Парад маразма!
Украинский солдат показал фотографии концлагеря для «русских свинособак».
Украинский военнослужащий Александр Немировский на своей странице «ВКонтакте» опубликовал фотографии, на которых изображен, по его словам, концлагерь для «русских свинособак»
Снимок, на котором изображен сам Немировский на фоне ограждения, сопровождает надпись:
«За моей спиной концлагерь – стойло для русских свинособак»
Кроме того, Немировский также опубликовал фотографию, на которой запечатлена конструкция, сделанная из досок и колючей проволоки.
Этот снимок сопроводила надпись:
«Концлагерь уничтожения населения ДНР Minenbrück. То место, охраняя которое, я встречаю НГ. Донецкая обл. 2015 г.»
http://dnr-news.com/dnr/28917-ukrainskiy-soldat-pokazal-foto...
Донорский детский концлагерь. Красный Берег.
Много читал о ВОВ, зверствах фашизма, бывал на многих мемореальных комплексах. Но совсем недавно узнал о Красном Береге, хоть и живу от него достаточно недалеко. История эта меня колыхнула до глубины души.
В Республике Беларусь находится мемориальный комплекс памяти детей - жертв фашизма в деревне Красный Берег Жлобинского района Гомельской области. Здесь в 1943-1944 годах располагался один из донорских детских концлагерей.
Когда во время войны в Красном Береге был создан сборный пункт для детей в возрасте от 8 до 14 лет, их свозили сюда из Жлобинского, Рогачевского, Страшинского, Добружского и других районов Беларуси. Дети проходили медицинский осмотр, потом часть из них отправляли в Германию, чтобы там брать у них кровь. Как известно из материалов Немецкого архива Беларуси, всего из этого пункта в Германию вывезли 1990 детей.
Коварству фашистов не было предела — для забора крови они использовали настолько изощренные методы, после применения которых дети либо навсегда засыпали, либо им, обескровленным, но еще живым, помогали уснуть, смачивая после процедуры губы ядом… Особенно это касалось так называемых универсальных доноров — детей с первой положительной группой крови.
Экскурсовод Александр Манкевич, казалось, проводя экскурсию, проживал всю эту историю сам. В определенные моменты слезы текли как у слушателей, так и у него самого. Это действительно тяжело и слушать и осознавать масштабы, неосмысленно проецируя эту беду на своих детей...
Апогей захлестнувших эмоций наступил при прочтении письма-завещания 15‑летней Кати Сусаниной из немецкого рабства. Девочка написала его в 1943 году своему папе, отчаявшись и не желая быть угнанной в Германию. Письмо это не дошло до адресата — и было найдено в 1944 году… Тогда же его текст без изменений опубликовали в газете «Комсомольская правда».
Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.
Несколько слов о матери. Когда вернёшься, маму не ищи. Её расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил её плёткой по лицу, мама не стерпела и гордо сказала, вот её последние слова: «Вы не запугаете меня битьём. Я уверена, что муж вернётся назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон!» И офицер выстрелил маме в рот…
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, И если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идёт кровь — у меня отбили лёгкие.
А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказали: «Расти, доченька, на радость большой!» Играл патефон, подруги поздравляли меня с днём рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню.
А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало — платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет, – и солёные слёзы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.
Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю бельё, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с «Розой» и «Кларой» – так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. «Русс была и будет свинья»,- сказал он. Я очень боюсь «Клары». Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.
Живу я в дровяном сарае: в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плёткой по голове и спине.
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою. Нет, Я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасёт меня от жестокого битья. Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!.. Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня.
Прощай, добрый папенька, ухожу умирать.
Твоя дочь Катя Сусанина…
Моё сердце верит: письмо дойдёт.
12 марта 1943 г.
Может быть, чтобы вы узнали об этом, если не знали раньше.
Может быть, чтобы научиться еще больше ценить жизнь.
Может быть, чтобы попытаться понять позицию пожилых людей и ветеранов с девизом "Будь что будет, лишь бы не было войны". Не знаю.
