Halion

Очевидно, в определенных ситуациях эти два способа могут вступать в конфликт, который в рамках религиозного мировоззрения трактуется как противоборство сверхъестественных сил. Рассудочный способ мышления, включающий в себя осознание собственного "я" и оперирование отвлеченными понятиями, рассматривается как проявление божественного начала или, другими словами – души. Проявления рептилоидного способа реагирования в большей степени относится к решению прозаических и вполне конкретных задач, удовлетворению потребностей плоти (в то время, как рассудочный способ может удовлетворять томление духа). А что является содержанием и целью жизни в рамках религиозного мировоззрения, как не освобождения чистого духа из тюрьмы грешного тела?  

Следование такой концепции неизбежно приводит религиозного человека к представлении о рептилоидности, как о темной сатанинской стороне человеческой природы, как к дьявольскому искушению, и о необходимости противодействия этим инстинктивным желаниям и потребностям. Ведь согласно религиозным представлениям после земной смерти бессмертная душа вместе со своей телесной оболочкой лишается и всех рептилоидных потребностей, а следовательно они являются чем-то необязательным, излишним, не отвечающим высшим целям жизни посвященной Богу.  

Тем более, что для мотивации этих потребностей организм использует эндорфиновую стимуляцию, а религиозное сознание склонно считать греховным всякое удовольствие происходящее из иных источников кроме божественного.  

В сущности само понятие греха родилось из недоверия к рептилоидным потребностям. Отсюда прямой путь к признанию грехом всякой рептилоидной потребности, включая дефекацию или желанию моргнуть и шмыгнуть носом. А раз уж следование рептилоидной природе приносит удовольствие и эндорфиновое счастье, то логичным противодействием такому положению вещей служит политика воздержаний и ограничений, что в конечном итоге приводит к мазохистскому культу страдания и смерти, как высшим формам религиозного подвижничества. Подавляя свою рептилоидную природу, религиозный человек тем самым, как бы торжествует победу над дьяволом. Осталось только понять, знает ли об этом Дьявол, и испытывает ли Бог радость от постов, самобичеваний, охолощения и прочих экстремальных религиозных практик.

Был среди нас один артист хора бесталанный и наглый, достаточно сказать, что он даже не утруждал себя заучиванием музыкальных партий, пел как бог на душу положит, часть партии мог петь из теноров, часть из альтов, часть из сопрано — то что случайно запомнилось ему на репетициях, хотя сам был баритоном.

Кроме того, он имел привычку на каждое представление брать с собой в гримерку бутылку водки и пить понемножку в течение спектакля.  

Все это ему позволялось, так как жена его была инспектором хора и покрывала его проделки.  

А я тогда водку тоже очень любил и однажды напросился к нему в долю. Он спорить не стал и налил мне сразу пол стакана, а потом мы пошли на сцену.  

И вот, что интересно, под водочкой я воспринял представление совершенно по-иному. Все эти стародавние австро–венгерские дела стали мне вдруг интересны, и шутки припорошенные пылью времен, оказались неожиданно хороши, а девчонки из балета так феерически встряхивали своими разноцветными цыганскими юбками! Я наслаждался этой невзаправдошной жизнью и своим участием в этом сладком безумии.  

Потом, я еще несколько раз выходил на сцену пьяным и всегда испытывал эйфорию отрыва от своей подлинной жизни и погружения в волшебный мир спектакля. 

И вот так, мы скакали пьяными козлами в храме искусства, а зрители на это любовались. Но, правду сказать, зрителей было совсем мало в то неспокойное время. Приходили все одни и те же завзятые театралы, как мне сейчас кажется, — не вполне адекватные люди, страдающие расстройством психики. Смыслом их жизни стали ежедневные походы на эти, сто уже раз смотренные «Веселую вдову» и «Марицу». Я представляю, как морозными зимними вечерами они брели через весь город к театру пешком, чтобы сэкономить на трамвайном билете и скопить денег на билет на спектакль, и на букет гвоздик примадонне. 

Иногда, в зрительном зале сидело всего человек 5–6, но спектакль не отменяли, хотя артистов, музыкантов оркестра и технических работников было занято гораздо больше, а для освещения зала и сцены требовалось немалое количество электроэнергии.

