкины братки.

«Скоро все здесь накроется… медным тазом» - злорадно подумал Макс, наблюдая сверху, как селяне всей толпой навалились на раскисшие могилки. В поднятых на поверхность, истекающих водами и гнилостной жижей гробах слабо трепыхались бренные останки, насильно возвращенные в жизнь, мирились с предстоящей, полной страданий ночью. Одна им радость, что летние ночи – коротки.

Макс зажмурился и отвернулся, оцарапав щеку о шершавую ветвь, когда со скрипом поддалась крышка Степанова гроба. Не хотел он видеть его жалкую, полную боли и недоумения послежизнь. Помнил ли тот их уговор? Чье лицо он ожидал увидеть? Уж точно не бабы Груши, заглядывающей в гроб с веселым «Ну, драстуй, Стенька!».

Когда вереница факелов удалилась обратно в деревню, Макс неуклюже слез с дерева. Ноги и руки затекли, были чужими и противно липкими от еловой смолы. Но хоть жажда, наконец, отступила.

Прежде, чем приступить к работе, он долго вглядывался в темную деревню, пытаясь уловить малейшее движение или искру света, но деревня казалась мертвой и давно заброшенной. Едва различимое зарево угадывалось лишь над «Сельсоветом». Никто не опоздал и не проспал. Все они сейчас там… Ну, кроме тех приливных курочек, что забрели на свою голову днем в это гиблое место. Может, носятся, сломя голову по холмам, а может, сидят под присмотром кого-то из местных. До утра.

Стараясь ни о чем не думать, он снова разгреб завал в уголке погоста, нашарил лопату и принялся торопливо черпать раскисшую, вонючую глину.

…

К концу мая он получил, наконец, весточку от Степана. Ждал он ее уже давно и, ненавидя себя, страшно боялся, что тот передумает. Май – не лучшее время, чтобы умереть. Каждый клочок земли светился и цвел, холмы пестрели луговым разнотравьем, вековые сосны и ели помолодели, обновив хвою. Сияла даже опостылевшая деревня, радостно подмигивая скопищами одуванчиков и других сорных цветов. Не доставало разве что птичьего пения, но Макс так давно его не слышал, что уже и не чувствовал особой утраты.

Он вернулся на обед с поля, где помогал мужикам сажать пресловутую картошку. И видя, что с прошлого года площадь посева значительно сократилась, испытывал жгучее злорадство и, одновременно, тревогу. Что если…? Нет, надоели эти «что, если». Если выхода нет, он прямо в Праздничную ночь вздернется на ближайшем суку.

Анка, недовольно щурясь на пробивающиеся сквозь щелястые ставни солнечные лучи, поставила перед ним тарелку жидкого бульона,  в котором плавали какие-то подгнившие овощи, и дала твердый, похожий на замазку, кусок черного хлеба. А рядом с тарелкой положила небольшой кусочек бересты.

- Степан утром заходил, - рассеянно пробормотала она в ответ на его вопросительный взгляд.

Максим тут же отложил ложку и завладел берестой, на которой чернел слегка смазанный отпечаток пальца. В самой верхней его точке был нацарапан крошечный крестик. Повинуясь неясному импульсу, он сразу затер отпечаток и выбросил огрызок в холодную печь. Он не боялся забыть координаты, ведь ему хватило одного взгляда, чтобы понять, где искать деда. Не лучшее место, конечно. Слишком на виду. Но разве он имеет право упрекать в этом старика? Он посмотрел на Анку, готовый дать честные ответы на ее возможные вопросы, но девушка с экзальтированной мечтательностью думала о чем-то своем.

- Слушай…, - Макс кашлянул в кулак, - Я хочу по рощам пройтись. Мужики говорят, папоротника в этом году видимо-невидимо.

- Отличная идея, - произнесла она с внезапным оживлением, - у нас есть немного свиного сала на жареху, так что будет отличная еда!

Он с удивлением глядел на нее. Жратва, кажется, осталась единственным, что еще могло ее расшевелить и заинтересовать.

