Примечание от автора: сегодня попробую выложить текст "сверх объёма" в комменты. Если такой способ всем зайдёт, буду дробить на части только очень крупные вещи. Отпишитесь, пожалуйста, как вам удобнее читать.
– Вешають, сволочи! Да шоб йим усим…
Остап плакал. Когда погромщики оттеснили бойцов самообороны к Молдаванке, многие студенты попали в кровожадные лапы толпы. С молчаливого согласия армии и полиции, студентов, как христиан, так и евреев, отдали в жертву погрому.
Укладчик путей Остап Горомыко и портной Ицхак Блюменберг успели спрятаться в заброшенном доме на Водяном переулке. Пузатый еврей держался за раненую руку: солдат успел саблей рубануть.
– Ося, отойди от окна, – проскрипел старый Ицхак, – оно тебе ни к чему это смотреть.
– Як же так, дядя Ицхак? Мы що, щуры якись, ховатыся тут, покы наших хлопцив вешають? Ни, я зараз прыстрелю хоч одного. – Крепкой рукой, привыкшей к тяжёлому железнодорожному молотку, Остап дёрнул затвор «институтской» трёхлинейки.
– Ай, ну дурак. Опусти винтарь, бешеный! Лучше оба живых, чем два трупа прямо здесь. Шо ты, много настреляешь, герой? Ну, одного-двух положишь, а потом и тебя шо собаку – прямо на столбе. И кишки заодно выпустят… Остынь, Остап. Отомстим за наших ребят. Как всё уляжется, будем резать потихоньку. Так толку больше будет.
Остап снял картуз с белобрысой головы, высморкался и бросил в пыльный угол. В больших голубых глазах застыло целое море слёз, курносое лицо его опухло и покраснело. Он нехотя опустил винтовку, отомкнул штык и выверенным движением отрезал от своей рубахи полоску, затем ещё одну.
– Рана не глыбока. Перевьяжемо, ось и уся мэдецина.
Остап плеснул из фляги на рану, запахло водкой. Ицхак зажмурился.
– Я уж скильки цих повьязок наложив, наловчывся. Молоди частына ранятся, колы рэйки кладуть. – Горомыко не хвастался, повязка и в самом деле остановила кровотечение.
Старый еврей, опираясь на свою винтовку, с трудом поднялся с табурета. Жестом отогнав Остапа, он одёрнул пыльные занавески и с опаской глянул в окно. Сырой октябрьский вечер окрасил Молдаванку в холодные тона; жёлтые уличные фонари делали пейзаж ещё тоскливее. Ицхак смотрел, как молоденькому студенту, со связанными за спиной руками, накидывают петлю на шею. Двое крепких бородатых мужиков перекинули верёвку через столб и стали тянуть, медленно пятясь. Мальчишка брыкался, болтался в петле как беспомощная марионетка на одной-единственной нитке. Бедолага обмочил штаны, подёргался-подрыгался да и затих. Толпа улюлюкала. Следующим на очереди стал маленький худой человек в грязном лапсердаке. Ицхак узнал его: то был известный в Одессе каббалист — Шломо Эстер. Их было в городе, каббалистов, по пальцам пересчитать. Но погромщики таки умудрились изловить таинственного раввина и отдать его на поруки толпе.
– Що там таке, дядя Ицхак? Дюже мэни ваш погляд не подобаеться…– Остап заёрзал на табурете.
– Ося, сиди на месте, замолчи свой рот и успокойся. Не надо тебе это смотреть…
Ицхак молился про себя. Шевелил губами, прокручивая в голове просьбы к Богу, все, которые знал. Погромщики пустили по кругу дочь и жену рава Шломо. Женщины сначала закричали, забились в истерике, а потом умолкли, повинуясь похотливой воле всё новых и новых насильников. Каббалиста подвесили за ноги и заставляли смотреть на бесчеловечные, мерзкие издевательства над беззащитными женщинами.
– Ну и где теперь твой еврейский бог? – Крепко сбитый солдат схватил Шломо за подбородок и заглянул во тьму его глаз. – Почему он за тебя не заступится?
