Данный пост не преследует целей пропаганды национал-социализма. Фотографии и текст размещены в ознакомительных целях. Я призываю вас относится к его контенту, как к крайне любопытному источнику.
То что вы увидите ниже- потрясающие, необычайно редкие и ценные воспоминания, описывающие жизнь "Отрядов Мёртвой Головы" и отвечающие на ряд вопросов, которые неизменно встают перед человеком, который начинает знакомиться с историей СС. Покупали ли ССовцы свою форму? Была ли в СС "дедовщина"? С какого возраста брали в СС? Каким образом охранялись узники концлагерей? Какие должностные инструкции выдавались надсмотрщикам? Ответы на все эти вопросы есть ниже.
Автор воспоминаний: Герберт Бруннегер, полная книга воспоминаний называется "Посеявшие Бурю". Я опубликую тут лишь первые главы, посвящённые конкретно "гражданской жизни" одного из самых загадочных подразделений "Чёрного Ордена".
Копирайтер будет выделять свои замечания (следующим образом).Все фотографии, размещённые в статье будут иллюстрировать те места и тех людей, про которых идёт речь.
Австриец Герберт Бруннеггер (1923-2002) в возрасте пятнадцати лет добровольно вступил в войска СС (формирования «Мертвая голова» (Totenkopf)). Сначала служил в охране концлагерей, затем в составе дивизии войск СС «Мертвая голова» участвовал во вторжении в Судеты. Принимал участие в Польской и Французской кампаниях. С 1941 года воевал в России, попал в Демянский «котел», сражался под Харьковом и на Курской дуге. После четвертого ранения был переведен в Северную Италию. В конце войны воевал в Бранденбурге. После войны посвятил себя сельскому хозяйству. Герой этой истории умер в 2002 году.
Герберт Бруннегер про вступление в СС.
Все это было так легко. 11 апреля 1938 года в фойе одной из гостиниц проходил медосмотр добровольцев. Я и еще десять молодых людей из 140 претендентов на принятие в отряд СС «Мертвая голова» были признаны годными к службе. Хотя мы вряд ли могли бы представить себе, что конкретно означает «отряд Мертвая голова», но чрезвычайно строгие критерии, с которыми нас проверяли во время медосмотра, не оставляли сомнений в том, что этот отряд должен быть какой-то элитной частью. Я до последнего момента не мог по-настоящему поверить, что у меня в кармане действительно лежала повестка о призыве, и был уверен, что вскоре выяснится, что призывная комиссия ошиблась. (В данном аспекте автор осознанно лжёт, т.к в "Отряды Мёртвой головы" принимали строго по желанию. Никакого призыва туда не было и быть не могло. Весьма вероятно, это связано с желанием преуменьшить свою вину.)
Ведь минимальный возраст призывника официально составлял 17 лет. Мне же завтра, в день моего официального призыва, должно было быть только 15 лет и три месяца. Но, правда, мой рост был 176 сантиметров, и я был сильным и здоровым молодым человеком. Так что, сначала подождем, пока мы не приедем в Берлин. Ведь может случиться и так, что уже на сборном пункте в Линце увидят, какой я еще цыпленок, и отправят домой с обратным билетом. Тогда надо мной будет смеяться вся улица, это уж точно!
Герберт Бруннегер про социальный состав СС и свою "малую Родину".
Вся улица: это была наша малая родина – под словом «мы» я имею в виду всех моих товарищей с раннего детства и последующей учебы в школе. В углах и подворотнях нашей улицы мы занимались дикими мальчишескими играми, научились ездить на велосипеде и – тайно – даже на мотоцикле. Здесь мы пошли в школу и начали уже засматриваться на девочек: все это на нашей доброй улице и вокруг нее; улице, обрамленной старыми, хорошо ухоженными или бедными домами, которые придавали ей свое особенное лицо. Мы и сами были похожи на эти дома, смесь мальчишек в основном из рабочих семей, но также из семей буржуа, крестьян или образованных людей. И точно такой же, как улица, был, в свою очередь, и весь город. Он стал домом для меня, приемного ребенка, и ему навсегда суждено было остаться моим домом, независимо от того, куда привела меня жизнь. На пути к вокзалу, как это так часто бывает весной, великолепный рассвет поднимается над городом. Не раскаленно-красный и угрожающий, а прекрасный, нежно-розовый, будто растрепанный по краям широкими облаками. Легкий дождь еще капает, завершая ночную грозу. Мои шаги в этот ранний час отдаются звонким эхом на гранитной мостовой. Каждый дом на обочине дороги отражает их звук, так что кажется, как будто со мной шагают все они, те, с которыми я был вместе еще вчера.
