Журналисты
Создание визуальных эффектов #01 Смертоносные эффекты Дэдпула. Видео версия
Доброго утра всем подписчикам и читателям!
Не откладывая в долгий ящик я решил запостить видео версию первого большого материала по визуальным эффектам. Надеюсь Вам понравилась статья и Вы с таким же удовольствием посмотрите видео. Кстати там есть небольшой сюрприз в качестве ведущего выпуска ;)
Всем спасибо, и приятного Вам просмотра!
«Я вернулся как будто из космического полета»
Досрочно освободившийся националист и аспирант экономфака Виктор Луковенко — об исламистах в Бутырке, ваххабитском прозелитизме, гомосексуализме блатных, бурятском расизме и о том, как тюрьма меняет взгляды
Недавно из бурятской ИК-8 досрочно освободился националист Виктор Луковенко. Аспирант экономического факультета МГУ был арестован в июне 2010 года и получил восемь лет по делу о нанесении тяжких телесных повреждений приезжему из Швейцарии Энтони Кунанаяку (в результате пострадавший умер). Луковенко рассказал о Бутырской тюрьме, ваххабитском прозелитизме, противоречивой сибирской закалке, гомосексуализме блатных, бурятском расизме и красноярских пресс-хатах.
«Московские централы — идеальные профилактории»
Я осознал себя русским на фоне несправедливости, через боль. Стал националистом не потому, что кто-то мне дал музыку послушать. Я как проклятый наблюдал уничтожение нашего народа. Когда мне было четыре года, русских в Средней Азии сжигали, вешали и вырезали, а наше государство это замалчивало.
Уже взрослым я волонтерил в организации «Русский вердикт», помогал националистам в тюрьмах, у меня были общие дела с Женей Хасис. Ее внешность меня не смущала, я привык к тому, что в движении разные люди — от татар до евреев. Главное, что у них присутствует русская кровь, и она не спит. Так я попал в поле зрения органов. 4 ноября 2009 года я оказался в компании, где алкоголик и наркоман с диагнозом забил темнокожего гражданина Швейцарии. В тюрьму попали два человека — я и Антон Бурмистров, которые пальцем иностранца не тронули. Начинать рахову (расовую войну. — ТД) в праздничный день в московском метрополитене, когда у меня диссертация на носу? С головой у меня все нормально.
Суд дал мне восемь лет. Я просил тех, кто видел, что случилось, дать показания, что я не убивал. Они отказались. Это показатель. Люди боятся человека в погонах и влегкую разменивают дружбу и братство на страх. Ничего подобного я не наблюдал ни у исламистов, ни в преступном мире, там более прочные отношения.
Начало 2011 года. Виктор Луковенко находится уже полгода в «Бутырке». Справа — сокамерник, гражданин Таджикистана. Телефон попал в камеру за взятку.
Проехав сибирский этап, отсидев в Бурятии, я понял, что московские централы — идеальные профилактории. На «Бутырке» сидит много коммерсантов и много быдла. Но там все доступно и терпимо: телефоны последних моделей, сотрудники обращаются на вы, не бьют. Солярий есть — за деньги. За год я набрал 20 килограмм.
Когда меня закинули в хату (камеру. — ТД), то представился, что родом с Узбекистана. Это правда. Узбеки встретили как земляка, а когда с подачи сотрудников поняли, кто я, им было уже сложно изменить отношение ко мне. Потом меня закрывали в наполненные кавказцами камеры, где из двадцати человек было всего несколько славян. Продольные говорили: «Вам скинхед, разберитесь!». Других обозначений они не знают, а у нас, националистов, десяток оттенков. Были острые конфликты с молодыми дагестанцами, приходилось спорить на повышенных тонах. Но до драк и избиений дело не доходило. Главное — найти общий язык.
«Думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз»
Люди не знают, что такое настоящая пресс-хата. В чистом виде я ее увидел в Красноярске. Да, в Москве можно создать дискомфортные условия. Когда нашего парня заводят в хату, там уже знают, кто он. Да, тяжело, враждебное окружение. Но надо помнить, что может быть гораздо хуже. Ты думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз. Подниматься — огромный труд. Это вопрос выживания: физического и духовного. Кто-то ломается: тюрьма тебя пытается взять наскоком, если даешь слабину, тебя доводят до битья, до тряпки. Таких случаев было много у правых: нас проще давить. А исламиста труднее, — его братья голову оперативнику пробьют.