Шломо громко выдохнул, хрипнул, и что есть силы плюнул прямо в наглую, ухмыляющуюся рожу солдата. Тот будто бы и ждал этого весь день, утёр усы и с размаху пнул раввина в живот так, что тот закачался на верёвке.
– Кончай насильничать, – приказал солдат. Погромщики нехотя отпустили пленниц, среди которых оказались и другие жительницы Молдаванки. Толпа окружила женщин, а те уселись посерёдке, жались друг к дружке как перепуганные котята.
Солдат велел спустить Шломо, достал нож и перерезал путы на руках и ногах раввина. Его забавляла эта игра, он чувствовал себя победителем, хозяином положения.
– Молись, жидяра. Крепко молись. Хочу посмотреть, как тебе твой бог подсобит, а то, может, со связанными руками молиться неудобно?
Каббалист глянул на своего палача искоса, отполз от фонаря, что-то бормоча под нос. К удивлению погромщиков он стал чертить пальцем в грязи, получалась восьмиконечная звезда. Следом раввин прокусил себе вены на запястье; кровь хлынула к пальцам, но Шломо продолжил чертить. Над каждым лучом звезды он что-то написал; было слишком далеко, и Ицхак не смог разглядеть что именно.
Толпа глядела завороженно, но с прицела раввина предпочли не спускать. Погромщиков забавляла эта кровавая молитва. Женщины и оставшиеся в живых самооборонщики наблюдали сие действо отстранённо, лишь в глазах Руфи и Рахили, дочери и жены Шломо, застыл неподдельный страх.
Раввин занёс прокушенную руку над своим жутким художеством, накапал лужицу и положил ладонь прямо в тёплую кровь.
– Довольно, Иуда. Хватит тут цирка. – Солдат смеялся, улыбаясь в рыжие усы. – Что, не помог тебе твой бог? – Его смешок заразил остальных погромщиков. – Как ты теперь будешь жить, зная, что баб своих уберечь не смог?
Шломо не ответил. Он с какой-то упоённой силой держал ладонь в центре звезды и всё бормотал, бормотал… Он не поднял головы даже после того, как лихой мужик в вышиванке пнул его под рёбра.
– Иди домой, жид. У тебя же есть, дом? – Солдат схватил раввина за лацкан лапсердака. Шломо переменился в лице. Он зашипел, вскочил на ноги и со всего размаху залепил мучителю жменей кровавой грязи, в самую морду! Раввин вскинул тощие руки и хотел кинуться драться, но выстрел солдатского Нагана в короткое мгновение оборвал это намерение. Раввин рухнул лицом вниз, где-то позади тихонько завыли Руфь и Рахиль.
– Храбрый був… – сказал Остап, и Ицхак вздрогнул от неожиданности.
– Ося, а ну иди сядь! – Скрипнул портной. – Сегодня Бог забыл за Одессу. Верить бы, шо не навсегда…
***
– Ося, ешь рибу пока горячая. Потом не такая вкусная!
В доме Блюменбергов пахло уютом, пахло настоящим домом, которого у Остапа никогда не было. Путеукладчик был сиротой. Он почти не помнил своего детства, лишь обрывки воспоминаний тех коротких мгновений, когда мама и папа были рядом, порою настигали его во сне, а после приносили кошмары. Зато детдом он помнил хорошо: унизительные и полуголодные годы. Остап был сиротой, а у Блюменбергов не случилось детей, и путеукладчик совершенно не понимал, почему судьба обделила этим счастьем столь добрых и хороших людей.
– Дякую, Роза Моисеевна, аппетиту нема…
– Та шо это за мужик такой? И пожрать нормально не может, аж смотреть противно. Рибу, говорю, ешь, пока горячая.
Ицхак, усевшись на скамейке возле глиняной печи, задумчиво смолил самокрутку.
– Розочка, ты на него глубокие галоши не надевай, парень первый раз кровь настоящую видел, – проскрипел Блюменберг, – тут у любого аппетита буде нема… Не дай Бог тебе увидеть, шо мы имели увидеть, и так вся седая!
Баба Роза как-то сразу вся погрустнела, погладила Остапа по белобрысой голове. Из подпола достала бутыль самогону и плеснула в стакан, Остап выпил и тут же закусил кусочком фаршированной рыбы.