Прохожу мимо окна моей тайной любви, всё приближаясь к другому, противоположному концу города. Справа мчится с шумом из глуби зеленая речка Иббс, струящаяся сюда из далеких гор. Сейчас она проходит через ворота названной ее именем башни городской стены с латинской надписью над проходом, сохранившейся со времен былого богатства: «Железо и сталь кормят город». Чуть позже, слева мощная городская башня приветствует своей напоминающей об
успешной обороне от турок надписью. Мимо приходской церкви, в которой я во время моего первого причастия чуть не умер от страха, потому что мой друг и сосед Эди с тяжким грехом – который вспомнился ему в самый последний момент – опустился на колени перед алтарем, и после слов почтенного старшего пастора теперь земля должна была разверзнуться под ним, чтобы поглотить его Я тогда действительно боялся, что провалюсь вместе с ним! Вокзал, темный от копоти и уродливый, как всегда: безутешно грязный конечный пункт моего детства. Выехав из ночи, наш специальный поезд идет без остановок на север, к столице Рейха. Снаружи в тумане мерзнущая земля, плоская до самого горизонта, много песка и сухой травы, сосны, высаженные как под линейку, без подлеска. Ни одна мышь не смогла бы спрятаться там: совсем неромантичное поле деревьев, а не лес.
Все внезапно стало таким мрачным, как снаружи, так и внутри с лежащими и сидящими вокруг товарищами в купе. Я сижу у окна и сонно смотрю на проносящийся мимо пейзаж, надеясь на какой-то дружеский знак этой чужой мне земли: маленькие домики, жалкие хижины, у которых, кажется, нет никакого живого тепла, зажатые на опушках виллы с плоскими крышами, лениво протекающие речки, влага в которых как будто сама не знает, куда ей течь; нет ни гор, ни скал, ни бурных ручьев. (Между прочим, это лучшее описание некоторых германских земель. Меня всегда поражало, насколько Земля Тевтонов может быть разной. Некоторые её территории чудовищно мрачны, и их любят лишь их местные жители.) Глаза у меня снова и снова закрываются. Мне хотелось плакать. Как только мне в голову взбрело стать здесь добровольцем? С каждым толчком на рельсах, с каждым визгом колес на повороте, я все больше удаляюсь от дома. Это растущее удаление делает меня все более беспомощным. Если эта земля такая чужая, то и ее люди тоже чужие. Плотная духота в купе, увядшие лица бледно-серого цвета, засохшая слюна в уголке рта человека, сидящего напротив меня. Что-то совершенно новое пришло ко мне с этим утром, какое-то неописуемое в своей чуждости чувство.
Когда поезд заканчивает свой путь на Ангальтском вокзале, мы оказываемся в самом центре Берлина. Грузовики для перевозки личного состава с ревущими моторами забирают нас и несутся через Берлин на север и вскоре добираются до того города, который примет нас в будущем: Ораниенбург. Дорога с древней, гладко отшлифованной брусчаткой, окаймленная старыми соснами, ведет мимо замка, а затем сосновый лес окружает наш путь. По правую руку красивая пешеходная дорожка ведет вверх и вниз по холмам через песок. Приветливые домики, расположенные в лесу, стоят немного поодаль влево. И, наконец, огромный учебный плац из утоптанного черного шлака, окруженный новыми деревянными бараками, хорошо видимыми сквозь лес. Наши машины поворачивают налево от дороги и проезжают через широкие ворота, по двум бокам от которых стоят имперский флаг и черно-белый флаг СС, которые образуют въезд на этот военный объект.
