Эта "тарабарщина" не колдовской заговор и не отрывок диалога дона Рэбы и Ваги-Колеса на арканарской фене, а цитата из текста памятника литературы Древней Руси - «Слово о походе Игореве, Игоря, сына Святославова, внука Олегова», известного нам со школы, как "Слово о полку Игореве". Что бы эта фраза значила?

Напомним, что в основе сюжета "Слова" — неудачный поход русских князей на половцев, организованный новгород-северским князем Игорем Святославичем в 1185 году.«Слово» было написано, предположительно, в последней четверти XII века, вскоре после описываемого события (часто датируется тем же 1185 годом, реже — 1—2 годами позже).

Текст "Слова о полку Игореве" бесценен для историков тем, что в нем масса деталей, касающихся не только исторических событий конца XII века на Руси, но и самого образа жизни русичей той поры.

Фразу "Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощей по резане", произносит автор, обращаясь ко Всеволоду Юрьевичу, больше известному нам под прозвищем Большое Гнездо.

"Великий княже Всеволоде! Не мыслію ти прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ." (древнерусский текст).

Контекст следующий - был бы ты здесь, княже, то разбил бы половцев наголову и тогда... И тогда собственно и случилась бы вот эта самая "чага по ногате".

Давайте разбираться. Для начала проясним термины, которые здесь упомянуты.

Чагой в Древней Руси называлась девушка-рабыня, это слово известно из других источников.

В словаре Фасмера: ча́га I «рабыня, невольница», только др.-русск. (Ипатьевск. летоп., СПИ; см. Срезн. III, 1467). Заимств. из тюрк., ср. тур., чагат. čаɣа «дитя», кирг. šаɣа «девушка».

У Фасмера же находим:  коще́й, др.-русск. кощеи, кощии «отрок, мальчик, пленник, раб» (СПИ) — из тюрк. kоšči «невольник» от kоš «лагерь, стоянка».

Ногата и резана - это денежные единицы. Ногата составляла одну двадцатую часть серебряной гривны. И в свою очередь равнялась 2,5 резанам.

Теперь обращаемся к "Русской правде" Ярослава Мудрого и находим там реальную цену рабов: мужчина стоил пять гривен, девушка - шесть гривен!

"Ногата - это цена поросенка или барана, а резана - это стоимость постного второго блюда, даже и не целого обеда. Это - просто дешевка. А дешевка эта здесь была бы результатом колоссального выброса на рынок плененных Всеволодовыми полками половцев", - пишет об этом историк Борис Романов в книге "Люди и нравы Древней Руси".

В переводе К.Д. Бальмонта этот отрывок звучит так:

"Князь ты Всеволод великий, прилетел бы издалека,

Порадел бы о защите златоотчего престола.

Ты веслом разбрызжешь Волгу, Дон шеломами ты выльешь,

Будь ты здесь – и дешев пленник, а рабыня и дешевле."

Хотя работорговля и рабство не являлась существенным социальным явлением в жизни подавляющего большинства русских славян (в целях войн не было захвата рабов и наложниц, не было невольничьих рынков и т. п.), с появлением государства рабство на Руси стало иметь место (в рабы попадали за совершение особо тяжких преступлений, см. виды наказаний «Русской Правды»). Таким образом, начало рабству было положено необходимостью осуществлять наиболее суровую меру наказания, не прибегая к убийству, в рабы изначально попадали наиболее опасные преступники. О рабстве на Руси известно из многих средневековых источников, в частности, из законов «Русской Правды» киевского князя Ярослава Мудрого.

На Руси существовало несколько форм рабства: холопство и челядь (В VI—IX веках челядь — рабы-пленники. В IX—X веках они стали объектом купли-продажи. С XI века термин «челядь» относился к части зависимого населения, занятого в феодальном хозяйстве.

П. Н. Третьяков, касаясь рабства у славян и антов, писал:

« Рабов продавали и покупали. Рабом мог стать член соседнего племени. Во время войн рабы, особенно женщины и дети, являлись непременной и очень важной частью военной добычи. Вряд ли можно рассматривать все это в качестве примитивного патриархального рабства, которое было распространено у всех первобытных народов. Но это не было, конечно, и развитым рабовладением, оформившимся как целостная система производственных отношений. »

Автор "Слова" оперирует ценами на рабов, не сомневаясь в том, что читатели прекрасно знают их, скажем так, рыночную стоимость.

источник

В связи с тем, что «Слово о полку Игореве» включено в школьную программу, – это, пожалуй, единственное древнерусское произведение, более-менее знакомое широкой публике. Оно прочно вошло в массовую культуру благодаря Бояну, плачу Ярославны и растеканию мысли по древу.