А артист этот сейчас уже умер, а был еще совсем не старый. 

А, то был еще один баритон в нашем хоре, его имя я назову — Миша. Миша был из бывших балетных, но еще крепкий и пел, как следует, без дураков. Он, к спиртному ни прикасался, а если прикасался, то все — сразу запой на две недели. 

Еще пел баритоном Серега, который потом эмигрировал в Ирландию. И я был тоже баритон. Эта черта роднила всех нас четверых. 

Как–то раз, я случайно упомянул в разговоре, что у меня дома валяется скороварка — такая кастрюля с герметически закрывающейся крышкой, и Миша сразу оживился и сказал, что такой скороваркой очень удобно гнать самогон. Он испросил разрешения воспользоваться моей скороваркой и заявил, что сегодня же поставит брагу. Ну, мне было не жалко, тем более, что Миша обещал угостить нас с Серегой самогоном. 

Через какое–то время брага созрела и мы Серегой пошли к Мише домой, прихватив с собой скороварку. Стеклянной трубки не нашли и гнали через резиновую, что добавило вкусу самогона отвратительный синтетический тон.  

Я никогда не любил самогона, а этот, вдобавок был теплым, с противным резиновым привкусом. Мы для приличия выпили пару стопок и ушли, оставив скороварку Мише для перегонки оставшегося продукта.  

На следующий день в театре была репетиция, Миша не пришел. Мы догадались, что он с перепоя решил игнорировать работу. В следующие два дня тоже были репетиции, и Миша ни на одну из них не явился. Было очевидно, что у него начался запой. Инспектор хора тревожно спрашивала у всех, не знают ли они, что стряслось с Мишей — (может заболел!?), ведь на следующий день должен был идти спектакль, в котором у Миши была пара–тройка второстепенных ролей, где–то там он должен был произнести реплику из толпы, в другом месте исполнить танец вместе с двумя ведущими актерами. Он же был бывший балетный и поэтому его всегда привлекали к танцам в постановках. 

А мы с Серегой ничего не отвечали на такие расспросы, хотя понимали в чем тут дело. 

Наступил вечер спектакля, Миша не появлялся. У хора в начале, была длинная пауза, мы сидели в гримерке в костюмах и гриме и слушали по радио ход спектакля, чтобы не пропустить свой выход. 

От нечего делать, Серега предложил мне пойти к сцене, посмотреть, как играющие актеры будут выкручиваться из ситуации с отсутствием Мишы, ведь им на ходу придется изменять текст, кто–то может запутаться и тогда будет смешно. 

Серега был в очень грустном, почти трагическом настроении. Он все ждал какого–то момента, когда отсутствие Мишы должно было просто погубить спектакль. Но он никак не мог точно вспомнить – когда же этот момент настанет, и только нетерпеливо шептал: "Сейчас, вот сейчас!"

Тут, как раз, подошло время танца. Два актера уже стояли на сцене и недоуменно оглядывались, ища глазами Мишу. Без него все равновесие танца, установленное на репетициях рассыпалось в прах. 

Оркестр неумолимо заиграл вступление к танцевальному номеру и тут все услышали громкие быстрые шаги. Миша шел к сцене слегка покачиваясь на ходу, было видно, что он пьян, его артистический костюм находился в полном беспорядке, шнурки лакированных туфель болтались не завязанными. Рядом с ним семенила помреж (помощник режиссера), она пыталась не допустить выхода Миши на сцену в таком виде. 

Подойдя к краю кулисы, Миша продолжал пошатываться, но за один шаг до выхода на сцену, с ним произошло волшебное превращение: осанка распрямилась, плечи развернулись, пошатывание бесследно исчезло, он гоголем выскочил на центр сцены чуть ли еще не с молодецким посвистом.  

Я до сих пор помню этот танец, из–за кулисы было хорошо видно. Миша танцевал как на дзот бросаются, но конечно было заметно, что движения его тяжеловесны, лицо красное как из бани, и еще эти шнурки... 

Вот так тогда работали, себя не жалели.  

Сейчас Миша уже умер и Серега тоже умер недавно, было ему только сорок пять, мы с ним переговаривались иногда по скайпу, он жил в Дублине и я все собирался к нему съездить в гости, да так и не собрался. В общем, из всех героев этой истории в живых остался я один, хотя было это не так уж и давно. 