Грузовики останавливаются на плацу. Широкие колонны маршируют парадным шагом мимо нас, черная форма, сапоги и каска, ранец с пристегнутым полевым одеялом на спине, карабин прижат к плечу. Единая воля, кажется, правит этим марширующим отрядом. Шаг сотен сапог – как один шаг, движения рук с невероятной точностью, молодые кулаки держат оружие в натренированном спокойном положении: ни один ствол не качается, нет ни малейшего изгиба в рядах солдат. Пот течет из-под стальных касок и стекает маленькими серыми ручейками по лицу и шее. В то время как марширующая колонна исчезает в черной шлаковой пыли, я поворачиваюсь в другую сторону. Здесь многочисленные мужчины заняты тем, что молотками измельчают камни и битый кирпич, которыми должно было укрепляться покрытие песчаного плаца. Внешний вид этих рабочих весьма своеобразен. У некоторых из них зеленые брюки и коричневые кители или серые брюки и красные кители или наоборот: у дробильщиков камня в этой местности такая рабочая одежда, которую я еще никогда прежде не видел. На головах у них кепи, которые тоже значительно отличаются от нормы. Рабочие распределены по всему плацу с неравными промежутками. Но они чрезвычайно трудолюбивы, это нужно признать. Среди них нет ни одного, кто отдыхает.
По команде мы спрыгиваем с грузовиков и выстраиваемся. Нога в ногу мы идем к новым деревянным баракам, перед которыми выстраиваемся. Называют наши имена, мы должны крикнуть «Здесь!» и сделать шаг вперед. Затем нас разделяют по сто человек и ведут для расквартирования в бараки.
Теперь я вхожу в 6-ю роту 2-го батальона 2-го пехотного полка СС. 1-й взвод, 3-е отделение. Командир роты: гауптштурмфюрер Цолльхёфер; взводный: 7 оберштурмфюрер Шёнер; мой командир отделения: унтершарфюрер Йоахим Фетт. Я захожу в спальню с 50 кроватями, двухъярусными, конечно, всюду двухъярусные кровати. Я сразу занимаю одну из верхних коек. Содержимое кровати в настоящее время состоит только из джутового тюфяка, набитого со-
ломой, и такой же подушки. У стен стоят жестяные шкафчики. Двоим солдатам приходится делить один такой узкий роскошный предмет мебели. В середине помещения приставленные друг к другу столы с тяжелыми табуретками без спинок. В учреждении такого рода не может быть ни малейшего места для какой-то фантазии с меблировкой.
Наше жилье похоже на загон для овец. Каждый теснит другого, раздражительность постоянно витает в воздухе. За это время я быстро осознал, что я самый молодой в этой группе и поэтому не могу предъявлять даже самых скромных претензий. И если я все же настаиваю на своих правах и собственном мнении, меня тут же унижают. В придачу следуют еще такие слова как «салага», «кузнечик», «молодая затычка», «зеленый овощ» или тому подобное. (Любопытно, что тут автор наглядно демонстрирует, что в СС дедовщина цвела и пахла. Служба в подобных структурах вовсе не была такой райской, как это принято представлять сегодня)
Резкий свист свистка и команда: «Приготовиться к обеду!»: умыться, причесаться, почистить ногти. Когда я стою перед бараком, мои товарищи стоят возле группы дробильщиков камня и пытаются заговорить с ними. Но те деловито продолжают трудиться, даже не поднимая головы. Вдруг страшный рык! Подбегает дежурный унтер-офицер, кричит на моих товарищей, которые в полном удивлении не знают, что они сделали плохого. Сначала уже это упрямое поведение присевших на землю рабочих, а теперь громкий крик дежурного: – Я подам рапорт на вас! Вас всех накажут! Строго запрещено разговаривать с заключенными! Ваше имя ...?
Мы стоим, как пораженные молнией. Заключенные? Значит, это заключенные!