Но были ребята из иного теста. Кто-то из наших смотрел за хатами, кто-то на лагерях бродягами стали. Весной 2011 года в моей хате даже был котел корпуса (склад продуктов и сигарет, которые заключенные собирают, чтобы бесплатно давать нуждающимся. — ТД), через нас решались серьезные вопросы. Правых камер на корпусе было несколько, но недолго — пару месяцев. Тогда как раз народ по Манежке заехал. Подо мной, минус два этажа, сидел на продоле смертников Никола Королев (продолом смертников в Бутырской тюрьме называют изолированный коридор с камерами, где в СССР держали приговоренных к высшей мере наказания, а теперь содержат пожизненно осужденных. — ТД). Мы общались через форточку.
«Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха»
Исламский прозелитизм в тюрьмах массовый. Он направлен не только на заключенных, но и на администрацию. Но бывает, что и сотрудники предлагают принять ислам. Например, нашу хату курировал известный опер Магомед, он работал по правым, всегда ходил с оружием. Я как-то задал ему про это вопрос. «Я никого не боюсь, только Аллаха», — ответил Магомед и дал почитать Паше Cкачевскому Коран. После этого, подозреваю, тот тайно принял ислам.
Я не раз проводил эксперименты в Бутырке. Отрастил бороду, как у салафитов, без усов и начал смахивать на кавказца. Захожу на забитую сборку — место, где люди накапливаются после судов, ожидая, когда их разведут по хатам. Кавказская молодежь расступается, освобождает место: «Садись, брат!». И начинают разговоры про русское быдло.
Осужденный Луковенко в «блатном» бараке ИК-8 и представитель профессионального преступного мира. Если в Бутырке Виктор набрал 20 кг, то на зоне он быстро похудел из-за нервозной обстановки.
В бурятской ИК-8, где я потом сидел, достаточно свободно жили исламисты, — дело Саида Бурятского процветает. У них была поддержка с воли, за деньги им заносили запрещенный протеин. Они качались, хотя 99% осужденных не имели доступа к спортивному залу, отращивали бороды и поднимали палец кверху. На фоне забитой и голодной массы чувствуешь разницу. Случаи принятия ислама славянами часты. Мы таких называли «торпедами». Если у исламской общины возникают проблемы с милицией, новообращенному говорят: «Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха». И «торпеда» идет провоцировать. Так же и против блатных, только эти не в изолятор отправят, а палками забьют.
«Мы — преступность XXI века. Которая шагает в ногу с оперативной службой»
Этап длился полтора месяца — июнь-июль 2011 года. В Челябинске провел три недели, дальше попал в Красноярск. Недели там мне хватило на всю жизнь. Красноярский ФСИН — это управление, где опыт Гулага сохранен и бережно, по-современному оформлен. Лагеря рабочие, даже деньги заработаешь на промке — это плюс. Но отношения между администрацией и заключенными жесткие. Сидеть не сахар, и поэтому туда отправляют многих со статьями 208, 209, выходцев с Кавказа.
В пересыльной тюрьме почти каждая камера — это пресс-хата, сито для контингента. В каждой шестнадцатиместке сидят по два «директора» и два человека им в помощь. Они имеют власть над остальными. Директора — это красная элита, у них своя философия, понятия, они друг к другу ходят в гости. Качество людей невероятное — спортсмены-разрядники с двузначными сроками. Директор выше на две головы зека, выросшего в криминале с детства, — они видят с порога, кто заходит в камеру, и заявляют с пафосом: «Мы — преступность XXI века! Которая шагает в ногу с оперативной службой».
По убеждениям они часто расисты. Почему? К ним забрасывают просеять перед лагерем кавказцев, отмороженных тувинцев. Если ты русский националист, они с тобой побеседуют для общего развития, но на следующий день съедят на завтрак или обед. Меня, к счастью, не ели: я не блатовал, статья у меня не грандиозная, операм был не нужен. Да и общались мы на тему экономики, — изложил им в варианте Иноземцева постиндустриальную теорию.
Тем, кто ведет блатной образ жизни, приходится нелегко. Мой земляк оставил все, что касалось насущного, одежды, и здоровье в придачу. Многие остаются в пересыльной тюрьме и в итоге получают новые сроки. Едут со сроком в пять лет, а уезжают с 20 годами. Тюрьма напоминает старый фантастический фильм Терри Гиллиама «Бразилия», где пытают непослушных граждан.
«Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ
Проблемы начались, когда я приехал в родную Бурятию. «Откуда этап? А, москвичи! Получайте!» Лагерная жизнь была шоком, в этническом ключе особенно. «Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ. Надеюсь, про нее снимут фильм.
Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему
Любой лагерь — это сердце преступного мира, как ни пафосно такое звучит. Также он и сердце власти: существующий режим отчасти — наследие советского прошлого, он растет из системы исполнения наказаний. Там все закономерности механизмов и взаимоотношения групп влияния представлены в концентрированном виде. Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему. Плюс региональные особенности: этнокорпоративная круговая порука, незнание законов сотрудниками ФСИН и своеобразные профессиональные принципы.
Последние дни срока. Герой интервью на заседание суда по условно-досрочному освобождению.
Бурятия — красный регион: все контролируют либо бывшие сотрудники органов, либо действующие. Криминал представлен молодыми сообществами дворового уровня — шпаной. Серьезная преступность не имеет влияния.
Формально все решают блатные. Смотрящие ходили в опер-кабинет, как на собрание, каждую неделю. Им давали ценные указания. Выходили они с опущенными головами: а как же это мужикам доведем? Да просто — собирают барак и выносят постанову: не перечить сотрудникам, не передвигаться свободно по лагерю. И никто слова не говорит, — все как стадо.
«Из беззащитной овцы я перешел в красную массу»
Когда я попал в лагерь, то поначалу жил в порядочной среде. Почти все время тратил на черную жизнь. Наконец мне надоело на ровном месте бесконечно ездить в изолятор, получать выговора. По совершенно безумным понятиям, играющим на руку администрации, я ни слова не имел права сказать в свою защиту или написать объяснительную. Из беззащитной овцы я из соображений логики перешел в красную массу. Получил возможность защищать себя от сотрудников, что вызывало уважение, при этом сохранил отношения с черными. Я знаю цену порядочности черного мира: настоящих блатных встречал от силы парочку. Циничные и сказочно продажные люди, гибкие в нехорошем смысле.
У националистов есть дискуссия, с кем быть. С черными, потому что мы отрицаем режим, или с красными, — мы же пропагандируем здоровый образ жизни («черные» — блатные, отрицающие местную власть; «красные» — осведомители и рядовые работники колонии. — ТД). По-моему, это индивидуально: где-то лучше пострадать, а где-то уйти на промку и читать книжки. Общих рецептов нет. Что еще за черных рассказать? Каста неприкасаемых доведена в Бурятии до абсурда. Уезжают бегать с тряпкой только так. На московских централах нет такого, там воры относятся с пониманием, судьбы не ломают.
Процветает гомосексуализм. Приехал в лагерь, а там эпидемия сифилиса. В ларьке на сдачу давали презервативы и пачками в санчасти раздавали, как гуманитарную помощь. Шпана даже не знала, как ими пользоваться. Пьянка на бараке — это содом какой-то: ахи, охи, вздохи. Людям не стремно заниматься этим там, где они живут. Ну и лестница, сушилка, само собой. Я долгое время жил в «Кремле» (самый блатной барак), — там большая концентрация активных петухов, складывались целые отношения. Мне этот бордель настолько надоел, что я пошел к психологу. Говорю: «Вы зачем здесь? Может, будете бороться с этим?» В итоге опера вызывают одного смотрящего, одиозного извращенца, и мне разбивают голову, две недели лежу на шконке, встать не могу. Потом замначальника по безопасности и оперативной работе подтягивает: «Ты что, дебил?».
«Коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства»
Как и любая национальная республика, Бурятия коррумпирована сверху. Властные сообщества из бурят делятся по районам, а коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства. В лагере буряты были пристроены кто где: например, в промзоне. Их не подпускают к черным делам, а в славянской среде масса анекдотов, что они немножко туговатые. Отчасти это так и есть.