- Можно подумать, я тебя плохо кормлю…, - с некоторой обидой пробормотал он. Это он, Макс, хлебает баланду, а ей он утром принес от Акулы половинку отличного, томленого в весенних травах кролика и несколько драгоценных картофелин. И это при том, что ему приходится работать в поле, а она…

- Дело не в этом, просто…

- Что?

- Ничего, - она шевельнулась в душном сумраке, - Пока еще не уверена. Ты когда вернешься?

- Не знаю…, - Макс замялся, подсчитывая, сколько ему потребуется времени, чтобы добраться до «свадебного дуба», снять деда и схорониться с ним до темноты. А потом утащить тело на «мокрое» кладбище и закопать в одну из пустующих могил. Он подозревал, что закопать тело можно в любой низине, до которой достанут подземные воды, но все же не был в этом уверен, а потому решил действовать трудно, но наверняка, - Утром, наверное.

Он со смутной надеждой ждал от нее протеста, подозрений, каких-то обязательных женских расспросов, но Анка только кивнула и снова ушла в себя. Макс, меланхолично хлебая суп, некоторое время молча разглядывал ее. Не нравилось ему ее поведение. И вообще ничего в ней не нравилось. Первое время она бодро шла на поправку, а потом снова начала чахнуть и оплывать. Выглядела плохо и, что еще хуже, была явно не в себе.

Он доел, накинул на плечи свою драную толстовку и через силу склонился к любимой для поцелуя. Губы ее были излишне горячими, а изо рта отвратительно пахло.

«Может, какая-то желудочная инфекция?», - подумал он, торопливо отгоняя совсем иные подозрения, - «Надо спросить у баб, какую ей траву заварить…»

К дубу он добрался, когда солнце уже клонилось к закату. Пришлось потратить некоторое время на то, чтобы нарезать папоротника. Возвратиться в деревню с пустыми руками было бы подозрительно. Пока он обходил дуб, сердце пропустило пару ударов, а потом затрепыхалось в жути и облегчении.

Вон он – висит среди юной листвы. Тонкая, плетеная веревка глубоко врезалась в багровую шею; черный, распухший язык не помещается во рту; руки застыли в предсмертной судороге; рваные, серые штаны потемнели в промежности, а самодельные тапки слетели. Видать, позвоночник остался цел, и старик здорово помучался перед смертью. Только глаза его ничуть не изменились и взирали на распадок с привычным, скучающим смирением.

Полный суеверной жути, Макс медленно снял с плеча то́рбу и достал из кармана складной нож...

- Тю! Это Стешка ли че ли?! – раздался позади удивленный возглас.

Он в ужасе развернулся и увидел Егора, выходящего из рощи. Времени на раздумья не было. Макс почувствовал себя голодным псом, застывшим над добытой неимоверным трудом костью. Он ощерился, поудобнее перехватил нож и шагнул тому навстречу. К черту всё, закопает обоих!

Некро-Тур (часть 11)

- Так это беременность или…? Мы… Я, словом… надевал такой чехольчик…

Фрося презрительно хрюкнула, сморщив мясистый нос.

- Видала я ваши чехольчики. Лёнька хвастал. Коли бабу свою хочешь сберечь, так и смотреть на нее в Седмицу не смей!

- Что же с ней?!

- Вот и поглядим. Никогда у нас такого не было.

- Откуда же вы знаете, что нельзя, если не было?! – в отчаянье воскликнул Макс и заходил по горнице.

- Животные друг от друга шарахаются. Вот и смотрим, мотаем на ус…

- Но я же не знал! Старики тогда про это ничего не сказали…, - простонал он, схватившись за голову, и беспомощно умолк.

Как можно разговаривать с этими людьми? У них каждый год появляется такой бесценный кладезь информации, но они, вместо того, чтобы спросить жизненно важное, черпают из него несущественные глупости!

Фрося с легким удивлением наблюдала за мечущимся по комнате мужчиной. Видно было, что ей в новинку  видеть такие бурные чувства. Что-то забрезжило на ее лице – похожее на сочувствие.

- Может, у Батюшки что-то есть… на этих, как его…, - женщина нахмурила лоб, от чего на нем образовалась толстая складка, - скри-жа-лях.