Отсюда такой странный внешний вид, их непрестанное трудолюбие и их молчание.
Столовая находится в одном из больших деревянных зданий. Она новая и производит впечатление чистой. Столы сверкают чистотой. Также здесь заключенные уносят посуду после того, как рота поела, и чистят столы. От каждого стола
один человек подходит к окошку для раздачи еды, чтобы получить большую
фарфоровую супницу, наполненную густым супом. Все блестит и сверкает чистотой. Пищу готовят солдаты в белой поварской одежде, простую работу здесь
тоже делают заключенные в чистой одежде.
Наши чувства за столом довольно неоднозначны. Вполголоса, но оживленно мы
разговариваем о случае с заключенными. Общее мнение таково, что для государства практично и полезно, чтобы заключенные делали полезную работу. Но
мы не знаем, отвозят ли этих заключенных на ночь всегда в Берлин или Ораниенбург.
Мы теперь несколько внимательнее присматриваемся к этим людям и находим
некоторые отличия: значки на куртках у разных заключенных разного цвета.
Есть заключенные с красными, зелеными, синими и коричневыми треугольниками на груди их разноцветных курток. Только трое заключенных на кухне и в
столовой носят знаменитую полосатую тюремную форму. Вскоре после того, как мы снова вернулись в казарму, проводится первое занятие. Тема: «Поведение в казармах, служебный распорядок для 24-часового дня и поведение по отношению к заключенным». После обсуждения первой темы, мы только сейчас узнаем то, что нам следовало бы знать еще перед нашим
освидетельствованием и зачислением на службу.
Прямо рядом с огромным комплексом казарм, отделенный от него только широкой дорогой, но принадлежащий уже не к Ораниенбургу, а к соседнему Заксенхаузену находится концлагерь. Как уже видно из названия, это пересыльный лагерь. В нем содержатся в заключении «элементы», которые могли бы препятствовать или поставить под угрозу развитие Германского Рейха: итак, политические противники режима и уголовные преступники, асоциальные элементы и
Исследователи Библии. Концлагерем
управляет комендатура СС, которая размещена на территории лагеря и исполняет свою службу совершенно изолировано от района казарм нашей части.
Для охраны работающих вне лагеря заключенных иногда используются находящиеся на казарменном положении подразделения СС. Безусловной обязанностью являются строгая дистанция, сдержанность и корректность по отношению к заключенным. При исполнении этих обязанностей с заключенными ни в коем случае нельзя поступать по своему усмотрению. Даже просто прикасаться к заключенному строго запрещено и может привести к серьезному наказанию. Если заключенный нарушает порядок, то нужно сообщить об этом в комендатуру,
указав номер заключенного. Уже комендатура принимает решение о наказании.
Ни один заключенный не может приближаться к часовому ближе, чем на пять
шагов. (Привет советской историографии).
Кроме того, запрещается разговаривать с людьми, не являющимися заключенными лагеря, или принимать что-то от них.
Так это для этого нас сюда привезли? Это и были те элитные войска, о которых
мы мечтали, ради которых мы предоставили себя для защиты Рейха? Я обменял
свою молодость на выполнение такой задачи?
После занятия слышны были более или менее резкие вспышки негодования. В
том, что касается охраны концлагеря, нас обманули или, по крайней мере, нам
не сообщили об этом. Настроение упало до нуля. Мы ищем объяснения, строим
себе мосты для надежды. Разумеется, это лишь какое-то временное назначение,
так как для выполнения такой задачи вовсе не нужны войска с таким строгим
отбором. Это лишь временное затыкание брешей. Всё, конечно, просто еще
находится в стадии создания.
Оставшаяся часть вечера – наше свободное время. Мы можем посмотреть всю
территорию лагеря и ознакомиться с ним. Нам разрешено покидать лагерь на
время базовой подготовки – она будет длиться три месяца – только в составе
подразделения для спортивных занятий и маршей.
