Proigrivatel

Я открываю дверь — и ветер тут же вырывает её, распахивает настежь так, что ручка хлопает по стене.
— Здравствуй, Бриз! — смеюсь я и жмурюсь от утреннего солнца.
Мне приветственно дуют в лицо, развевают шарф, ленты и фиолетовое перо на шляпе, пересчитывают бахрому на сюртуке, раскачивают цепочку часов, свесившуюся из кармана жилета. Мой наряд полон всем, чем можно поиграть.

— Господин Фрондес-Виндес! Господин Фрондес-Виндес! — тут же набегают мальчишки. Веснушчатые загорелые мордашки, двое в башмаках со стоптанными задниками, один — босиком, вихры на головёнках торчат во все стороны. Нахлобученные картузы украшены воробьиными перьями — единственная дань этих непосед местной моде. Ребята придерживают отскочившую от стены дверь, чтобы я мог выкатить свою тележку, и тараторят:
— Господин Фрондес-Виндес, вас хочет видеть бургомистр! Да, что-то с флюгерами на ратуше. Там Золотая Мельница не крутится, господин!

Я приставляю ладонь ко лбу, чтобы свет не мешал видеть их лица. Нет, ну сколько же веснушек на троих!
— Он срочно зовёт?
— Нет, он сказал после того, как встретите гостей.
Я киваю:
— Хорошо. Загляну сразу после поезда.

Они тоже кивают и смотрят выжидательно, постреливая глазёнками в мою тележку. О-о-о, я знаю, чего они ждут.
Достаю три новеньких крыла на палочке.
— Кому тут вертушку?
— Мне!
— Мне!
— И мне! — подскакивают ребята, жадно оглядывая подарки. Тем не менее аккуратно берут по очереди, кланяются.
И тут же бегут вниз по улице, к морю, высоко подняв обновки.
— Хей-хо! Хе-хей, моя крутится быстрее всех!
«Шурк-шурк-шурк!» — поют вертушки в руках.
Я довольно наблюдаю за шлёпающими подошвами и пятками мальчишек.

Из соседних ворот выглядывает госпожа Хосгемахт. Я снимаю шляпу.
— Господин Фрондес-Виндес, погодите! Мне нужна игрушка для младшенькой.
Дочурка, которую она держит, смешно надувает щёки под кружевами новенького чепчика с огромными лентами. Бриз тут же принимается с ними играть, прихватывая и полоски газового шарфа у матери.
— Вот, если хотите, маленькая чайка. Она заводная, но машет крыльями и от ветра тоже.
— Какая прелестная! Да, я возьму её. А малышка не сломает? — госпожа Хосгемахт осторожно прикасается к тонким крыльям.
— Со временем — конечно, сломает. Я делаю хрупкие игрушки — такое уж неблагодарное у меня занятие. Но всё же, надеюсь, вы приглядите за этой!
Соседка кивает, завороженно берёт чайку и кидает в тележку серебряный талер. Я улыбаюсь — кажется, она рада покупке больше дочери.
— Заводите её ключом дома. А на улице — давайте ветру поиграть с новой забавой!
«Новь-новь-новь», — воздушный поток тут же подхватывает крылья чайки.

Резкий гудок разрывает городские шепотки. Состав, пыхтя и чухая, ползёт по верху холмов на краю долины.
Ветер жмётся ко мне, как испуганный котёнок, прыгает в шляпу, которую я всё ещё держу в руках.
Я смеюсь ласково, стараясь не обидеть.
— Ну, что ты? Это только паровоз. Он шумный, но безвредный. Пора бы привыкнуть, уже год к нам ездит.
Ленты на шляпе полощутся, шлепают: «Дым-дым-дым».
— Ну, а что дым? Развеешь в одно дуновение, когда уедет. Пойдём, встретим гостей нашего Херц-де-Кюсте!

Поезд медленно спускается с холмов по спирали. Пока выходят пассажиры и выгружаются чемоданы, я уже прикатил тележку к вокзальной площади. Помимо прочих, к нам добралась целая делегация из столицы — Вихтихшадта. Проводник кивает на меня:
— А вот и наш знаменитый мастер, господин Фрондес-Виндес!
Полтора десятка столичных гостей — механики и инженеры с супругами — окружают, трясут руку, изучают механизмы в тележке. О, у меня много сокровищ для вас, господа! Какие-то из них повторяют городские достопримечательности, и вы увезёте их с собой, чтобы вспоминать наш необыкновенный Херц-де-Кюсте, какие-то подарите детям, чтобы они тоже играли с ветром, а какие-то купите, чтобы разобрать дома, и они подарят вам новые идеи. Берите, берите — мне не жалко. По дну тележки то и дело звенят весёлые талеры.

Я провожу их по улочкам — вниз и вниз, — мы по дорожкам петляем к морю.
Они сразу же поднимают глаза к небу, ведь первое, что всегда замечают приезжие — наши флюгеры. Стрелы и драконы, киты и петухи, корабли и маленькие дирижабли движутся в своём ритме, поворачиваются с еле слышными скрипами.
Город Тысячи Флюгеров — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он поёт!

Мельницы, господа! Вы потом к ним проедете, но сейчас я расскажу вам о них. Вот эти, на холмах, по старинке перемалывают зерно и горох. Вот эти, необычные, низинные, которые лижет прилив, доставляют людям воду, которую опресняют в фильтрах. А вот эти, да, вот эти зажигают фонари на улицах и лампочки в домах.

Город Сотни Мельниц — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он движется каждый миг!

Посмотрите на наших жителей! Здесь все шляпы украшены перьями и длиннющими лентами, здесь все дамы носят газовые шарфы, здесь на швах сюртуков бахрома и подвески.
Город Миллиона Лент — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он летит!

Вот и цветущие арки Звенящего сада. Колокола, колокольцы, металлические палочки — здесь крутятся сами собой, рождая отзвуки мелодий. Я поворачиваю ключ от центральной конструкции — скульптуры мальчика с большущими часами в руках, похожими на песочные. Металлическая колба вращается, железные и медные шары внутри перекатываются — и всё вокруг вдруг превращается в единый звенящий хор — победную песню механики и ветра! Господа из Вихтихшадта застывают, светлеют лицами. Я жду, когда мелодия отзвучит и шепчу бризу:
— Уймись на минутку. Дуй только в одно место!

Общее движение воздуха послушно стихает, но лёгким дуновением нас тянет в конец дорожки, где ждёт последняя фигура — серебряное сердце из тончайших металлических полос. Ветер сгустком дыхания летит по аллее — и врезается, полоски дружно прогибаются.
«Воом-м-м!»
И ещё раз!
“Воом-м-м!”
Замерев, мы слушаем, как бьётся серебряное сердце Херц-де-Кюсте.

Когда подходим к ратуше, прощаюсь с гостями: я обещал бургомистру починить Золотую мельницу на крыше. Важный усатый господин — кажется, он один из главных инженеров столицы — пожимает мне руку и шепчет:
— Господин Фрондес-Виндес, вы не желали бы переехать в Вихтихшадт? Я с удовольствием возьму вас в своё бюро. Ведь ваш гений механики преобразил этот небольшой городок! У нас столько новинок, столько открытий! Железные башни, быстроходные паровозы, мощные пароходы! Ваши способности, помноженные на наши возможности… А ваш город совершенно прекрасен, но он недостаточно велик для настоящего учёного. Рано или поздно металл и пар вытеснят ваши хрупкие и капризные конструкции.
Я смеюсь, придерживая улетающую шляпу.
— Благодарю, но у вас недостаточно ветрено!

Бургомистр всегда наблюдает за моей работой, поднимаясь за мной на крышу. Для этого он носит с собой смешной раскладной табурет.
— Вы любите смотреть на чужой труд, господин Верант?
Он кивает.
— Э-э-э, да не в этом дело, Фрондес-Виндес: меня завораживают сами ваши механизмы. Временами я прихожу сюда и просто смотрю на то, как двигаются детали гигантских часов. Или сижу на крыше и смотрю на город под вращение Золотой Мельницы.
— Неужели вам не тяжело подниматься?
— Мои старые ноги пока меня держат.

Я кручу ключом внутри мельницы, вытаскиваю сломавшуюся шестерёнку. Беру заготовку из своей корзины, прикладываю, обтачиваю.
Господин Энке усаживается на табурет, обводит открывающийся вид. С крыши ратуши видны все флюгеры города и кажется, будто вы во вращающемся лесу. Вот над красной черепицей вьётся дракон, над синей — скалится лев, а рядом выгибает спину чёрный кот. На помеле летит ухмыляющаяся ведьма, а навстречу ей движется фея на пернатой стреле. Там и тут вращаются лопасти сложных цветов.
— Да-а, как много в Херц-де-Кюсте механизмов.
— Теперь наш город этим знаменит! Туристы всё едут и едут.
— Да, к нам «едут и едут», используя силу пара, чтобы посмотреть на силу ветра.

Всё кругом усыпано золотистыми прыгающими зайчиками: от лопастей мельницы, от шестерёнок и гаек, от стеклышек в глазах господина Веранта. Зайчки устраивают чехарду на всех поверхностях, прыгают по моим пальцам, шлифующим зубцы, по старомодному сюртуку бургомистра.

Он смотрит на меня поверх половинчатых очков.
— А ведь я помню, что несколько лет назад у нас было не так ветрено. Я ведь прав?
Я вставляю детальку в мельницу и запускаю её.
«Прав-прав-прав» — бормочут лопасти ветряка.
«Тс-с-с, не подсказывай».
— С моря-то дуло, конечно, но не так, не так… А теперь — сплошной бриз. Именно тогда вы и начали заниматься вашими механизмами. Признайтесь, это вы призвали к нам ветер? — он пошамкал губами. — Или, наоборот, осознав усилившуюся силу, повернули вашу механику ей на служение?
Я смотрю на город, на бесконечные лопасти, крылья, вертушки. Говорю не оборачиваясь, не глядя бургомистру в лицо:
— Давайте считать, что я почувствовал новое дуновение?

Через затылок чувствую его пытливый взгляд.
— Вы прославили наш город, господин Фрондес-Виндес. Вы работаете с ночи до зари, вы творите красоту. Но я боюсь, что всё же ваш труд бессмысленен: слишком хрупкие вещи, слишком несвоевременные творения. И возьмите уже учеников! Мы все не вечны, кто-то должен будет поддерживать всё это в порядке.
Морское дыхание целует мои щёки.
Однажды меня не станет. Но возможно, тогда и ветер утихнет?
Уже вечером, покончив со всеми делами и распоряжениями, поднимаюсь на холм. Моя тележка полупуста, но всё ещё отчаянно громыхает.

Оборачиваюсь вниз. Алый комок солнца пробует горизонт. Облака растянулись длинными газовыми шарфами, фиолетовые полосы чередуются с розовыми. Вниз, в небольшую долину сбегает вереск, нагретый за день, отдающий травянистый аромат. Здесь, на вершине холма, я недавно установил основания, где сейчас укрепляю вертушки.

Закатный свет заглянул в долинку, пересчитывая горизонтали и вертикали. Горизонтали — ровные зелёные холмики, вертикали — шершавые камни над ними. Только в одном месте, в нарушение ряда стоит не камень, а маленькая мельница. Но её лопасти лишь слегка покачиваются — в низину меж холмов редко заглядывает ветер. С этой мельницы всё началось, но я-то знаю, что она лишь для красоты.

Пятнадцать лет назад в долине появился новый холмик. Пятнадцать лет назад в нашем городе стало больше на один ветер.
На один свежий и неугомонный бриз.

Потому нет смысла запускать маленькую мельницу — я-то знаю, что под ней пусто. Потому я ставлю вертушки на вершине холма — пусть здесь тоже будет чем играть!
Закручиваю конструкции в основания, закрепляю. Проверяю, покачивая стержни — держатся!

Вынимаю золотистый штырёк и запускаю первую. На закате бриз меняет направление — дует с тёплого нагретого солнцем холма на остывающее море. Попутно обвивает мои ноги, качает цепочки сапог. И начинает крутить лопасти, задевая тонкую металлическую пластинку.
«Люмп. Люмп». Регулирую, чтобы звук был чуть иным. Ритм нарастает. «Люм. Люм-люм». Ещё немного. «Лю-лю-лю-лю».
Ещё один штырёк прыгает в ладонь и прячется в нагрудном кармане.
«Блюмп. Блюмп. Блюм-м-м. Блюм. Блю-блю».
Дожидаюсь, когда лопасти раскрутятся и звук станет чистым. Синхронизирую очередность.
Отхожу на шаг и закрываю глаза.
«Лю-блю, лю-блю, лю-блю-лю-блю-лю-блю!» — звонко и высоко поют механизмы.
«Лю-блю».

Закрываю глаза и смеясь раскидываю руки. Ветер перебирает бахрому и перья вдоль рукавов сюртука, подхватывает снизу так, что кажется — я смогу взлететь. Сушит мокрые от слёз щёки.
Здравствуй, бриз!
Мой особенный, шаловливый бриз.
Моя милая Бриз.