…

У Батюшки тогда он провел весь остаток дня. Лысик, подобно средневековому ведьмаку, расположился на крошечном, вытоптанном пятаке возле своей избушки, и колдовал над чугунным котлом. От котла несло вареной кухонной тряпкой, и Макс даже не решился в него заглянуть. Чуть поодаль батюшкины телохранители, поправляя изгородь, кидали на Макса подозрительные взгляды.

- Евдокия скоро сподобится, - задыхаясь в плывущих над чаном парах, пояснил Батюшка, - От, готовлю ей смёртное, хоть и не уверен… Не протянет она до Седмицы, хоть целиком ее в маринад погрузи. Там и плоти почти не осталось…

Он глянул на прикрывшего нос Макса и словоохотливо продолжил:

- Здесь нет нужных мне ингредиентов, но я нашел им замену. Действие слабее, но… если бы старуха только продержалась до весны… Или хотя бы в морозы кончилась, тогда… Но я все равно постараюсь. Для этого я здесь…

- Вы хоть знаете… что это за «здесь»?  - спросил Макс, разглядывая его. Трудно было сказать, сколько Батюшке лет. Крепкий, с лоснящейся лысиной, с черными, без единого седого волоса, кустистыми бровями. Полнокровный и здоровый. Вычисления подсказывали, что явно больше шестидесяти, но сколько на самом деле – семьдесят? Восемьдесят?

- Что? – весело отозвался Батюшка, отстраняясь от вонючих паров, - Здесь – это здесь. Я называю это место Христовой Пазухой.

Он различил на лице юноши недоумение и пояснил:

- Ну… как у Христа за пазухой. Слыхал выражение? Вот! И я тоже слышал, но никогда не думал, что окажусь за ней. Ты ведь, кажется, тоже приливный?

Макс кивнул.

- Вот и я. Знаешь, как попал сюда? О-о-о! Я долго бродил по степям и лесам, скрывался от этих чертей! А все почему? Потому что дщерь свою захотел сохранить, как этот… как его… Сала́фия. Его почему-то не гоняли, как бешеного пса, по дубравам и не собирались запихнуть в дурдом! Впрочем, как и отца той самой девчурки. А меня…!

От возмущения он прекратил размахивать руками, случайно хапнул испарений и, согнувшись пополам, зашелся долгим, надрывным кашлем.

Макс прекрасно понимал, о чем тот говорит. Они с Анкой были в Палермо и видели легендарную мумию маленькой Розалии Ломбардо. Даже подумывали отснять материал про катакомбы Капуцинов, но быстро отказались от этой мысли. Не их это был формат – слишком все чинно-благородно, сухо и пользоваться спросом среди их аудитории, падкой на чернушные подробности, не будет.

. – Сочувствую вашей утрате, - машинально пробормотал Макс.

- Какой еще утрате? – хрипло выдавил батюшка, не прекращая кашлять.

- Вы сказали…

Кашель перешел в хриплый смех.

- Да не, жива она! Ее дура-мать вмешалась не вовремя. Жива-а! Ножонку только одну и не смогли спасти, нехристи. Сейчас поди уже пятый десяток разменяла, - в ответ на Максово ошарашенное изумление он продолжил с внезапной слезой в голосе, - Она у меня такая миленькая была, маленькая. Эти кудряшки… Не мог я допустить, чтобы она выросла и превратилась в такую же толстую суку, как ее мамаша… Тьфу на тебя!

Внезапно он засуетился, подхватил с боков чан и, обжигаясь и шипя, снял его с огня.

- Чуть из-за тебя все не испортил!.. Чего припёрся-то?

Макс поколебался, не уверенный, что хочет продолжать разговор. Батюшка наводил на него ужас.

- Мне сказали, что у вас есть некие скрижали… Хотел бы взглянуть.

- А-а-а… ковчегом моим заинтересовался! Читать что ли умеешь?

- Немного…

- Ну, пойдем тогда, а то, что без толку на них пялиться?

Он завел Максима в пристроенную к «Сельсовету» избушку, служившую ему домом, и, строго указав пальцем в угол, тут же вышел.