Думаю, все дело в нервах. Ну и алкоголь, конечно...

В день отправки, курсантов освобождали от нарядов, и оставляли после развода в казарме – готовиться к дороге. Многие пользовались этим, чтобы пошарить в чужих тумбочках. Хотя, что там можно было найти – мыло в мыльнице, зубную пасту, бритвенные лезвия? Впрочем, воровали и это. Воровство так сильно развилось (вообще-то его и в обычное время хватало), что приходилось все мало–мальски ценное носить с собой в карманах: и мыло в мыльнице, и зубную пасту, и бритвенный станок. Все ходили с оттопыренными карманами, а сержанты уже не обращали внимания на это вопиющее нарушение формы одежды.  

По ночам начали тащить даже обмундирование, поэтому мы стали класть его под матрац, на котором спали.  

В соседнем взводе у меня был друг – не друг, ну, знакомый один курсант, с которым мы обменивались приветствиями при встрече, такие приятельские, что ли отношения, и он мне казался приятным парнишкой, может внешность у него такая была – располагающая к себе, не знаю.  

Он попросил дать ему часы в караул. У меня имелись наручные часы, и в 1985 году в Советской Армии они имели некоторую цену.  

На следующий день он часы не вернул, я стал искать его, оказалось – уехал на новое место службы. То есть, он меня обманул насчет караула, он просто хотел завладеть моими часами. 

Перед отправкой в Германию, мне выдали юфтевый ремень и юфтевые сапоги. Это было шикарно! До этого я ходил в кирзачах и подпоясывался ремнем из слоящейся пленки. И кирзачи были говно, и ремень. Вот я думаю так: если хочешь отправить человека воевать или на возможность войны, так дай ему нормальную кожаную обувь и хороший ремень, дай ему теплую куртку, дай ему нормально выспаться, и хорошо его накорми. Но в советской армии, видимо была другая концепция и иной взгляд на этот вопрос, потому что все делалось строго наоборот.  

А юфтевые сапоги и ремни нам выдали не потому, что это была такая забота о нас, а потому что мы выдвигались на передовые позиции фронта между СССР и проклятым Западом и нас бы могли сфотографировать, например, вражеские западные журналисты и мы могли бы на этих гипотетических снимках выглядеть не слишком презентабельно в кирзачах. То есть, наша задача была — показать, что на нас такая же форма российских солдат, что и во всем остальном СССР, бойся супостат! Мы все тута в юфтевых, не токмо в ГДР. Мы богаты и сильны, в кожной избе на столе щи с говядиной. 

Выданные мне великолепные юфтевые сапоги оказались малы на размер, я стал просить старшину выдать мне сапоги бОльшего размера, но он равнодушно ответил, что на складе большего размера нет.  

Собрали группу человек из десяти тех, кто едет в Германию, дали каждому сухой паек – 2 банки мясо–растительных консервов и банку мясных, из расчета на одни сутки пути. Еще дали буханку хлеба на всех. Назначили сопровождающим незнакомого офицера из другой роты, и рано утром мы отправились в Москву.  

В Москве офицер отвез нас в аэропорт, сейчас уже не вспомню в который, в аэропорту был отгорожен скамейками участок внутри зала ожидания, там кучей громоздились солдатские вещмешки и спали на полу солдаты. Больше я этого офицера не видел никогда, он нас завел нас в эту охраняемую зону и свалил куда–то по своим делам. 

Стояла нелетная погода, рейсы отменяли, мы просидели в зале ожидания трое суток. Хуже всего было то, что жрать было нечего. Сухой паек я съел еще в первый день, хлеба этого, который «на всех» я вообще не увидел, в общем, голодал. Солдат из этого огороженного зала не выпускали, но я уже был теперь сержант, а сержантам позволялось выходить в аэропорт. У меня с собой было совсем немного денег – меньше рубля мелочью. Я на эту мелочь купил в буфете пару раз булочки какие–то, а потом осталось только 15 копеек, и я решил на них позвонить домой по автомату междугородней связи, хотя был сильный соблазн и эти 15 копеек истратить на еду. 

