Словно хрупкая Ассоль в ожидании своего блудного капитана, Сонечка стояла на берегу и, близоруко щурясь, старательно вглядывалась вдаль. Рассвет над морем только занимался, окрашивая беспокойную пену в персиковые и розовые тона. Первые, наверно, самые голодные чайки и бакланы уже беспокойно кружили в поисках ранней рыбешки, распластав серебристые крылья над крупными веселыми волнами. По побережью неслась песня, услаждая слух усталых рыбаков, возвращающихся с ночного промысла или только выходящих в море. Пела Сонечка.

Она выходила на берег каждое утро на протяжении года, с тех самых пор, как бессердечное море скрыло в своих бескрайних просторах ставший совсем крохотным корабль ее брата. Родион уходил к берегам далекой Турции, неведомой загадочной и неприветливой страны. По деревне ходило много слухов о далеком государстве, будто бы жители там сплошь чернявые да говорливые, девки ходят, как мужики – в срамных портах, весь город стольный усыпан каменьями драгоценными, а чудеса случаются на каждом шагу.

Софья ненавидела Турцию. Не хотела она ни расписных волшебных ковров, ни крупных зеленых, как море по весне, бус, ни бессовестных шелковых порток, что сулил ей перед отплытием брат, а только чтобы Родька скорее вернулся.

Больше всего на свете Родион любил свою мать, а когда той не стало – сестру. Чудесный голос Сонечки уносил его в далекое детство, когда сам он, еще босоногий мальчонка-беспорточник, лежа под теплой овечьей шкурой, слушал незатейливые материнские колыбельные, а отец, улыбаясь в густые пшеничные усы, строгал деревянных солдат при свете лучины. Мать скончалась родами, оставив поле себя крошечный пищащий комок – сестренку Сонечку, отец ушел вслед за супругой через тринадцать скоротечных лет, поручив детям заботиться друг о друге.

Сонечка не знала тяжелой работы, любящий брат старательно оберегал свою воспитанницу, для чего и нанялся на флот. Работа его приносила крупный, но нестабильный доход. Иногда сестра подозревала, что капитан судна нечист на руку, а если быть совсем честной, вообще пират, а значит и Родька тоже. На все расспросы Родион отмалчивался или отшучивался, доставал из походного своего сундука неизменную вишневого дерева трубку и уходил на крыльцо курить. В такие минуты Соня накидывала легкую беленую шаль, садилась рядом, укладывала голову на плечо брата и тихо напевала.

В Софьиных песнях было все: подвиг, любовь, слава и волшебство. Она пела о дальних странах и о невиданных чудесах, о чудовищных трехглавых змиях и о героях, не ведающих страха, о прекрасных девицах, томящихся в плену и о всепобеждающей истинной любви. В такие минуты сердце Родиона замирало, он боялся шевельнутся и даже забывал потягивать трубку, лишь бы не спугнуть осторожные, как тонконогий олененок, рифмы, наполнявшие сознание сестры. Тихий вначале, Софьин голос креп и летел вперед быстрокрылым соколом, и, казалось, сама природа отвечала прекрасной певунье: деревья чуть слышно перешептывались кронами, рокотало вдали бескрайнее море, тонкими трелями вторили Соне лесные пичуги.

Родион должен был вернуться давно. Деньги, что он оставил сестре уже кончились и нежная болезненная Соня нанялась в работницы к зажиточной крестьянской паре на ферму. Еды хватало, да и не это ее беспокоило. Без брата Сонечка чувствовала себя одинокой, будто неполной, словно она поморская птица, которой шалый ветер вывернул крылья, и теперь она одиноко кричит на вершине утеса, не смея снова взлететь.

Вот уже год, каждое утро Соня приходила на берег. Прибрежные волны ласкали ее ступни, неизменная белая шаль заботливым крылом обнимала хрупкие плечи, на молочной шее беспокойно билась голубая жилка. Песни ее стали другими, не было в них больше ни дальних стран, ни невиданных чудес, ни чудовищных трехглавых змиев, ни героев, не ведающих страха, ни прекрасных девиц, томящихся в плену ни всепобеждающей истинной любви. Горе захватило ее с головой, сначала окатив штормовой волной, а потом закалив ее, мокрую, холодным северным ветром. Голос Сонечки, такой чистый и ласковый, даривший людям волшебство и сказку, сейчас резал души бесконечной тоской, навсегда поселившейся в ее сердце, но, вместе с тем, было в ее страдании и что-то такое, что оставляло на обветренных лицах рыбаков умиротворенные улыбки.