ObeVanKeenobi

Вечер сгущается над безмолвными домами. Они стоят одинокие, немного нелепые – лишь тонкие трубы смолят временами в небо черным дымом – то топят баньку торопливые хозяйки этим спокойным вечером. Его контраст очевиден – это есть сила далекой глубинки, где безмолвие обыденного дня прерывают возгласы его обитателей: глухое мычание коров, легкий перезвон колокольчиков на их шеях, блеяние коз, любопытных и ласковых – ну прямо домашние коты – так же жмутся к ноге и требуют ласки и лижут шершавым языком твою руку, пропахшую поленьями березы и кустами полыни, которую ты вчера набрал в руку, шагая в сторону речку на рыбалку. А глупые селезни громко гогочут во все горло – их клюв не закрывается, но это если их не тревожить – так-то они довольно спокойные создания – им бы воды, да травы, да речку под боком. Во всяком случае, при видя меня на близком расстоянии, они недовольно кряхтят и меняют локацию на пару шагов, но если на моем месте моя бабка – они ленивой тенью следуют позади и кря-кря-кря-крякают “Эй-эй, дай нам поесть”. Бабка отмахивается от них пустым ведром, но, в конце концов, сдается, и довольные утки уминают зерна в свои утиные брюха. Петух, если это не утро, гордо вышагивает по двору и вскидывает голову направо и налево и подминает под себя кур, чтобы позже бабка набрала яиц назавтра, но в соседском дворе тушуется и прячет клюв в перья. Курицы же просто курицы – снуют туда и сюда по двору в надежде выловить червяка, или что петух выловит и отдаст им, но петух ловит и закидывает сам, а затем закидывает самих куриц.

Они все мне интересны, в определенной степени, но больше всех нравится мне кошка Ксюша. Понятие не имею, кто дал ей это имя – подозреваю что бабка, но она постоянно отнекивается. Ей, кошке, уже много лет – я помню ее котенком. Она ласковая, и всегда, когда я приезжаю, любит сидеть на моих коленях. А я люблю ее тискать и трепать за голову – она и не против. Шерсть ее по бокам облезла, правое ухо погрызено. Когда я сижу на крыльце и наслаждаюсь теплым солнцем и мягкими дуновениями ветра после полудня, она, если видит меня за этими занятиями, непременно взберется на мои колени и совсем не мешает, а просто греет мои ноги и ласково мурчит и посылает лучики добра в небо. На самом деле, это просто невероятно.

А тем временем, банька накаляется и пар так и норовит сбежать, а мужики бегут навстречу с березовыми вениками, а спустя полчаса выскакивают оттуда с криками и смехом, красные, как раки: кто окунает на себя кадку с холодной водой, а кто бросается в пруд с головой и голосит оттуда – банька удалась. После, когда мужики просмолят сигаретку – в полутьме лишь перемигиваются ярко-красные точки – достается из темных дровниц сушенный карась, словленный неделю назад спозаранку, а вместе с ним чарка водки – все это под ностальгическое радио уходящих времен. Казалось бы, конец дня, но веселье в самом разгаре. Мне наливается рюмка под карася, но на самом деле под баньку. Я пью; чуть поодаль голосит Кузя, вхолостую. После баньки холодная ложится легко и приятно. Мужики довольно крякают, а после наливают вторую. Я слышу трель перепелки где-то поодаль в поле; кукушка голосит, но я не считаю – я знаю, сколько мне отведено; задиристые воробьи скачут у самых ног. Небо почти стемнело – лишь звезды тлеют белым в сине-черном покрывале небосвода, да справа вдоль горизонта протянулась розовая полоса былого заката. Я таскаю дрова, и скоро подле нас загорается веселый, отсвечивающий красными языками пламени костер. Он освещает загорелые щетинистые лица простых работяг, что всего то и сидят у костра и рассуждают о нескорой уборке ржи и пшеницы, травят байки, громко и непринужденно смеются и похлопывают загрубевшими ладонями по своим коленям. Мне говорят, что на сазана лучше ходить после полудня, когда ветер спадет и волны на воде улягутся на время, а вот на самого что ни на есть карася или окуня надо вставать спозаранку, когда солнце только начинает отсвечивать алым над полями, подсвечивая красным волнующуюся под утренними порывами ветра пшеницу.