Позвонил домой, сообщил, где я и что. Разговаривал я с мамой, и не мог тогда представить, что это наш с ней последний разговор в жизни. И он был совсем короткий, не помню, сколько тогда 15 копеек давали времени разговора, минуты 2–3, кажется. Пообещал сразу же написать, когда прибуду на постоянное место службы. 

И вот кончилась мелочь, я бродил по аэропорту, проходя мимо буфета видел недоеденный хлеб на тарелках, какие–то коржики, хотелось подойти и, незаметно взять, но я преодолевал соблазн.

В туалете подошел к молодому пареньку, грозно нахмурил брови и в угрожающем тоне попросил мелочи. Парнишка оказался с другом, они пролепетал что–то, типа "нету мелочи" и улепетнули.  

Почему в подобной ситуации грабеж показался более приемлемым для моей совести, чем воровство с тарелки? Парадокс советского воспитания? 

Там было довольно много солдат только что призванных, я хотел было их пощипать, по поводу домашних пирожков, но оказалось, они уже больше недели путешествуют по пересылкам и сами голодают. Тогда, я стал ходить между ними, и выспрашивать – нет ли кого, кому выдали сапоги слишком большого размера? Это похоже на чудо, но мне удалось отыскать такого человека. Мы с ним обменялись сапогами и каждому из нас они стали впору.  

А я уже натер мозоли, хотя до тех пор думал, что после тех мозолей которые набил себе кирзачами в учебке, мне уже ничего не страшно. У меня вся подошва стала к тому времени как пластмассовая я иногда по ней щелкал ногтем и звук был такой, как будто по школьному пеналу для карандашей. 

В Москве вьюжило, а в Германии еще даже листья не все пожелтели на деревьях. На военном аэродроме, нам навстречу попалась колонна дембелей улетающих в Союз. Они приветствовали нас дружным гоготом, свистом, криками "Духи, вешайтесь! ", в нашу колонну полетели ремни. 

Пересылку в Франкфурте–на–Одере я помню смутно, мы там прошли весьма поверхностный медицинский осмотр, кажется, искали, в основном, кожные болезни, вроде чесотки, и не без успеха.  

Во время осмотра, я с некоторым удивлением обнаружил, что за 4 месяца службы в Советской Армии похудел на 20 килограмм (я пришел по спецпризыву в июне). Весил 80 кг при росте 1. 82, а стал весить 60. Кормили в учебке паршиво. А организация кормежки была еще хуже, не раз и не два бывало такое, что ты выходил их столовой не съев вообще ни единой крошки. Или могло случиться так, что вбежав в столовую (да, в столовую нас не вводили а загоняли бегом, да еще и не по одному разу, повторяя этот забег снова и снова, под предлогом того, что мы вбегаем через двери недостаточно быстро) мы видели на столах соседнего подразделения нетронутые чай и куски белого хлеба намазанного сливочного масла. Это сержанты мордовали взвод за какую–то провинность, наверное командовали "встать! — сесть! " пока время завтрака не заканчивалось. 

Можете себе представить мотивацию человека теряющего в месяц по семь кг живого веса, по отношению к бутерброду с маслом? 

Тогда я пришел к выводу, что нам нарочно не дают возможности нормально питаться (наряду с прочими видами угнетения, в первую очередь, с помощью физических нагрузок, пытки недосыпом, моральным давлением) чтобы зачморить до полного безразличия к своей судьбе, сломать волю. На это можно сказать, что из нас готовили бойцов, солдат, убийц. Такой точке зрения противоречит, тот факт, что нас очень плохо учили обращаться со своим вооружением, и по нашей воинской специальности. Я имел очень приблизительное понимание, в этом вопросе, хотя получил запись в военном билете о специальности командира машины по дезактивации техники. Нет, нас просто превращали в послушных запуганных забитых рабов, которые выполнят то, что им скажет начальник. Это и было целью, ничего другого.  

Весь день мы проторчали на пересылке во Франкфурте–на–Одере, а ночью нас погнали к железнодорожному вокзалу. Выстроили в колонну по шесть, получилась весьма внушительная толпа народу. На каждом солдате была шинель в скатке, вещмешок. Во главе колоны поставили бронетранспортер. Он ехал со средней скоростью пешехода, но колонна растянулась, наверное, на пару километров, и в какие–то моменты приходилось бежать, чтобы не отстать. 