Комнатушка, как и все остальное в этой сатанинской деревне, была исключительно убогой, грязной и холодной. Топчан, русская печь с наваленными сверху драными, затхлыми одеялами, кособокий стол и неподъемный, обитый железом, сундук в углу. Старая – скорее всего дореволюционная – работа. Ковчег.

Макс сдавленно хмыкнул, хотя нутро обдало холодом. Неужели он действительно рассчитывает найти здесь ответы на свои вопросы? В сундуке, который приспособил в хозяйстве старый, безумный уголовник, возомнивший себя божьим избранником? Нет там ничего стоящего.

Макс выдвинул в стороны маленькие железные засовчики и откинул крышку. На удивление, в сундуке действительно лежали скрижали. Правда, не каменные, а деревянные. Штабель небрежно обработанных, прямоугольных досок венчала грифельная ученическая доска – та самая… Он развернул ее к тусклому свету, сочащемуся в окошко, и прочел слабое, смазанное: «Смилуйтесь» и рядышком «Больно».

Вспомнились первая из мертвых женщин – Анисья - и то, что он сперва принял за дешевый трюк. Она действительно писала, но писала отнюдь не про майскую посевную...

Он отложил доску и взял первую из деревянных. Она, как и все последующие, имела дату и имя, аккуратно вырезанные по верхнему краю. «Маруся. 1998». Ниже шли едва различимые и беспорядочно пляшущие из-за слабого нажима каракули. Максим с трудом разобрал «Береги дитя», а ниже «С первым снегом уйдет», «немедленно избавьтесь», «болит», а по краю лаконичное «Нет».

«Тимофей. Сын. 1997»

И по такому же принципу словно бы случайный набор фраз и слов «можно», «у нижнего плетня», «Пустая» и тут же, никем не услышанный крик души «быстрее черви жрут».

До темноты Макс просидел, перебирая «скрижали». Ясно было, что все они – одно и то же. Спиритическая доска «Уиджа», только ответы на вопросы живых давали не бесплотные духи, а разлагающиеся трупы во всей своей скорбной плоти́. До последнего он надеялся, что хоть раз промелькнет что-то, способное пролить свет на его судьбу, показать выход из этой душегубки. Что хоть кто-нибудь за долгие и долгие годы задал мертвецам единственно важный вопрос – «КАК?!», но так и не дождался. Впрочем, как и объяснений Анкиного состояния. Местных это никогда не интересовало, а может, пока их это еще интересовало, в деревне не случилось мертвого, способного говорить, или живого – умеющего читать.

Сердце обдавало жалостливой болью. Впервые с того памятного и жуткого дня он осознал, что действительно чувствуют эти поднятые из тухлой воды трупы. Лишь растерянность, страдания и боль… Губительные для живых, эти воды живительны для мертвых. Непостижимым образом они находят в дальних далях ушедший разум и возвращают его обратно. В гниющий труп. Он прикрыл глаза, припомнив торопливое «быстрее черви жрут».

Голова кружилась. Он вдруг представил себя – напуганного и беспомощного, насильственным путем возвращенного туда, откуда, казалось, ушел уже безвозвратно. Вдруг вернуться в свое забытое, непригодное для жизни, бурлящее гнилостными соками и пожираемое личинками тело, предстать перед уже ничего не значащей для него безликой толпой, отвечать на дурацкие вопросы, тщетно молить о помощи и… ждать рассвета…

Но чем дальше он углублялся в историю, тем мрачнее и подозрительнее становилось его лицо. Самая нижняя из «скрижалей» датировалась 1925 годом и была подписана, конечно, совершенно другой рукой. Вообще, таких «батюшек» он по почеркам насчитал около десятка, но удивило его другое: за период с 1925 по 1935 годы появилось три таблички, за период 1935-1945 две, за следующее десятилетие – снова три и так далее, вплоть до 1982 года, когда славную традицию некро-интервью продолжил нынешний Батюшка. С 1982 по 1998 годы прибавилось… целых 40 табличек!