– А ты шо кушать не сядешь? Давай за стол, и тебе налью, сегодня надо…
– Выпить выпью, а жрать не буду. И так тухес на стуле еле помещается.
Бабка пробубнила что-то под нос, обозвала Ицхака поцом, но самогону всё-таки плеснула. Старик крякнул, опрокинул в себя полстакана мутного первака и занюхал рукавом. В дверь постучали.
Ицхак и Остап переглянулись. Синхронно, будто репетировали, встали по обе стороны дверного косяка, крепко сжимая винтовки.
– Кого там нелёгкая принесла? – крикнула баба Роза.
– Баба Роза, открывайте. Свои пришли, имеем вам кое-что передать.
Бабка глянула в щель промеж досок и увидела троих черноволосых пацанов в кипах и полосатых талитах. Ученики ешивы наведались.
Бабка ойкнула, отворила засов, повозилась с замком и пустила мальчиков в дом.
– Вы чего это, сорванцы, по ночам ходите? Погрома не боитесь?
– Сейчас не так опасно, баба Роза! Беспредельщики и солдатня налакались, а теперь спят пьяные. С утра опять громить начнут, вот нам бы до утра и успеть. Мы тут за другими делами. Про рава Шломо слышали?
– Мы навить бачылы… – сказал Остап.
– Ну вот. Нехороший ритуал он провёл, опасный… Вот, возьмите.
Старший из мальчишек достал глиняную хамсу на красной ниточке и передал бабе Розе, достал ещё одну для Ицхака. Мальчишка изучающе посмотрел на Остапа, постоял так с секунду-другую, но всё-таки передал оберег белобрысому курносому путеукладчику.
– На себе или с собой носить надо. Да убережёт вас Элохейну от той тьмы, что вызволил Шломо Эстер. Он не со зла, он чтобы нас защитить. Но всё одно – глядите в оба глаза. Хамсу с собой, везде с собой надо носить!
– Будем носить, родненькие. Кушать хотите? Риба есть вкусная.
– Спасибо баба Роза, но времени нема. Нужно ещё десять домов до Госпитальной улицы обойти. В синагоге увидимся, как всё уляжется.
Ицхак дожёг самокрутку, бросил окурок и растоптал, провожая взглядом троих совсем ещё юных еврейчиков. Улицы Молдаванки засыпало мусором и битым стеклом, кое-где валялись стреляные гильзы. Но даже этот хаос не смог закупорить бутыль жизни нищей одесской окраины: из труб уютно тянуло домашним дымом, тишину ночи прерывала осторожная житейская возня.
– Дякую за ужин, но мени до дому треба. Сподиваюся, общагу ще на ничь нэ закрылы. До побачиння дядя Ицхак, до побачиння баба Роза.
– Ай, дурак. Ну куда ты пойдёшь? Тебя же полицейские видели, они небось сейчас по каждому углу шарят. А если узнают тебя? Аллес цузамен будет, немножко повесят…
– Та ни…
– Ну шо нет, когда да? Ося, не надо мне тут голову любить. Оставайся ночевать. Завтра пойдём до людей Фроима Грача, будем думать за месть, эта борзота погромная сама на нож напросилась. Нам на Молдаванке сейчас твои крепкие руки как раз будут. Оставайся!
Остап кивнул, сев обратно за стол. Ицхак тут же разлил по стаканам первака. Помянули тех, кто сегодня сложил голову за свободу и Одессу. Пили не чокаясь.
***
Макар Леменков, фельдфебель четвёртой роты Замосцкого шестидесятого пехотного полка, пытался пьянствовать. Водка не шла, пиво казалось кислым, от вина в животе крутило. Леменков, редкий по своей породе пьяница, не узнавал сам себя. Впервые в него не лезло…
– Макар Семёнович, ты как? – Капрал плеснул фельдфебелю водки в пустую рюмку. – Совсем не пьёшь, не заболел ли часом?
Леменков с великой тоской посмотрел на прозрачную влагу, схватил рюмку, поднёс к губам и сию же секунду подавился спиртовым духом. Чуть не вырвало.