Однако далеко не все знают, насколько жаркие дискуссии по поводу подлинности этого произведения кипят в научных кругах вот уже двести лет. Подробную хронологию этой истории можно прочитать в обзорном материале Д. В. Сичинавы, а я лишь коротко обозначу основные точки этой истории и расскажу, почему у нас есть основания считать текст «Слова» аутентичным.

Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744-1817) был страстным любителем древних рукописей, и к 1791 году ему удалось собрать интересную коллекцию древнерусских манускриптов. О коллекции узнала Екатерина II, поддержавшая начинания коллекционера. 26 июля 1791 года его назначают обер-прокурором Святейшего Синода, а уже 11 августа выходит повеление, предписывавшее епархиям присылать летописи и другие старинные рукописи в Синод. Одним из манускриптов, которые Мусин-Пушкин раздобыл в Кирилло-Белозерском монастыре, был рукописный сборник, включавший в себя «Слово». Сам Мусин-Пушкин позднее утверждал, что он купил сборник у бывшего архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского. Однако, по всей вероятности, он просто «позаимствовал» его.

Большой заслугой Мусина-Пушкина было то, что он быстро распознал истинную ценность «Слова». Вскоре специально для Екатерины была снята копия, которую снабдили переводом и комментариями. А уже в 1800-м году вышло печатное издание памятника.

Уже в 1812-м году возник спор между М. Т. Каченовским и П. Ф. Калайдовичем. Первый усомнился в подлинности «Слова», а второй отстаивал подлинность. В сентябре того же года оригинал рукописи сгорает в наполеоновском пожаре.

Большинство древнерусских памятников дошло до нас в нескольких списках (то есть, копиях), для некоторых произведений речь может идти даже о нескольких десятках списков. «Слову», к сожалению, не повезло. Оно сохранилось только в одном списке, который и погиб в пожаре. Конечно, это подкинуло дровишек в огонь дискуссии: исчезла возможность проверить аутентичность рукописи методами палеографии.

Брат Петра Калайдовича, Константин, попытался узнать у Мусина-Пушкина обстоятельства приобретения рукописи. Тот заявил, что приобрёл рукопись у архимандрита Быковского. Поскольку Быковский умер в 1798-м году, ни подтвердить, ни опровергнуть этого он уже не мог. На просьбу Калайдовича предоставить подтверждающий документ Мусин-Пушкин не отреагировал, что лило воду на мельницу сторонников поддельности.

Любопытно, что в дискуссии принял участие и другой Пушкин, Александр Сергеевич. Незадолго до смерти он как раз работал над статьёй об аутентичности памятника:

«Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка „Песни о полку Игореве“. Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий славянских. Положим, он ими бы и обладал, неужто таковая смесь естественна?».

Калайдович против Пушкина:

Нужно понимать, что сомнения в подлинности возникли не на пустом месте. XVIII – первая половина XIX века – это эпоха, когда интерес к истории и древним рукописям уже был очень велик, но наука была ещё не настолько развита, чтобы всегда быстро распознавать подделки. Наиболее прославившимися фальсификациями стали «Поэмы Оссиана» Макферсона (которые А.С. принял за чистую монету и переводил на русский), а также Краледворская и Зеленогорская рукописи Ганки. Были фальсификаторы и в нашем отечестве, например, Бардин (подделывавший, кстати, уже после пожара копии «Слова») и Сулакадзев. Неудивительно, что обжёгшись на молоке, многие начинали дуть на воду.

Ещё одним фактором является наличие «Задонщины», памятника XV века, имеющего множество параллелей с текстом «Слова». Было обнаружено несколько списков «Задонщины», и сомневаться в её подлинности не приходится. Это породило следующую концепцию: некий фальсификатор в конце XVIII века сочинил «Слово», взяв за основу материал «Задонщины», а пожар 1812-го года позволил замаскировать отсутствие рукописного оригинала.

Дискуссия вышла на новый виток в сороковые годы после публикации книги французского слависта А. Мазона «Le Slovo d'Igor» (если позволите, не буду переводить название на русский), в которой он доказывал подложность «Слова». Мазону возражало множество учёных из разных стран, в том числе такой мэтр как Р. О. Якобсон.

В Советском Союзе вплоть до 1963-го года все были за подлинность. Пока историк А. А. Зимин не выступил с докладом, в котором утверждал, что настоящим автором слова являлся тот самый Иоиль Быковский, у которого Мусин-Пушкин якобы купил рукопись. Зимин даже написал монографию, которую в 1964-м году обсуждали на специальном закрытом заседании Отделения истории Академии наук. Специально для заседания монографию размножили в ста экземплярах, которые потом предписывалось вернуть. Несмотря на то, что большинство участников заседания выступило с критикой концепции Зимина, а академик Лихачёв, защитник подлинности, был за открытую дискуссию, партийное руководство приняло неумное и недальновидное решение не публиковать книгу. Разумеется, это не могло не породить в среде интеллигенции мнения, что раз власти скрывают, то «Слово», конечно, является подделкой. Книга Зимина вышла лишь в 2006-м году, через 26 лет после его смерти.