Макс быстренько прикинул в уме – по три с небольшим в год. То есть не менее трех трупов в «сезон». Трупов – пригодных для бальзамирования и дальнейшего общения. А если учесть тех, которым, вероятно, таблички были не нужны, потому что они сохранили способность говорить…

Он судорожно оглянулся, на мгновенье уверившись, что прозевал момент и последнее, что увидит – это перекошенное в безумном азарте бровастое лицо и занесенный над ним обух древнего колуна. Но позади него оказался лишь угасающий, пыльный солнечный луч, льющийся в крошечное, словно в бане, закопченное оконце.

Нервно хихикнув, он взял грифельную доску и, на всякий случай, расположившись лицом к двери, повнимательнее ее изучил. Старая, исцарапанная и замурзанная донельзя. Сколько рук выводило на ней свое последнее «смилуйтесь» и «болит» за последние 20 лет? Где они раздобыли эту штуковину? Удобную, функциональную и пригодную для многоразового использования.

«Оптимизация», - пришло ему в голову верное слово, и он хмыкнул. Конечно, нашли у кого-то из приливных. На минуту представилось милое семейство – родители и детишки дошкольного или младшего школьного возраста, которых злой волей судьбы занесло сюда на уик-энд в конце 90-ых. И доску с собой прихватили – чтобы дети в дороге развивались и не скучали. Где-то они теперь?...

Больше в сундуке ничего не было, хоть он и предполагал, что найдет какой-то сумасшедший опус, начинающийся непременно с «Аз есмь альфа и омега…».

Спасибо за малые радости.

Он поднялся на затекшие ноги и опасливо выглянул в окошко. Батюшка закончил с зельеварением и был занят тем, что пропитывал готовым отваром, похожим по консистенции на смолу, длинные лоскуты ткани, то погружая их в котел, то вытаскивая, прихватив старомодными бельевыми щипцами.

- Ну, что, чтец, уразумел чудо Господне? – спросил он, когда Макс вышел из избы, - Или не понял ни бельмеса?

- Не понял, - поколебавшись, ответил тот.

- То-то и оно… балбес.

- А вы… никогда не спрашивали их, как можно… выбраться обратно?

- А зачем отсюда выбираться? – беспечно хмыкнул лысик и тут же строго посмотрел на собеседника, - Господь специально привел нас сюда (и тебя, в том числе), чтобы уберечь от ярости людской и от Страшного Суда. Когда протрубят Трубы и наступит Конец, именно здесь, на этой Земле Он будет вершить Суд Свой. А мы будем встречать грешников вместе с ним – подле Престола.

Он помолчал, опустил в таз лоскуты, предназначенные для еще живой бабы Дуси, потом нахмурился и зыркнул на Максима уже с настоящим, сформировавшимся, подозрением.

- Или ты собрался пренебречь милостью Его и…

- Нет, что вы… просто спросил. Из праздного любопытства, - Макс натянуто улыбнулся и, стараясь не поворачиваться к Батюшке спиной, начал отходить, - Сами ведь знаете… Молодо-зелено. Конечно, какой дурак захотел бы… Я просто так спросил.

Он попрощался и, часто оглядываясь, ушел.

«Мало мне тут дерьма, так еще и этот…», - думал Макс в глубокой тревоге по дороге домой, - «До морозов, наверное, не стоит тревожиться, а вот потом… Надо Анку предупредить, чтобы дверь никому…».

Он очень хотел ошибаться, но чувствовал, что прав. Не нужно было быть великим Шерлоком, чтобы прийти к неутешительному выводу – и та милая, воображаемая семья и все остальные «приливные» сначала прошли через Батюшкины эксперименты, а потом оказались на нижнем кладбище. В живых оставались разве что такие, как Степан, тихо и безвольно оплакивающие на завалинке свою судьбинушку. А пытливые, деятельные – они тут были не нужны и даже опасны… Как там старик говорил? Одни с собой покончили, другие от болезней… Он действительно в это верил? Неужели за столько лет не заподозрил очевидного? Или заподозрил, но из страха молчит? Как и остальные, получившие право на жизнь, лишь затерявшись в общем стаде?