Обсудив эту тему со знакомыми, выяснил, что те, у кого есть дети, они принимали к сердцу очень близко, т.к., очевидно, каждый родитель представляет на месте этих детей своих.
Если интересно, есть видео, в котором это повествуется более детально.
Про состояние дел в стране
Иногда мой дед, ветеран войны, из-за болезни Альцгеймера забывает, какой на дворе год, и просит выпустить его из этого ебаного концлагеря. И недавно мы узнали, что у него нет Альцгеймера.
Когда закончится время
- Нале-во! Быстрее! Шире шаг!
- Подтянуть колонну!
В воздухе слышались пронзительные окрики надзирательниц. Женщин-заключенных вели на тяжелые с непривычки строительные работы. Многие были из вновь прибывших, но присутствовали и «старожилы», большинство из которых узнавались по склоненным ниже головам, шагавшие с большим спокойствием, чем находившие время удивленно смотреть по сторонам «новички».
Все в лагере казалось серым: угрюмые здания бараков, смертоносная стена заграждений из колючей проволоки, низко нависшее осеннее небо, форма и лица заключенных… Даже ритм жизни, происходившей по команде. И в тот момент возникала мысль, что нарушить его не может ничто. Но она закрадывалась лишь в сознание вновь прибывших – «старожилы» отвыкли от размышлений.
Впереди стоял оберштурмфюрер SS Густав Бергер, более известный среди узников как Палач. Когда надзирательницы не справлялись со своими нелегкими обязанностями, он мгновенно наводил порядок расстрелами и «сочетанием опыта и кнута», как сам говорил. Ошибки сотрудниц лагеря чаще всего возникали из-за того, что их без практики (а часто и без желания) направляли на работу владельцы предприятий в обмен на безвозмездный труд заключенных. Но офицеру удавалось установить железную дисциплину среди любого контингента, за что его ценило руководство, наделив практически неограниченной властью.
Бергер был довольно мрачным, соответствуя заведению, в котором работал, к тому же сотрудники находили его скрытным и не очень общительным, и несмотря на это, среди них он имел неоспоримый авторитет, смешанный с некоторым опасением.
Сейчас оберштурмфюрер бросил быстрый изучающий взгляд на колонну, и, не найдя ничего противоречащего правилам, отвернулся, глядя вперед, туда, где в серой дали угадывалась стремительными темпами продвигающаяся стройка. Но внезапно одна из заключенных бросилась к нему в горячей и бесповоротной решимости, замахнувшись заточкой из длинного гвоздя, которую ранее не заметили надзирательницы, сейчас растерявшиеся, не находя возможности предпринять что-либо. В тот же момент тишину разорвал громкий крик из середины строя:
- Герр Бергер!
Услышав это, и увидев боковым зрением опасность, он резко обернулся и успел закрыть шею рукой, куда пришлось два удара заточки, в тот же момент достав пистолет, и сделав три выстрела в упор. Женщина медленно, словно не желая оставить последнее дело своей жизни не законченным, не издав ни звука, глядя на офицера ненавидящим взглядом, опустилась на холодную землю. Все замерли в испуганном молчании, прокручивая в памяти секунды свершившегося. Казалось, Бергер совершенно не чувствовал боли, а действовал согласно холодной логике, и это заставляло сейчас испытывать страх под его тяжелым взглядом, которым он окинул строй и надзирательниц.
- Я разве не говорил вам раньше, что при покушениях и прочих действиях, несущих в себе опасность, вы должны немедленно открывать огонь на поражение? Так вот, я забыл сказать: огонь нужно было открыть до того, как меня убьют. – Держась за раненую руку, совершенно обычным, мрачным и недовольным голосом, с саркастической усмешкой на лице, сказал он. – Завтра на учениях будете, как на фронт, готовиться. Кто окликнул меня? – офицер посмотрел на заключенных. – Выйти из строя.
Только теперь женщины в полосатых формах обратили свое внимание на молодую девушку, виновато смотревшую в пол. С недоумением и негодованием они вытолкнули ее из строя под прицел взгляда Бергера.
- Смелее!