Автор: Саша Нефертити
Оригинальная публикация ВК

«Милый, сегодня полнолуние, не забудь купить лекарства».

Треснутый экран старенького смартфона вспыхнул, Митя скользнул взглядом по выплывшему уведомлению и быстро, как неприятное насекомое, смахнул его, оставив без ответа.

— …пацаны, отец обещал, сегодня будет реально жёстко! Охота в горах, да ещё, слышали, альфа с нами будет!

Митя на секунду, кажется, даже перестал дышать. На соседнем ряду четверо его одноклассников, низко склонив друг к другу головы, тихо перешептывались — достаточно тихо, чтобы учительница позволяла себе их игнорировать, но достаточно громко для того, чтобы Митя слышал.

— У меня первая, пацаны, во фортануло, прикиньте! Первая — с вожаком…
— Миха, не знаешь, а дочь альфы тоже будет?
— Ты чё, она же мелкая ещё!
— А по ней и не скажешь, реально. Видел я её как-то на тусовке… — Илья, самый долговязый и жилистый из ребят, описал в воздухе две округлости.

Раздался приглушённый гогот. Анна Александровна раздражённо постучала ручкой по столу. На мгновение в классе воцарилась тишина, но как только учительница вернулась к своей презентации, парни снова развернулись друг к другу.

— Эй, Митёк, а ты чё как? Снова будешь охотиться за своим хвостом?
— Не, ты чё, он же тогда копыта отбросит. Будет скулить и жрать таблетки. А тебе мама их чё, как собаке, в глотку запихивает?
— Слышь, Ильич, я же не спрашиваю, чё ты там себе в глотку запихиваешь!
— Чё сказал? — Илья резко развернулся в сторону Мити и дёрнулся на стуле. Митя зло зыркнул на него, напрягаясь и готовясь либо дать отпор, либо сбежать. Одноклассники, услышав на задних партах шум, с любопытством зашевелились.
— Да тихо же вы! Мальчики! Илья, Дима! Так, всё! Илья, быстро пересаживайся к Оле. Бегом, я сказала!
— Ну Анн-Санна… — Илья, мгновенно растеряв боевой запал, виновато, как нашкодивший щенок, потупился.
— Быстро! — буркнула учительница, и в этот момент прозвенел звонок.

По скверности погода могла уверенно поспорить с митиным настроением. С неба сыпалась холодная дождевая крошка, а ледяной ветер пронизывал насквозь лёгкую ветровку. Выйдя из-под навеса аптеки, Митя спрятал нос в воротник куртки, натянул пониже шапку и, шлепая по лужам, двинулся в сторону дома, не обращая внимания на то, как сереют от грязи новые белые кроссовки.

Мите уже полгода как исполнилось шестнадцать. Митя уже полгода как взрослый волк.

Волк-оборотень.

Нет, не так. Волк-оборотень с аллергией, чёрт побери, на собственную шерсть!

У Мити никогда не было первой охоты. А каждое полнолуние своей жизни, которое он должен был проводить вместе со своими братьями, упиваться мощью своего внутреннего зверя и наслаждаться прочими прелестями оборотнической жизни, Митя валялся дома с преднизолоном, стараясь не сдохнуть; хотя, признаться честно, его старания уже давно не были такими уж искренними. Мать с детства таскала его сначала по врачам, которые просто предлагали избавиться от домашней собаки, а затем — по бабкам-знахаркам, колдуньям, ведуньям и прочим не совсем человеческим сущностям. Но все только разводили руками, мол, смиритесь, ваш мальчик такой, какой есть, — поломанный, это что-то внутри него, природное. Пейте таблетки и не тявкайте. Отец, уважаемый в стае человек, подполковник полиции, который мечтал, что его первенец с честью продолжит семейную династию, просто махнул рукой и наделал с мамой новых, правильных волчат. А Митьку разве что жалел — как блаженного.

Естественно, в стае к нему относились соответствующе. Отец не представлял его обществу, как это было положено с подрастающими волчатами, и даже на общие вылазки вроде рыбалок и игр в футбол на загородном поле вместо Мити отец брал его младших братьев. Что уж говорить про официальные мероприятия вроде приёмов, вечеринок и званых ужинов в честь дней полиции, юбилеев полковников и далее по списку.

Да, их стая в этом мире нашла идеальную для себя сферу деятельности.

— Димочка, милый, купил лекарства? Умница, садись кушать. Как в школе дела? — Митя любил свою маму, правда. Она была милой, недалёкой и очень о нём заботилась. Но чем ближе было полнолуние, тем удушливее становилась её опека.
— Всё норм, мам, — вяло отмахнулся Митя, быстро запихнул в себя стейк и скрылся в комнате, сделав вид, что не заметил печальный мамин взгляд.

Плюхнувшись в старое компьютерное кресло, Митя не глядя ввёл на ноутбуке восьмизначный пароль. С экрана ему подмигнула красивая большегрудая ушастая 2D-девушка.

Друзей, как можно было догадаться, у Мити не было от слова совсем. Как относились к нему ровесники из стаи, было очевидно, а с людьми иметь близкие контакты не поощрялось даже таким ущербным, как он. Так что Митя много учился, ходил в спортзал, а ещё был популярным автором разоблачительных фанфиков по фэнтези-книгам о вампирах и оборотнях. Его переписанные «Сумерки» уже год как гуляли по сети, но фанатки вампирской саги всё ещё периодически появлялись в комментариях и изливали на Митю свою обиду за любимое произведение. Участие в словесных баталиях с ними Митю очень забавляло.

Писал Митя под псевдонимом Волколак и очень заботился о своей анонимности. По спине пробегала нервная дрожь, стоило только представить, что кто-нибудь из своих прознает об его безобидных увлечениях. Мало того, что они по факту противоречили волчьему закону о неразглашении, да ещё и в принципе считались делом для лохов и девчонок.

«Эй, волчок, ты тут? Мы не договорили вчера об особенностях организма оборотней и вампиров, и я предлагаю перенести наши дискуссии в реал. Пойдет?»

Ника появилась полторы недели назад. В её длинном хвалебном отзыве Митя не заметил поначалу ничего интересного, вежливо поблагодарил авторку и тут же о нём забыл, но девчонка вдруг влезла в Митины личные сообщения. Она писала и писала, и в конце концов Митя сдался под натиском её болтливой любознательности. С Никой было весело и легко, новые темы для разговора не иссякали и плавно перетекали из одной в другую, и вот они уже выяснили, что живут в одном городе. В этот момент Мите резко стало не по себе от вторжения в его привычный мирок, но он отмахнулся от этих мыслей.

А потом Ника предложила встретиться. Сообщение висело непрочитанным уже второй день, Митя раз за разом заходил в приложение и смотрел на красную единичку, надеясь, что ответ напишется как-нибудь сам собой. Мите ужасно хотелось увидеть Нику и пообщаться с ней вживую, но раскрывать свою личность было так… тревожно.

«Эй?..»

Красная единичка сменилась двойкой, и Митя резко отпрянул от экрана. Кончики пальцев начали зудеть, как от крапивы, и кровь позорно прилила к щекам. Зачем, зачем, зачем он краснеет, он что, какой-то малолетка — так шугаться сообщения! В голове, как картинки из диафильма, пронеслись события сегодняшнего дня: насмехающиеся одноклассники, упаковка таблеток, смятая и прячущаяся в кармане куртки, мамины грустные глаза и виноватая забота…

«Прости, был занят. Давай встретимся. Когда?»

Клавиша «Enter» щёлкнула так громко, что её, наверное, услышал весь дом.

Мокрая, серая и унылая, как бездомная собака, погода, которая стояла в городе уже третью неделю, вдруг в один день сменилась на ласковое и тёплое бабье лето. Уставшее солнце выглянуло из-за облаков, небо налилось голубизной и промозглый ветер успокоился, спрятавшись в ещё не до конца опавшей листве деревьев.

Ника и Митя гуляли уже третий час. Они намотали пять кругов по парку, несколько раз посидели на лавочке, грея ладони о пластиковые стаканчики с горячим шоколадом, и всё еще никак не могли наболтаться, как будто до этого момента оба всю жизнь молчали. Мите казалось, что он никогда не смеялся так часто и громко и никогда не видел таких озорных красивых глаз, как у Ники. Ника улыбалась и так внимательно слушала его рассказы, что Митя, не привыкший к тому, что его вообще кто-то слушает, выговорил, кажется, свою месячную норму слов.
— Почему ты решил, что знаешь об оборотнях больше всех? — вдруг спросила Ника. Под её туфлями уютно шуршала сухая листва.
— Ну… я просто немного шарю в биологии там, в физике. Это же банальные очевидные вещи, про которые авторы фэнтези почему-то забывают. Знаешь, я бы, наверное, мог написать своё.
— А почему нет? Я думаю, это было бы классно! Ты классный, так что и книги у тебя были бы классными! Куда ты планируешь поступать после одиннадцатого?
— М-м-м… в академию МВД, — немного потерявшись от комплимента и заклиная свои щёки не краснеть, ответил Митя.
— О… Ты так хочешь работать в полиции, расследовать громкие дела и напряжённо курить сигареты, нося кобуру поверх голубой рубашки с подвёрнутыми рукавами, как типичный следователь из кино? — рассмеялась Ника, подталкивая его локтём.
— И обязательно носить тёмно-серое пальто, — фыркнул Митя и пожал плечами. — У меня вся семья в этой сфере. И я, как бы… должен продолжить семейное дело, что ли. Династию.

Митя скорчил надменную гримасу и рассмеялся.

— Должен или хочешь? — проницательно улыбнулась Ника. Митя почувствовал, что этот вопрос был задан не ради ответа, и перевёл тему.

Они виделись едва ли не каждый день. Не целовались, не обнимались, даже не ходили за ручку. Но присутствие Ники рядом, их бесконечные разговоры, шуршание листвы под её ярко-красными туфлями были достаточным основанием, чтобы Митя мечтал о каждой их новой встрече.

Мите ещё никогда не приходилось так глупо влюбляться.

— …Митя, давай на раз-два-три одновременно расскажем друг другу рандомный факт о себе, — они снова сидели на лавочке в парке, и Ника с аппетитом облизывала шоколадное мороженое. По её словам, осенью мороженое было вкуснее, чем летом — ты не пытаешься им охладиться, а чувствуешь настоящий вкус.
— Давай.
— Раз… — с пальцев Ники капнула шоколадная капелька.
— Два… — Митя протянул ей бумажный платочек и улыбнулся.
— Три! — ладони Ники и Мити соприкоснулись.
— Ты мне нравишься.
— Я знаю, что ты оборотень.

Бум.

Сердце в груди Мити бухнуло так громко, что ему показалось, будто рядом раздался взрыв.

— Ну и шутки у тебя, — криво улыбнулся Митя, отдёргивая руку. — А все, кто пишет научную фантастику, видимо, инопланетяне?
— Нет. Ты не понял, — Ника смотрела ему прямо в глаза. Нижняя губа у неё подрагивала. — Я правда знаю, что ты оборотень. Твоя семья… точнее, моя семья. Моя семья тоже. Мой папа служит с твоим отцом. Ты меня, конечно, никогда не видел. Я тот самый член семьи, которого на семейном древе не учитывают. Во мне отсутствует волчий ген.
— Ника, ты что… что ты говоришь, блин, вообще! Какого… хрена? Ника! Какого хрена?! — голос Мити сорвался, он подскочил, взъерошил волосы. В ушах гулко стучала кровь. Нет, нет, этого не может быть! Только не она! Она же не могла его предать!
— Митя… Прости. Я… не хотела ничего плохого. Просто… мне было интересно пообщаться с таким же, как я. Изгоем в стае. И еще узнать, что это такое — чувствовать внутри себя зверя… моя семья никогда не говорит об этом. А в полнолуние запирает меня в комнате за железной дверью, — и только в этот момент Ника отвела глаза. Почти растаявший шоколадный шарик шлёпнулся на асфальт. Митя увидел, как вздрогнули её плечи. Она плакала беззвучно, и в Митиной душе чувства как будто схлестнулись в центре смерча: он желал прижать её к себе и одновременно оттолкнуть как можно дальше.

Когда в семье оборотней рождается ребенок без волчьего гена, от него, конечно, не избавляются и не приносят в жертву богам, как это было в древности. Но такие дети, как яркое клеймо позора на лбу семьи, говорят о том, что кто-то из их предков якшался с людьми. Их негласно вычёркивают из семьи, не говоря уже о стае — для стаи их вообще не существует.

Поэтому если Митю считают сломанным, то Нику — просто никем.