Невольно припомнилось местное стадо – животные, выродившиеся до полной уродливости. Он ускорил шаг и побежал. Только, как и прошлой ночью, почему-то прибежал опять к совсем не той женщине.

…

По подгнившим мосткам он добрел до своей избы. Звуки праздничного веселья сюда почти не доставали, ощущаясь едва приметным гулом где-то на периферии. Впрочем, своим он это жилище никогда не считал, воспринимая лишь как временное – до поры – пристанище. А потом, когда стало совсем невмоготу, окончательно перебрался к Акулине. Навещал Анку сначала раз в день, потом два раза в неделю, а потом еще реже.

Запах почти выветрился, но Максу все равно казалось, что весь дом им пропитан и стоит прижаться носом к рыхлому, замшелому брусу, как потянет гнилью и смрадом неделю пролежавшей на солнцепеке рыбины.

Он уселся на завалинку и, кое-как скрутив себе козью ножку, закурил. Внезапно что-то очень неправильное нарушило привычную сельскую тишину. Гул мотора.

Он поднял глаза и увидел плетущийся по раскисшей грязи маленький розовый внедорожник. Поверх приспущенных, тонированных стекол виднелись платиновые шевелюры и сложенные в изумленные бантики две пары губ.

Макс поднялся, всматриваясь, и машинка вдруг резко затормозила, потащилась боком на ненадежной дороге. Правое стекло опустилось до конца, и его глазам предстали две девушки. Обтягивающие яркие топики, загорелая до морковной оранжевости кожа. В густо накрашенных глазах еще не было страха, лишь тревожное удивление. Но страх уже подбирался, и Макс тому явно способствовал – кудлатый, угрюмый и полупьяный бирюк в отрепьях посреди заросшего крапивой огорода.

- Эй! – крикнула ему одна из девушек и попыталась улыбнуться. Улыбка получилась кривой, нервной, - Тут есть заправка? Мы заблудились, и как назло…

Понятия не имея, что ответит, Максим открыл рот и вдруг захохотал – хрипло, раскатисто, от души, словно услышал отличную шутку. Смех быстро перешел в кашель. Устало перхая, он осел обратно на завалинку. Заправка! Вот умора! Гул мотора теперь доносился из глубины деревни и звучал как-то испуганно и натужно. Он явно напугал девиц.

Выкинув их из головы, Максим покурил, а потом толкнул разбухшую, покосившуюся от влаги дверь и вошел в избу. Сыро, грязно. Стараясь не смотреть в угол на Анкину постель, он быстро нашарил за печкой свой старый рюкзак – единственное, что у него оставалось от прежней жизни – и, не задерживаясь, вышел обратно. В рюкзаке он нашел початую упаковку презервативов, совершенно бесполезные здесь смартфон с зарядником, расчёску и бумажник. Если выберется, денег хватит. Пара пятитысячных, десяток тысячных, кой-какая мелочь и карточки. В одном из отделений бумажника он неожиданно наткнулся на мятый листочек – список покупок, торопливо и небрежно нацарапанный когда-то Анкиной рукой.

«Куриная грудка, хлеб для тостов, олив.масло, грецкие орехи, зелень, вино»…

Его вдруг начало трясти, из горла вырвалось сухое рыдание. Он осел на мокрые доски и прижался лицом к затхлой ткани рюкзака, словно это была грудь любимой женщины.

…

Когда однажды морозным зимним вечером он вернулся от Анки к Акулине, та встретила его с со спокойным торжеством царицы Савской и сообщила, что «понесла». Макс, вытряхивающий в это время на крыльце из валенок снег,  даже не удивился. Ну, еще бы! Разве могло ему так повезти, чтобы она не понесла?

Он только кивнул в ответ и, прошлепав босиком в горницу (последние носки окончательно расползлись еще осенью), уселся ужинать. Измученный, он не почувствовал вообще ничего. Акулины, как и ее ребенка, для него не существовало, а вся ценность её дома сводилась к тому, что сюда он мог удрать, когда сил терпеть окружающий его кошмар уже не оставалось.