Мазон против Якобсона:

В новом тысячелетии дискуссия возобновилась в связи с публикацией монографии американского историка Э. Кинана. Ранее Кинан прославился тем, чем безуспешно пытался опровергнуть подлинность знаменитой переписки Ивана Грозного и князя Курбского. В книге 2003-го года он приписывает авторство «Слова» одному из отцов славистики – чеху Йозефу Добровскому. Дело в том, что тот страдал неким психическим заболеванием, возможно, биполярным расстройством, а в 1792-1793 годы совершил поездку в России, где ознакомился с древнерусскими рукописями. Согласно концепции Кинана, Добровский создал подделку в состоянии умопомрачения, а потом забыл об этом. Кроме того, Добровский как один из самых выдающихся учёных своего времени, якобы был достаточно квалифицирован для написания подделки.

Но уже в следующем, 2004-м, году выходит труд Андрея Анатольевича Зализняка ««Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста», не оставляющий от концепции Кинана камня на камне. Книгу эту я горячо рекомендую: она написана лёгким слогом, приправлена виртуозным троллингом гипотезы Кинана, и читается как увлекательный детектив. Ищите третье издание 2008-го года, значительно дополненное и расширенное. Три аргумента из книги я кратко перескажу далее.
Кинан против Зализняка:

1. В праславянском, предке всех славянских языков, было не два числа, а три: единственное, множественное и двойственное. Из живых славянских языков двойственное число сохранилось в словенском и лужицких. Приведу примеры из словенского (буква j = й):

to je zelo zanimiv problem «это очень интересная проблема»;to sta zelo zanimiva problema «это две очень интересных проблемы»;
to so zelo zanimivi problemi «это очень интересные проблемы».

Было двойственное число и в древнерусском. Один из его реликтов в современном языке – согласование существительных с числительными 2, 3, 4. Древняя модель одинъ столъ – дъва стола – три / четыре столи – пять столъ (столъ здесь – форма родительного падежа множественного числа) сменилась современной один стол – два / три / четыре стола – пять столов, где старая форма двойственного числа распространилась на 3 и 4.

В то же время, в некоторых деталях двойственное число функционирует в разных языках по-разному: одним образом в словенском, другим в лужицких, третьим в церковнославянском. Была своя специфика и в древнерусском.

В «Слове» двойственное число ещё вполне себе представлено, в том виде, в котором оно использовалось в XI-XII веках. А вот в «Задонщине» его уже нет. Значит, в этом моменте потенциальный фальсификатор не мог опереться на «Задонщину». Не помогли бы ему и церковнославянские грамматики, поскольку там иная схема употребления двойственного числа, чем та, что была характерна для древнерусского. Чисто гипотетически, фальсификатор мог быть гением, опередившим свою эпоху и научившимся правильному употреблению двойственного числа путём чтения летописей. Но есть одна деталь: в истории древнерусского языка в определённый момент старые формы двойственного числа среднего рода типа двѣ солнци и двѣ сердци (орфография с учётом падения редуцированных) сменяются новыми типа два солнца и два сердца, которые мы и обнаруживаем в «Слове». В летописях новые формы появляются с 3-й четверти XIII века, а «Слово», напомню, предположительно было написано в конце XII. Значит, если бы фальсификатор в конце XVIII века уже разобрался во всех нюансах употребления двойственного числа и хронологии его исчезновения (что учёным удалось сделать лишь в XIX-XX веках), то с опорой на летописи XII века он бы употребил солнци и сердци. Однако берестяные грамоты показали, что на северо-западе Руси в XII веке уже встречались формы типа два солнца. Берестяные грамоты начали извлекать из земли во второй половине XX века, и потенциальный фальсификатор не мог ничего о них знать.

2. В древнерусском языке была такая штука, как энклитики – особые безударные слова, подчинявшиеся закону Ваккернагеля (то есть, в предложении они должны были ставиться на втором месте, сразу после первой ударной группы). Некоторые остатки старого состояния сохранились до сих пор, например, нельзя начать предложение со слов ли, же, бы (знаешь ли ты - *ли ты знаешь; ты же знаешь - *же ты знаешь; я бы хотел - *бы я хотел). Но значительно лучше эта система представлена в западно- и южнославянских языках. Причём, что немаловажно, в каждом она имеет свою специфику.