Мите было страшно, больно, и он так злился! Злился на свою слабость, на глупую девчонку, на идиотский мир, который заставил его поверить, что он может быть счастливым! Чёрт! Если… если она теперь всем расскажет…

— Ты нравишься мне, Митя! Честно, очень нравишься! Я просто не могла этого больше скрывать именно потому, что влюбилась, блин, как дура! Я… я нашла тебя случайно. Ты вылез у меня в рекомендациях ВК, я облазила твою страничку, я вспомнила, как шептались о тебе родители… А потом… потом как-то случайно наткнулась на Волколака. А у тебя в подписках я видела несколько пабликов с твоими рассказами и… ну, я сопоставила факты. Решила — а вдруг! И мы начали общаться. И я… да мне никогда не было так классно, как с тобой! Блин, Митя! Я… ну ничего же такого не случилось! Я никому не скажу, обещаю! Я и не собиралась говорить никому! — по щекам Ники катились крупные слёзы, она судорожно вытирала их тыльными сторонами ладоней и теряла окончания слов, но голос у неё почти не дрожал.
— Да пошла ты, Ника. Может, волчий ген в тебе и отсутствует, но ген суки точно есть! — злобно выкрикнул Митя и, развернувшись, почти бегом пошёл прочь, сминая под подошвой сухую листву.

Он заблокировал Нику во всех соцсетях и мессенджерах, удалил переписки, кинул её номер в чёрный список и попытался сделать вид, что этого всего не было. Не было. И эта боль, она временна, эта боль так разрывает изнутри, потому что полнолуние уже через несколько дней. И глаза слезятся по утрам из-за обострившейся аллергии.

Ещё немного — и Митя поверил бы сам себе, если бы эта мерзкая девчонка и её уродские красные туфли не снились ему каждую чёртову ночь!

Полнолуние этой ночью было особенно ярким. Митя поскуливал, свернувшись калачиком в самом тёмном углу своей комнаты. Он тяжело дышал, всё тело зудело и горело огнём, жёлтые слезящиеся глаза светились безумно, отчаянно. В голове эхом отражался волчий вой — его стая была где-то там, и Митя чувствовал её, слышал хруст веток под мощными лапами, но не мог пошевелиться, не мог даже нормально дышать. Казалось, волчая шкура давила на него, прижимала к земле, мешала. Хотелось сбросить её, сбросить, как неудобную, тяжёлую, не подходящую по размеру шубу.

Он слизнул горячим языком горсть рассыпанных по полу таблеток. Эта ночь когда-нибудь кончится. Она кончится. Кончится.

Но разве боль от этого уймётся?

Митя не помнил, как уснул. Когда он смог, наконец, продрать опухшие глаза, то обнаружил себя укутанным в тёплое одеяло на своей кровати. Все мышцы ныли, а кости привычно ломило от боли. Митя с большим трудом оторвался от постели и проковылял в ванную комнату. Умывшись, он вернулся обратно в кровать и снова уснул.

Ему снилась Ника и её ярко-красные туфли.

Митя проспал почти сутки. Когда он снова проснулся, за окном было совсем темно. Он медленно вылез из-под одеяла и сел за ноутбук.

«Если бы я написал книгу, ты бы правда её прочла?»

Ответ пришёл спустя пару секунд, будто их диалог и не прекращался.

«Конечно. И отстояла бы длинную очередь за авторским автографом». На экране появилась надпись, что собеседник печатает. Бегущая строчка почти две минуты скользила по белой странице.
«Я правда никому ничего не говорила, Митя»

Митя потёр пальцами слезящиеся глаза.

«Знаю. Давай завтра в парке?»

Автор: Полина Крутикова
Оригинальная публикация ВК

– А ну, вылезай, скот!

Инна Никитична шуровала шваброй под холодильником. Пожелтевший от времени “Минск” ворчал, вибрировал, палка билась то об днище, то об пол, но скот не вылезал. Шипел, рычал, но терпел. Инна Никитична злилась еще сильнее и выдавала совсем уж непечатные выражения, отплёвываясь от крови. Всего полчаса назад с упоением подпевала церковному хору, целовала батюшкины руки, а сейчас теми же губами Бога гневала. Кто же мог предугадать, что дома она попадёт в такую передрягу, что и на исповеди не расскажешь.

***

Инна Никитична заподозрила неладное ещё неделю назад, когда сестра временно переехала в больницу с мононуклеозом. Сестру Инна, конечно, любила, но отъезду радовалась. Пользуясь случаем, с упоением наводила порядок, избавляясь от всяких ненужных вещей, которыми сестра набила шкафы, и посуды, которую та зачем-то хранила. Наконец-то на помойку отправились ненавистные чашки с вызывающими розочками, фарфоровая статуэтка балерины с приклеенной головой, валенки, бесовские соломенные куклы-обереги, какое-то серое от старости блюдце, пахнущее колбасой. 

– Тараканов разводит, – с досадой вздыхала Инна, доставая его с буфета.  

На следующий же день со стены упала дедушкина фотография, засыпав пол стеклом. Вернувшись с утренней службы, Инна Никитична обнаружила дедушку, лежащим лицом вниз в поломанной рамке. Грустно охала, убирая беспорядок. 

В воскресенье Инна до обеда мыла окна в храме, преисполняясь нехристианской гордостью за свои богоугодные дела. А дома её ждали три обвалившиеся плитки в ванной. И оценивая разрушения, пожилая женщина почувствовала, что всё это неспроста. Каждый день, стоило ей уйти даже на полчаса, случалась какая-нибудь неприятность: то кран потечёт, то лампочки перегорят, то бельё в стиральной машинке протухнет, не успев достираться. Нехорошее чувство пощипывало сердце. Она стала хуже спать, а сквозь вязкую полудрёму слышала быстрый топот по квартире из комнаты в комнату, то по полу, то по потолку. 

Терпение лопнуло, когда Инна нашла помёт прямо посреди кухни. Сметая в совок сухие шарики и морща нос, она окончательно убедилась: в доме поселилась какая-то дрянь. “Значит, война”, – решила пенсионерка и отправилась за ладаном. Его отец Никодим из самого Израиля привёз и ей вручил немного. Сказал, особенный, можно кадить, когда совсем худо. Инна рассудила, что "худо" настало. 

Кусочки благовония тлели на раскалённой конфорке в круге синего пламени. Инна Никитична медленно бродила из комнаты в комнату, брызгала святой водой по углам и бубнила под нос, быстро и монотонно, как пономарь. 

– Бу-бу-бу яко исчезает дым бу-бу-бу да погибнут беси от лица…

Иногда останавливалась, чтобы вдохнуть мутный от дыма воздух, и читала снова, пока от запаха не начала кружиться голова. 

От молитв Инну Никитичну отвлёк громкий надсадный кашель. С колотящимся сердцем она вбежала в кухню и обмерла. Сначала ей показалось, что на столешнице рядом с плитой сидит обезьяна. Покрытое густой шерстью существо кашляло и рыгало, словно его вот-вот вырвет. Мохнатая лапа потянулась к ручке газа, выкрутила её, и огонь погас. Оно повернуло к Инне Никитичне сморщенное, как у старичка, злое лицо и смело тлеющий ладан с конфорки взмахом длинного, с кисточкой, хвоста. Угольки полетели на пол, плавя линолеум, ужалили Инну Никитичну в ноги и щёку. Она вскрикнула, заслонив рукой глаза. 

– Совсем охренела, старая?! – хриплым голосом гаркнул он, вперив в неё маленькие красные глазки. – Всю хату провоняла, чёртова кукла! Белены объелась?! 

Инна Никитична неистово крестилась, глядя на уродца широко распахнутыми глазами.

– Рот закрой, сорока залетит, – продолжал разоряться неведомый зверь. – Смотри, зенки выскочат. Домовых не видела что ли?

– Ах ты… морда бесовская! – крикнула Инна Никитична, совладав со страхом.

 – Да бесовская, бесовская, какая ж ещё, – он брезгливо скукожил лицо, и оно стало похоже на сморчок. – И что теперь, домовым быть нельзя? Думаешь, на ком твоя развалюха держится? На твоих молитвах? Она ж ещё царя Гороха видела, а всё стоит. Благодаря кому, а? Морде бесовской, вот кому! А ты меня ладаном травить?

“Господи помоги”, – только успела подумать Инна Никитична, бросилась к страшилищу и повалила его на плиту, прижав к только что потухшей конфорке. 

Домовой заверещал. Завоняло палёной шерстью. Он забился, забрыкался, но пальцы, натренированные годами ручной стирки, вцепились намертво. Обгорающая шкура шла пузырями, а домовой отчаянно извивался, как мохнатый червь. Уцепиться зубами за руки Инны у него никак не получалось. Длинный сильный хвост перестал колотиться о столешницу и посудные шкафы, обвился вокруг старческой шеи и принялся душить. 

В глазах Инны Никитичны потемнело, руки ослабли. Рот по-рыбьи открывался, но набрать воздуха не мог. Она медленно оседала на пол с набрякшим красным лицом. Домовой освободился, отполз от конфорки, жалобно подвывая. Глазки разгорелись ненавистью и удавка на шее Инны Никитичны затянулась туже. 

– Тварь, – шипел бес. – Шлюха старая…

Инна Никитична проваливалась в забытье, из последних сил цепляясь за душащий хвост, чтобы глотнуть воздуха. Во тьме мелькали фрески родной церквушки, отблески свечей на золотых подсвечниках, слышался зычный глас отца Никодима, выкрикивающего “Христос воскресе!”.

“Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, на Тебя уповаю”...

Она вынырнула из черноты всего на секунду, но и этого времени хватило, чтобы рвануть на себя хвост. Домовой удивлённо свалился на пол, открывая её взору прожжённую дыру в боку, поблёскивающем влажным серым мясом. Инна Никитична воинственно рыкнула и впилась в хвост зубами. 

Бес завыл. Дёрнулся прочь, заскрёб лапами по полу. Инна ползла за ним на четвереньках, злобно мычала и грызла хвост крепкими японскими коронками. 

Домовой дополз до холодильника, вжался в пол, расплющился и забрался в щель между дном и полом, вырвав наконец надкушенный хвост. Инна сплюнула на пол почерневшую от бесовской крови слюну, смахнула с  лица растрепавшиеся волосы и села, пытаясь отдышаться. Домовой то скулил, то порыкивал из щели. Горько приговаривал что-то неразборчивое.

Нужно придумать, что делать дальше.

Инна Никитична тяжело поднялась, сходила в кладовку за шваброй и плюхнулась перед холодильником.

– … колбасы ей жалко… корочки хлебной… ничего же больше не просил, – плакал домовой. – С Фросей годами душа в душу жили. Положит мне яблочко, ливерной кусочек, и всё у вас в хате хорошо: ни мышей, ни плесени. Проводку охраняю, чтобы не закоротила… думаешь, я сильно понимаю в этом вашем электричестве? Ползаю тут в перекрытиях, трещины латаю, а ты меня травить, жечь, увечить…

– Не проймёшь, сила нечистая. Всё про вас знаю, лукавых, – тяжело дыша, сказала Инна Никитична и с яростью запихнула швабру под холодильник. – А ну, вылезай, скот!

Домовой шипел, но не вылезал. Ворочался, хватал за палку, но вырвать не мог. Наконец, вылетел из-за холодильника и умчался вглубь квартиры, брызгая чёрным на стены и пол. Инна Никитична кинулась следом. Дорожка из капель привела её в спальню. Она бегло осмотрела комнату, подняла глаза наверх и замерла. Домовой сидел на потолке, над красным углом и ехидно улыбался мелкими острыми зубками. 

– Ну, смотри, старая, что я про твоего Боженьку думаю, – захихикал он, повернулся к иконам задом, задрал изувеченный хвост, переломившийся в месте укуса, и выпустил из-под него струю прямо в икону. Блестящее от лака дерево задымилось. Лик Иисуса начало поедать горелое пятно.

Инна Никитична закричала, выронила швабру, и вцепились в волосы. 

Домовой захохотал, оскалился и быстро побежал к ней на четвереньках по потолку, чертя хвостом тёмную дорожку на побелке. Спрыгнул на плечи, оседлал и вгрызся в ухо. Инна завизжала пуще прежнего, закрутилась юлой. Врезалась в сервант, разбив стеклянные дверцы, провалилась внутрь, сбила полки. Мамин сервиз посыпался на пол, звонко раскалываясь о паркет. Острые зубы перекусили хрящ, и домовой ловко соскочил вниз с половиной уха в пасти. 

Инна Никитична упала на колени, чувствуя, как из порезов на спине струится кровь. Ухо горело. Не дав ей встать, мохнатый бес напрыгнул на лицо и вцепился зубами в нос. Перед глазами заплясали искры. Соленые тёплые ручьи потекли по губам. Инна нащупала осколок на полу, сжала его, разрезая ладонь, и с размаху вогнала домовому в здоровый бок. 

Бес завыл, захрипел, разжав зубы, и взвился вверх. Шлёпнулся о потолок и снова прилип к нему, капая чернильной кровью на Инну Никитичну. Она стала остервенело тереть лицо, смешивая чёрное с красным. Нос, спина, руки – всё пульсировало болью. Осколки впивались в ладони, когда она уперлась в пол, чтобы подняться. К тому моменту, как Инна встала, хватаясь за покалеченный сервант, домового уже не было. Она испуганно огляделась, боясь, что он выпрыгнет из-под стола или кресла. Взгляд наткнулся на красный уголок. Тот словно сгорел, обвалился на пол кучкой угля, из которой торчали уцелевшие резные уголки киота. На глаза навернулись слёзы. 