Она даже не заметила, что голос его стал несколько мягче. Ей он казался очень громким, убивающим тишину. Девушка стояла, вжав голову в плечи. Очень хотелось спрятаться, хотя бы пройти дальше, на работы, лишь бы не слышать офицера, не чувствовать на себе его внимательного взгляда, ничего никому не объяснять.
Как ни странно, слов в ее адрес от Бергера не последовало.
- На сегодня снять номер 23 611 с работ. Через два часа привести ко мне в кабинет. Остальные будут работать до вечера, без смены. Сменщиц пошлете на фабрику.
- Будет сделано! – старшая надзирательница отдала честь.
- А я проверю, как будет сделано. – Сердито сказал он, и медленным шагом направился к медицинскому блоку.
Сегодня, впервые за весь недолгий срок своего пребывания в лагере, номер 23 611 узнала, что такое хорошее обращение. Никто из надзорсостава ни разу не повысил на нее голос. Ей дали поесть лишний раз по распорядку. Один из охранников даже сказал:
- Смелая ты, раз Бергера спасла. Как же тебя угораздило сюда попасть?
Девушка испуганно молчала, к чему охранник отнесся с пониманием:
- Недавно здесь… Ничего, скоро привыкнешь. Тем более, после этого режим тебе точно смягчат.
Все это было ново и странно. Она представляла себе концлагерь лишь с одной стороны – как заключенная, и вовсе не собиралась переходить на сторону администрации, даже несмотря на все поблажки. Ведь это предательство. А что может быть хуже?
Время закончилось. Казалось, это вечная материя, но для номера 23 611 встреча с Палачом один на один представлялась завершением ее времени, уничтожением прошлого и будущего. Не хотелось умирать. И почему-то верилось в грядущую победу. Нужно было только дождаться ее, тогда освободят. Но, наверное, дождаться уже не выйдет…
Номер 23 611 вели по коридору административного блока. Она считала шаги и секунды, желая, чтобы и того, и другого было как можно больше. Но вот дверь открылась. Девушка шагнула в кабинет, сделав глубокий вдох, решившись действовать так, словно все мосты назад уже сожжены. Конвоир вышел и закрыл дверь, скорее всего, заняв пост за ней. И теперь из сознания заключенной почти полностью исчез страх – ей было больше нечего терять.
- Садись. – Без привычного недовольства и тона выговора сказал Бергер. Девушке было непривычно слышать его голос таким тихим. Обычно он срывался на крик перед строем заключенных, и часто хватался за пистолет, после чего номер 23 611 закрывала глаза и вздрагивала от выстрелов, все думая, что следующий достанется ей.
- Садись, что же ты стоишь? – эти слова отвлекли ее от спокойного оцепенения и тяжелых воспоминаний. Она решительно прошла к столу через кабинет, и села напротив офицера. Китель его был расстегнут на три пуговицы, и на нем зловеще сверкали пара каких-то орденов. Хотя девушке награды и погоны ничего не говорили. Гораздо больше для нее значил взгляд его серых глаз, в котором не было ярости, гнева или враждебности. Только интерес, и ничего больше.
Он молчал, и смотрел на нее внимательно и серьезно, словно пытался дать ответ на какой-то вопрос. Но эта тишина показалась давящей номеру 23 611. Она обратила внимание на его раненую руку на перевязи, и снова вспомнила плохо объяснимый инцидент…
- Почему ты спасла меня? – наконец, спросил Бергер. Девушка на секунду отвела глаза, но вновь бросила на него смелый взгляд:
- А я не вас хотела спасти. Если бы Верка убила вас, то и она бы, несомненно, погибла. А так я надеялась, что ее просто накажут, но не казнят. Кто же знал, что вы застрелите ее сразу.
Она говорила это, стараясь показать, что ни капли не боится своей участи, но ее звонкий, юный голос иногда предательски дрожал. «Ей бы петь на сцене, а не кирпичи таскать… Или призывать вперед отряды… Что она и делала, как комсорг». – Подумал Густав, вспомнив этот же голос и заставивший обернуться крик: «Герр Бергер!..». Одновременно приходили мысли о смысле сказанного, вовсе неутешительные. Неужели объяснение на самом деле так просто? Он снова внимательно посмотрел в ее глаза, но в них была какая-то победная категоричность.