Оскорбления по национальному признаку остро присутствуют в лагере, многие сотрудники исповедуют расовую исключительность бурят. Когда меня избили, я организовал депутатский запрос от ЛДПР (депутату Госдумы можно написать жалобу на условия содержания в заключении. — ТД), и в один прекрасный момент меня перестали бить. Офицер Данзанов Бимба Николаевич как-то уложил меня на пол и угрожал обоссать и изнасиловать. Он из ярых бурятских националистов, уже майор, на хорошем счету дядька. Он в пьяном виде заходит в мечеть и говорит: «Я вас в армии бил и здесь буду бить». Или во время проверки берет парочку нерусских и лупит на вахте, так что их крики на весь плац разносятся. В ИК-8 регулярно вводится чрезвычайное положение из-за этого отмороженного расиста.
Первые дни на воле.
На национальной почве у меня никогда проблем с зеками не было, право на мнение я отстоял, хотя сотрудники провоцировали, называли скинхедом, беспредельщиком. Стоит себя обозначить, как вопросов больше не возникает. Даже с салафитами. В идейном плане мы — враги, но в быту у нас не было конфликтов. Национальные проблемы всегда возникают с сотрудниками. Но в среде русских фсиновцев я не встречал поддержки. Я пытался их завербовать: «Вы— русские, а они — буряты. Они позволяют себе выпады в мою сторону, а вы молчите». Сотрудники таких разговоров боялись как огня и убегали от меня.
«Удалось выскочить с замечательной восьмерки»
Последние полгода я работал на должности завхоза магазина. В этой точке лагеря пересекалось много интересов: надо было блюсти свои и никому не переходить дорогу. Рассчитывать в лагере мне не на кого было: администрация относилась негативно, масса зеков неинтересна, поговорить не с кем. Пять лет и больше — тяжелый срок. Он приводит к отчаянию, обостряя инстинкты выживания и продолжения рода. В лагере я женился, у меня родился ребенок. Когда я его держал в руках, это была абсолютная победа над обстоятельствами и системой.
Отсидев пять лет, я написал на УДО. Администрация такое не любит, и зеки, которые с головой, отправляют ходатайства с воли. И вот приходит уведомление, что суд через пару недель, — готовьте характеристики. Целый год у меня не было нарушений, цель — освобождение, и я шел к ней, своими руками и средствами все бараки отремонтировал. Суд меня сразу освободил, адекватные люди бывают и в той системе. Удалось выскочить с замечательной восьмерки.
Друга познаешь в тюрьме: благодаря одним я оказался там, другие бескорыстно помогали. Россия — она эклектичная. Были инциденты, когда славяне вокруг отворачивались, старались всадить нож в спину, а человек иной национальности, с которым у меня были только бытовые отношения, заступался. Такое заставило меня смотреть на национальную проблему по-иному. Когда мы говорим о горячем желании защитить будущее белых детей, надо помнить, что среди народов России есть много очень достойных людей и больших патриотов, чем многие правые.
Жизнь изменилась, я вернулся на обетованную землю как будто из космического полета. Первые годы в заключении думал, что держу руку на пульсе жизни, но после суда у меня возник мандраж и страх. Что ждет на свободе? Начинать с нуля? После освобождения отдохнул в избе на границе с Монголией. Была мысль остаться, но быт заставил ехать в европейский город.
Возвращаться к старому не хочется. От убеждений я не отказался, но в политическом смысле себя обозначать не хочется, лезть в это болото. Хочется жить нормальной повседневной жизнью. Она приносит радость.
Бессмертный барак
Потолок рушится, стены кренятся, воды и канализации давно нет, электричество поступает от ближайшего светофора, но новосибирцы продолжают жить в бараке, построенном 62 года назад. Все, что могут предложить им чиновники, — это жилье примерно в таком же состоянии или квартиры по несуществующему адресу
— Ты обувь снимай. Только в углу аккуратнее, не топчись особо. Там под тобой прямо балка лопнутая. Кто знает, сколько она протянет. Проходи лучше сразу в комнату. — Юрий живет на втором этаже дома по Бердскому шоссе, 36 в Новосибирске. Вместе с женой, тещей и ее второй дочерью. В комнате Юрия висит большой флаг ВДВ, а на столе в соседней комнате — ноутбук, окруженный кипой бумаг и документов. Это его рабочее место по борьбе за переселение из барака.
С этой осени в доме на Бердском шоссе нет воды и канализации, в одной квартире обрушился потолок, а крен некоторых стен уже достиг тридцати градусов. Чтобы поддерживать тепло, жители топят печь углем и пользуются обогревателями. Только вот с электричеством бывают перебои, потому что оно подведено от светофора, стоящего на трассе.
