А мы - лишь атомы.
И мы - страшное горе Бога.
Мы не чтим традиции
и не убиваем у бугара́.
И мы - лишь его порождение,
подтверждение
отсутствия грехов.
Но ведь он взял наше бремя,
поселил в себе
свободу, ненависть и время,
воскликнул жит.
Я усомнился в обратном -
он от них в посмертии ушёл,
возродясь птицей оборотом.
Это ссора под названием.
И тут же падаю я ниц - колен Отца.
Ему не по нраву моё якобы видещее око.
Это клевета.
Он был мучеником - он взял грехи
и не умер «умницей» тогда.
Если в посмертии ты грешен -
значит, переродишься-таки
кем-то потешным,
станешь мизантропом,
мучаясь от жажды понимания,
ненавидя всех вокруг,
не различая
ангельского внимания
Хоть и если разделить голоса,
На что то большее, чем о жизни полоса,
Вышло бы так, что количество зазоров,
Повторялось бы ангельским хорами в такт.
Так что пора наказание нести,
Как крест за спиной
У Иисуса, великого Отца.
за то, что дань не отдал Существу
прям тогда.
Я вот уж триста лет брожу там и тут,
но выхода дверь нигде не предстает.
Но что если она появится лишь когда пострадаю?
Не от жита человеческого, а от
Внимания Ока,
Что мне цепи принесет
И расскажет какого,
Быть свободным от оков слова.
Я заставлял принимать себя,
свою же волю,
свою честь -
и забыть его славы долю.
Кто тут еще кого переубедит.
Ты наглотался своей правды,
и, о ужас, совсем забыл:
правда в паре часто уж
с двоякостью
за руку идут.
Но он-то помнит -
он очень хорошо всё помнит.
Ведь я представляю:
мы - лишь атомы,
мы - отражение Господа.
Мы - рабство
после сотни лет отмены крепостного права.
И здесь уже нет про "имение" раба,
Я говорю о словах, о предлогах, о которых
Вынуждены молчать,
Глотая пыль этого Зазеркалья.
И, может, когда-то я поднимусь,
узрею его где повыше,
а после опущусь на дно -
в своей душе,
в своё небытие.
Я бы сказал,
что мы - последний шип с его венка.
Последная тягость на его веках.
И, может быть, мы уместились бы все
в тех двух преступниках,
распятых на крестах,
и наши слёзы скрыла бы
ненависти толпа,
Что впрочем так же "нечестивы" и "грешны".
А мы - воплощения мифических бравад.
Мы - голоса Пророков,
что в медные трубы одновременно кричат.
В этом нет сомнений,
и говорю я, не жалея:
"Пора разворачивать свой фронт.
Пора плыть против течения.
И кто мне что скажет на это?"
Это естественно - ведь мы
погрешностями в посмертии обернёмся.
Мы не переставали быть чьим-то грехом -
всего лишь чуждое забвение.
Мы - атомы,
отражение духовности,
вымышленный грех.
Смерть придет – у нее будут твои глаза.
Там будут рассыпаны звезды,
там будет душа –
твоя, родная и любимая.
Но, к сожалению, тронусь лишь раз.
Смерть придет, но твои глаза
мне покой вернут,
откроют врата
и докажут, что нет милосердия сильней,
чем умереть,
смотря вновь на тебя.
А Смерть придет – распахнет зеркала.
И, может, пройдут века, прежде чем мы
встретимся вновь,
но – раз и навсегда.
И Смерть придет.
В руках у нее – не коса, не сердце мое.
Там – твои глаза,
что на меня глядят, как на чужака.
И это ранит сильнее, чем коса,
сильнее, чем что бы то ни было.
И твои глаза –
моя петля
и мой рай навсегда.
Смерть придет, посмотрит на меня,
она закроет глаза
и откроет рот,
чтобы прошептать: «Пока».
Но я знаю –
в этот раз мне повезет.
Пробежит меж душами искра,
я открою глаза –
узрею тебя.
звезды шептали мне твое имя,
они шептали твое имя мне.
я близок к звездам, близок к ним,
хотелось бы, право, к тебе.
Но что если лишь одна ипостать этого светла,
Держит меня в шаге от греха?
Если одно единственное созданье,
Подает мне надежды на Творца?
И пока верет она, верю в небеса и я.