Со всех сторон нас подгоняли солдаты ВАИ, одетые немного странно – в черные кожаные костюмы (штаны и куртка), и белые портупеи.  

А на портупеях еще мигала светомузыка, но только без музыки, просто лампочки мигали синхронно, видно у них батарейки были где–то подцеплены к портупее. Они пинали бегущих солдат ногами и полосатыми жезлами по спинам и задницам и кричали (почему–то по–немецки): «Шнель, Шнель!!! »  

Один солдат споткнулся, упал, покатилась скатка, котелок, другие скачут через него, он ползает под ногами бегущих, собирая свое барахло.  

А декорацией – спящий немецкий город, черепичные крыши, брусчатка. 

Ни в одном окне не горел свет. Пока я бежал в толпе, я несколько раз поднимал голову, пытаясь увидеть свет хотя бы в одном окне. Тогда подумал, что немцев так запугали, что они бояться ночью даже свет зажечь, лежат под одеялом, трясясь от страха, пока там на улице грохочут сапоги этих восточных варваров.  

Сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет я думаю иначе: немцам просто были до фонаря все эти русские побегушки, а спать они ложились по часам (не как у нас), поэтому и не светились окна. 

Пригнали нас к поезду, и тут я понял, что сейчас будет сложный момент, потому как поезд оказался маленьким (узкая колея к тому же), а народищу была хренова туча.  

Но вышло так, что всех сержантов — выпускников учебок, собрали в отдельную колонну и эту колонну направили к вагонам в самую первую очередь, и я, конечно, тоже был в этой колонне. Я забежал в вагон, и сразу занял место на нарах. Нары эти были во всю ширину вагона, имелся только небольшой проход от двери. Начал набиваться народ в вагон, сначала заполнили нары, потом новоприбывшие стали садиться на нары в ногах у тех, кто занял место раньше, потом уже полезли под нары. В общем, ехали в ужасной давке, примерно какая бывала в советских автобусах в часы пик, просто пластами лежали друг на друге. Во время сна мы постоянно отлеживали друг другу то руки, то ноги, постоянно просыпались из–за этого, пытались менять положение. 

И это, сука, происходило во второй половине 20 века, в армии страны, которая считала себя вправе учить другие страны, как надо правильно жить. 

Ночью я проснулся от того, что солдаты железнодорожники грабили моих спутников, у одного отобрали часы, но искали в основном деньги. Меня это никак не коснулось, у меня уже теперь не было ни денег, ни часов.  

Утром приехали куда–то, вывалились на перрон. На перроне один тщедушного вида парнишка кавказской национальности, вдруг сорвал с себя ремень начал крутить над головой и кричать на железнодорожных солдат, что они крысы, что пусть попробуют сунуться к нему. Железнодорожные солдаты противно щерились, гы–гыкали, но подойти к кавказцу не решились.  

Нескольких человек (в том числе и меня) отделили от основной группы и отвели в какой–то спортзал с матами, канатами и шведской стенкой. К нам вышел толстомордый офицер и объявил, что мы давали присягу в том, что обязуемся стойко переносить тяготы и лишения военной службы, ну так вот, как раз нам и представится случай исполнить это свое обещание, потому что нам придется пол-дня провести а этом неотапливаемом помещении. Было очень холодно, я пытался укрываться матами, но они не сильно грели, кто–то пробовал делать упражнения на шведской стенке, чтобы согреться. 

Вот не помню точно, кормили нас где–то на всем протяжении пути или я поел только в части? Мне, все–таки кажется, что только в части. Я, даже помню, что это была жаренная рыба, когда я ее ел, я полностью отключился от окружающего мира, жрал как животное, просто даже выключился, ничего не имело для меня значения в этот момент, кроме жратвы. Это — один из уроков службы в армии — понять какая тонкая граница отделяет тебя от зверя. 

Я зашел в умывалку, там было мыло, и стал мыть голову холодной водой из крана. Я не мылся и не менял белье уже около месяца, с головы вода текла просто черная, я, наверное, все это время ходил чумазый и вонючий как бомж. 