Для наших остмаркских (австрийских – прим. перев.) батальонов предоставлены четыре из недавно построенных бараков. Они окрашены в зеленый цвет, и
их крыши покрыты толем. Чистые окна в окрашенных в белый цвет рамах про-
пускают свет в просто обставленные помещения. Наше размещение в общем
спальном зале носит лишь временный характер, позже мы получим комнаты на
12 человек каждая. Многое здесь еще временное, только на стадии строительства. За исключением нашего барака здесь есть еще около двадцати казарм, где
размещаются солдаты, которые уже закончили свою первичную подготовку. По-
этому они уже называются эсэсовцами, в то время как мы сначала должны еще
стать кандидатами в СС.
С другой стороны – узкой стороны плаца – строятся четыре блока казарм. Как
все говорят, там позже должен быть размещен наш батальон.
За исключением твердого шлака на плацу повсюду у нас под ногами светлый
рыхлый песок. Он настолько мягкий, что пересыпается через край ботинка и
попадает в пальцы ног.
Во время нашей разведки мы замечаем, что наш лагерь окружен с двух сторон
редким сосновым лесом, тогда как главный фасад выходит на широкую дорогу,
которая, выходя из Ораниенбурга, ведет мимо нашего въезда в казарму. По
другую сторону дороги снова леса на светло-серой песчаной почве. Туда про-
стирается наш взгляд на «свободу». Поворачиваем обратно и идем по плацу.
Пройдя его, мы идем по территории бараков, очень стараясь случайно не напороться на одну из выстроенных для получения приказа рот, и внезапно оказываемся на широкой, твердой дороге. Ее покрытие твердо укатано и поблескивает слюдой. С другой стороны дороги проходит стена высотой приблизительно три метра, построенная из почти белого кирпича. На ее верху натянута колючая проволока. Через каждые сто метров квадратные наблюдательные вышки, над
стеклянными окнами с круговым обзором у них плоская крыша с прожектором.
Внутрь лагеря с вышек угрожающе смотрят пулеметы.
Удивленно мы застываем на месте. Это, должно быть, и есть тот концлагерь, о
котором нам говорили. Может, мы в своем незнании зашли слишком далеко, и
попали уже на территорию самого лагеря? Зигфрид из Имста и Рудольф из Ландекка, оба тирольцы, которым уже больше двадцати лет, не разделяют мои опасения.
– Туда нельзя было бы попасть так легко, как мы сюда попали!
Вполне разумное объяснение. Но мы все равно пока не двигаемся с места. Про-
ходящий мимо молодой солдат в ответ на наш ищущий объяснения вопрос просто смотрит на нас с непониманием. Поэтому мы идем вдоль по дороге, пока не
попадаем к широким воротам, закрытыми решеткой из толстых железных прутьев. Ворота встроены в массивную каменную башню, которая перекрывает их
сверху, преграждая путь к свободе. Снова вверху пулеметы и прожектора. Караул в касках и с автоматами стоит у входа. С безопасного расстояния мы пытаемся взглянуть на лагерь. Мы видим такие же бараки, как у нас. Маленькие зеленые лужайки смягчают строгость рядов бараков. Дорожки из светлого песка
ограждены низкими декоративными изгородями, сделанными из сосновых веток. В лагере, кажется, очень мало людей, можно увидеть только несколько заключенных, которые чистят и убирают территорию.
Когда мы хотим снова повернуть обратно, мы видим, как – еще далеко от нас по дороге к нам шагают длинные колонны людей. Передовая группа поет песню
«Прекрасный Вестервальд». Как мы постепенно понимаем, это группа заключенных численностью в несколько сотен человек, в сопровождении охраны слева и справа. Они приближаются к воротам лагеря, поворачивают вправо. По
команде своих капо: «Шапки долой!» головные убор быстро снимаются с голов
с военной точностью. Теперь можно увидеть выбритые черепа, блестящие от
пота. Ворота проглатывают заключенных, которые вливаются на широкий плац
внутри лагеря, а затем выстраиваются там. Но уже подходят другие группы и
большие по численности, с песней или без песни, некоторые относительно свежие и не уставшие, и очень многие, у которых истощение написано на лице.