Номер 23 611 окончательно поверила в то, что сказала. Точнее, заставила себя поверить. На самом деле все было гораздо сложнее. Она жалела Верку, которой с ее прямым и несгибаемым характером трудно приходилось в концлагере. Но что-то еще, что заставило ее окликнуть надзирателя, не давало ей покоя. Может быть, она не хотела видеть жестокого убийства, поэтому помешала подруге вонзить заточку в шею Бергера. А значит, причиной была… жалость? Как такое возможно? Ведь сам Густав, прозванный Палачом, жалости не знал. Значит, в ту роковую секунду она поставила жизнь палача выше сотней жизней товарищей? Но это же невозможно. Она, ответственный и инициативный комсорг, ненавидящий и учивший других ненавидеть предательство, предательницей быть не могла. Хватит сомнений! Тогда объяснение есть только одно.
- Это правда? – с какой-то странной, но не гневной ноткой в голосе, спросил Бергер.
- А что, вы другое хотели услышать? – решительно улыбнулась девушка. – Что я готова сотрудничать с лагерной администрацией, и не хотела допустить убийства одного из ее доблестных сотрудников? Можете посадить меня в карцер, уничтожить работами, хоть расстрелять – другого ответа вы не получите.
- Наверное, я действительно хотел услышать другое… - глядя куда-то в сторону, сказал он. – Но, скорее всего, я ошибся. – Густав снова посмотрел на нее, и номер 23 611 с удивлением увидела грусть в его взгляде. Но ведь в этом человеке просто не может быть ничего человеческого…
- Совершенно верно, ошиблись. Врагов жалеть невозможно, тем более, таких, как вы. – Ее звонкий голос больше не дрожал, хоть взгляд выдавал какое-то сомнение.
- Ну что ж, достойный ответ комсорга. И, наверное, ты права. Можешь идти.
- Что? – Этих слов она ожидала меньше всего, после своего дерзкого ответа прилагая все усилия, чтобы не закрыть глаза как на расстрелах при построении.
- Можешь идти. – Улыбнулся Бергер, видя ее удивление.
- И вы так просто отпускаете меня? – поверить в это было очень трудно. А вместе с тем незримым призраком возникал вопрос, как объяснить свой поступок товарищам по заключению. Она убеждала себя, что сможет это сделать, но сомнение не давало покоя.
- А ты думала, я тебя действительно расстреляю? – его немного грустная улыбка совершенно сбивала с толку. – Несмотря ни на что, я благодарен тебе.
- Спасибо. – Почему-то сказала номер 23 611.
У самой двери что-то (возможно, тень недоверия) заставило ее обернуться. Густав Бергер сидел, склонившись над столом, сжав пальцами виски, и его заметно побледневшее лицо было искажено от боли.
- Что с вами? – обеспокоенно спросила девушка, не находя никакого объяснения увиденному. Она так же стремительно проделала обратный путь по кабинету и села напротив, с тревогой глядя на него.
- Все в порядке. Такое бывает… - несколько сдавленным голосом ответил он, выпив воды из стакана. Через несколько минут взгляд его снова стал ясным и осмысленным. – Ты испугалась за меня? Почему? – на его бледном лице появилась улыбка.
- Не знаю… - на этот вопрос она ответить не могла. – Так что же, все-таки, с вами случилось? – после некоторой задумчивой паузы прервала тишину девушка.
- Да так, отголоски прошлого. С 41-го я воевал в рядах дивизии «Тотенкопф». Тогда нам нужно было прорвать оборону противника. Но сделать это было очень трудно – русские отстаивали рубеж с фанатичным упорством, не жалея людей. Не берусь сказать, сколько мы тогда уничтожили, но нас в окопе осталось четверо. Ни о каком штурме не могло быть и речи. Патронов в пулемете оставалось все меньше, а врагов, казалось, ничуть не уменьшалось. Нависала угроза советского контрнаступления. Этого допустить было нельзя. Тогда я вызвал артогонь на себя. Наша батарея смела их с лица земли…
Густав как-то странно улыбнулся, вспомнив как, очнувшись в госпитале, спросил, прорвали ли фронт, и, узнав, что немецкие войска прошли в тот день пять километров, сказал: «У нас получилось...», и снова потерял сознание.