– Не могу… – с удивлением и ужасом сказал унтер-офицер. – Как жида этого сумасшедшего пристрелил, что-то дурно мне. В кишках крутит, во рту горько.
Фельдфебель взял со стола салфетку и сплюнул, по ткани растёкся чёрно-коричневый комочек, затем вытер уголки рта – остались чёрные следы.
Шшшшшшшшшш – трещало в голове унтер-офицера. Шшшшшшшшлимазл! Умрёшшшшшшшшшшшшшшь…страшшшшшшшшшшшшшшшшно! – Высокие, протяжные звуки сложились во вполне различимую речь.
– Макар, ты чего? – Капрал смотрел в глаза своему командиру и видел, как его зрачки становятся всё шире и шире.
– Дурно мне, братец. Ей-богу, не по себе…
Леменков почувствовал, как внутри шевельнулось и упало, будто кто-то спящий перевернулся с одного бока на другой. В животе булькнуло, в уголках рта заблестела смоляная слюна.
– Тебе бы к врачу надо. Вид у тебя, как у мертвеца…
Макар не слушал. Зрачки его стали столь широкими, что его глаза, мгновение назад бывшие серыми, блестели глянцевой чернотой.
В шинке появился штабс-капитан, солдаты поднялись из-за стола и отсалютовали.
– Сергей Степанович, ваше благородие, – кивнул Леменков. Офицер кивнул в ответ и уселся за соседний столик.
Тут же появился шинкарь, гадкий плешивый человек в засаленной рубахе. Каким-то нелепым чудом от него пахло чистотой, хотя вид он имел запущенный и грязный. Шинкарь поставил на стол перед штабс-капитаном графинчик водки и тарелку мясной нарезки, постоял – подождал, пока Сергей Степанович не опрокинет в себя рюмку и не закусит.
– Холодненькая водочка-то? Колбаска достаточно свежая? – Шинкарь согнулся чуть ли не в поклоне.
– Всё хорошо, Олесь, ступай-ступай. Я тебя позову, если что понадобится.
Не разгибаясь, шинкарь удалился за стойку, шаркая о дощатый пол своими короткими ногами.
Умрёшшшшшшшь – шёпот в голове обрёл интонацию, Леменков ужаснулся, узнав в нём голос убиенного раввина. – Умрёшшшшь и высохнешь, шшшшшшшлимазл!
В животе снова булькнуло, черная горечь потекла по подбородку фельдфебеля, капая на стол и пачкая скатерть. Унтер-офицер слабыми руками вытер лицо.
– Пойду на воздух схожу, – сказал Леменков бесцветным голосом, – подышу, папироску выкурю. Авось и полегчает!
Макар встал, шатаясь побрёл к выходу, хлопнул дверью и исчез. На улице он добрёл до калитки, присел на корточки возле плетня и стал ждать. Минут десять спустя из шинка вышел штабс-капитан: на ходу расстёгивая ремень, офицер бежал к сортиру.
– Олесь, шельма, несвежей колбасой накормил! Убью, сволочь!
Шшшшшшшагай, шшшшлимазл! – прошипело в голове. Леменков медленно поднялся и не спеша побрёл на звуки крепкой офицерской ругани.
Тук-тук-тук.
– Занято! Проклятый шинкарь, собака!
Тук-тук-тук.
– Сказано же: за-ня-то! Имейте терпение…
Тук-тук-тук.
– Да дьявол вас дери, я уже выхожу!
Штабс-капитан отворил дверь, но не увидел настойчивого стучальщика. Никого, лишь единственное окно шинка приветливо освещает тропинку. Сергей Степанович пожал плечами и сделал шаг, затем ещё один. Он чувствовал себя неуютно, да и хотелось поскорей идти ругаться с шинкарём. Сбоку раздался хруст веток, офицер повернулся на звук и крикнул: на него смотрело иссушенное, бледное лицо с огромными чёрными глазами, чудовище беззвучно раскрыло рот и бросилось на Сергея Семёновича, заключив его в крепкие холодные объятия. Холодные сухие губы нашли в темноте тёплый, пахнущий колбасой рот, тугой язык разомкнул зубы и случился омерзительный поцелуй. Офицер почувствовал, как в него проникает тягучая, горькая жидкость, а в ней плещется что-то тяжёлое, по-рыбьи извивается, вползая в самую его утробу. Хотелось крикнуть, но губы налётчика крепко сомкнулись поверх рта Сергея Семёновича.