Так это длится примерно полчаса. Снова и снова эта команда «Шапки долой!»
Самая большая колонна входящих арестантов оказывается последней. Ее принужденное пение звучит устало и выдает их мучения за этот день...
В конце шествия они тянут с собой уже не способного ходить своего товарища
по несчастью. Два его товарища, которые больше тянут его, чем поддерживают,
проносят его через насытившиеся, наконец, ворота.
Взволнованные, мы уходим. Мы молча садимся на сколоченную из сосновых
ветвей скамейку. Каждый занят своими мыслями, которые, все же, у всех одинаковые. Что-то невыразимо чужое тяготеет вдруг над этим вечером. Это не
только чуждость ландшафта, которую мы внезапно снова ощущаем во всей тяжести. На лицах моих товарищей можно прочитать, что также они не справляются с чем-то, чего они раньше никогда не видели – но это так и остается не-
высказанным. Еще вонь от арестантских колонн чувствуется в наших носах, мы
еще слышим их песни, в которых нет никакой бодрости, но все они полны без-
различия. Еще у нас перед глазами обессилевший от истощения старик...
«Черт побери...!» вырывается, наконец, из солдата из Ландекка, высказавшего
это за всех нас. Мы пытаемся избавиться в мыслях от пережитого, как от какого-то нежеланного подарка. Это был наш первый день в Рейхе.
Свисток будит нас от сна: «Подъем!» – проносится по спальням. Пять часов
утра. Взглянув через окна, мы видим учебный плац в густом утреннем тумане. В
это время еще холодно. В одних спортивных трусах и спортивной обуви, которые выдали нам прошлым вечером, мы вырываемся на волю. Холодный туман
встречает нас как холодный душ из родной родниковой воды. Десять минут
гимнастики, а потом пробежка до близкого леса.
После нашего возвращения мы сразу идем в душевые, чтобы смыть с тела пот и
песок под холодной струей воды. Естественно, я как самый младший сразу удостаиваюсь чести быть первым «доставщиком кофе». Вооруженные каждый двумя большими железными кофейниками, мы шагаем на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак затем мы получаем солдатский хлеб – большую булочку, выпеченную из зерна грубого помола – и восьмушку от куска масла.
В семь часов начинается утренняя поверка. Это наше последнее построение в
нашей привычной гражданской одежде. В «каптерке» нам раздают «шмотки».
Младший каптенармус, выглядящий несколько по-граждански шарфюрер, не
затрудняет себя примеркой. Он сует в руку каждому из нас белье, белые тиковые брюки и тиковый китель, после короткого взгляда вниз с шумом ставит нам у ног огромные, растоптанные сапоги, нахлобучивает нам пилотку на голову и бросает галстук, носки и тренировочный костюм. Всю эту одежду явно носило уже не одно поколение.
Только что прибывшие из страны, находящейся в бедственном положении, мы
не слишком требовательны, но, все же, такого мы не ожидали. Мы прекрасно
понимали, что нам, как рекрутам, не выдадут фраки и цилиндры, но заставить
нас надеть эти лохмотья, это уже было сознательное унижение. Тиковые брюки
достают мне до середины икр, широкий китель болтается на мне и свисает по-
чти до колен, пилотка спадает на глаза, голенища сапог режут подколенные
впадины. Я осмеливаюсь протестовать против жалкой униформы, за это на меня
кричат и наказывают, заставляя сто раз присесть со всеми этими шмотками в
руках.
Заканчивая мое особенное спортивное упражнение, я могу наблюдать, как помощник каптенармуса, бледный и рыхлый как творог эсэсовец, который сам
только что окончил свой курс молодого бойца, участвует в одевании. Одному зальцбуржцу из верхнего Пинцгау, который недоверчиво смотрит на предметы
своей униформы и требует себе подходящие сапоги, он бросает замечание о
«тупом народе».( Отчётливо видно, что тогда германская нация ещё не сложилась до конца, и потому австрийцы и пруссаки питали друг-к-другу обоюдный расизм).