В армии я впервые понял, что собой представляет собой советское государство, и как оно относится к своим гражданам. Офицеры к солдатам обращались с подчеркнутым пренебрежением (мне даже показалось, что многие из них даже бравировали своим скотским отношением к подчиненным). Считалось нормальным оставлять военнослужащих сутками без еды, заставлять их спать на заплеваном холодном полу, держать в неотапливаемых помещениях, покушаться на их мизерную зарплату, оскорблять и унижать солдат. Рукоприкладство по отношению к солдату, тоже не было каким–то из ряда вон выходящим событием. Кроме того, для меня было очевидно, что офицеры негласно поощряют "дедовщину" — неуставные отношения, этим они снимали с себя заметную часть работы по поддержанию "порядка" в казарме. Дедовщина была не исключением, а правилом. Во всех частях где мне приходилось служить, офицеров называли не иначе как "шакалы". Солдат был полностью во власти своего воинского начальства, жаловаться было бессмысленно и некому. Широко применялись коллективные наказания, когда за ошибку или нерадивость одного, наказывали всех, хотя это было запрещено уставом. 

Все эти впечатления вылились у меня впоследствии в стойкое неприятие советской системы и привели в эмиграцию, в конечном счете. 

Мандарины и апельсины приходилось уже пробовать, родители всегда покупали их, когда бывали в Москве. Была еще у меня мечта попробовать ананас. На фантиках известного сорта советских конфет как раз был изображен этот фрукт, а вкус конфет содержал в себе характерную кислинку. Но ананас мне довелось попробовать только после краха коммунизма.  

А бананы, были такими зелеными и такими твердыми, что ими наверное, можно было забивать гвозди. Знающие люди подсказали, что эти бананы должны еще полежать для окончательного созревания. Ну, я их и положил в кухонный шкаф. И каждый день пробовал по одному, надеясь, что они уже дошли. Но, не тут-то было! Так и съел постепенно два килограмма зеленых бананов. Только последние пара штук были более-менее созревшие, хотя лучше бы им было полежать еще недельку или две.

Токайское  

Во времена моей студенческой молодости купить токайское вино считалось большой удачей. Бутылочкой "самородной" не стыдно было украсить самый изысканный стол (слово "самородный" мы тогда трактовали в том смысле, что вино делают из смородины). Покупали его обычно в Москве в магазине Будапешт.  

Сейчас я живу в Европе и когда покупаю бутылку французского или испанского винишка в обычном супермаркете, то часто натыкаюсь взглядом на нижние полки где стоят бутылки токайского разных видов. Обычно это самое дешевое вино, дешевле только пойло в картонных коробках, которое покупают бомжи. Надо же, как все в жизни меняется.

Пепси-кола  

Мамин брат, то есть, мой дядя, жил со своей семьей в Сочи. Мама, конечно пользовалась этим обстоятельством, и мы ездили летом на море, а жили у дяди. Там я и попробовал впервые пепси-колу, которую выпускали где-то в Ялте, если не ошибаюсь. Я был очарован этим напитком, особенно, тем что он был так сильно газирован, гораздо сильнее, чем обыкновенные советские лимонады. Это было году в 1977, примерно, а может еще раньше. Позднее, в начале 80х, в Москве начали продавать фанту на разлив в специальных торговых точках, например на ярославском вокзале. Тоже была вкусная зараза, не то что сейчас.  

Пицца

Впервые мне довелось попробовать пиццу в 1986 году в Бресте, где я оказался по пути в ГДР, возвращаясь из отпуска во время службы в армии. Я прибыл в Брест утром и рассудил, так, что незачем мне сдаваться в комендатуру, там просто сразу отправят на пересылку, а из нее уже не выйдешь до самой посадки в поезд. Гораздо интереснее показался вариант пошлятся по городу, посмотреть брестскую крепость и вволю попить пива, которое в Бресте продавалось на каждом углу, не то что у нас дома в Иваново. Тем более, что я был в гражданке, а в карманах звенела какая-то мелочь. План этот вполне осуществился, я бродил по Бресту и выпил неимоверное количество пива. Ближе к вечеру я оказался в каком-то парке и там среди прочих развлечений оказалась пиццерия. Я читал в книгах американских авторов упоминание о такой еде, но никогда ее не пробовал и не представлял даже как она выглядит. А выглядела брестская пицца образца 1986 года примерно так: довольно жесткая пресная лепешка размером чуть больше чайного блюдца, а на ней лук и два кусочка соленой селедки.  

"Так себе, эта пицца, ничего особенного", – подумал я тогда. Впрочем, как закуска под пиво, была не хуже любой другой.

Все подобные случаи, кстати, всегда были связаны с водкой. В другой раз тоже все ужрались и за покойником не уследили, а там свечки рядом стояли с гробом и пока заметили неладное, покойник успел уже прилично обгореть. Ему, конечно, все равно, а родственникам может быть неприятно.  

Еще бывало, иногда идешь домой, поднимаешься на свой седьмой этаж без лифта (лифт отключали в 23 часа, ибо нефиг) и вдруг этаже на пятом неожиданно натыкаешься на крышку гроба которая стоит прислоненная к стене. Уверяю, в позднее время и при сумрачном освещении, эффект бывал вполне психоделическим.  

Часто, в дом умершего слетались какие-то тетки-бабки в платочках и начинали там чего-то завывать у гроба, это вроде называлось "плакальщицы".  

Кажется, их нанимали за деньги, но не удивлюсь, если некоторые приходили порыдать бесплатно, из любви к чистому искусству страдания и плача. Хотя, возможно, на самом деле приходили с целью что-нибудь по-тихому спи…ть, пользуясь неразберихой и нервозной обстановкой в доме.  

Перед тем как везти покойника на кладбище, гроб выставляли во дворе на пару табуретов (чтобы могли попрощаться соседи?). Возле входа в подъезд на асфальт насыпали еловый лапник, что привносило в действо неуместную празднично-новогоднюю нотку.  

Наверное, каждый из читателей мужского пола родившийся при диалектическом материализме, хотя бы раз в жизни принимал участие в "выносе тела", а вернее сказать, в выносе гроба по лестницам совецкой хрущевки или 9-этажки. Не самая простая задача, скажу я вам. Если идешь снизу, то в некоторые моменты весь вес перемещается на твои руки, а на узких поворотах гроб приходится поднимать почти вертикально, и каждый раз, кажется, что сейчас покойник вывалится прямо на тебя. Но, все же это проще, чем заносить по такой же лестнице пианино, тем более, что пианино в половине случаев надо тащить наверх, а гроб с телом всегда сносят вниз. Это логично.  

Само собой, все эти манипуляции регламентировались большим количеством неписаных правил и суеверий. Выносить покойника следовало исключительно ногами вперед, гроб не должны нести близкие родственники, в доме умершего надо завесить все зеркала, необходимо было еще вымыть пол с мыльной пеной, причем надо было двигаться от гроба в сторону двери и так далее.  

Естественно, все это кафкианство продолжалось и на кладбище. Вдова покойного в черном платке (или кто-то другой из родственников женского пола) имели при себе увесистую хозяйственную сумку, с жидкой валютой – расплачиваться с работниками кладбища, ритуальной службы, водителем и прочими. Само собой, доверять эту сумку родственникам мужского пола было бы, вряд ли, разумно.  

В общем, хоронили под водочку, соответственно все участники процесса были пьяненькие. Например, на похоронах близкого мне человека в 1985 году, кладбищенский гробокапатель был так пьян, что свалился в могилу в процессе ритуала прощания. Жена мне рассказывала, как хоронили сестру ее бабушки в деревне. Похоронами занимались два ее сына – деревенских алкаша. Собственно говоря, после совместного с ними распития самогонки она и скончалась. Пару дней она еще пролежала в доме, так как у сыновей продолжался запой. Наконец они кое-как взгромоздили мать на санки и повезли на кладбище. Пока они продрали глаза с пьяни, пока из дома выбрались, начало уже смеркаться, зима ведь. Да еще мороз – 20. В общем, сил не хватило до кладбища довезти, прикопали прямо в поле, да и ямку в мерзлой земле вырыли совсем не глубокую. Фактически, больше снегом присыпали, чем землей. Сверху прутик воткнули, чтобы, весной нормально на кладбище перезахоронить. Но какое там, весной ничего не отыскали в грязюке, да особо и не искали.  

Был у меня друган в те времена, вместе выпивали часто. И вот мне запомнилось, как он выказал желание, чтобы на его похоронах играла запись группы Deep Purple. Ага, может еще Black Sabbath? Так случилось, что был я на его похоронах, он утонул по пьяни. Хоронили в закрытом гробу размером в 3 раза больше обычного, он в воде пробыл два или три дня. Конечно, никакого святотатственного Deep Purple над его гробом не звучало, а играл на магнитофоне традиционный Шопен.  

Кстати, в эмиграции я столкнулся с тем, что тут можно выбрать для погребальной церемонии не только академическую музыку, но и даже рок. Мне рассказывали о похоронах, где на прощании исполнялась песня группы Doors "The End". Надо сказать, что в Европе сейчас редко хоронят в земле, это удовольствие дорогое, причем землю для захоронения обычно не покупают, а арендуют. То есть, пока кто-то платит, ты лежишь спокойно, но стоит пропустить пару выплат и могилу без всяких сантиментов освобождают от твоего присутствия, и подселяют туда нового постояльца. А обычных людей, у которых нет больших финансовых возможностей, сжигают в крематории. Я уже смирился с этой мыслью, что буду сожжен. Да и что хорошего гнить под землей и быть кормом для всевозможных червей и личинок? А то еще потом лет через 300, ученые откопают твой скелет и установят, что ты двенадцать раз болел гонореей, а кости твои так пропитались канабиоидными смолами, что их можно курить вместо косяка, если немного подсушить. А крематорий хорош тем, что от тебя останется только горсть трухи и никакого ДНК. Никто не сможет, например наплодить пару тысяч твоих клонов и заставить их работать в урановой шахте за еду. Думаю, что в новых условиях современной жизни необходимо максимально защищать свою ДНК от попадания в чужие руки, хоть бы даже и после смерти. Но, с другой стороны, я размышлял о процессе кремации в духе отрицательных коннотаций и додумался до того, что это чем-то похоже на запекание гуся в духовке. То есть, в какой-то момент ты станешь похож на такого гуся с поджаристой коркой и ароматом гриля. Эта мысль мне почему-то неприятна. Наверное, я просто имею слишком богатое воображение.  

Однако, вернусь к описанию похоронной церемонии по европейскому образцу. Никто тут, конечно гробы родственников не таскает на собственном горбу, на то имеются специальные службы, которые выполняют все "под ключ", и гроба стоящего у дверей квартиры или подъезда тоже не увидишь. В крематории проводится церемония прощания. Можно выбрать религиозную процедуру, а можно и гражданскую, хозяин – барин. Также выбирается и музыка. Гроб по специальному конвееру направляется в дверцы топки под замогильный речетатив Джимма Моррисона, а пока бренное тело прогорает, можно посидеть в баре за кружечкой пива. И вот тебе выдают урну с пеплом. Выходишь во двор с красивым прудом и садиком. В одной руке у тебя кружка с пивом, в другой – небольшая ваза с прахом, в зубах сигаретка. Отхлебываешь пиво и высыпаешь пепел в пруд. Как-то так.  

Некоторые зажиточные граждане из числа коренных местных, имеют на кладбище семейный склеп. Одно время было принято оставлять урны с прахом в таких склепах. Но потом кто-то повадился воровать эти урны для последующей их сдачи в цветмет, а прах просто высыпали на землю. Местные подозревают в этих диких эксцессах цыган, которых тут называют "соотечественники" и люто их ненавидят. Цыгане очень обижаются, на такое плохое к ним отношение их-за таких пустяков и массово эмигрируют в Канаду. Надо заметить, что цыгане тут поселились на месте депортированных после войны немцев. Это как в Китае – когда уничтожили всех воробьев, массово размножились гусеницы.  

А если вернуться к нашим баранам (в смысле, к похоронам), то нельзя не упомянуть поминки, извиняюсь за тавтологию.  

После пугающего кладбищенского экспириенса, человеческий организм требует восстановления эмоционального баланса. Поэтому неудивительно, что на большинстве поминок, которые мне пришлось посетить, слезы и печальные гримасы быстро сменяются смехом и улыбками до ушей. Не без влияния водочки, конечно. До танцев дело доходит редко, но хоровое исполнение застольных песен было в порядке вещей. Пословица "Хоронили тещу, порвали три баяна" может иметь под собой вполне реальную основу.