Когда всё было кончено, штабс-капитан всё же закричал. У его ног лежало высушенное тело фельдфебеля Леменкова.
Ну шшшшшшшшшшто, шшшшшшшштабс-капитан? Пошшшшшшшшшшли?
***
В старом доме на Треугольном переулке в окнах не горел свет, двухэтажный деревянный особняк выглядел покинутым и зловещим. Ицхак постучал в дверь три раза, затем два, затем снова три. Этот код намедни ему передал один из посыльных Фроима Грача.
Дверь слегка приоткрылась, в проёме показалось узкое, невероятно длинное лицо с огромным носом.
– Шалом тебе, Спица, – скрипнул Ицхак. – Пустишь, или мы сюдой пришли весь вечер так стоять?
Длиннолицый не поздоровался в ответ, лишь открыл дверь шире, махнул здоровенной ладонью-лопатой: мол, давайте быстрее проходите.
В дальнем углу комнаты на старом колченогом столе тускло горела керосиновая лампа. В слабом свете Остап разглядел длиннолицего: огромного росту цыган едва ли не гладил потолок курчавым затылком, в левом ухе болталась толстая золотая серьга. Весь он был как-то чудовищно тощ: не человек, а ходячая смерть! Просторная крестьянская рубаха и шаровары на запорожский манер лишь подчёркивали хищную кочевую худобу.
Все трое уселись вокруг стола, глаза цыгана блестели обсидианом в тусклом рыжем свете.
– Нашли ваших хлопцев, почти всех. – Спица пригубил из фляги, потянуло крепким водочным духом. – Двое, машинист и кочегар, работают на николаевском направлении.
– Ба, Ося, коллеги твои… – проронил Ицхак. – Ну и шо они?
– Живут в общежитии при депо. Зовут Николай Валенков и Сергей Чмокин. Больше за них ничего сказать не могу, по описанию вашему – они студентов вешали. А этот ваш солдат, фельдфебель Леменков… Помер, собака. Грач бы и сам хотел его за горло подержать, да не успел. Он в тот же день крякнул, сегодня хоронили.
– Поделом, душегубу. Чтоб тебе могила битым стеклом, поц кровожадный! Жалко не мы его…
– А як ваши люди? Допоможуть? Дуже у нас рук мало, усих беспредельщикив пэрэризаты, – сказал Остап.
– Извини, брат, но мы в этот раз не у дел. Нам сейчас голову показать нельзя – отсекут. Сами многих потеряли в погроме, у самих на счету каждые руки. Чем можем – поможем, но резать не будем. Не дай Бог легавые на Грача выйдут, хана – обезглавят блатных, а без головы они сами друг друга резать начнут. Так что звиняйте, хлопцы. Оружие у нас есть, приходите – дадим, бомбу можем сделать, рассказать можем, если вдруг что где слышали.
– Поняли мы тебя, Спица. На вот, за информацию – двадцать рублей тебе даю. Пришлось солдатские портки подшивать…
– Дядя Ицхак, убери – не позорь меня. Мы за так добрым людям помогаем.
– Тогда мы хочем сказать тебе огромное спасибо! Будь здоров, Спица!
– Нема за шо, дядя Ицхак! И ты себя береги.
Выследить Валенкова и Чмокина оказалось делом несложным, ибо жили они в том же самом общежитии, что и Остап. Взяли слежкой: оба – два приятеля любили залить за воротник в портерной на Дерибасовской улице. Ицхак подговорил босоту с Молдаванки подсобить, и возле той самой портерной Валенкова и Чмокина, уже тёпленьких, схватили, связали и заткнули им рты. Бендюжник Меер дал «на прокат» свой бендюг; спеленатых погромщиков зарыли в сено и увезли на Молдаванку.