Для того, чтобы правильно использовать энклитики, человеку нужно знать три вещи:

а) какие слова являются энклитиками;

б) как членить фразу, чтобы правильно поставить энклитики;

в) иерархию энклитик – то есть, то, в каком порядке они выстраиваются, если в одно предложение попадает несколько энклитик разных разрядов.

Проиллюстрирую примерами. Скажем, в чешском энклитиками являются формы вспомогательного глагола «быть» в прошедшем времени и сослагательном наклонении, особые формы родительного, дательного и винительного падежей личных местоимений, а также возвратные частицы при глаголах. И ранжируются они именно в таком порядке. Вот этот набор в одной фразе:

Порядок слов в чешском свободный, то есть, теоретически можно сказать и omluvit bych se ti chtěl «извиниться перед тобой я бы хотел». Нельзя сделать двух вещей: поставить bych se ti не на второе место, а также изменить порядок слов внутри этого кластера.

Далее, нужно знать, после каких слов в чешском можно ставить энклитики, а после каких нельзя. Если мы говорим о союзах, то после že «что» энклитики ставятся, а после ale «но» и a «и» – нет. Например:

Во второй фразе мы обязаны поставить что-нибудь между a и энклитиками.
В древнерусском языке XII века закон Ваккернагеля был вполне актуален и текст «Слова» его соблюдает почти идеально. Сохраняется не только постановка энклитик на второе место, но и их иерархия (а Зализняк, к слову, выделяет аж восемь рангов). Скажем, во фразе из самого начала не лѣпо ли ны бяшеть энклитиками являются ли (2-й ранг) и ны «нам» (6-й ранг).

Кинану казалось, что он снял аргумент энклитик, предложив на роль фальсификатора кандидатуру Добровского. Добровский – чех, а значит, знал, как нужно ставить энклитики. Однако древнерусская система не соответствует современной чешской на сто процентов. Например, во фразе Вежи ся Половецкіи подвизашася «шатры половецкие зашевелились» ся разбивает сочетание существительного с прилагательным, что не встречается в современном чешском (но бывает, скажем, в сербохорватском). Кроме того, здесь представлен ещё один любопытный феномен: двойное ся, когда возвратная частица ставится одновременно перед глаголом и после него. Древнерусским памятникам оно известно (в том числе берестяным грамотам), а вот в чешском ничего подобного нет.

3. В древнерусском было четыре прошедших времени, и формы одного из них, имперфекта, в тексте «Слова» встречаются с наращением -ть, а также без него: бяше и бяшеть, бяху и бяхуть. Лишь в 1999 году вышла статья американского слависта Алана Тимберлейка, в которой показано, от каких факторов зависит распределение этих форм (в частности, как раз, от наличия энклитик), причём в «Слове» эти факторы работают так же, как в Лаврентьевской летописи XII века. То есть, если бы «Слово» было подделкой, его автор должен был бы сам в XVIII веке открыть правило, которое в течение двухсот лет не могли обнаружить сотни высококвалифицированных специалистов.

Разумеется, аргументов значительно больше, я выбрал лишь три из них. Но, надеюсь, в целом картина понятна.

Хочу оговориться, что чисто теоретически можно доказать поддельность «Слова», но вот стопроцентно доказать его подлинность невозможно. Речь идёт о том, что если бы в «Слове» удалось найти вещи, противоречащие твёрдо установленным фактам из истории древнерусского языка, это говорило бы о фальсификации. Но даже если «Слово» идеально соответствует тому, что учёным удалось выяснить о древнерусском языке (в том числе в самое последнее время), всегда можно сказать, что фальсификатор был настолько гениален, что уже в XVIII веке знал о древнерусском языке больше, чем кто-либо даже из современных учёных. Процитирую самого Зализняка:

Желающие верить в то, что где-то в глубочайшей тайне существуют научные гении, в немыслимое число раз превосходящие известных нам людей, опередившие в своих научных открытиях все остальное человечество на век или два и при этом пожелавшие вечной абсолютной безвестности для себя и для всех своих открытий, могут продолжать верить в свою романтическую идею. Опровергнуть эту идею с математической непреложностью невозможно: вероятность того, что она верна, не равна строгому нулю, она всего лишь исчезающее мала. Но несомненно следует расстаться с версией о том, что «Слово о полку Игореве» могло быть подделано в XVIII веке кем-то из обыкновенных людей, не обладавших этими сверхчеловеческими свойствами.

Неслучайно то, что в лагере противников подлинности преобладают историки и литературоведы, а вот среди лингвистов, особенно диахронистов, их крайне мало.