– Если дома гаснет свет, мы звоним не электрикам, а в ГИБДД. Там быстро перенаправляют куда надо. Мы же на федеральной трассе живем! Починят светофор, и у нас дома свет сразу появляется, — рассказывает Юрий.
— Нас еще в 1991-м должны были снести и расселить, — жена Галина разбирает папку бумаг на столе. — Тут даже документ сохранился советский, от 1988 года. Дом уже тогда признали непригодным для жизни, он износился на 75%. Еще тогда здесь обещали сделать капитальный ремонт, но Советский Союз закончился, а с ним и хоть какие-то надежды. В новой стране наш дом стал аварийным только в 2005 году. Чиновники прислали бумагу о том, что расселят барак до 2010 года. Прошло еще шесть лет. В связи с этим почти все коммунальные службы потихоньку от нас отказались, когда у нас сломалась канализация, чиновники посоветовали жильцам «ходить на ведро». Но мы, как видите, все еще здесь живем, поэтому и говорят, что это дом-призрак.
Юрий с семьей
— Таких отписок у меня почти шестьдесят, из всех инстанций, — продолжает Юрий. — От губернатора и всех его замов, от мэра и от его заместителей, от главы района. Мы не можем ни до кого достучаться: пишем Путину, все бумажки спускают главе района. Я пишу в Генеральную прокуратуру о том, что местный прокурор бездействует, а эта бумага кладется на стол ему же, чтобы он «осуществил проверку» самого себя.
Вместо потолка коммунальщики натянули в ее комнате простой полиэтилен. Она думала, что это временно, но оказалось, что навсегда. В мэрии ей сообщили, что деньги выделены, и ремонт уже давно сделан. Никто так и не приехал к ней с проверкой, зато потом пришел счет на 500 рублей — за полиэтилен. Теперь в этой комнате температура опускается до –12 зимой, а через чердачные щели видно небо. Галина ходит дома в валенках.Пока Юрий пытался побороть кафкианскую бюрократию, у их соседки Галины обвалился потолок. Она проснулась ночью от треска. Выбежала из комнаты в коридор за несколько секунд до того, как балки рухнули и раздавили мебель.
Управляющая компания «Сибирский сервисный центр ЖКХ» перестала обслуживать дом по Бердскому шоссе еще в апреле прошлого года и подала в суд на жильцов за долги, хотя они исправно платили по счетам. Жильцам дома удалось выиграть суд с первого раза, но управляющая компания расторгла договор с домом и исчезла. Эту компанию жильцы знают не понаслышке. Она уже не раз меняла название и “возрождалась” по одному и тому же юридическому адресу, не меняя номер лицевого счёта.
— В подъезде у нас тоже потолок падал, — вспоминает Юрий. — Ремонтировали мы его своими руками, я и мой сосед Валентин Федорович. В этом году ему исполнилось 77, он ветеран труда.
Валентин Федорович живет с внучкой, ее мужем и тремя правнуками в двухкомнатной квартире. Каждый день дядя Валя, как его называют соседи, по несколько раз ходит на колонку за водой. Вместе с мужем внучки они сделали в ванной некое подобие водопровода. Теплую воду заливают в конструкцию из самодельных труб. Не очень много, но для того чтобы помыть детей, хватает. После похода за водой Валентин Федорович топит печку. У каждой семьи из барака есть небольшой сарайчик напротив дома, где хранится уголь. Дядя Валя тихонько курит около большой печи и ждет, когда из школы вернется правнучка. Рядом с ним на стуле сидит кошка Муся.
— Я тут с семьдесят пятого года живу, а дом этот построили аж в 1954-м. В то время с жильем туговато было, и ставили такие времянки. Да, их по всему городу понастроили. В нашем доме ремонта уже лет тридцать не было. Летом у нас вода под домом побежала. Стучались к управляющей компании долго. Подъезд уже поплыл, вода везде стояла. Только после этого рабочие наконец приехали, начали ремонт делать: рыли наугад, искали трубы. В итоге только дом сломали, но ничего не нашли.