В подвале дома на Госпитальной улице машинист и кочегар готовились встретить смерть. Глядя на грустные и злые, по большей части еврейские лица, вешатели и насильники поняли, что сейчас будет твориться расплата. Однако их очень удивил вид палача: из полутьмы на свет единственной электрической лампочки вышел Остап. Парень засучил рукава, в правой руке он держал заряженный револьвер. Короткий выстрел, и Чмокин тут же обмяк на стуле. Во лбу осталась аккуратная кровоточащая дырочка, мозги легли бурой кляксой на стене позади.
– Стой, дай последнее слово сказать, не стреляй! – взмолился Валенков.
– Ну…
– Скажи мне, почему они? Почему русский человек перешёл на сторону всех этих жидочков, социалистов-анархистов и прочего отребья?
– Потому что лучше жить с волками впроголодь, но добывать поесть своей силой и на всю стаю, чем жрать со стола хозяина и ждать пока тот добрый будет. – Привычный малоросский выговор Остапа куда-то пропал. – Ты пёс, и умрёшь здесь как собака.
Остап спустил курок, и Валенкову вышибло мозги.
Утром полицейские нашли тела машиниста и кочегара в Пересыпи.
***
Удивительно много народу собралось на маарив в Балковской синагоге. Погром кончился внезапно, и перепуганные люди спешили помолиться, некоторые из прихожан только в дни погрома вспомнили себя евреями и решили воззвать к высшим силам так, как требуют традиции их народа.
Люди молились, многие потеряли родных и пришли на поминальный кадиш. Остап ждал снаружи. Он не любил мест, куда люди приходят просить Всевышнего; путеукладчик считал себя социалистом, а посему всякую мистику он отвергал и не признавал. Но Остап полюбил портного Блюменберга и его жену Розу Моисеевну, сам того не подозревая, видел он в стариках добрых родителей, которых никогда не имел. Остап дал себе клятву, что пока он жив, и волос не упадёт с седых голов четы Блюменбергов.
Курносый здоровяк сидел на крыльце синагоги и вслушивался в голоса за дверью: люди молились рьяно, искреннее, всей душою. Тёплым октябрьским вечером улица пустовала, заря спускалась на Одессу, зажглись первые фонари.
Остап закурил папиросу, глубоко затянулся и выдохнул, с тоской наблюдая, как дым растворяется в нарождающейся мгле.
Послышался звук автомобильного двигателя, следом показался жёлтый свет фар и через мгновение у крыльца синагоги притормозил чёрный Фиат, за рулём сидел полицейский. Двери салона открылись, и под тусклый свет уличного фонаря вышли ещё двое полицейских чинов и круглый тонконогий человек, одетый в терракотовый костюм. Огромные усы и костюм не по размеру делали толстяка похожим на жука-плавунца.
– А ну стий, драконы легавы! Зараз усих пэрэстрэляю! – Остап выставил перед собою два Нагана. – Зброю на пол!
Трое полицейских переглянулись меж собой, затем глянули на толстяка: тот вспотел, вытирая с выпуклого красного лобика блестящие капли, он дал знак не делать резких движений. Тем не менее троица в форме предпочла не убирать свои револьверы.
Заслышав вопли Остапа, из-за угла выскочили двое хлопцев с винтовками, двери синагоги открылись и в проёме показались люди со стволами наизготовку. Полицейские, осознав преимущество другой стороны, побросали револьверы и подняли руки.
– Мы с миром пришли, прошу всех сохранять спокойствие. Вы что же это, с оружием молиться ходите? – попытался шутить «плавунец».
Из толпы вышел раввин в молитвенном одеянии, один из немногих, он был безоружен. Старика держали под руки, он еле стоял на ногах.
– С кем имеем честь беседовать? – слабым, но уверенным голосом вопрошал раввин.
– Валерий Илларионович Черновольцев, полицейский советник одесской канцелярии.
– Меня зовут Давид Шлоймович Слоущ, я духовный раввин Молдаванки, будем знакомы. И чем мы заслужили визит вашего высокоблагородия?
– Давайте поговорим в более укромном месте, информация государственной важности.
– Что ж, раз уж мы теперь знакомы, можем вести диалог. Либо говорите прямо здесь, у меня от прихожан тайн никаких, либо проследуйте за мной, чтобы я мог сесть.