Это слово еще висит в комнате, когда он после крепкой затрещины уже оказывается сидящим за своими сундуками. Я настолько поражен,
что я на минутку прекращаю свою «гимнастику». Прилетает взбешенный шар-
фюрер, орет на зальцбуржца так, что слюна брызжет тому в лицо. Франц Хубер,
так зовут парня, совсем ничего не говорит в ответ на ругань, совершенно спокойно стирает с лица «полоскание для рта» шарфюрера и удовлетворено смотрит на поднимающегося «пруссака», которому в будущем, все же, следовало бы думать, прежде чем делать свои замечания, если члены этого племени находятся в пределах слышимости.
Унтершарфюрер (предположительно Фетт).
Франца записывают и включают в рапорт – масса рапортов всего за одни сутки.
Наша рота, пожалуй, могла бы быть паршивой овцой всего полка. Вчера попытка заговорить с арестантами, сегодня «самосуд»...
Когда мы покидаем вещевой склад, мы больше похожи на участников карнавала, чем на будущих защитников отечества. Тяжелые сапоги не дают быстро двигаться по глубокому песку, а весь смешной внешний вид угрожает вообще лишить нас нашего юношеского порыва.
Но у нас не остается времени, чтобы выразить это разочарование. Придя снаружи, нас буквально криками загоняют на песок. Теперь происшествие в вещевом складе находит свой «эпилог». Мы как сумасшедшие топаем по учебному плацу, туда-сюда, вперед и назад. Гражданская одежда постепенно разбрасывается по плацу. Пот течет маленькими грязными ручейками по лицу, от тел исходит пар, как от тянущих плуг лошадей. Ноздри приобретают черный цвет от пыли, в белках глаз появляются маленькие красные артерии, для ругани у нас
не хватает дыхания. И все еще «Встать, шагом марш! – Лечь! – Кругом, шагом
марш! – Лечь!» Последние части нашей гражданской одежды теперь полны
шлаковой пыли и песка. Солнце печет с неба и приклеивает нам белье к телу.
Вопреки всему у нас есть только одна цель: не сдаваться! Быть жестче и выносливее, чем проклятый мучитель ожидает этого. Мы чувствуем нашу общность и
осознаем, что должны вместе нести ответственность за поступок одного и поддерживать его.
Несколько командиров наблюдают с края учебного плаца за нашими действиями. Жилистая, не слишком высокая фигура отделяется от группы и спокойно
приближается к нам. По команде «Смирно!» унтершарфюрера мы выстраиваемся лицом к офицеру. Мы знаем унтерштурмфюрера Градля с утренней пробежки
по лесу и уже узнали, что весь этот человек, кажется, состоит из одних только
мускулов и жил.
На его лице можно увидеть твердость и самообладание. Наш унтершарфюрер
делает рапорт о причине муштровки. Унтерштурмфюрер Градль смотрит безмолвно на грязную гражданскую одежду и приказывает приостановить штрафную строевую подготовку.
«Выстроиться полукругом!» Открытым кольцом мы окружаем офицера.
- Господа (!), я сразу скажу, что я – выходец с нашей общей родины! Я живу
уже много лет среди людей, которые вам теперь кажутся совершенно чужими. Я
полностью понял бы ваш образ действия, если бы я не был знаком с легкомысленной и иногда необдуманной манерой выражения здешних людей. Это слово
«тупой народ» здесь давно превратилось в устойчивый оборот речи и вовсе не
относится к своеобразным чертам именно нашего народа. Однако, для того, кто
этого не знает, такое выражение должно выглядеть оскорбительным. Но даже в
таком случае недопустимо, чтобы каждый становился сам себе судьей. Жалобы
в будущем нужно подавать при рапорте, чтобы такие или похожие происшествия разбирались и пресекались в служебном порядке. Рота немедленно отправляется на обед. В 13 часов она вся в спортивной одежде продолжит штрафные упражнения! Мы стоим, будто пораженные молнией. Вместо понимания теперь нас ожидают повторные мучения...