Malgona

Я был Его полководцем. Один из тысяч, кого Он наделил своей божественной силой. Воитель Дахал. Так меня звали. Проклятый клинок, вынутый из тела первого убитого в той войне стал моим. Я не стал бороться с его кровожадной сутью - я слился с нею, дал оскверненному металлу то, чего он жаждал - крови крылатых. И не только их. Посохом, отобранным в одной из битв у Изгнанника, оказалось очень удобно ломать ноги каменным великанам и излишне наглым крылатым, осмеливающимся выходить со мной один на один.

Другие очень любили создавать свои собственные доспехи и оружие, наполняя их силой. Я не понимал этого: Он никогда не ограничивал нас в силе, так зачем ещё какие-то запасы? Мне хватало меча и посоха. Доспехов я не носил - зачем? Его сила делала кожу прочнее стали, а шрамы мне даже нравились.

Много позже я понял - они просто не верили в Его победу. А я просто не думал о поражении. Я жил битвами, не отвлекаясь на все прочее. Я вел в бой его войска, убивал его врагов и не думал о поражениях. Поражений для меня не существовало, я всегда бился до конца, до тех пор, пока не слышал приказ об отступлении.

Все планы обсуждались без меня, Он не стремился посвящать меня в тонкости. Я был битвой, ее движущей силой - и нам обоим этого было достаточно. Он не боялся предательства, ибо я никогда не думал увидеть в своих врагах кого-то, кроме тех, кого следует убить. Меня не интересовала их философия, взгляды, мысли, меня интересовали способы их победить. И я никогда не думал - а что, если меня все же убьют? Что, если, по какой-то причине, он не сможет дать мне ещё своей силы и я умру? Меня это тоже не волновало. Конечно, я понимал, что чем дольше я живу, тем больше врагов смогу убить и больше приказов исполнить. Но никогда не стремился выжить любой ценой. Другие не понимали, видимо, они просто были умнее. А я - глуп. Мне некогда было думать - надо было сражаться.

Я не то что верил в победу - я не сомневался в ней. Ведь Он так силен, его армии огромны, а мы, Его полководцы, так искусны и многочисленны. И даже когда крылатые начали одерживать верх, меня это не тронуло. Мой Бог силен, я силен, мои друзья сильны - нас нельзя победить. А если мы и проиграем - значит, это часть Его плана.

И когда все рухнуло, для меня тоже мало что изменилось. Просто раньше меня окружали друзья и враги. А теперь друзей не осталось. Все оставшиеся в живых предали Его, перейдя на сторону крылатых или просто сбежав, видя, что они в меньшинстве. Прочие пали в битве.

Да, это был сильный удар и для меня, когда Небесная Сотня повергла моего Бога на землю, впервые нанеся ему поражение.

Но я-то был жив и готов сражаться! А значит, следовало биться.

И я вышел, один из тысяч.

Они убили моего Бога.

Когда небеса темнеют и наполняются синеватой тьмой, из разреженного воздуха и замешанных в нем облачных осколков проявляются силуэты кораблей, быстро обретающие плотность, обрастающие подробностями под рукой неведомого художника. Изорванные паруса, истерзанные абордажными крючьями борта, подпалины на палубах.

Корабли, повиснув средь облаков, замирают в беспорядке, призрачные паруса полощет ветер.

У штурвала одного из кораблей притихшая пустота начинает корчиться, рябит, быстро заполняясь черными полосами. Будто тонкая кисть, обмакнутая в болезненную черноту, мечется туда-сюда, оставляя четкий сквозящий след. Линии эти в свою очередь, исходят по краям туманной мутью, выплетая дымно-серую человеческую фигуру.

Несколько мгновений - и к штурвалу делает шаг седой капитан в обтрепанном мундире неизвестной армии и зазубренной саблей у пояса. Лицо его иссечено черными росчерками-шрамами. Пустым взглядом смертника окинув корабль, он отдает беззвучную команду. Несколько таких же прозрачно-серых матросов бросаются к снастям.

Ещё несколько неслышных распоряжений - и корабль поднимается выше, замирая над облаками. Вокруг него, всюду - такие же корабли, ведомые командирами с черными шрамами на лицах и телах. Матросы, снующие по палубам так быстро, что их серая плоть виснет клочкастой бахромой, не поспевая за владельцами, понемногу завершают суету. Паруса подобраны, орудийные люки открыты.

Они ждут. Несколько томительных секунд.

Пока в глазах одного из них не вспыхивает искра синего огня.

И тогда корабли приходят в движение, подхваченные невидимой волной.

Взмах саблей, немой крик - и грохот орудий разрывает пахнущую тлением тишину. Борт дальнего фрегата растекается белой вспышкой. Первому вторят остальные. Грохот, треск, вспышки зарниц со всех сторон. Проигравшие рушатся вниз. Корабли сталкиваются, круша друг друга залпами в упор, и, едва успев вгрызться в противника абордажными командами  - вместе уходят вниз.

Первому везет - несколько залпов прошли мимо, изрешетив соседей, а его собственные пушки уже раскрошили два брига и сильно потрепали дальний линкор.

Ему везет - из всей матросни лишь трех развеяло в клочья бешеным ветром, скинув за борт. Ему везет - отчаянный таранный удар горящего клипера не удался.

Ему везет и тогда, когда завязывается рукопашная и капитан один рубится с тремя, с трудом, но все же отправляя их в небытие. Первый - первый во всем. Он не победитель, не герой. Но он Первый. И поэтому такой же меченый черными полосами предводитель вражеской команды получает саблей по горлу, а его судно - картечью в бок.

Бой ещё идет. Не смолкает канонада, то тут, то там капитаны командуют "На абордаж!". Проигрывают и побеждают, гибнут и...гибнут. Так или иначе, раньше или позже.

Но Первый держится. Держится, но лишь до тех пор, пока небо вокруг не начинает светлеть, приближая известный всем конец. Ещё несколько залпов, несколько выстрелов, несколько ударов - и небо окрашивается в торжественные цвета пожара. Корабли отходят, из последних сил, в исступлении продолжая схватку. Но золотистый огонь настигает их. И Первого раньше всех.

Обезлюдевшие, покореженные корабли ещё некоторое время висят в небе, опускаясь совсем низко. Потом исчезают и они.

Сухая, морщинистая ладонь откидывает оконную занавесь. Старушка ласково гладит по голове русоволосого мальчишку с чуть испуганными глазами. По окну медленно стекают последние капли.

- Вот и кончилась гроза.