— Они рыли в подъездах и прямо у людей в квартирах на первом этаже, хотя по закону, если износ дома больше 60%, нельзя вообще никакие земельные работы даже рядом проводить, — объясняет Юрий. — Потом они решили перед домом, вплотную к стене, сделать яму глубиной в пять метров. В какой-то момент фундамент не выдержал и начал в эту яму сползать. Барак затрещал и немного просел. Угол дома держали ковшом экскаватора, пока дыру засыпали с помощью трактора. После этого рабочие все бросили. Несколько дыр на первом этаже не засыпали до сих пор. В одной из них все еще стремянка торчит. Мы с соседями до часу ночи стояли на улице и слушали, как скрипят стены дома. Вызвали спасателей. Они осмотрели дом и сказали:
«Если будете дома и вдруг услышите резкий треск — просто выпрыгивайте из окон. Это братская могила». Пожаловались в прокуратуру на управляющую компанию и рабочих, которые чуть дом не развалили, а нам ответили, что копали некие «неизвестные люди». Прокурору просто наплевать, а он должен был только за эти раскопки тут всех уже пересажать!
На первом этаже, прямо под квартирой Юрия, живет одинокий инвалид Олег. Его каморка горела три раза, поэтому из всех комнат уцелела только одна. Стены остальных в саже, на полу одной комнаты не зарытая коммунальщиками дыра. Повсюду лед, в неработающем туалете температура, как и на улице, —23. Жители пытались доказать, что огонь довел квартиру на первом этаже до аварийного состояния, но местные пожарные прислали справку о том, что пожаров в доме по Бердскому шоссе, 36 не зафиксировано.
Сгоревшая квартира. Дыру в полу сделали работники Горводоканала, когда искали трубы
Подъезд
Дом 36 по Бердскому шоссе
Туалет сгоревшей квартиры
Печка в квартире Юрия
Туалет в квартире Юрия
— Олег там живет один в обнимку с обогревателем. У него одна рука и одна нога. Иногда стучу ему по стенке, спрашиваю: «Олег, живой? Ты как там?» А он: «Нормально, чего надо?» Ну отзывается, и слава богу, — говорит Юрий. — Сегодня вот видел его, он за водой выходил на костылях с канистрой. А так в последнее время уже ни с кем не общается и никому не открывает. Боится, что его заберут в дом инвалидов, если не согласится съезжать. Работники мэрии ему так прямым текстом и пригрозили.
— Когда мы стали активно жаловаться во все инстанции, писать в общественные организации, газеты, приглашать телевидение, чиновники начали нас травить. Звонят со служебных телефонов и угрожают. Поэтому люди боятся говорить с журналистами, открывать дверь вообще кому-либо, даже знакомым. В местных СМИ про нас написали раз двадцать, а толку — ноль. Люди уже ни во что не верят, руки опускаются, — Юрий стучится в окно на первом этаже, но оно плотно занавешено простыней. Никто не отзывается. — К Наде, вот, тоже не попасть. К ней через день приезжают врачи без вызова, якобы просто проверить состояние ее трехмесячного ребенка. Чисто психологическое давление. До этого из мэрии приезжали, угрожали вообще забрать ребенка, если она не съедет из квартиры во временное жилье. Она об этом всем каналам рассказывала, выбегала тут вся бледная, ее прямо трясло, но это почему-то вырезали. Я даже с «России 24» сюда корреспондента вытащил. Они приехали, сняли материал. Проходит месяц-полтора. Я звоню, спрашиваю: «Ну что, когда выйдет?» А они мне: «Редактор сказал, что не выпустит это в эфир. Остальное не в нашей компетенции. Не могу комментировать».
Вот такие, блин, государственные каналы. Никакой помощи народу. Нам помогли в новосибирском ОТС, приезжали раз восемь, после них Рен-ТВ раза четыре, даже «Вести» местные были. Три месяца нас по телевизору в местных новостях показывают, а толку нет. На федеральный уровень с проблемой не выйти, а тут выше местной власти, судов и прокуратуры все равно никого нет. Рука руку моет. У нас одни и те же люди во власти сидят с начала нулевых. Вы представляете, какая тут коррупция? Мы пытались обращаться в ОНФ, приезжали они, ножками топтали, один даже орал, что Путина привезет, но ничего, никаких результатов по сей день. К тому же после наших жалоб стало только хуже. К Валентину Федоровичу и многодетной семье его внучки тоже «заезжали», но уже из соцобеспечения. Ко мне из УФМС. До абсурда доходит. Я гражданин Российской Федерации, я дал присягу, служил в ВДВ, я стою на воинском учете, а ко мне прислали человека, чтобы они проверили, русский ли я. Вы что творите? Прямо с официальной бумажкой пришли, посмотрели паспорт. Это просто унижение!