Черновольцев поправил галстук, тяжело вздохнул и пошёл вверх по лестнице, чувствуя, как чёрные зрачки револьверных и винтовочных стволов внимательно следят за каждым его шагом.
– Э, нет, – выкрикнул Ицхак полицейским, – сюдой ваш шеф один зайдёт.
Старик подошёл к Остапу сзади, сунул руку в карман его пиджака, будто в свой собственный карман нырнул, достал миниатюрный «Браунинг» и дёрнул затвор. – Я там погляжу, Ося, чтобы он не хулиганил.
Рабби Давиду помогли дойти до небольшой комнатушки с различной молитвенной утварью. Старику досталось во время погрома, раввин чудом остался жив, но ослабелое тело не могло помешать сильному духом человеку исполнять свой долг перед Богом и народом израилевым. Ицхак помог Слоущу сесть, держа на прицеле «плавунца» Черновольцева. Самому тайному советнику присесть никто не предложил.
– И так, молодой человек, внимательно слушаю каждое, что вы скажете.
– Градоначальник захворал, и сдаётся мне, что кроме вас ему никто помочь не в силах. – Черновольцев посмотрел на Ицхака снизу-вверх, окинул комнатушку взглядом и насчитал ещё пятерых вооружённых евреев; по их взглядам он понял, что уходить они не станут. – Если он умрёт, в городе начнётся хаос, мне бы этого очень не хотелось, но с его смертью волна погромов может возобновиться. В обезглавленной Одессе порядка быть не может.
– И чем мы можем вам подсобить, ваше высокоблагородие? Вы бы лучше врача позвали, если уж худо в край, то батюшку. Мы чужих покойников не отпеваем…
– Ах, Давид Шлоймович, если бы всё так просто было… Я не дурак сюда ехать, под вашими ружьями танцевать… Звали доктора – тот такой болезни не знает. Генерал-губернатор, его высокопревосходительство, врача искусал, всего чёрной слюной перепачкал. И священника вызывали, тот молитвы читал, кадилом махал, распятье к голове его высокопревосходительства прикладывал. Нет толку: шипит, на идише кричит что-то, сквернословит и пытается вырваться, пришлось его в наручники и кандалы заковать.
Раввин схватился за сердце и тяжело задышал, ему тут же принесли воды. Переведя дух, рав Давид строго посмотрел на Черновольцева, закатил глаза и напустил на себя мученический вид.
– Таки сработал ритуал Шломо…
– Ритуал?
– Диббук… Шломо Эстер, каббалист… Он принёс в жертву свою душу, чтобы стать злым духом. Если верить вашим словам, сейчас Шломо сидит внутри градоначальника.
Кажется, Черновольцев не удивился. Видно, чиновник повидал уже всякого, раз решил ехать на Молдаванку, подставляться под стволы. Ему достало ума прийти и попросить с уважением, другой на его месте мог привезти целую роту, и дело бы окончилось ещё одной перестрелкой.
– Это…Что это ваших ритуалов результат – я понял. Что теперь делать прикажете? Ситуацию я вам обрисовал, но скажу прямо: нужно торопиться. А никак помрёт Дмитрий Борисович? Уже и почти не дёргается, его высокопревосходительство, не ест и не пьёт…
– Вы ведь за помощью пришли, так ведь, Валерий Илларионович? Вы не нашего круга человек, поэтому за услугу услугой. Мой народ готов к ещё одному погрому, не сомневайтесь – переживём. А так ли быстро в Одессе восстановится власть, если начнётся хаос?
– Я всё прекрасно понимаю, Давид Шлоймович, подарков и не ждал. Каковы ваши условия?
– Вы, я вижу, человек умный. Я готов помочь генерал-губернатору, но при условии, что больше ни одна сволочь в Одессе и пальцем не тронет еврея, что погромов отныне и впредь не будет, а все синагоги и духовные места, что пострадали от рук мародёров, восстановят за счёт государственной казны. Идёт?
– По рукам, – ответил Черновольский. – И каков план действий на данный момент?
– Нам нужно найти братьев Эстеров. У них достаточно силы, чтобы заставить Шломо покинуть тело градоначальника.
Концовка в комментах. Больше рассказов и прочих интересностей здесь