Потом, когда я чувствую хмель в голове, я ухожу и отстегиваю Кузю с привязи. Мы идем к речке, вдвоем, он прыгает вокруг меня и жмется к ногам, а я ласково треплю его за уши. В конце концов, мы сидим у реки – я, обхватив колени руками, глядя в отражение покачивающихся звезд, и мой пес, мирно сидящий рядом, и все, что ему нужно – просто сидеть подле меня и тяжело дышать в ночь.

Веселье в самом разгаре. Громко звучит музыка, стучат бокалы после произнесенного тоста, переплетаются между собой голоса, слышен смех и восторженные крики. Мигает разноцветная гирлянда на стене. В приглушенном свете комнаты ее красножелтозеленые огоньки резвятся по всей комнате, подобно стробоскопу. В проигрывателе сменяется песня и после недолгой паузы звучит вступительная дробь барабанов, после которой слышится голос Элли Роуселл. Кажется, это Don’t Delete The Kisses. Кто-то немедленно заходится в танце. Танец тут же подхватывают еще и еще, и вот по стене плывут веселые тени, исполняющие неторопливые па. Из приоткрытого окна слышится холодное дыхание ночи, а ночь сегодня прекрасна как никогда – на ее черном полотне видны белые точки холодных звезд, далеких, и вместе с тем совсем близких; виден желтый диск полной луны. Она висит там, неподвижно, молча наблюдая за всем, что находится в ее бескрайних владениях.

Я тяну пиво в уголке комнаты у приоткрытого окна. Огни гирлянды проносятся по моему лицу и устремляются дальше. Я вижу все эти лица, вижу уголки губ, озорной блеск глаз, движущиеся над переносицей брови, улыбки, смех, скулы, падающие на лоб и на глаза пряди волос и плавные взмахи рук над головами. Я знаю их всех, мне известны выражения их лиц, и то, как они, порой нелепо хлопают ресницами или неловко топчутся на месте. Мне известны их имена, потому что все они – мои друзья. Я знаю их слабости и сильные стороны, они знают мои. Однажды случилось так, что мы приняли друг друга такими, какие мы есть, со всеми нашими странностями, периодическими глупостями, не поддающимися логике душевными порывами. Не сразу, но мы поверили друг другу и стали друзьями.

Я медленно тяну пиво в своем уголке, и думаю: как же невероятно устроен мир, что вот так, в одной комнате, могут собраться такие разные люди, с разными интересами и взглядами на жизнь, и при этом находить общий язык и вести непринужденные разговоры на различные темы. Я знаю, что Сухой слушает инди и поп-рок, а Лёха – дэз и пауэрметалл, но при этом они лучшие друзья. Мэри – ярая нигилистка, а Батон заядлый оптимист и весельчак и постоянно отпускает острые шуточки, не обделяя вниманием Мэри. Но она совсем не обижается, а лишь смеется вместе со всеми, потому шутки Батона хоть и острые, но почти всегда смешные.

- Черт побери, и долго ты собираешься торчать там? Ну же, давай к нам! – слышу я из глубина зала голос Андрюхи.

Я делаю ему жест бутылкой, что уже иду.

На кухне света куда больше. Клубы синего дыма висят под потолком, хотя открыто окно; доносится из зала приглушенная музыка. И если в зале на первом месте стоят музыка, оттяг и танцы, то здесь главное разговоры. Хотя, куда без веселья? Музыка играет фоном. Я даже слышу звуки моторов автомашин из-за окна. И нетрезвый голос Сухого:

- … и вы знаете, что ответил Ринго Старр, когда Харрисон отказался выступать перед публикой в Йорк-Шире?

Не дождавшись ответа, он тянется к большой стеклянной бутыли с красным, которая торжественно возвышается в центре стола. Почему-то, затягивается разговор о старике Маккартни, который продолжает делать музыку, но, мол, что это уже не то, что мы привыкли слушать. Разливается небольшая дискуссия на тему его творчества. Я говорю, что не все ли равно – от нового старое никуда не делось, вот, пожалуйста, можно прямо сейчас включить любую песню битлов и кайфовать и смотреть на звезды, ведь сегодня они так прекрасны. Нас слышат из зала и включают All I've Got To Do. Мы замолкаем, слушаем и смотрим в окно. Из окна, за нами наблюдает желтый круглый диск луны – величественный, немного печальный и почему-то одинокий. Звезды мигают холодным светом, совсем как дети, которые резвятся в космической песочнице и не хотят идти спать. А между тем, у кромки горизонта, там, где он еще проглядывается между коробками домов, брезжит розовая полоса рассвета.

