Перевела в электронный вид первую главу биографической повести "По законам военного времени" отца. Всего их 50. Отправила сестрам в Е-бург, там жива папина сестра Фаина, ей 83 года, пока в здравом уме, думаю, ей будет особенно интересно, да и девочкам надо знать свои корни.
Посвящаю внуку моему, Тимофею Петрову,
с мечтою о том, чтобы родословная
нашей семьи была продолжена в веках.
Ю. Мельников
г. Хадыженск
Краснодарский край
1990г
Глава 1.
У истоков родословной
Наш род не вписан в книгах древних
Нам малой Родиной была
Российско-вятская деревня
Через речушку от села.
Там люди радости не знали от коллективного труда
И при возможности бежали за лучшей долей в города.
Отец в артели, между прочим, не захотел хребет ломать,
Уехал в город, стал рабочим. В колхозе оставалась мать.
В той стороне нечернозёмной ещё с монгольских может пор
Жила родня нехитрой, тёмной, ценившей лошадь да топор.
А остальное — понемногу, не хуже всё, чем у других
И жить бы так, и - слава Богу, когда хвативши вдоволь слёз,
Мать продала родной домишко и справку выдал ей колхоз…
В Кировской области, к югу от железнодорожной станции Фалёнки, стоящей на транссибирской магистрали, на границе с Удмуртией, есть село с коротким нерусским названием Уни. Это районный центр. Деревня Карачи прилепилась совсем рядом — за небольшой речкой. Название деревни тоже вероятно удмуртское. Вообще, в Унинском районе жило много удмуртов или вотяков, как их тогда называли.
Вятские русские крестьяне, сами неграмотные и некультурные, испокон веков являвшиеся в России объектом для анекдотов и насмешек, находили большое удовольствие в том, чтобы посмеяться над удмуртами, ещё более темными и забитыми.
Я родился в доме бабушки по маме — Шулятевой Татьяны Сергеевны. Её я почти не помню, она умерла рано, когда мне было всего три года. Однако, судя по рассказам моей матери, тётки и других родственников, это была очень красивая и здоровая женщина, из тех, что «коня на скаку остановит...»
Говорят, что во мне бабушка не чаяла души. Я прожил на свете ещё только первую неделю, когда она, завернув меня в тулуп, запрягла лошадь в сани и погнала за несколько верст в другую деревню — показать внука сестре.
Дед мой, Алексей Федотович Шулятев, погиб на фронте первой мировой войны. Бабушка осталась с тремя детьми, из которых старшей — моей матери Прасковье, было в то время шесть лет.
Бабушка управлялась с хозяйством одна, потом с помощью детей и полностью вынесла на своих плечах всю нелёгкую ношу испытаний, выпавших на долю многострадальной русской женщины. Кто бы мог подумать, что и в следующем поколении судьба повторится: моя мать тоже осталась без мужа, погибшего на войне, и так же с тремя детьми на руках.
Несмотря на то, что в семье не было мужика и она официально числилась в бедняцких списках, фактически, бабушка с детьми в двадцатые годы уже жили как середняки. За трудолюбие и здравый ум бабушку на деревне уважали и, в отличие от обычая давать прозвища, звали и в глаза, и за глаза не иначе, как Сергеевной.
Бабушка умерла рано, на 52-м году, надорвавшись при подъеме тяжелого воза. Мне тогда было 2 года.
Отец мой, Мельников Василий Степанович, 1903 рода рождения, происходил из зажиточной семьи. Дед Степан Дмитриевич, считался в деревне богатым мужиком. Он имел в годы НЭПа небольшую пекарню, где выпекал сушку. Батрачили у деда в пекарне три его сына да пятеро дочерей. Но настоящего богатства дед Степан так и не нажил. Сыновья, подрастая, вырывались по одному из отцовской кабалы.
Первым порвал с отцом старший — Андрей. Каким-то образом он познакомился с вероучением евангельских христиан — баптистов и стал их ревностным приверженцем. Ему претила отцовская жадность, постоянная готовность обмануть ближнего, а то и прибрать к рукам чужое, что плохо лежит. Православная русская церковь относилась к сектантам нетерпимо и дядя подвергался в семье и на деревне настоящей травле. Несмотря на учение своей религии о терпимости и непротивлении злу, Андрей Степанович не выдержал издевательств и однажды, положив в заплечную котомку каравай хлеба, отправился пешком в Москву.