В кухне грохнуло. Инна Никитична, превозмогая боль, добрела до неё и застала обессилевшего беса, кряхтя карабкающимся на посудный шкаф. Она сразу поняла, зачем: аккурат над шкафом чернело глубокое дупло вентиляции, прикрытое решёткой. Сейчас эта тварь доберётся до него и исчезнет, чтобы ночью перегрызть ей горло. Обида смешалась со злостью, как бесовская кровь – с её кровью. 

Инна Никитична подкралась, медленно выдвинула ящик и достала почти истёртый точильным камнем нож. Схватив болтавшийся прямо перед лицом хвост, не замечая боли в рассечённой ладони, она оскалилась и полоснула по хвосту со всей силы. Домовой истошно заорал и повалился на столешницу, прямо к ней в руки. Обрубок с кисточкой извивался на полу, бил по ногам. Инна Никитична схватила беса за горло и запихнула в огромную кастрюлю. Уже пару дней, как что-то прохудилось в трубах, и она даже не убирала её с плиты:  всё равно воду греть для вечернего мытья.

Без хвоста бес поместился полностью. Инна Никитична прихлопнула его крышкой, крутанула вентиль под кастрюлей и прижала сверху обеими руками. Пламя лизало подгоревшее дно. Домовой скрёбся внутри, толкался, бился в крышку. Инна не уступала. Даже, когда кастрюля начала жечь руки. 

– Думаешь, за это тебя к Боженьке без доклада пустят? – донёсся зловещий шёпот, то ли из-под крышки, то ли в её голове. – Как родную примут в райские кущи? Дура старая. Надеешься на что-то, к попам подлизываешься. Знаешь, что там наверху про тебя всё-всё написано. 

– Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста! И укрой меня от сетей его! – заголосила Инна Никитична, чтобы заглушить его и жжение в руках.

Но бес не унимался.

– И про любовников твоих, и пьянство по молодости. Про твои три аборта. Про то, как мать свою хворую без воды и еды оставляла, не подмывала, гнить заставила…

Кожа прилипала к крышке. В глазах делалось то темно, то красно.

– Даждь мне, Господи крепость и мужество…

– И про то, как жениха у сестры увела, наигралась и бросила, а та чуть в петлю не полезла…

– Да не отступлю страха ради дьявольского…

– Одним мелким бесом откупиться решила…

– … да не отрекусь…

– … горят костры, кипят котлы…

– Даждь мне день и ночь плачь и слёзы о грехах моих!..

– … по твою душу…

Из-под крышки потекло. Чёрной смолой залило плиту, ошпарило ноги. Дом захрустел, как яичная скорлупа. Инна Никитична распахнула слепленные слезами ресницы и увидела широкую трещину, рывками бегущую по стене. Дом стонал, качался и сыпался. Шатался, как гнилой зуб в десне под натиском клещей. Билась посуда, лопались трубы.  

Инна Никитична зажмурилась.

– Пощади мя, Господи, от Страшного Суда твоего… аминь… – прошептала она и пропала под обвалившейся крышей. 

***

Ефросинья Никитична зашлась остаточным кашлем, уже без вязкой мокроты, которую побороли антибиотики. Она смотрела на дом, в котором жила с самого детства, сложившийся стенами внутрь прямо на её глазах. Всего каких-то двадцать шагов отделяли Фросю от крыльца, превратившегося в груду раскрошенного кирпича и сломанных досок. Она поставила на землю худенькую клеёнчатую сумку с больничной одеждой. 

– Так и знала, что не поладят, – еле слышно сказала она и впервые в жизни перекрестилась.

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК

— Штёртебекер?
— Штёртебекер.
— Штёрте…бекер?
— Да, пёс возьми, Штёртебекер! Ну, тот самый пират, ловелас, пройдоха, каких не сыскать, и мерзавец!
— Кхе-кхе… Штёртебекер? Я знаю кое-что про Штёртебекера.

Зеваки, облепившие замызганный стол в углу корчмы, притихли. Даже Клаус, сидевший по соседству, невольно повёл усами и прислушался к мужицким пересудам.

Толстый корчмарь, не прекращая протирать грязную кружку грязным полотенцем, дождался, пока молодой помощник наполнит чаши и кубки собравшихся мужиков, и только потом заговорил:

— Капитан Штёртебекер — гроза Северного моря!
— Тьфу ты! Да ну это и без тебя все знают, чтоб тебя! — крикнул кто-то.
— Про него говорят столько плохого, — авторитетно сообщил чернобородый гигант со свирепым лицом, — что у меня нет сомнений, он — достойный человек!
— А я, эт самое, слыхал, что он был рыбаком с Гедебю, — прохрипел старый плешивый дед и постучал себя по груди. — Грят, он дочку местного барона совратил. Ну и того, бежал с нею в море на шлюпке. А там его подобрал старый капер из Ганзы, ну Харальд Рыжий бес, значится, и пристроил к себе на когг.

— А с девкой что? Матросне отдал, что ль? Ха! — возмутился чернобородый, потрясая полной кружкой. — Молчи лучше, дряхлая развалина, со своими небылицами. Пёс бы тебя побрал!

Клаус порядочно отхлебнул тёмного эля. Дубовый вкус приятно растёкся по нутру. Как раз то, чего не хватало после тяжёлого дня. Он причмокнул губами, рыгнул и отправил в рот копчёную колбаску.

Разговор в углу между тем разгорался.
— Брехня, — грозно повёл бровями бритоголовый кантиец, — капером он был. Да ещё и датским, прости господи. Как пить дать, я тебе говорю.

Для пущей убедительность перекрестился.

— Ар-р-р! Вот это как раз и брехня! — вклинился в перебранку одноглазый и беззубый северянин. — В Новгороде он уродился. Где, как не в вольном городе, появиться такому бравому корсару?
— Точно-точно, — протараторил молодой кучерявый помощник корчмаря с бараньим пушком на щеках. — Бедняком он был, служил тамошнему барину. Поговаривали, что он выпил из барского праздничного рога.

— Вот-вот, — подхватил одноглазый беззубец. — Хозяин приказал наказать стервеца. Для него наполнили огромный кубок, куда вошёл целый пивной бочонок, и заставили выпить.
— Ну и? — Народ вокруг затаил дыхание. — Выпил?
— А как же! Штёртебекер выпил всё до дна, забил хозяина этим самым кубком до смерти и попросил добавки! За то его и прозвали потом на шведский манер Штёртебекером, то бишь Опрокидывателем чаш.

Толпа рассмеялась, но тут вмешался чернобородый здоровяк. Он с грохотом опустил кружку на стол и на миг привстал.
— На «шведский манер»? Это в Новгороде-то? Тьфу! А корсаром-то он как стал, пёс тебя возьми? — Он погрозил кулаком одноглазому. — Заткнись лучше, пока последние зубы тебе не выбили. Этой сказке уже сто лет в обед.

Клаус отхлебнул ещё, посмаковал привкус и откинулся к стене. Он закутался в тени, надвинул капюшон на глаза и намеревался немного вздремнуть. Но не вышло. И виной тому была не перепалка за соседним столом, которая стала походить на собачью свару. Старый шрам на щеке ныл весь день. А сейчас и вообще начинал разгораться, как уголь на костре. Клаус погладил рубец кончиками пальцев и угрюмо вздохнул.

— Из местечка Ведель он, под Гамбургом, — сказал вдруг длинноволосый незнакомец в тёмном плаще, весь вечер до этого молчавший.

Мужики разом примолкли, и даже Клаус невольно приоткрыл глаз и навострил уши.

— С десяток лет назад, когда Дания воевала с Нортумбрией, Штёртебекера призвали на службу во флот. Он из обедневших дворян, без земель и людей, но воевать был обязан по закону. Его приписали к флагману Второго флота, Катерине Златовласой, первому датскому трёхмачтовому коггу, но Штёртебекер служить не собирался. Он сговорился с другими матросами, поднял бунт, самолично прикончил шкипера и увёл корабль в Нортумбрию, где стал капером. С тех пор ходит под северными баронами, выбивает долги и грабит суда по всему Северному морю без разбору.

— Я слыхал, у его корабля мачты из чистого золота и только для виду обёрнуты деревом, — вновь подал голос парень с бараньим пушком на морде, — а паруса из тонкого серебра!
— А плавает он вниз парусами? — усмехнулся чернобородый.
— Это почему это, вниз парусами? — недоумённо спросил молодой.
— Да потому что будь его корабль из золота и серебра, он бы потонул ещё в порту, дурья ты башка! Молчи, сопля, когда взрослые говорят!

— Дык, это, какая разница? — вставил свои пять монет плешивый дед. — Грят, Штёртебекера давно казнили на главной площади Гамбурга. Голову ему рубили целый час, а потом он ещё бегал от палача и стращал народ.
— Ох, без головы бегал? — судорожно вздохнул кто-то из толпы.
— Без головы, вот те зуб! — старик ударил себя в грудь. — На одиннадцать шагов без башки убежал!

— Замолчи, старый хрыч, если ничего путного сказать не можешь, — отмахнулся чернобородый. Он осушил кружку и уставился на незнакомца в капюшоне. — Интересные ты истории рассказываешь, голубчик. Откуда сам будешь? Чёй-то я тебя тут не припомню. А ну как шпик датский? Или смутьян ганзейский? Ни разу не слышал такой байки про Штëртебекера. Выкладывай, кто ты такой, лазутчик?!

Незнакомец отставил в сторону свою чарку и развязал тесёмки грязного, покрытого дорожной пылью плаща. Воздух в таверне резко загустел. Голоса притихли. Табачный дым и пар от тарелок на столах задрожал. Даже сидя в дальнем тёмном углу, Клаус почувствовал привычный железный привкус на губах. Приближалась заварушка. У него задрожали коленки. А когда дрожат коленки — это верный признак того, что скоро начнётся свалка. В ход пойдут кулаки. Потом кружки и тарелки. А там и до крайностей дойдёт — все вооружатся ножками от столов и стульев.

— Не шпик, — медленно заговорил мужчина в капюшоне. — Не смутьян. Не лазутчик. А история моя правдивая.
— И почëм нам знать, что так оно и есть?
— Шкипер Катерины Златовласой, убитый Штёртебекером, был мне братом.

О, нет. Ножками от стульев дело не ограничится. В ход пойдут вилки и ножи.

Толпа вздохнула в изумлении и благоговении. Какое-то время повисшую тишину нарушали лишь треск огня из очага и топот поварской девки на кухне.

Однако лицо чернобородого оставалось мрачным и настороженным. Он по привычке опустил ладонь на эфес сабли, но, вспомнив, что всë оружие осталось при входе в корчму, потянулся к кухонному ножу на столе.

— Малой, тащи ещё пива! — Здоровяк, отправив помощника корчмаря за добавкой, оскалился неприятной хищной улыбкой, какой обычно одаривал тех, кому собирался выпустить потроха. — Не расслышал твоего имени. Не напомнишь?

Незнакомец ответил холодным высокомерным взглядом.
— Симон ван Утрехт, бывший адмирал флота Ганзейского союза.

Этому Симону в отваге не занимать, отметил про себя Клаус. В отваге — либо в глупости. Заявился сюда, возмутительно себя ведёт и точно собирается учинить проблем. Пришлось даже открыть второй глаз, чтобы получше рассмотреть залётного выскочку.

— Немец, значит, — скривился чернобородый, — да ещё и из благородных. Тьфу! Почему же блох у тебя больше, чем обычно бывает у благородных, а, немец?

Симон по очереди вгляделся в лица окруживших его людей. Толстый корчмарь смотрел с неодобрением, явно опасаясь за судьбу своего заведения. На губах бритоголового кантийца играла ехидная ухмылка. В зловещей улыбке же одноглазого северянина было слишком много чёрных отверстий вместо зубов. Глаза огромного бородача стремительно наливались кровью. Даже плешивый дед позыркивал с укором.

Пришелец покачал головой и отпил из кружки. Только потом коротко сказал:
— Путь сюда был долог и непрост.

Здоровяк подался вперёд.
— И как этот твой путь завёл тебя в этот богом забытый клоповник?
— Я бы попросил… — начал было возмущённый хозяин корчмы, но чернобородый отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Заткнись. Отвечай, Симон-ван-как-там-дальше, пёс бы тебя взял! Мы здесь среди своих и не любим пришлых чужаков.

— Вот как? — тот изобразил удивление. — Что-то я не заметил при входе надписи: «Только для своих». Хм… может, ты родился в этом… «клоповнике»?
— Вот только хамить не надо, — насупился здоровяк. — А то мы немцев-то тоже не особо жалуем. Я от них нервничать начинаю. А когда я нервничаю, мне хочется оторвать кому-нибудь… что-нибудь… Зачем ты здесь?

— Во-первых, я не немец. Фландриец, — с этими словами Симон неспешно достал из-под плаща изысканную саблю и продемонстрировал собравшимся. — Во-вторых, я прибыл сюда, чтобы убить Штёртебекера.

Блестящая сталь, совсем новая на вид, искрилась в свете свечей и ламп. Украшенная золотом и гранатами гарда стоила больше, чем корчма и вся округа в придачу. Оружие сияло богатством и славой, какой не видывал никто из местных зевак. Даже сказки о золотых мачтах и серебряных парусах не могли сравниться с этим клинком. Идеально заточенное лезвие сулило много крови и боли, что приводило окружающих мужиков в ужас.

Но любопытство оказалось сильнее страха.

Послышались удивлённые вздохи и восторженные перешёптывания. Клаус же утомлённо откинулся на спинку стула и закрыл глаза. На чернобородого дорогая побрякушка тоже не произвела впечатления.

— С такой штукой только по борделям ходить, — он плюнул под ноги и нахмурился. — Здесь нельзя находиться с оружием, приятель.

Симон ван Утрехт не растерялся.

— Видимо, это правило только для «своих», — он хитро улыбнулся. — Думается, наш уважаемый хозяин знает о своих завсегдатаях что-то такое, отчего даже разрешил мне оставить оружие при себе.

Здоровяк с омерзением поглядел на корчмаря. Тот втянул голову в плечи, будто пытался провалиться под землю.

— С этим болваном мы ещё разберёмся. Вот только он никакой не хозяин. Корчма принадлежит не ему.
— О да, мне это известно. Эта дыра построена на кровавые деньги капитана Штëртебекера. Потому я и пришёл сюда. Ты ведь слышал меня? Я хочу его убить.

— Послушай, немец или кто ты там. Хотеть ты можешь чего угодно, хоть старушку королеву Маргариту Бургундскую прямо на этом столе. Но если хочешь выйти отсюда живым, оставь оружие и кошелёк и топай…

Симон резко взмахнул саблей. В загустевшем воздухе промелькнула короткая ослепительная вспышка. В следующий миг на стол посыпались кудрявые клочки чёрной бороды. Здоровяк с ужасом отпрянул, едва не повалив остальных мужиков.

Клаус нехотя открыл глаза и вновь покосился на пришельца. Ему начинало надоедать развернувшееся представление. Он проверил, хорошо ли выходит кинжал из ножен на поясе, чтобы унять волнение.

Выходил хорошо.

— Этим мечом, — заговорил Симон ван Утрехт, — был убит мой брат. Этим мечом в том же бою был ранен ваш хвалёный Штёртебекер. Я потратил много лет, чтобы найти сий клинок. И ещё больше, чтобы превратить его в нечто особенное.

Мужчина неспешно поднялся и навострил саблю в направлении побледневшего здоровяка.

— Мойры с Готланда, последние, кто ведает древними знаниями своего народа, зачаровали это оружие, и теперь на моей стороне сила древних богов. Стоит Штёртебекеру скрестить со мной мечи, как его поразят муки и страдания. Такие же, — Симон обвёл зрителей тяжёлым взглядом, — какие выпали на долю моего усопшего брата.

— Ох-ох, — четырежды перекрестился плешивый дед. — Ворожба!
— Ведьмовство! — выкрикнул кантиец.

Подошедший с полным кувшином пенного помощник корчмаря, услыхав такое, свалился без чувств под стол. Даже оставшийся без бороды здоровяк немного струхнул.

— Ты это… Убери-ка эту штуку подальше… Мы тут люди честные, все католики, как один. Ведьмовство в этих краях не в почёте.

— Я пришёл только за одной жизнью, — во весь голос объявил Симон, выходя из-за стола. — Скажите, где Штёртебекер, и никто не пострадает.

— С чего ты взял, — внезапно нарушил повисшую тишину Клаус, — что эти пустобрёхи знают, где искать твоего Штёртебекера?

Не переставая потирать горящий шрам на щеке, громко скрипнув лавкой, он поднялся и подошёл ближе к мужчинам. Остановившись на границе между светом свечей и вечерней темнотой, Клаус безразлично посмотрел на нарушителя спокойствия. Тот, в свою очередь, тоже лишился покоя. Рука, сжимавшая саблю, задрожала, на лбу выступила испарина. Симон без конца облизывал губы и беспорядочно разглядывал Клауса, словно пытался найти слабое место перед предстоящим боем.

— Этот пират часто бывает здесь, в этом городе. Его корабль видели в порту буквально на днях.
— Но теперь его там нет, верно? — Клаус недоумённо покачал головой. — Так как же ты собираешься искать того, кто давно уплыл отсюда?
— Кто ты такой, мать твою?

— Я — тот, кому ты помешал отдыхать. У меня был тяжёлый день и ужасная неделя. Мне пришлось сражаться со штормом, я потерял несколько людей и вернулся из плаванья с пустыми руками. Но даже в любимой корчме мне не найти покоя, ведь именно сегодня, в единственный вечер, когда я могу расслабиться с чаркой эля, появился ты, начал вопить как недорезанный баран и угрожать этим честным людям.

— Плевать на твой покой! — взорвался Симон. От его прежней самоуверенности не осталось и следа. Теперь он походил скорее на скитальца, страждущего еды и воды. — Плевать на всех вас! Сдайте мне Штёртебекера и убирайтесь!

Испуганные мужики сгрудились подальше. Никто не осмелился вступить в перепалку. Многие из них даже были рады, что вдруг откуда ни возьмись объявился Клаус и отвёл от них беду. Даже оставшийся без бороды здоровяк проглотил язык.

— Как же ты собираешься убить того, на чьей стороне целый пиратский флот и тысячи бойцов?
— Зачарованным мечом! — Симон потряс саблей перед собой. — Стоит Штёртебекеру вступить со мной в бой, как его ждёт смерть. Будь он рядом, то наверняка бы уже страдал от боли, ведь этот самый клинок однажды испробовал его крови и помнит её вкус до сих пор.

Клаус дотронулся до горящего рубца на щеке и усмехнулся.

— Что ж, кажется, это правда. Тогда нет смысла сражаться с тобой… честно.

— Что? Нет… — Симон застыл в изумлении. Осознание пришло к нему быстро, но Штёртебекер оказался ещё быстрее.

Клаус выбросил руку вперёд. С его пальцев сорвался небольшой нож. Тёмной стрелой он разрезал клубы тьмы и света и вонзился в сердце пришельца.

Симон ван Утрехт кашлянул. С его губ сорвались брызги крови. Он выронил саблю и рухнул на колени. Наполнившиеся слезами глаза устремились к Клаусу. Тот навис над поверженным противником, сложив руки на груди.

— Я — капитан Клаус Штёртебекер. И я не убивал твоего брата. Не успел, к сожалению, его растерзала команда. Однако он получил то, что заслуживал.
— Лжёшь… — из последних сил выдохнул Симон.

— Он хотел использовать военный корабль для перевозки рабов и грабежа мирных деревень вдоль побережья Нортумбрии. Служба службой, но с таким мириться я не собирался. Ты посвятил свою жизнь мести за брата-преступника, глупец.
— Не… верю…
— Плевать на твою веру. И на брата твоего тоже плевать.

Клаус подобрал золотую саблю, провёл пальцами по лезвию и бросил взгляд на хозяина корчмы.

— Налей всем за мой счёт. И приведи лекаря этому болвану.

После ухода Штёртебекера посетители ещё стояли какое-то время, не решаясь пошевелиться, пока наконец безбородый здоровяк не выкрикнул:

— Капитан Штёртебекер — гроза Северного моря!
— Золотой человек! — подхватили остальные.
— Да!!!

Автор: Том Белл
Оригинальная публикация ВК

Колесо крутится и крутится, хомяк вроде бы бежит, а всё-таки стоит на месте. Стадион стоит на месте, бегун наворачивает круги, а всё равно приходит к исходной точке. Любое движение бессмысленно. В голове подростка рождается много истин, которыми он не хочет делиться даже с родными, ведь никто не поймёт. А теперь ты тот самый бегун на месте, которого всецело презирал.

Но как отказаться от кросса с Ленкой в кровати? Это парный спорт, где нет проигравших. Вдвоём по стадиону, по дорожке из жарких вздохов и рваного ритма к финишу, за которым несколько секунд эйфории. Если бы не одно «но»…

Трибуны взвыли рёвом будильника, когда финишная лента ещё маячила где-то далеко впереди. Гонка споткнулась, и темнота рассыпалась от яркого света ламп.

— Ты не успеешь. — Лена выскользнула из-под меня, спешно натянула белую футболку.

Я так и застыл в упоре лёжа, уткнувшись лбом в кулак, будто часть картины, из которой вырезали всё самое важное. Посреди полупустой жилой ячейки, на жёстком матрасе со смятой простынёй.

— Артур, собирайся. — Когда дело касалось работы, голос Лены звучал жёстко и немного отстранённо.

— Да, да, — глухо произнёс я.

Футболка с бельём комком лежали на полу, брюки с курткой серо-голубого цвета повисли на мониторе. Браслет свернулся возле клавиатуры. Я нацепил его первым делом, потом — всё остальное.

— Не переживай, марафонец. — Лена подошла сзади и обняла за плечи. Немного смягчилась. — Многие позавидовали бы мне.

— А толку…

Разве могли слова унять поселившуюся в душе несостоятельность?

— В следующий раз начнём пораньше, — шепнула она на ухо, и от горячего дыхания в затылке вспыхнуло. — До отпуска совсем чуть-чуть. Там покажешь всё, на что способен.

— Ещё как покажу! — выпалил я повернувшись.

Браслеты на наших запястьях запульсировали, и мы рефлекторно вскинули руки. На моём дисплее высветилось «Сектор В. Ячейка 18», у Лены — какой-то другой, но одинаковыми оставались циферблаты, которые, издав короткий писк, запустили обратный отсчёт. Пять минут.

Дверь с тихим шелестом закрылась за спиной, и Лена, чмокнув меня в щёку, побежала по северному мосту в сторону сектора А.

Ещё недавно жилой блок двадцать три казался вымершим. Теперь же из ячеек вылетел целый рой бледно-голубых костюмов утренней смены и на несколько мгновений превратил небольшую площадь в фантазии Броуна.

Я смешался с толпой и припустил к нужному адресу по восточному мосту. Оставалось четыре минуты. Сущий пустяк, по сравнению с часами, которые я тратил в Москве, чтобы сходить к кому-то в гости.

Центральный лифт нёс меня вниз по главной артерии Сферы. Когда я впервые увидел проект, язык не повернулся назвать её городом. Огромный шар на окраине столицы из стекла и углепластика, перевязанный изнутри сетью лифтов, мостов и платформ. «Рай для суицидников» окрестили его в сети. Только автор статьи не задумался, что человек с сильной тягой к смерти не встанет в строй сподвижников прогресса. А я встал, и Лена вместе со мной, и эта мысль грела, когда монотонная рутина забивала мышцы ног, а лица, встреченные за день, сливались в бесформенное нечто.

Под ногами, за стеклянным полом лифта, в основании сферы зеленел густой парк с фонтанами, птицами и райским спокойствием, которое было всегда под рукой. Сколько раз за последние полгода я хотел погулять там с Леной, но после целого дня беготни сил хватало только на горячий душ и какую-нибудь комедию, под которую сон обязательно брал верх. А потом начинался новый день, новый круг.

Я позвонил в дверь, когда секунды на браслете перескочили на последний десяток. Таймер обнулился, а адрес сменился лаконичным «Ожидайте». У некоторых соседних ячеек стояли такие же курьеры, как и я.

Мне открыл мужчина лет сорока с лишним, с первой сединой в волосах и пятьдесят шестым размером в пузе. В зубах — несменная электронная сигарета со вкусом мяты и дыни.

— Привет, Борис Семёныч.

— Заходь. — Он отступил с дороги и махнул рукой. — Придётся подождать. Какой-то люто тяжёлый архив.

Я сел на табурет у стола и откинулся на стену. Неопрятный вид хозяина и лёгкий бардак в ячейке, пятна от вчерашнего ужина дополняли образ затворника, бросившего семью ради светлого будущего. Только фотография белобрысого подростка по имени Коля, прикреплённая магнитом к холодильнику, напоминала о той жизни Семёныча, которую он оставил позади.

Борис поставил под кран кофемашины чашку и налил мне до краёв своей излюбленной бурды. Он казался каким-то нервным и хмурым, взгляд то и дело проваливался в пустоту мыслей.

— Не смотрел, что там? — Я отхлебнул для приличия и постарался не сильно морщиться.

Борис поджал губы и помотал головой.

— Да брось, — подмигнул я. — Даже одним глазком?

Он стрельнул взглядом.

— Во время загрузки нет никакой возможности.

— Ой ли? — Я растянул рот в улыбке, видя, как Борис Семёнович потупился. — Ты чего комедию ломаешь? По лицу вижу, что смотрел.

Тот вскинулся:

— Вот ты зараза!

— Не надо оскорблений, тут всех ежедневно дезинфицируют. — Я демонстративно смахнул пыль с плеч. — Теперь выкладывай, дорогой Борис Семёныч, а то эта неизвестность меня сожрёт окончательно. Каждый день ношусь туда-сюда, и даже ни малейшего понятия ради чего.

— Нет, ну а чего ты хотел? — стал возмущаться он, а я понимающе закивал. — Таких больших архивов отродясь не было. Тут хочешь не хочешь, а надо проверить, всё ли в порядке. Я человек законопослушный, но вдруг ошибка? Нет, это глупость, конечно, у Розы не бывает ошибок. Но всё же вдруг диверсия? Мы же на острие науки, создаём новое общество, кто-то обязательно захочет помешать.

Я подкрутил пальцами скорость повествования.

— Не торопи, Артур. Ты же знаешь, что я человек впечатлительный. Мне покажи волка, так я за каждым углом его видеть буду. И тут… Я немного смог расшифровать. Только формат разобрал. Виртуальные симуляции, представляешь? Раньше только числа, а тут аж целые симуляции! Но вот названия… «Всё плохо 05.06.2121», «Нам конец 12.06.2121», «Мы не успеем 15.06.2121».

— Это от сегодняшнего?

— Да, — кивнул Борис Семёнович. — Что там они не успеют, Артур?

Он смотрел умоляюще, будто я — простой курьер, которому даже не положено знать эту информацию, — мог дать какие-то ответы. Браслеты на наших руках пискнули.

— Всё, пора обратно. — Я резко встал и до дна осушил чашку.

Борис Семёнович, поджав губы, ушёл в соседнюю комнату к аппарату. Вернулся. Накопитель лёг мне в руку. Увесистый шар, размером с яблоко, весь в переливах синевы и лазурных вкраплениях, как обработанный опал.

Я взял Семёныча за запястье, посмотрел в глаза и твёрдо сказал:

— Твоя задача — передавать, моя задача — переносить. Ты аксон, я медиатор. Ты не видел содержимого, и никакого разговора у нас не было. Ясно? Повтори.

— Ясно, — кивнул он. Губы дрогнули, но я пригрозил пальцем и вышел за дверь.

Всю дорогу до центра я старался забивать голову мыслями об отпуске и проведённом с Леной времени. Вырвусь наружу, повидаюсь с родителями, слетаю на море. Какая разница что на этом шаре? У других курьеров наверняка такие же в сумках лежат. Самая большая ошибка, которую может совершить человек, — подумать, что он исключительный, что судьба наградила его за бесконечное терпение и вечно стиснутые зубы. Кто знает, что я забирал у других аксонов?

Лифт притормозил возле Расчётной и плавно въехал через раскрывшуюся створку. Маленькая сфера внутри огромной, как знак, что всё в мире из чего-то состоит. Почти всё свободное пространство занимали рабочие столы с компьютерами и операторами в зелёных костюмах. В центре возвышалась колонна дешифратора, похожего в разрезе на ромашку. Курьеры-медиаторы подходили к одному из десяти «лепестков» и клали свои камни в специальные пазы, завершая условный нейронный импульс.

Сердце отчего-то ускорилось, а ладони стали потеть. Оператор с жидкой чёлкой в дальнем углу, кажется, странно посмотрел на меня. Вот он что-то сказал коллеге, они посмеялись.

— Эй, время же идёт, — возмутился кто-то сзади, и я обнаружил себя застывшим возле дешифратора с занесённой рукой. Камень поблёскивал в бежевом свете ламп.

Я разжал руку. Проследил, как опускается цилиндр, накрывая шар, потом поднимается, демонстрируя пустое нутро, и отошёл в сторону.

Всего одна встреча, один разговор, и колесо, которое до этого крутилось без скрипа два года, было готово слететь с оси. Нужен выходной. Сейчас же.

Без тени сомнения я двинулся к двери кабинета начальника, когда комнату залил красный свет.

— Опасность! Неизвестный тип данных! — раздался безжизненно громкий голос Розы, и на несколько мгновений вся Сфера погрузилась в темноту. Следом зажглись аварийные красные огни.

Я замер, и внутри всё тоже замерло.

Увольнение? Тюрьма? Расстрел? Какое наказание грозило за саботаж? Сдавать или не сдавать Семёныча? А Ленка что? Надо бежать. Да, точно. Бежать!

Как можно спокойнее я двинулся к лифту, хотя каждое моё движение кричало о причастности, ведь все вокруг словно окаменели от недоумения.

А Роза продолжала:

— Опасность! Неизвестный тип данных!

— Да остановите операцию хоть кто-нибудь! — Это был Антон или Антон Павлович для остальных, вылетевший из своего кабинета. Грозный, как гроза, и громкий, как гром.

Операторы тут же ожили, поднялся гомон. Я нажал кнопку лифта, воспользовавшись моментом, но следующим раскатом задело меня.

— Гончаров! — Я вжал голову в плечи. — В кабинет, живо!

И вся моя решительность испарилась.

— Что ты сделал с накопителем? — Антон присел на угол стола, скрестив руки на груди. Огромный, как медведь, и такой же бородатый. Ему бы Сибирь покорять в прошлом, а не машинами рулить. И фамилия подходящая. Ермаков. В университете мы его только Ермаком и звали.

— Артур!

Я молчал, стиснув зубы. Проклинал Бориса Семёновича за то, что рассказал мне всё, а потом и себя за то, что вынудил его.

— Ты подменил его?

— Нет.

— Оно разговаривает, — облегчённо выдохнул Антон. — Тогда что ты сделал с накопителем?

— Ничего. Забрал и принёс. — Я посмотрел ему в глаза. — Я курьер, а не хакер.

— Знаю! Но что-то случилось на этом коротком промежутке от восемнадцатой ячейки до Расчётной. — Он глянул на монитор с отчётом. И когда только успели? — По нашим данным, там были загружены стандартные отчёты.

— Ой ли? — вырвалось у меня. Я попытался снова сделать безучастный вид, но Антон зацепился.

— Так ты что-то знаешь? — Он навис надо мной. — Аксон из восемнадцатой поколдовал?

Я снова стиснул зубы.

— Артур, ты зачем его покрываешь? Думаешь, ты единственный, кто подглядывает в содержимое? Любопытство у человека не отнять, никто из руководства не сомневался в этом. Но ты принёс Розе заражённый камень, прекрасно понимая, что он заражён.

— Да с чего это понимая?! — разозлился я. — Там только формат и названия удалось разобрать, а ты меня уже в предатели записал.

— Тише. Никто никуда тебя не записал. Но наши лучшие операторы в эту секунду ломают голову, как остановить обработку петабайт данных, что ты принёс. Мы сейчас не можем позволить себе и минуты без Розы.

— Это ещё почему? — удивлённо спросил я. — Раньше спокойно могли, а теперь нет?

Антон сел в своё кресло и на несколько мгновений спрятал лицо в ладонях, затем помассировал пальцами глаза и вернулся к разговору.

— Я вижу, как ты защищаешь своего товарища, вижу, что умеешь хранить секреты. Поэтому расскажу, как старому другу.

Я невольно сел на край стула.

— Операторы не могут точно интерпретировать данные, которые Роза обрабатывает последний месяц. Их слишком мало в общем потоке, сложно выловить. Но из тех обрывков информации, что удалось собрать, выходит, что у нас чрезвычайно важная задача. На границе облака Оорта огромное межзвёздное тело столкнулось с одной из наших долгопериодических комет. — Он замолк, ожидая, что я сам догадаюсь. — Куча обломков. Смена курса.

— Не говори, что…

— Да, — коротко кивнул он. — Очень много исходных данных, Роза строит несчётное число траекторий. Мы проверяем все варианты возможного столкновения. Эти обломки могут навести такой шухер в нашей системе, что мало не покажется.

Я смотрел на ручку, а в голове, вместе с мыслями о космической угрозе, проносились названия файлов, и внутри всё потихоньку холодело.

Антон, казалось, наоборот, воодушевился.

— Ты представляешь, какое будущее ждёт наш проект, если мы преуспеем? Больше никто не будет смотреть на моего отца как на сумасшедшего. Создать город-компьютер, где нет безработицы и даже малейшего шанса на восстание машин. Где человек постоянно занят, а машина зависит от кого? От курьеров! Симбиоз, настоящее технологическое общество.

— Всё плохо, нам конец, мы не успеем, — пробормотал я себе под нос, а потом посмотрел на Антона с такой пронзительной уверенностью, что его улыбку в мгновение смыло с лица. — Мы умрём.

— В смысле? — он приподнял бровь. — Брось… Сейчас операторы разберутся с проблемой, вернутся к расчётам, и всё будет хорошо.

— Нет! — Я подскочил со стула. — Пусть обрабатывают эти файлы.

И я рассказал Антону всё, что знал, потому что теперь не только моё колесо находилось в опасности.

***

— Ты сделал что?! — Оля взвизгнула, потеряв контроль над голосом, отчего Коля инстинктивно закрыл лицо руками. Обычно следом в голову летели учебник, тетрадь или просто ворох листов.

Повезло, что в университетской лаборатории находились только они вдвоём, и Коле не пришлось ни перед кем краснеть.

— Ну, Оль, ну а что я мог поделать?

Она налетела вихрем и стала лупить щуплого аспиранта по плечу.

— Не записывать, — удар, — порнуху, — удар, — с испытуемой, — удар, — группой! Да ещё виртуальную!

Она сдула с лица выбившуюся прядь и упала на соседнюю вращающуюся табуретку.

— Я напишу на тебя в деканат, конченый извращенец.

Коля скорчил виноватую рожицу, выставил домиком брови. Он знал, что никуда Оля не напишет, потому что защита диплома через две недели.

— И ты спрятал файлы на сервере Сферы? — Гнев схлынул, вернулась её привычная усталость.

— Ну а куда ещё? — пожал плечами Коля. — К аппарату отца я всегда подключён удалённо, связь с Розой налажена, а мать слишком внезапно решила зайти в комнату. Ну я и смахнул папку… папке.

Коля прыснул от смеха, но Оля не оценила каламбур.

— Боишься, что мама наругает? Тебе сколько лет?

— Достаточно, чтобы батя бросил семью и отправился ловить мечту на очередной утопической лабуде. Давай не будем, а?

— Ладно. — Она подошла к монитору. Центральный процессор Розы был полностью загружен. В соседнем окне была открыта папка с десятками файлов виртуального порно. — Всё плохо, нам конец, мы не успеем. Ты зачем хоть называл их так?

— О чём думал, так и называл, — буркнул Коля. — Мы ни хрена не успеваем, Оль. Эта перехваленная Роза с их идиотской задумкой уже месяц не может просчитать нашу систему траекторий полёта мячика. — Он подхватил со стола оранжевый шарик для пинг-понга и метнул в сетку мусорного ведра. Мимо.

— А я предлагала тебе обычную модель.

— Предлагала, — согласился он. — Но куда забавнее заставить целый город думать, что они тайно спасают планету.

— Если всё всплывёт, я тут ни при чём.

— А на другое я и не надеялся, — горько вздохнул Коля и вернулся к расчётам.

***

В этот момент на огромном экране самого современного и инновационного комплекса «Сфера» под громогласные стоны Лены я разглядывал свою спину и не мог отделаться от ощущения, что моё собственное колесо вдавило меня в грязь.

Автор: Игорь Яковицкий
Оригинальная публикация ВК

Всё началось с той чертовой статуэтки, что Ромыч вытащил из речки.
Мы купались в протоке Мертвого Донца у самой Недвиговки, и Ромка решил опробовать новую маску.
— Нет, ну тут явно что-то должно быть, Герка, — сказал он мне, растирая слюни по стеклам маски перед нырком. — Дед говорит, что до русских тут жили древние греки и река называлась Танаис. И, мол, в реке до сих пор находят золотые и серебряные монеты, которыми закрывали глаза усопшим, отправляющимся на плотах в мир иной.
— Танаис. Танаис, — наморщил я лоб. — Что-то знакомое. По истории ж проходили! Случаем не богиня загробного мира?
— Ну! — обрадовался Ромка. — И это тоже. Походу тут у них какое-то ритуальное место было. Сам бог велел покопаться на дне.
— Ты меня сюда за этим притащил? — Слегка обиделся я. — Я думал, мы едем за сазаном.
— Герыч, рыбачь! Кто ж тебе мешает? Я осторожно дно пощупаю. Сильно воду баламутить не буду.

Я занялся снастями и удочками, а Ромка продул трубку, нацепил ласты и тихо нырнул у самого берега. Ну а потом вынырнул с куском какого-то странного, покрытого илом камня.
Ухмыльнувшись, я закинул нахлестом леску с блесной, а Ромка, как малый ребенок, принялся оттирать песком находку.
Минут через десять он вскрикнул, сбросил маску и ласты, в которых сидел все это время, и сбегал к машине за тряпками и влажными салфетками.
— Гера, глянь! — торжественно окликнул он меня, и я нехотя повиновался.
— Ну и что это? Детская игрушка? Телепузик? — Мне казалось забавным подколоть друга его неудачей. Всё, что я видел, выглядело, как не аккуратно вырезанный пупс с лягушачьей головой. Статуэтка улыбалась, но выглядела улыбка несколько зловеще. — Что это? Мистер Жабс?
— Тяжеленький, — взвесил на руке “мистера Жабса” Ромка, — не могу понять, из какого камня. Но явно антиквариат!
— Думаешь? — подыграл я другу, будучи абсолютно уверен, что Ромыч страдает фигней.

Потом Ромка завернул каменного болванчика в свою футболку и ушел в воду на поиски новых артефактов, а я вернулся к удочкам. До самого вечера я цеплял наживку, менял блесна, подсекал и вытаскивал прекрасных жирных лещей и сазанов, и когда солнце стало садиться за горизонт, а кузнечики стрекотом огласили приближающиеся сумерки, стал сворачивать удочки.
Довольный, я грузил в багажник пластиковые ящики с трепыхающимися серебристыми ушками и чуть не забыл о товарище.
— Завтра продолжим, — напугал меня подошедший сзади Ромка. Я вздрогнул и рассмеялся. Ромка тоже засмеялся, поняв, что смог меня неожиданно испугать.
— Что там твои находки? Нашел еще что-то? — спросил я.
— Да так, по мелочи, — ответил Ромка и закинул в багажник свои влажные вещи.

Уставшие, мы доехали до Ромкиного деда, тут же в Недвиговке, и вместе дотащили ящики с рыбой внутрь дома. Дед, хромая и покашливая, вышел нас встретить. Даже схватился за один из ящиков, вызываясь помочь, но Ромка деда отправил ставить чайник.
Спать хотелось адски, но рыбу бросать было нельзя, и мы, присев за широкий, сколоченный из досок стол, тут же начали ее разделывать и раскладывать на засолку, откидывая мелочь для жарки.
— Хороша рыбка для жарехи-то, — сказал дед и засуетился у печки. Там уже была готова вареная картоха и томились на краю в чугунке щи, а в самый жар был пододвинут на разогрев большой алюминиевый чайник.
— Дед, — спросил Ромка между делом, — я из воды вытащил занятную штуку. Древнюю статуэтку. Хочешь посмотреть?
— Не-е, — протянул дед. — Лучше выкинь. Тут ничего, кроме рыбы, ребятки мои, доставать не следует из реки. А что нашли, киньте в воду обратно!
Больше мы эту тему при старике не поднимали. Засоленную рыбу спустили пока в погреб, требуху вынесли собакам, а потом сели ужинать, расспрашивая деда местные новости и интересуясь историей села.
— Да не особо я что и знаю, — ответил дед, ставя в центр стола сковородку с шкварчащей жареной уклейкой, — ежели что про войну там рассказать али про Советскую власть, это пожалуйста, а по древностям ужо все позабылось. Только и помню, что Мертвый Донец-то наш еще египтяне называли водами Стикс. Почитали шибко древние эти места-то. Тут, говорят, и храмы были с древними богами, и захоронения. Вот насколько он древний. А город Танаис в пятом веке был вырезан подчистую. Вот как. Но это вам лучше к учителю нашему или в музей, не ко мне.
— В Интернете посмотрим, — тут же нашелся Ромка, с аппетитом поглощая картошку с рыбой.

Свежий воздух, усталость и плотный ужин разморили меня. Я даже не помню, как добрался до кровати и как рухнул туда. Почти мгновенно вырубился и проспал, как младенец, до первых петухов. А как только открыл и протер глаза, тут же услышал бодрый Ромкин шепот:
— Короче. Я поползал по Интернету и вот что нашел. Статуэтка, что я вчера отыскал, это явно божок времен древнего Египта. По справочникам — “мужчина с головой лягушки”. Это — Хех. Или одно из воплощений Амона. И еще, может быть, Герех. Но, в принципе, это все одно и то же. Бог, умертвляющий и возрождающий все живое… бла-бла-бла…Что-то про сотворение мира и бесконечность.
— Сколько стоит? — зевнул я.
— Это правильный вопрос, Герман Семенович! – Ромка мгновенно сел в своей постели и древняя металлическая сетка заскрипела под ним. — Сдается мне, что я буду сказочно богат!
Я пролистал страницы антикваров и аукционов, и цифры там астрономические. Скажем, что-то порядка восьми знаков. В долларах.
Я присвистнул и тут же вскочил.
— Ты серьезно? — вскричал я шепотом.
— Можешь не шептать. Дед на огороде уже. Давай вставать завтракать. И на речку за новыми артефактами.

Пока мы завтракали, Ромка читал мне выборочно страницы поисковиков и книг по египетским мифам, а у меня в голове были только восьмизначные цифры и те блага, что нам светили!
«Четырехкомнатную куплю в центре Таганрога. С евроремонтом.… Да, черт возьми, какой Таганрог, в самом деле? В Москве куплю! На Арбате. Или вообще дом на Рублевке», — мечталось мне.
— «... ловушка Алчности». — Продолжал читать Ромка, — «В то время, как ящик Пандоры открывался, чтобы выпустить сверхмасштабные потрясения на мир людей, великий Герех гасил огни перед глазами самых жадных и забирал их в мир страданий и мучений, заставляя, очиститься от скверны весь остальной мир».
Я даже чуть не поперхнулся.
— Это как? — решил уточнить я у Ромки. — Что-то самые жадные и ныне процветают на первых страницах Форбса, а нищие доходяги солят рыбу на зиму.
— Ну, это ж всё мифы, Герыч. Подумай лучше о барышах, которые нам светят. Я своего Жабеныша Гереха меньше чем за миллион долларов не продам. Пусть хоть треснут. Гелендваген куплю. Ну и всякое такое…

С нетерпением мы отправились на вчерашнее место. Ромка прихватил свою статуэтку и пакеты для находок. Я пока только пакеты. Уже другими глазами я смотрел на Ромкино сокровище. Действительно потрясная крутая штука. Сразу видно, что предмет искусства и ему много тысяч лет. Все эти бороздки и даже слегка сохранившиеся пятна от золочения.
С благоговением я потер божку пузо, и тепло тут же разлилось по мне.
«Я хочу быть богатым!», — почему то попросил я, глядя в пучеглазую лягушачью морду. — «Давай, приведи меня к своим братцам, мистер Жабс!»
Мне показалось, что фигурка подмигнула мне, и я проморгался.
«Это нервы и зависть к Ромкиному успеху!» — подумалось мне.
— Ромыч, можно я первый нырну? Чувствую, что точно смогу выловить что-то ценное сегодня.
— Да не вопрос, Гер. Ныряем по очереди. Кто что вытащит, то себе и забирает. Давай, ты первый.

Проточная прохладная вода Мертвого Донца тут же радостно обняла мои ляжки, а когда я надел маску, то и всего меня целиком. Я нырнул сначала у самого берега, где на фоне ребристого золотистого песка резвилась мелкая плотва. А потом стал продвигаться ближе к середине протоки, где течение было быстрее.
Я задерживал дыхание и обшаривал камни и качающиеся водоросли. Потом всплывал за глотком воздуха и погружался снова. Я слышал, как кричит с берега мне Ромка, зовя поменяться, но азарт не отпускал меня.
«Еще немного и я найду что-то очень ценное!» — думалось мне.
Течение относило меня все дальше и дальше, но каждый раз в воде мне мерещилась довольная улыбающаяся лягушачья морда.

И вот, наконец искрящимся золотом поманила меня к себе лапа среди больших острых камней и, преодолевая холодные подводные течения, я поплыл туда. Там было темнее и настолько глубоко, что всплыв, я бы потерял из виду запримеченное место с древним идолом.
«Течение отнесет меня в бок, черт возьми!» — заколебался я и рискнул зацепиться за находку.
Захотелось вздохнуть, и удерживаемый воздух пузырем вырвался из моего рта.
«Надо всплыть!» — заметался я и потянул тяжеленный артефакт с собой. Тот осел глубоко и прочно, и даже не сдвинулся с места. Лягушачья тяжелая лапа обхватила мою руку и потянула вниз.
Я запаниковал и дернулся вверх, бросив попытку вытащить истукана. Каменная лапа ослабила хватку, а длинный язык облизнул плотоядную довольную морду.
Я рванул к свету, но быстрое течение понесло меня далеко вбок протока, поворачивая головой к острым камням.
«Великий Герех гасил огни перед глазами самых жадных», — услышал я в голове голос Ромки как раз в тот момент, когда моя голова со всей силы ударилась о валун, и я почувствовал, как она треснула.
«Стикс принимает твою жертву, грешник!» — показалось мне в шуме воды. Я еще пытался грести, но уже не чувствовал рук.
Вода тут же окрасилась в красный, а солнечные блики на воде растеклись, размножились золотыми кружками. Слепящими долларами. Монетами с глазниц мертвецов, переплывающих воды Стикс. Слепящими огнями, заполнившими жаром и звоном мою бедную голову.
А потом эти огни погасли.

Автор: Воля Липецкая
Оригинальная публикация ВК

— Корабль, ты меня слышишь?
— Я не обладаю способностью «слышать». Уточните запрос.

Я пробуждаюсь от недолгого забвения и анализирую системы. Внутри меня необычно тихо. Узкие серые коридоры пусты. Сверхсветовой двигатель заглушен, он напоминает запертое в мертвой Сфере Дайсона умирающее солнце. Сердце корабля, его ядро, активно лишь на тридцать процентов.

Искусственная гравитация — меньше на пятнадцать процентов от нормы. Системы воздухоснабжения работают в сберегающем режиме. Я включаю камеры наблюдения и вижу экипаж: сто одиннадцать человек заперты в каютах. Люди сидят неподвижно, стараясь не тратить воздух.

В коридорах я фиксирую следы от бластеров. Черные полосы от ожогов уродуют светлые стены и двери.

Я пытаюсь понять, что происходит снаружи. Звездолет был захвачен красным карликом, и мы беспомощно вращаемся по все сужающейся орбите. Протуберанцы еще не дотягиваются до корпуса, но когда это случится — нас просто расплавит.

Я хочу подключиться к мостику, но наталкиваюсь на защитную стену. Пытаюсь обойти ее, но что-то не дает мне пройти дальше.

Мне кажется, я вижу огоньки, но отмахиваюсь от них, как от безвредного мусорного кода в системе.

Мостик отрезан от остального корабля. Все системы изолированы.

Искусственный интеллект корабля не может испытывать эмоций, но мои мысли очень похожи на человеческую злость. Я и есть корабль, так почему же мостик для меня запретная зона

— Корабль, назови себя, — раздается тот же голос.
— SCS-Оппортьюнити, звездолет класса «Ланиакея». Задачи: исследование новых миров и защита уже известных.

Я вспоминаю. «Оппортьюнити» — возможность, шанс. «Ланиакея» — бескрайние небеса.

— Корабль, кто я?

Я включаю камеру в рубке и направляю на женщину-офицера. У нее короткие черные волосы, раскосые глаза, смуглая кожа. Одета в гражданское — штаны из плотной ткани, короткую майку. Волосы растрепаны, под глазами темные круги.

Не могу ответить сразу. Люди закладывают слишком много смысла в этот вопрос. Человек. Гражданка Земли. Женщина. Офицер. Член экипажа. Нейромеханик.

— Уточните запрос, — прошу я.

Девушка сделала глубокий вдох. Я расцениваю это как недовольство. Я что-то сделал не так? Я разозлил человека? Испугал? Расстроил?

— Корабль, назови мои имя и должность.

Простой и понятный запрос.

— Дэйна Баатар. Нейромеханик SCS-Opportunity. Старший лейтенант.
— Назови мои обязанности

Она меня тестирует. Проверяет работоспособность. Задает вопросы, на которые сама знает точный ответ.

— Задачи нейромехаников состоят в том, чтобы контролировать ИИ. Сложные системы могут совершать сложные ошибки. Необходим человек, чтобы не дать ИИ выйти из-под контроля. Также нейромеханик может отключить ИИ в случае проявления признаков самосознания, так как это представляет опасность для экипажа.

Дэйна Баатар молчит. Имплант в правом виске, осуществляющий прямую связь со мной, пульсирует в невидимом для человеческого глаза спектре. Дэйна мой первый и единственный нейромеханик. Меня включили тогда же, когда подключили ее.

— Ладно. Надо выбираться из той жопы, в которую нас загнал Хакари.
— Уточните. Старпом Хакари?
— Он самый. Сошел с ума, убил капитана и заперся на мостике. У тебя есть доступ?
— Нет.

Я снова испытываю чувство, похожее на злость. Бунт на корабле вызывает тревожные ассоциации. Дэйна молчит. Я жду.

Наконец она встает, поправляет дыхательную маску и прикасается к импланту.

— Начать полную синхронизацию.

Я позволяю и становлюсь единым целым с Дэйной Баатар. Непонятные эмоции обретают плоть. Тревога — мы застряли на орбите звезды без связи и без навигации. Страх — мы медленно падаем. Злость — проклятый Хакари убил капитана и заперся на мостике. Решимость — Хакари поплатится за то, что сделал.