- Но я был ранен осколком в голову. К службе меня признали негодным, и отправили работать сюда. С тех пор ранение частенько дает о себе знать.
От былого вызова во взгляде номера 23 611 не осталось и следа. Из памяти исчезли построения, расстрелы, сегодняшний случай. Остались только мысли о доблести и способности к самопожертвованию человека, в котором, как ей совсем недавно казалось, нет ничего человеческого…
- Я не знала… Я даже представить не могла… - только и сказала она.
- Не похож на фронтового офицера? – с той же улыбкой спросил Густав, на что девушка отрицательно покачала головой. – Вот и все говорят, что не похож. Ты – первая из заключенных, кому я это рассказал. Да даже не все сослуживцы знают. Но не распространяйся особо по лагерю. Пусть уж не ломается сложившийся образ.
- Я буду молчать. – Пообещала она. – А знаете, тогда мне действительно почему-то стало вас жаль. – Внезапно, чтобы больше не метаться, не думать, не отступать, решительно призналась она. Ему и самой себе, так ничего и не объяснив.
А на следующий день на лагерь обрушился шквал репрессий. Весь пятый барак был расстрелян, из-за того, что утром Густаву Бергеру сообщили, что заключенными была жестоко убита номер 23 611.
© Iren Stein
Не киношный Амон Гёт
Амон Леопольд Гёт (нем. Amon Leopold Göth 11 декабря 1908 — 13 сентября 1946) — гауптштурмфюрер СС и комендант концентрационного лагеря в Плашуве.
Данная историческая личность получила популярность и огласку с помощью фильма "Список Шиндлера". Из-за вышеупомянутого кинопроизведения многие ассоциируют Гёта с актером Ральфом Файнсом, соответственно, реальный комендант лагеря лишился лица. А помнить подобных людей в лицо, во-первых, нужно, во-вторых, многим, думаю, будет интересно увидеть реальные фотографии демонического персонажа. Итак, вашему вниманию - "не киношный" Амон Гёт.
обвиняемый
"Травники" - "советская" охрана немецких концлагерей.
Не все знают, не многие вспомнят. Считаю нужным разместить данный пост для ознакомления с малоизвестной стороной Второй Мировой войны.
В местечке Травники в 30 км от г. Люблина на территории бывшего сахарозавода приютилось специализированное заведение, которое обучало профессиональных надсмотрщиков из бывших граждан Советского союза, в основном украинцев, для охраны фашистских концлагерей. Контора называлась «Учебный лагерь СС Травники» (Ubungslager SS Travniki).
Восточных воспитанников, обученных ремеслу охранников, называли «травниками» (trawniki-maenner), «аскарами» (askari) (нем. Askari - солдаты вспомогательных колониальных войск Германской империи в конце ХIХ - начале XX веках) или «охранниками» (wachmanner). Украинцы-«травники» именовались по-немецки «ukrainischen SS-Mannern».
Действовать лагерь с одноименным названием "Травники" начал с июля 1941 года первоначально как лагерь для советских военнопленных и гражданских лиц. Его комендантом был гауптштурмфюрер СС (капитан) Герман Хёфле. На июль 1941 года в лагере было 676 советских заключённых.
С сентября 1941 года и до июля 1944 года, до самого конца немецкой оккупации, лагерь стал использоваться как тренировочная база для охранников из советских коллаборационистов.
В сентябре 1941 года начался первый набор охранников-«травников» из советских военнопленных.
Всего в 1941-1944 гг. было обучено 5082 «травников». Не все из них были украинцами. Также на службе состояли русские, белорусы, прибалтийские и «туркестанские» добровольцы.