После шумихи в местной прессе накренившийся барак все же признали аварийным и решили расселить.
— Наш дом признали аварийным 24 декабря, — рассказывает Юрий. — По закону нас должны были уведомить на следующий день, потому что это угроза здоровью, а за месяц тут должны были бы поставить подпорки. Нам сообщили об аварийности 19 января, принесли предписание. Месяц нашу жизнь подвергали опасности. Чиновники только за это уже должны сесть, даже если не считать предыдущие годы, а они нам в глаза теперь говорят: «Давайте забудем все старое, вы самые главные у нас, мы о вас заботимся».
Валентин Федорович спускается за водой
В январе жильцов дома собрали на совещание. Чиновники предложили покинуть аварийный дом на Бердском шоссе и переехать в жилье маневренного фонда. Такая жилплощадь обычно предоставляется на короткий срок из расчета шесть квадратных метров на человека. Жильцам выдали ключи в обмен на паспорта и отправили их оценивать свое временное пристанище.
— Я включил свет в ванной, проводка задымилась, — рассказывает Юрий. — Эти квартиры не лучше наших. Мы их еле нашли. Ходим вокруг первого дома, все подъезды уже обошли, а 166-й квартиры нигде нет. Спрашиваю у мужиков местных: «Где такая?», а они: «У нас там вроде слесари когда-то сидели». Оказалось, что это помещение на цокольном этаже, бывшая подсобка. Вход отдельный с улицы без подъезда. Прямо в квартиру выходит подвальная вентиляция и, как следствие, — вся вонь. Второй вариант — в старом общежитии, с трещинами в стенах и щелями в окнах. На скорую руку сделали ремонт, поставили окна новые, снаружи здание отделали сайдингом. Наверное, чтобы специально показать, что жилье якобы «нетронутое». Ага, новостройка. На деле старый разваливающийся советский дом. Чтобы там жить, надо еще кучу денег потратить на обустройство. Но зачем делать новый ремонт в жилье, которое у тебя потом отберут? Третий вариант был еще привлекательнее. По адресу Вторая улица Петухова. Жаль только, что такой улицы в Новосибирске нет.
Больше всего власти позаботились о многодетной семье Валентина Федоровича.
— Сперва нам дали две смежные квартиры, — рассказывает Валентин Федорович. — Мы попросили их соединить, но нам не разрешили. А у меня внучка с мужем, две правнучки и правнук. Как нам разделиться? Потом еще показали вариант в общаге, а там еще хуже, чем у нас здесь. Четвертый и девятый этаж одного подъезда.
— Как только мы выедем из нашего дома, его тут же снесут. Люди, приватизировавшие свои квартиры, не получат ничего. Шумиха уляжется, а нас через годик просто пнут под ж**у с маневренных квартир. Это же временное жилье. Оттуда могут выселить на улицу после окончания договора. Вы сами закон почитайте: «Маневренное жилье предоставляется до решения своей жилищной проблемы». Если не решаешь, то все, до свидания, — объясняет Юрий. — Максимальный срок — три года. Что я заработаю за это время? Ипотеку мне уже сейчас никто не дает, а я обращался и не раз. Однушка в Новосибирске стоит 1,7 миллионов рублей. Средняя зарплата — 17 тысяч. В банке мне говорят: «Нужен первый взнос — 300 тысяч — и доход у семьи — примерно 50 тысяч в месяц». Я работаю начальником смены охраны, как мне накопить эту сумму? В банке девушка проверила документы зарплатные, говорит: «Можно попробовать», а потом смотрит на меня и спрашивает: «А гарантии у вас какие? Кто будет платить, если с вами что-то случится? Машина собьет?» Вот именно — кто? Жена у меня на инвалидности, с нее по закону деньги брать нельзя, теща — на пенсии, поэтому банки нам и отказывают.
Я не боюсь властей, бандитов, никого. Мне нечего бояться, я свое отбоялся уже. Что мне эти чиновники, если я на Кавказе не загнулся? Так что пусть дальше пугают. Единственное, за что я теперь переживаю, — это моя семья. Этот барак может рухнуть в любой момент, как и четыре других, которые тут стоят по соседству. Уже невозможно терпеть, хоть собирайся и езжай в Москву. Только кто нас там выслушает, и куда нам идти?
Журналист Илья Огурцов
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi