Bulizhnikov

Было это давным-давно. Не в этом веке и даже не в этом тысячелетии. Обучался я тогда премудростям электротехническим в храме наук ремесленных, куда съезжались юноши настолько одарённые, что видеть их в школе учителя более не желали, дабы не затмевали они их мудростью своей. И преподавал нам основы профессии пожилой (лет 45) мастер производственного обучения. Далее для краткости будем именовать его просто Старый Мастер. О вот однажды, делясь с учениками своими житейскими познаниями, поведал Старый Мастер одну мудрую притчу.

Притча о трёх странниках и сивушных маслах

"Жили-были в одном городе три странника, путешествующих по городу и окрестностям в поисках пустой стеклотары и металлов, хоть и не благородных, но зато цветных. И вот вернулись как-то эти три странника в город с богатой добычей и решили закатить пир по этому поводу. И купили они для этого у лавочника ларёчного бутыль жидкости веселящей.

Но не знали странники, что жидкость та была сделана гоблинами злобными, понаехавшими с южных гор, в сарае для колясок самобеглых при помощи купели чугунной и лопаты шуфельной. И таилось в той бутыли зло страшное, сивушными маслами именуемое. И так как имели те злые масла плавучесть положительную, то и скопились они все у самого горлышка. И оказались сивушные масла те все в первой чарке. И странник, припавший к ней, ушёл по Радуге в Страну вечной охоты. Двое других же стали и дальше жить-поживать, да металл собирать."

Мораль же сей притчи в том, что ежели бы бутыль перед открыванием взболтали, масла сивушные по жидкости распространились равномерно и досталась бы каждому доля малая, для организма не смертельная, и все остались бы живы.

Глубоко запала мне в душу та мудрая притча. И стал я следовать заветам Старого Мастера, взбалтывая бутыль перед тем, как открыть её. Минуло с тех пор не одно десятилетие и, в результате долгих и упорных тренировок, движение это выработалось до автоматизма. И хоть не слышно давно о палёной водке даже в новостях криминальных, бутыль я продолжаю взбалтывать. Благодаря чему и жив до сих пор. Чего и вам желаю.

Я до сих пор не знаю, откуда он у нас появился. Подозреваю, что это была часть какой-то сложной бартерной сделки, в которой участвовали пятидесятикилограммовая бухта плетёного каната, триста литров бензина, две рыболовные сети с подвешенными наплавами и грузилами, редуктор от лодочного мотора «Вихрь», четыре энцефалитных костюма и объектив «Таир-3». Где-то, в ряду взаимообмена этими чрезвычайно полезными прикладными вещами между тремя или четырьмя полевыми отрядами нашей комплексной экспедиции, притаилась вакансия, занятая студентом Павликом.

Павлик был очень опрятный молодой человек, с опрятным небольшим рюкзаком, и таким же небольшим чемоданчиком из искусственной кожи. Чемоданчик сам по себе был странен, но не очень – мой тогдашний начальник отряда, например, возил с собой пластиковый «дипломат» - для карт, ведомственных документов и денег. Очень удачное решение, кстати.

Насторожило нас в рюкзачке и чемоданчике их откровенная новизна; ну и кроме того, на борт судна, куда парень явился, он явился в каких-то кожаных ботинках (замечу – дело было в начале восьмидесятых, кожаные не-туристские ботинки тогда выглядели на полевом человеке как полосатые гетры в толпе разномастной джинсовки где-нибудь на московской остановке. Да и сам мальчик был совершенно не-экспедиционного типа – большеглазый, с длинными хлопающими ресницами (девушки таких любят называть «зайчиками»); и по-женски манерный.

Наш завлаб привёл его на борт за руку, сам поставил на палубу его вещи, и, словно извиняясь, пробормотал – «Ну, вот это Павлик, я предупреждал о нём, он учится в ХПИ, оформился лаборантом», - и быстро-быстро дематериализовался с трапа.

Павлик только дважды махнул своими бабочками-ресницами, как не обнаружил возле себя ни чемоданчика, ни рюкзачка – кто-то из наших мгновенно убрал их под палубу, и Павлик остался на ней один-одинёшенек.

Нет, не совсем так.

Он спустился в кубрик, где ему предложили чаю.

- Пахнет, - резюмировал Павлик и поднялся наверх.

Катер отшвартовался и вышел из бухты Нагаева.

Первая неожиданность нас ждала при высадке.

- Здесь что, нужны сапоги? – проговорил Павлик, брезгливо наблюдая за тем, как волны лижут берег.

- Ну… В общем-то да, - сказал начальник отряда Володя Большой. – А тебя что, не предупредили?

Павлик сделал предельно страдальческое лицо.

- Я думал, что это злая шутка, - ответил он.

- Злая… что? – не поняли мы все втроём, и произнесли эти слова хором.

- Люди очень любят зло шутить, - сказа Павлик совершенно серьёзно и захлюпал носом.

Сперва мы предположили, что он таки простудился на палубе. Потом поняли – парень плачет.

Володя Большой лично снёс его на берег.

Мы ставили лагерь.

При установке лагеря из трёх палаток (жилая, кухня и камералка) любые руки – очень и очень к месту. Кроме того, опыт показывает, что четыре человека ставят лагерь вдвое быстрее трёх. Объяснение этому очень простое: группа разбивается на две пары, в то время, как в комбинации из трёх человек, последний обычно оказывается чуть-чуть не при делах.

Палатку с Павликом ставил я.

- Это что? – спросил он, когда я подтолкнул к нему ошкуренную лиственничную стойку.

- Как что? Палка. Она стоит вертикально, потом сверху ложится конёк, ставим вторую такую же, поверх натягиваем палатку.

- Она не очень чистая, - осуждающе протянул Павлик. Но стойку взял. Правда, держал её на расстоянии вытянутой руки, и отвернувшись. Наверное, с его точки зрения, она пахла. Я хотел предложить ему забивать колышки, но натолкнулся на преисполненный презрения к несовершенству мира взгляд и быстро остановился на том, что парню можно предлагать только что-нибудь подержать. Поднять с земли и поставить на землю что либо правильно он уже был не в состоянии.

Вечером нас ждал скандал. Настоящий скандал, закончившийся здоровым мужским плачем.

- Вы что, все едите из одних мисок и пьёте из одних кружек? Я видел, Владимир их моет вместе в одном тазике! Это негигиенично!

- Твоё решение вопроса?

- У каждого должна быть своя посуда, и каждый моет её отдельно!

Павлик лёг в угол на спальный мешок и заплакал.

Нечего говорить, что отдельная посуда была выдана ему незамедлительно.

Через два дня кто-то из нас заметил, что на дне Павликовой миски растёт слой пригорелой каши…

Нет, до этого Павлику поручили обкопать лагерь канавой.

Да, лопата была грязной и ручку он мыл с мылом. Да, нажимать каблуком на плечо лопаты было слишком тяжело, а носить грунт далеко. Но в тот раз Павлик впервые в жизни увидел мозоли.

Вполне скромные мозоли, замечу я. Пара обычных водянистых пузырей между большим и указательным пальцем.

После сорокаминутного, навзрыд, плача, Павлик потребовал санрейс. Санрейс удалось заменить использованием всего нашего запаса йода и половины – бинтов, после чего руки Павлика стали похожи на клешни ископаемого ракоскорпиона.

А на следующий день кто-то сделал ему короткое вежливое замечание о необходимости мытья посуды.

Павлик побледнел.

- Вы все сговорились надо мной измываться!

Здесь я хочу сказать, что как только мы поняли, что молодой человек склонен не вполне адекватно реагировать на происходящее, то стали вести себя с ним предельно аккуратно. Мы вычленили несколько основных повода для плача (грязь, мат, громкие звуки) и искренне старались избегать их в быту. Про себя мы надеялись на обратный рейс Василичева катера; и на то, что мы не мытьём, так катаньем заманим нашего коллегу на его борт, и отправим обратно в Магадан. Пока же мальчик по каждому поводу обливался слезами, делал страдальческое лицо и хлопал ресницами.

Наконец, утром мы вместо Павлика обнаружили на его нарах письмо. Наизусть я его, естественно, не запомнил, но было оно что-то вроде такого:

«Вы все – нехорошие, злые, лживые, лицемерные люди. Себя я не считаю совершенством, но терпеть больше ваше присутствие не намерен. Я знаю, что до посёлка 120 километров по линии связи и на каждые 20 километров располагается избушка. Я ухожу по линии, это письмо прошу передать моим родителям по приезду экспедиции в Магадан. Пусть моя кровь падёт на ваши головы.

Не ваш – Павел».

Собравшись вокруг печки мы задумались.

Искать? А дальше что делать? Бить жлыгой по голове, тащить в лагерь, держать связанным до прихода катера? Кормить трубочкой через нос? Явно не выход.

Поэтому мы сразу же составили докладную о прекращении лаборантом Павликом своих служебных обязанностей и добровольном оставлении им своего рабочего места. Сильно она нас не грела, но это был хоть какой-то вариант.

Впрочем, уже к вечеру Павлик снова нарисовался на базе. Как мы предположили, ни в какой посёлок он не пошёл, а просто сидел, спрятавшись, на склоне сопки, ожидая, когда мы кинемся на его поиски. Шоу не состоялось, и Павлику больше ничего не оставалось как вернуться к лживым и злым людям.

Он перестал с нами разговаривать. Выслушивал распоряжения, безропотно выполнял их, а вечерами лежал на своём спальном мешке и плакал. Довольно громко, чтобы мы, падлы, понимали, что он плачет.

Кроме того, он начал писать.

Мы думали, что Павлик пишет дневник. Дневник, в котором он описывает «страдания юного Павлика».

Мы довольно жестоко ошибались.

Павлик описывал все наши страшные и непростительные проступки за день, в конце записи угрожал суицидом, а потом тырил страничку в какие-нибудь шмутки, которые гарантированно не будут тревожить до конца сезона – например, в грязные вкладыши для спальников. Выглядела такая страничка примерно таким образом.

«Михаил принёс в лагерь мёртвую утку. Он умертвил её из ружья и утка много мучилась. Затем он начал её ощипывать, но не выдержал, и с нецензурной бранью ободрал с несчастной птицы кожу. Причём кровь, куски печени и лёгких животного застряли у него под ногтями. После чего он сварил утку в кипящей воде, и заставлял меня пить этот отвар, ещё недавно розовый от крови ещё живой птицы.

Эта звериная жесткость, антисанитария, ужасный запах заставят меня сегодня вечером довести намеренное до конца. Именно сегодня я ступлю в бездну с Чаячьего утёса, и потом вы будете искать моё растерзанное камнями тело на прибое. Я освобожу мир от своего присутствия. Господи, я иду»!

«Конец простой – пришёл тягач, и там был трос, и там был врач…»

В общем, пришёл шаркет капитана нашего Василича. Павлик молча гордо сел на крышу рубки и уплыл, подобно ковбою победителю на закат, в Охотское море.

А мы ещё долго выгребали из вьючных сумм, ящиков, упаковок со сгущёнкой эти тетрадные листочки с неизменным «Господи, я иду»…

Года два так…

© Михаил Кречмар