Он ласково называл ее Акулой. Когда она в редкие игривые минуты спрашивала «Почему?», он ей рассказывал, что ее имя точь-в-точь название «сказочной рыбины», бороздящей просторы «сказочного океана». И отчасти это было правдой. Но в  основном ассоциация с акулой сводилась к другому – Акулина тоже была «Большой Белой». Когда она представала перед ним обнаженной, Макс испытывал слезливое отчаянье. Пышная, рыхлая, молочно-белая, с косматыми, черными кустами внизу живота и под мышками, с необъятными ляжками и бугристой задницей. Она была ему не просто не интересна, а по-настоящему противна. Но, в то же время, нижняя часть его организма входила в противоречие с верхней и имела собственное мнение о представших взору прелестях. И он, отбрасывая все мысли, погружался в ее слоновьи, пахнущие парным молоком объятия. Но хотя бы не тухлой рыбой… хотя бы так…

Все указывало на то, что Акула понесла сразу же, может в первую же ночь. В деревушке это было невероятной редкостью, и сразу породило дополнительный бурный интерес к самому Максу. Ходили слухи, что население ждет следующей Седмицы, чтобы испросить у мертвецов разрешение пустить его, Макса, по рукам. Дескать, негоже, чтобы такой жеребчик принадлежал лишь одной из имеющихся потенциальных рожениц. Он ожидал бурного протеста от «Большой Белой», но та отнеслась к перспективе дележа философски и даже с энтузиазмом. Впрочем, это его тоже не тронуло. Пусть делят шкуру неубитого медведя. Все его душевные и физические силы по-прежнему уходили на Анку.

Она, действительно, была беременна. В каком-то смысле. Всеми правдами и неправдами он заманил в их жилище бабу Грушу осмотреть девушку. Та явилась со старомодным стетоскопом – трубкой с двумя широкими раструбами. Но к прослушиванию плода она даже не приступила, глянула только с порога, сунула ему в руки трубку и была такова.  

Зима уже близилась к завершению. С холмов повеяло первым теплом. А живот у Анки был уже не просто большим, а громадным! Под его весом она давно не могла вставать с лежанки даже на горшок, который он для нее выдолбил из высокого чурбака, и ходила под себя. Макс старался, как мог, поддерживать чистоту, но его усилий было недостаточно. Пока он, синюшными от ледяной воды руками, полоскал белье, она уделывала только что постиранное, а у них и было-то всего два «комплекта». Да и стирка в холодной воде смывала лишь поверхностную грязь, а затаившаяся между волокнами, разомлев в тепле, оживала и раскрывалась, как дьявольские духи. В избе плавали чудовищные миазмы разлагающейся рыбы, мочи и дерьма – как свежего, так и неумело застиранного, а Макс чувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, научившись надолго задерживать дыхание, входя в дом, короткими перебежками делать необходимое и пулей вылетать обратно на крыльцо, чтобы отдышаться.

Проводив взглядом ковыляющую прочь Грушину фигуру, он привычно задержал дыхание и приблизился к лежащей на боку Анке. Девушка то ли спала, то ли находилась в забытьи. Веки подрагивали, грудь часто вздымалась. Он осторожно откинул одеяло. На фоне необъятного, покрытого багровыми растяжками живота, все остальное выглядело удивительно маленьким, жалким. Тоненькие ручки и ножки, плоская грудь, крошечное, покрытое испариной личико. Некогда шикарная платиновая грива волос скукожилась до жидкой, бесцветной косички. Эту косичку Макс сам кое-как заплел пару месяцев назад, когда понял, что больше не в силах мыть ей голову. Так сальные висюльки выглядели опрятнее. Он бы с удовольствием обрил ее наголо, но не решился. Слишком ненадежной и расхлябанной была доставшаяся ему от прежних жильцов опасная бритва.

