Моя война
Холод. Холод и грязь. Это два слова, которыми я могу охарактеризовать ту самую «окопную войну», которая велась на фронтах Первой мировой. Даже не нужно ничего добавлять, потому что всё говорит само за себя.
Холод. Он донимал нас всех. Донимал, пока мы спали, ели, стояли в карауле, ходили по нужде. Пронизывающий до костей ветер, который не только вызывал пневмонию, но и приносил облака ядовитого газа, выпущенного проклятыми немцами. Он нес в себе еще и огромный источник венерических заболеваний. Почти каждый день в нашем расположении кто-либо подхватывал этот ужасный недуг. Лазареты были переполнены ранеными, чьи ранения были куда серьезнее, чем «простая» болезнь мочеиспускания, поэтому солдаты вынуждены были лечиться сами, своими средствами. Ветер проникал через шинели, задувал только подожжённые сигареты, гасил лампы в бараках и едва ли не сметал солдат с ног.
Грязь. Казалось, все в этом мире сделано из грязи. Все траншеи были заполнены раскисшей, хлюпающей грязью, которая чередовалась с отвратительными лужами грязной воды, в которые не очень-то приятно упасть лицом. Ботинки, гетры, перчатки, полы шинели, приклады винтовок, даже каски у всех были испачканы грязью. Даже дождь, который дома казался мне чем-то очищающим, чем-то, после чего мир становится светлее и приятнее, так вот, даже этот самый дождь казался мне каплями грязи, которая падала на нас с небес. Эта грязь падала в тарелки с едой, попадала в глаза, мочила галифе до самого исподнего. Все были одинаково серыми под этим дождем.
Я прослужил здесь всего три недели, а уже кажется, словно год. Я не жалуюсь, отнюдь. Я не из тех, кто вечно жалуется на превратности судьбы. В армию я попал согласно мобилизации, через два дня после своего семнадцатого дня рождения. Но вряд ли я ожидал попасть в этот ад сразу же… А как еще можно назвать это место? Война это ужас и смерть, но еще хуже – затишье на войне.
Каждые несколько дней мы хоронили с пол-десятка ребят. Учитывая, что никаких боевых действий у нас не велось. Обидно было видеть, что, не успеешь ты познакомиться с человеком, как он уже лежит скрюченным трупом в сторонке.
Первым в этой трясине меня встретил Джойс, сержант. Он показал мне мою койку в бараке, рассказал о том, что здесь и как, к кому нужно обращаться в случае чего. Двое суток я провел бок о бок с ним, болтая о разных вещах. Хороший был парень, родом из Беркли, много повидал и умел рассказать… А на третий день его нашли мертвым, со спущенными брюками и простреленными висками: бедняга отошел в сторонку, чтобы облегчиться, и тут его «снял» снайпер – пуля попала в правый висок и вылетела через левый.
Следующий, с кем я сошелся был МакЛагет. Приятный парень, шотландец по отцу, он был родом из Йорка. Именно с ним я стоял и раскуривал сигарету, когда прозвучал сигнал первой в моей жизни химической атаки. Ребята сыпанули по траншеям в разные стороны. Кто-то попытался укрыться в бараке, закрыв за собой то, что претендовало на роль дверей. Я растерянно оглянулся, ничего не понимая, и МакЛагет рванул меня за рукав.
- Противогаз! – проревел он мне в самое ухо. – Надевай! Живо!
Трясущимися руками я вырвал противогаз из сумки, в которой он висел у меня на поясе и быстро натянул его на голову, уронив на землю каску. Сам МакЛагет также натянул противогаз и увлек меня к штольням, предварительно опустившись на корточки. Мы просидели там очень долго, я не могу вспомнить, что было потом, так как от волнения я потерял сознание.
Вода… Что-то прохладное касается моих губ, течет мне в глотку, прерывая дыхание. Я закашлялся и открыл глаза. Закрывая собой грязно-серое небо, надо мной стоял МакЛагет с фляжкой в руках. На груди у меня лежал мой противогаз. Так закончилась первая моя химическая атака.
Дни текли очень медленно. Грязное небо над головой, грязь и лужи под подошвами ботинок, которые мы сушили по два раза на дню. Время от времени раздавался истошный вопль капрала: «Воздух!», и рядом с нами начали падать снаряды. Чаще всего они падали рядом с траншеями, реже – попадали туда. От каждого взрыва, который вздымал в воздух тучу пыли и грязи, откидывало в сторону. А еще чаще, при падении снаряда, все падали, словно подкошенные. Падали, пряча лица в грязи, набирая в нос и в рот грязную воду из луж, избивая друг друга ботинками, месили себя и товарищей прикладами винтовок в сплошной грязи. И после каждого налета ругали немцев и всю войну в целом.
В караул меня впервые поставили в конце ноября. Весь день перед этим шел дождь, ботинки увязали в грязи почти по щиколотки, условия были самыми подходящими для того, чтобы провести ночь, стоя в боковой траншее в ожидании смерти.
Меня определили к МакЛагету. Он, как младший капрал, должен был следить сразу за тремя рядовыми. На дежурство мне вместо винтовки выдали Webley Mk VI и две патронные сумки.
Наступила ночь. Меня поставили у поворота, ведущего к тупику траншеи. В ночной тишине не было слышно ни одного звука. Слабый свет луны едва помогал разглядеть собственные перчатки, не говоря уж о врагах. После часа инструктажа, МакЛагет отошел к другим ребятам.
Я стоял в кромешной тьме, привалившись к скользким бревнам и раз за разом ощупывал кобуру. Затем, вспомнив о том, что я так и не зарядил пистолет, я вынул его из кобуры, и зарядил его патронами так тихо, как только мог. Я уже собирался положить пистолет на место, как что-то привело меня в готовность. Не знаю, что это было, но через секунду я услышал тихие, но отчетливые шаги. Это были осторожные шаги человека, который не хотел, чтобы его услышали. Они раздавались не с той стороны, куда ушел МакЛагет, а из тупика. Там не было ни барака, ни штольни, а значит, идти мог только немец!
Согнув руку в локте, я замер, вжавшись в бревна. И через секунду из-за угла вынырнула тень человека в немецкой каске. Я не понимал, что делаю, но, прежде, чем он увидел меня, я отвел руку, взвел курок и выстрели прямо в упор. Звук выстрела долетел до меня словно издалека. Местные ребята предпочитают рукопашный бой, чтобы не выдавать своих позиций стрельбой, но я был словно не в себе. Не опуская пистолета, левой рукой я выхватил штык-нож и со всей силой ударил им немца. Нож слегка замедлил ход, разрывая шинель и прочую одежду, но уже через секунду я выдернул его из груди врага, и струя крови устремилась на мои гетры и шинель. Немец пошатнулся, готовый упасть вперед, и тут я один за другим засадил в него оставшиеся пять пуль и выронил пистолет. Немец упал на спину, истекая кровью. Пистолет хлюпнул где-то у моих ног. Сам я опустился на колени прямо у сапог убитого мною немца. По направлению ко мне уже бежали по траншее люди, и нетрудно было угадать в первом МакЛагета. Но я не выдержал и зарыдал. Я рыдал, не стараясь остановить слезы, которые стекали по лицу и капали мне на шинель. Кто-то робко погладил меня по спине. А я все плакал. Это были мои первые и последние за всю войну слезы.