Баянометр ругался на картинку.

Стакан наполовину пуст или наполовину полон? Я некоторое время кручу его в руке, наблюдая, как на его стенках переливается янтарная жидкость, затем залпом осушаю до дна. Стакан всегда пуст, вот что я вам скажу. Что бы вы не делали, в итоге он всегда окажется пуст. Это горькая правда жизни. Я киваю бармену, чтобы он вновь его наполнил, и кидаю взгляд в зал. Бичи тянут портвейн и негромко ругаются между собой, периодически пуская дым и мелькая огоньками в полутьме. Через столик от них худощавый парень шепчет на ушко слова своей спутнице, от чего та томно хихикает и, якобы незаметно, дергает под столом ножкой. Из хрипящих колонок доносится голос Роберта Смита и печальный перебор гитары. В спертом воздухе бара витает запах прокисшего пива, мужского пота, густого сигаретного дыма и давно немытой пизды.

На другом конце барной стойки девушка с жутковатым натесом на голове, но не с таким ужасным лицом, тянет коктейль и периодически кидает взгляды в мою сторону. К твоему сожалению, сегодня ты меня не интересуешь. Мне похуй на тебя, похуй на твой начес и даже похуй на твою потухшую пизду. Я делаю глоток и тянусь за сигаретой. Прикурив, я пускаю кольцо и смотрю, как оно постепенно рассеивается и растворяется в тусклом свете желтых ламп. Я думаю, что тот, кто придумал лед, виски и Роберта Смита, заслуживает того, чтобы его имя выгравировали на рамке для фотографий и повесили на стену. Я смотрю на стенку бара. Пожалуй, между этим натюрмортом с яблоками и треснувшим винилом The Kinks, эта рамка смотрелась бы особенно гармонично.

Я как-то слышал, что хозяин бара хотел открыть что-то вроде пивного ресторана в лучших ирландских, или там, британских традициях, хотя все, что я о них знаю – что там можно пить и неплохо проводить время. Здесь же можно только пить. И, временами, даже слушать неплохую музыку. Однако, на этом все британское заканчивается и начинается все то, что имеется. А на вопрос, почему в итоге все так вышло, я думаю, что владелец попросту никогда не был ни в Англии, ни в Ирландии. А может, дело в другом?

Девушка встает со стула, оставив в покое свой пустой бокал, проходит вдоль стойки и садится рядом со мной.

- Знаешь, - затягивает она нестерпимо тянущимся голосом, – мне кажется, что я похожа на Джоанн Джет. Ты не находишь? – ее пустой мутный взгляд проходит сквозь меня. Я на всякий случай оборачиваюсь, но там всего лишь стена. Без натюрморта, и, даже, без пластинки.

Я молчу и тянусь за сигаретой.

- Наверное, я даже могла бы играть на гитаре в бэнде, - она продолжает тянуть слоги, а я сигарету.

- Знаешь, кажется, я даже умею петь.

Она смотрит поверх стойки. Я осушаю стакан, и вот, он вновь пуст. Все, о чем я говорил.

Я киваю бармену, он наливает и вопросительно смотрит в сторону девушки.

- Эээ… кхм, - я произношу звуки впервые за вечер и пугаюсь собственного голоса. - Что ты будешь?

- Вишневую настойку.

Бармен наливает темно-алую жидкость в бокал и ставит перед девушкой. Она отпивает и продолжает:

- Однажды, мы собрались на флету у Кощея, и до утра пели песни под аккомпанемент Лиса. Я была хороша. Возможно, почти как Джоанн Джет.

Она мечтательно смотрит куда-то в стену. В пустую стену. Я тоже люблю смотреть на стены, но я всегда в них что-то вижу.

- А потом, мы поехали к Тиму, взяли гитару, пару пинт и поехали. Представляешь, поехали к Тиму?

Она смотрит на меня, и я даже вижу в ее глазах некоторые отголоски разума. Она отпивает из бокала.

Я тяну сигарету. Дым висит под потолком, будто туман над предрассветным озером. Бичи все так же ругаются, стучат кулаком по столу и требуют выпивки; парень уже лезет в трусики своей спутницы, а та лишь закатывает глаза и глубоко дышит. Я смотрю на разбитую пластинку The Kinks и натюрморт с яблоками и думаю, черт подери, как же не хватает гравировки посередине – нет, определенно, ее стоит туда повесить.