Повертев перед глазами древний стетоскоп, он встал на колени и прижал один раструб к ее животу, а к другому приник ухом и прислушался. Через некоторое время облегченно выдохнул, укрыл ее и поспешно отошел к двери – глотнуть воздуха. Слава Богу, никакого сердцебиения. Что бы там в ней ни росло, сердца у него не было. Звуки были те же – бурление, завывание, как от голода, какие-то всплески, клокотание. Несколько раз ему показалось, что бурление складывается в невнятный бубнёж, словно за стенкой работает радио. Промелькнула мысль, что он случайно подслушал дьявольскую радиоволну, пойманную животом его женщины, но лишь усмехнулся. Пусть такими глупостями грезит Батюшка. Куда насущнее было то, что «сходить пробздеться» Анке уже явно не поможет. Оставалось только ждать. На мгновенье ему представилось, что однажды Анка взорвется к чертям, забрызгав всю халупу ошметками плоти и дерьма. Он зажмурился, торопливо подпоясал тулуп и ушел в холмы.

Именно тогда, когда потеплело, а сугробы истончились, превращаясь в наст, Максим снова обрел иллюзию цели. Гуляя по распадку в стылом и праздном безделье, он стал приглядываться к ландшафту и находить некие закономерности, на которые в прежних своих изысканиях просто не обращал внимания. Тогда-то он и решил зарисовать подробную карту местности, чтобы проверить себя – не первые ли это признаки шизофрении.

Добыв подходящий по размерам лист бересты, он забрался на верхушку северного холма, откуда весь распадок просматривался, как на ладони, и оглядел величественный, природный амфитеатр.

…

- Ты чего тут? Акулька бегает тебя ищет, - услышал он голос и вздрогнул, с трудом прогоняя навалившиеся воспоминания.

Егор, уже порядком приняв на грудь, весело балансировал на подгнивших мостках. Глаза сияли праздничным задором.

- Зашел кой-чего забрать, - хрипло ответил Макс, отнимая рюкзак от мокрого лица.

- Так пошли! Бабы уже столы накрыли!

Макс поглядел на небо и увидел среди расползающихся туч едва заметные, еще бледные звезды. Он и не заметил, как небо очистилось. Поспешно поднялся.

- Ты иди пока… Я скоро.

- Ну, как знаешь, - Егор, насвистывая «Пчёлку» удалился. В который раз Макс задумался, почему из всех песен, бывших тут изначально и, вероятно, занесенных приливными, прижилась одна «Пчёлка», но чувствовал, что ответа так не найдет. Осталось совсем немного. Судя по небу, время близится к десяти.

Бережно сложив замурзанный список покупок обратно в бумажник, он накинул на спину лямки рюкзака и, воровато озираясь, пересек «Невский» (как он про себя обозвал главную улицу).

Углубившись в лесную чащу, он вскоре достиг нижнего кладбища и застыл над двумя могилками. «Дуся» - объявлял подмытый и почти завалившийся крест на одной.

Баба Дуся дотерпела-таки до весны. Он сидел на своем любимом камне на северном склоне, разложив на коленях берестяное полотно, и видел, как к ее вросшей в землю избушке пришли мужики, а потом вынесли гробик по весенней многоголосой разжопице прямо на руках в «мокрое». Впрочем, там и один управился бы, зажав ящик под мышкой – старушонка перед смертью совсем усохла.

На втором же кресте было начертано… «Стипан». И на нём Макс задержал взгляд намного дольше, испытывая что-то отдаленно напоминающее вину и грусть. Не считая Анки, тот был единственным близким ему человеком здесь – собратом по несчастью, хоть и совершенно бесполезным. Макс даже пожалел, что не нарвал для него цветов, но здраво рассудил, что цветы Степану сейчас нужны меньше всего. Впереди его ожидает страшная ночь.

Он взобрался немного выше по склону, порылся в свалке старых, сгнивших крестов и нащупал ранее припрятанную лопату, кое-как изготовленную из по́том и кровью выпиленного куска металлической обшивки собственного автомобиля и обломка ствола молодой сосёнки. Уже больше месяца за ним постоянно следили, и он не решился стащить лопату из хозяйства Акулины.

Стремительно надвигалась темнота. Он завалил обратно лопату и забрался на очень удобную, пышную ель. Здесь, среди густых лап, и дождется он, никем не замеченный, «делегации».

Некро-Тур (часть 10)