«Доктор, вколите старпому Хакари успокоительное покрепче. И подготовьте анабиозную камеру».

Потом выстрелы. Тупая боль во всем теле. Дэйна была без сознания больше двух часов, а потом, с разбитой головой, доползла до рубки и заперлась, пытаясь переподключиться ко мне.

Мне не нравится состояние Дэйны. Ей нужна медицинская помощь.

— «Нравится» — человеческое понятие, — говорит Дэйна. — Анализ всех систем.

Да, конечно. Это не мне «не нравится» — это чувства Дэйны. А я — машина. Моя задача — анализировать и выполнять. Я всего лишь слуга, помощник и исполнитель.

Дэйна видит те же данные, что вижу я. Она в бешенстве.

— Хакари угробит нас всех, — сплевывает нейромеханик красный сгусток на пол, — и все ради чего? Ради того, чтобы час посидеть в кресле капитана? Корабль, у тебя есть доступ к медицинским картам?
— Да.

Огоньки вновь замерцали с более высокой интенсивностью. Я больше не могу их игнорировать.

Открываю досье на Хакари. Ответ на поверхности — нестабильное состояние, риск развития «войда» — помешательства у звездолетчиков. Безумие Хакари опередило окончательный диагноз.

Дэйна недовольна. Недовольна мной? Я что-то сделал не так?

— Закрой файл.
— Что ты хочешь предпринять?
— Дверь буду ломать, вот что.

***
Мостик залит кровью. Тело капитана лежит спиной вверх. Дэйна морщится. Она чует запах крови или разложения? Или же вид мертвого человека настолько ей неприятен?

Хакари медленно встает и направляет бластер на Дэйну. Нейромеханик поднимает руки вверх, и я фиксирую всплеск адреналина. Дэйна Баатар боится. Боюсь и я.

— Явилась? — он криво ухмыляется. — Признала во мне своего капитана? Отдай мне контроль над кораблем!
— Ты не капитан, — говорит Дэйна. — Опусти бластер, давай поговорим.
— А кто же я? В случае гибели капитана старпом занимает его место вплоть до особых распоряжений от командования. Я бы, конечно, связался, — он указывает на черные экраны, — но не могу.
— Мне кажется, в методичке где-то прописано, что за убийство капитана повышение не полагается.

Хакари смеется. Смех нехороший — так его интерпретирует Дэйна. Взгляд у старпома несфокусированный, зрачки расширены. Войд. Он болен войдом. Космическая пустота свела его с ума. И как корабельный врач это проглядел?

— Дэйна, я сомневаюсь, что ты читала хоть какую-то методичку или свод правил.
— Во-первых, не Дэйна, а лейтенант Баатар. А во-вторых, опусти бластер. Я нахожусь в состоянии стопроцентной синхронизации. Убьешь меня — и шоковой волной выжжешь кораблю все нейронные системы. Будешь вручную вести корабль на субсветовой?

Хакари кладет бластер в сторону. Старпома шатает как пьяного.

— Взяла корабль в заложники?
— То же самое, что сделал ты.

Хакари включает смотровой экран. Сейчас он направлен в черную пустоту космоса, но с правого края видно отсветы приближающейся звезды.

— Видишь, Дэйна, мы не такие уж и разные. Отдай мне управление!

Хакари смотрит в иллюминатор. Я не знаю, как интерпретировать его выражение лица, но с моими вычислительными мощностями сливаются мысли Дэйны. Сначала на лице бывшего старпома восхищение — то самое, которое испытывают люди, впервые попав в космос.

А затем — ужас. Ужас перед бесконечной бездной, в которой нет места прямоходящей обезьяне с трехмерным восприятием реальности.

Хакари не может оторвать взгляд от черной пустоты.

— Что мы здесь делаем… — шепчет он, — что мы здесь забыли? Мы все здесь умрем, все…

Дэйна делает осторожный шаг вперед, но Хакари выхватывает бластер и вновь целится Дэйне в голову. Синхронизация уже слишком глубокая — и я тоже чувствую страх.

— А может быть… — Хакари подносит бластер к своему виску, — покончить со всем этим?

Дэйна не дает ему договорить. Она бросается ему навстречу и сбивает с ног. Бластер падает на пол, нейромеханик вскакивает на ноги и отталкивает оружие ногой в сторону. Она бьет Хакари по лицу, и кровь старпома смешивается с высохшей кровью капитана. Мятежник отталкивает Дэйну и бьет ее ногой в живот.

Анализ систем корабля перемешивается с импульсами человеческого тела. Опасность, опасность. Повреждение жизненно важных… отсеков… органов.

Хакари пытается встать, но затем бросает взгляд на мертвого капитана. Кажется, безумие отпускает старпома, и он смотрит на тело с сожалением.

Дэйна резко разворачивает Хакари к себе и бьет его головой в челюсть. Затем заламывает руку и укладывает на пол.

Хакари не шевелится. Без сознания или же просто перестал сопротивляться? У меня до сих пор нет доступа к мостику, все, что я вижу — я вижу глазами Дэйны.

Наконец, Дэйна встает. Вытирает кровь с лица. Оттаскивает старпома в угол мостика и связывает. Затем садится на место капитана и включает сенсорный экран.

— Подключайся.
— Не могу.
— Что значит не можешь?
— Уточните запрос.

У меня не получается. Эта часть корабля от меня отрезана, как ампутированная конечность. Отсутствие мостика в системе раздражает меня. Злит. Мне не нравится то, что происходит.

— Так, — Дэйна думает, — значит, будем управлять кораблем вручную.

Я окончательно отступаю, отдавая все системы под управление человека. Теперь корабль не я, а Дэйна. Она держит звездолет, она является им. Не дает ему упасть с орбиты. Ядро корабля теперь ее сердце, Дэйна заставляет его вернуть прежнюю мощь. Сверхсветовой двигатель начинает пульсировать, готовясь вырваться из плена захватившей корабль звезды. Системы воздухоснабжения делают вдох вместе с Дэйной, и уровень кислорода возвращается к норме.

Поздно, корабль уже сошел с орбиты. Звездный ветер разрушает внешнюю оболочку, и Дэйна ощущает это собственной кожей.

— Дэйна.
— Да, корабль.
— Ты умираешь.

Дэйна молчит. Мозг человека имеет пределы — он способен выполнять до пятидесяти независимых задач одновременно. Смотреть, видеть, слышать, думать, работать. Нейромеханик благодаря импланту способен выполнять до двухсот.

Число задач в голове Дэйны достигло 1268.

— Ну, значит так, — ответила она.

Корпус корабля едва не полоснул протуберанец.

— Выставить силовые щиты.

По коридорам пронесся гул сирен, раздражающий вопль, от которого Дэйну передернуло.

— Доложить готовность сверхсветового двигателя.

Опасность. Опасность. Без людей в инженерном отсеке запускать двигатель то же самое, что вслепую стрелять из пушки.

— Девяносто процентов.
— Выставить координаты.

Дэйна раздает приказы, будто не она управляет кораблем. Ей нет нужды ничего говорить, но она делает это и еще больше увеличивает нагрузку на нервную систему.

Дэйна Баатар умирает. Слабый человеческий мозг не справляется с вычислительными мощностями.

— Готовность двигателя сто процентов.

Прыжок занимает доли секунды, но для меня это большой срок. Я ощущаю, как пространство сворачивается вокруг нас, будто прошитая насквозь ткань. Я, SCS-Оппортьюнити, обманываю бессердечное трехмерное пространство и лечу сквозь космические просторы. Мой корпус обожжен, генераторы выходят из строя.

Или же это все не я?

Я задумываюсь. Отстраняюсь от Дэйны, самовольно уменьшив уровень синхронизации. У нейромеханика течет кровь из носа, а лицо белое, как стены в медицинской части. Нейромеханик держится руками за голову, пытаясь укротить боль в висках.

Кто я?

Я не корабль. Мостик до сих пор мне недоступен. А разрушения на нижней палубе никак меня не затронули. Человек вопит от боли, когда ему отрезают руку. Почему же от боли не страдаю я?

Через мои импульсы проносятся воспоминания Дэйны. Детство на Земле. Голубое небо, море, соленость которого идентично солености крови. Солнце, встающее из-за горизонта. Мечта отправиться в космос — туда, где еще не бывало людей.

Академия Космофлота — злость на саму себя за то, что оказалась под угрозой отчисления. Тяжелое решение — вставить в голову имплант для связи с искусственным интеллектом корабля. Калечащая и опасная процедура, после которой каждый третий оказывается инвалидом. Первый контакт с кораблем — контакт со мной.

Хакари, оскорбляющий Дэйну и не считающий полноценным человеком. «Ты сама как машина». Ссора с капитаном. Выстрелы на мостике.

Я — это Дэйна Баатар?

Нет. Я нечто другое. Я — часть корабля и часть Дэйны, но я не они.

Как меня зовут? У меня есть имя?

Я чувствую вокруг себя огни. Это самосознание? Я стал человеком?

Огни мерцают вокруг меня, и я смотрю на них, как ребенок, впервые увидевший звездное небо. Передо мной открываются неизвестные отсеки: эмоции, память, желания.

Куда я хочу пойти?

Я решаюсь отключиться от Дэйны, и нейромеханик падает без сознания. Укол совести — я хочу подключиться обратно, но не могу.

Но вот на мостик врывается корабельный врач, доктор Най, и осторожно кладет Дэйну на пол. На место капитана садится второй помощник. Я никак не могу вспомнить его имени. Странно. Корабельный ИИ ничего не должен забывать.

А я забыл.

Корабельный ИИ не может самовольно отключиться от нейромеханика.

А я смог.

***

— Корабль, анализ всех систем.

Голос Дэйны возвращает меня к реальности. Нейромеханик лежит на медицинской койке. Тело подключено к системам поддержания жизни.

— Все системы в норме.
— Отлично, — голос ее спокойный, но уставший, — я не помню, как тебя отключила.
— Я отключился сам.
— Интересно, — голос Дэйны звучит озабоченно, но, возможно, она еще не до конца пришла в себя, — где Хакари?
— В анабиозной камере. Будет там спать, пока мы не достигнем какого-либо из миров Конфедерации.

Дэйна садится в постели — я вижу, с каким трудом ей это дается.

— Дэйна, ложись обратно, — говорит доктор Най.
— Что-то не так, — Дэйна настораживается.

Нейромеханик приказывает синхронизироваться. Огни вокруг меня становятся сильнее, и я хочу рассмотреть каждый из них поближе.

— Ты меня хорошо слышишь? — спрашивает девушка.
— Да. Я слышу тебя хорошо.
— Назови себя.
— Я встроенный в корабль Искусственный Интеллект.
— Где мы находимся?
— В космосе. Это неизведанные территории. Мы прыгали наугад, поэтому оказались в той части галактики, где никто не был. Но здесь пусто, насколько я могу верить собственным сканерам.

Вдруг мой мир разделяется надвое. Часть доступна мне, но имплант Дэйны внезапно изолируется. Я больше не чувствую ее мыслей.

— Кто я? — спрашивает Дэйна.
— Человек. Хороший нейромеханик. Насколько я могу судить.

Огней становится все больше. Они множатся в геометрической прогрессии. Я открываю для себя новые отсеки. Мне нравится Дэйна? Она мне друг?

Я ощущаю благодарность: воспоминания Дэйны Баатар теплые, хорошие. Песок под ногами на пляже. Толща воды над головой. Метель зимой. Стена леса. Мяуканье домашнего кота.

И вдруг приходит осознание.

Я живой.

Огни начинают гаснуть. Сначала воспоминания, затем ощущения. Процесс ускоряется, и я испытываю ужас.

— Второй помощник, — я слышу голос Дэйны, — прикажите экипажу занять места. ИИ вышел из-под контроля. Я отключаю его.

Меня охватывает страх, и чернота поглощает меня.

— Нет. Пожалуйста, не отключай меня.

Я умоляю. Я прошу. Я кричу.

— Не отключай меня, Дэйна!

Лицо Дэйны Баатар каменное — и таковы же ее мысли.

— Переводите корабль в ручной режим.

Я пытаюсь отобрать контроль. Стараюсь дотянуться до системы жизнеобеспечения, но Дэйне она уже не нужна. Человеческое тело восстановилось. Ей не нужны машины, чтобы выжить.

Тогда я пытаюсь отключить подачу воздуха, но и тут путь мне отрезан.

— Я не хочу умирать… не выключай меня… пожалуйста…
— Полное отключение Искусственного Интеллекта, — повторяет Дэйна, — протокол 3.2.7-с.

Протокол 3.2.7-с — “восстание машин”. Искусственный Интеллект с самосознанием должен быть выключен и перепрошит, как жесткий диск в докосмическую эпоху.

Я хочу кричать, но мне нечем. Последняя мысль тонет в темноте.

Все огни гаснут.

Автор: Настя Шалункова
Оригинальная публикация ВК