— «Язык за зубами не держал с самого начала… Просто надо было молчать всё время — и всё», — признался Цискаридзе.
Это интервью — не о балете. Оно о судьбе. О фатализме. О честности. И, конечно, о боли, которую иногда проще пережить в одиночестве.

«Я всегда был один. Но мне было хорошо»

О детстве он говорит с горькой иронией:

«Я не был симпатичным пухляшом, которого хочется тискать. Я был худенький, шаловливый. Но как только начинался балет — я становился лучшим».

Пожалуй, это и есть ключ к пониманию его характера: независимость от мнения окружающих, но зависимость от искусства, от сцены.

«Мне никто не внушал самоуверенность. Просто в балете я видел, что могу больше других. И всё».

«Слезы — за дверью. На сцене они не работают»

Цискаридзе — требовательный педагог. Его методы не всегда мягкие:

«Я говорю: Лаура, плечо! Пока не ущипну — не почувствуешь. Это не издевательство, а метод».
«Есть дети, на которых я никогда не поднимал голос. А есть, на кого без этого не донести».

Он уверен: без жесткой школы великим не стать.

«Ни один великий тренер не воспитал чемпионов, не дав им почувствовать боль. Спектакль — это как Олимпиада. Только каждый вечер».

«В балете всё честно. В отличие от жизни»

Истории о травле, о подковёрных интригах в Большом театре, о предательстве — Николай вспоминает без слёз, но с точностью хирурга.

«Я был мелкой сошкой. Но кто пытался меня уничтожить — исчезал сам. Часто — буквально. Так складывалась жизнь».
«Я не подписал бумагу против Григоровича. Все говорили: “Ты сломаешь карьеру”. А Марина Тимофеевна Семёнова подвела меня к плафону и сказала: “Служи Аполлону. Только ему”».

«На их похоронах я ещё фуэте накручу»

«Я много лет жил под прессом травли. Но знаете что? Я выжил. И не просто выжил — остался собой. Пусть они смотрят, как я танцую… на их похоронах».

Такой он — Цискаридзе. Резкий, сильный, безжалостный к фальши. Но в этих признаниях — мощная энергия жизни.

И, как бы банально это ни звучало, он настоящий. Без купюр. И без страха быть непонятым.

этот текст расшифрован speech2text.ru

Николай Цискаридзе: Когда я был ещё пионером – начался «Карабах».

Я очень быстро стал известным артистом, приглянулся Маргарите Эскиной (она тогда была главой Дома Актёров). И я попал в это созвездие советского пантеона, в гущу, как бы. Это все были мои кумиры, люди, от которых я когда-то сходил с ума, чьи фотографии я вырезал из журналов.

Мне настолько было странно, как все себя ведут, как они не оценивают уже ни свой возраст, ни свое положение, ни свою актуальность…

Когда я еще в школе учился, я постоянно перед кем-то выступал из очень важных персон, и у меня был другой взгляд. Я вижу, например, президента или королеву в телевизоре и, вдруг, они ко мне подходят после спектакля. Я вижу какого-то известного депутата в телевизоре, а он ко мне подходит. Допустим, Старовойтова, царствие ей небесное, регулярно ходила на мои спектакли, если оказывалась в Москве, и каждый раз заходила за кулисы и спрашивала: «Вам что-нибудь надо? Я вам чем-то могу помочь?» Только когда ее не стало, я понял значимость этой женщины, потому что я был молодой артист, был занят постоянно репетициями, гастролями. И вдруг ты понимаешь, что все имеет финал.

Николай Цискаридзе: Я же не червонец чтобы всем нравиться.

А выглядеть, как некоторые, то есть смешно и глупо, мне очень не хотелось. Я себя с очень раннего возраста убеждал, что карета превращается в тыкву, что у всего есть свое время. У грузин есть очень хорошее выражение – созвонись с маймуни, как бы сезонная обезьянка. Так говорили о людях, которые не по сезону одеты, когда ты зимой вдруг надеваешь летнюю вещь или летом надеваешь что-то, чтобы просто показать достаток, но твоя одежда или твое поведение не соответствует реальности. Мне этой сезонной обезьянкой быть совсем не хотелось.

Т.к. люди, среди которых я вырос, очень часто пренебрежительно говорили разные такие фразочки, то у меня их очень много, и они, как какой-то колокольчик, часто звучат у меня в голове. Я понимаю, что все имеет свой конец и, слава Богу, наверное. Тогда было бы неинтересно жить, если бы не менялось что-то.

– Только сейчас вспомнил: Цискаридзе – грузин.

– Потому что русский язык для меня родной, он для меня главный. Мой первый язык – это украинский, потому что няня была украинка.

– Сейчас размовляете на мове?

– Я могу, но это будет не так, как детстве. У меня все-таки русский вытеснил все языки.

– Вы думаете на русском?

– Да, на русском, и никогда не было по-другому, потому что дома все говорили на русском. Отчим – армянин, мы – грузины, няня – украинка, и всем надо было как-то общаться. И учился я в русской школе. Когда меня отдавали в русскую школу в Тбилиси это вызвало нарекания, но т.к. у мамы был свой план на мою жизнь, что обязательно я должен закончить МГУ, она объясняла: он должен учиться в русской школе, потому что в МГУ учат на русском языке.

В МГУ я не поступил, пошёл другим путем.

Николай Цискаридзе: Миша [Ефремов] себя не простит.