Дед, с некоторым опозданием узнавший об этом, запряг лошадь и бросился догонять сына. Догнал, стал уговаривать, а потом и угрожать, но Андрей устоял и не подчинился. Видя, что сына не переломить, дед распрощался с ним по-хорошему и даже дал три рубля.
Мой отец — средний сын деда, женившись после армии, ушёл от отца в дом тёщи, рассчитывая в скором времени срубить собственный домишко.
Младший сын деда — Алексей был баловнем в семье и, что называется, первым парнем на деревне. Красавец-гармонист, большой весельчак, гуляка и драчун. За ним и взрослым сохранилась детская кличка «Лёля» , что вроде бы больше подходит девочке. Я до самой последней нашей встречи в 1954 году называл его дядей Лёлей (в отличие от дяди Лёни — материного младшего брата).
Дядя Лёля меньше всего думал о том, чтобы гнуть хребет у отца в пекарне…
Видя, что все усилия разбогатеть тщетны, дед начал пить, несколько раз женился и разводился и быстро спустил свой немудреный «бизнес». Так что в период коллективизации он под раскулачивание не попал, ибо уже не был к тому времени даже крепким середняком.
К моменту смерти моей бабушки мы жили уже в своем домике, отец срубил его сам на краю деревни, у самого леса. В бабушкином, стоявшем в центре деревни, остались жить сестра моей матери Маруся и братец Лёня. Марусе было в то время лет двадцать, она очень любила меня и часто оставляла у себя ночевать, забирая вечером из яслей.
Говорят, что у семи нянек дитя без глазу, но и у двух случаются недосмотры. Так однажды случилось, что мать не пошла за мной, поздно вернувшись с поля, считая, что меня заберет Маруся, а Маруся в тот день тоже оказалась занятой и понадеялась на Пашу(мою маму). Ясельная нянька не проверив, все ли дети разобраны, заперла избу и ушла домой. Так я в 3- х летнем возрасте провел ночь один в пустом и темном доме. Я сам этот эпизод не помню, мне рассказывали после.
Бабушкин дом был старый и большой, с широким крытым двором, амбаром, хлевом, конюшней, всякими клетями и чуланами, где я находил множество интересных вещей: сломанный ручной ткацкий станок, прялку… Я любил лазать по всем закоулкам, открывая для себя столько нового, сколько никогда не мог бы узнать в нашем новом и пустом домике, где самым интересным было соседство таинственного леса, на опушке которого, на пригретых солнцем бугорках, я находил иногда сахарно-сладкие ягодки земляники.
От раннего детства, прошедшего в деревне, у меня остались лишь обрывочные воспоминания, наиболее яркими из которых являются три.
Первое — о большом пожаре. Через улицу от бабушкиного дома, несколько наискосок, находилось деревенское пожарное депо с наблюдательной вышкой. Уже в то время в пожарной команде кроме конных упряжек имелся один автомобиль. Бензин в бочках хранился в этом же помещении. И вот, однажды, ранним утром, когда было ещё темно и вся деревня спала, в депо случился пожар. Я ночевал тогда у тёти Маруси в бабушкином доме. Проснулся я от шума в доме и удивился, что на улице светло как днём. Пожарная каланча пылала, словно сухая лучина. Зрелище было жутким и захватывающе интересным.
При пожаре, как потом выяснилось, погибло два человека — один из них дежурный боец, который, кажется и был виновником случившегося, второй — шофер пожарной машины, который прибежал, когда уже депо горело и пытался вывести машину. Погибли они от взрыва бочек с бензином. Причем взрывом бойца отбросило в угол помещения, а шофёра выкинуло на улицу, где он и обгорел так, что остался только обрубок туловища (мы ходили потом смотреть). Виновник же пожара сгорел дотла…
Второе памятное событие состояло в следующем. Мы с ребятами катались на салазках с горы на противоположном от нашего дома конце деревни. Деревенская улица кончалась на горе и дальше шла дорога под гору к речке через мост и дальше - в луга. Гора была довольно крутая и санки летели быстро, а я сплоховал и не сумел выправить на мост, затормозить мне тоже не удалось, короче, я внезапно обнаружил себя вместе с санками по горло в студеной воде. Хорошо, что не было глубже. А речка в этом месте не замерзала всю зиму, наверное там били подземные горячие ключи.
Все мои попытки вылезть на берег, крутой и обледеневший, оказались тщетными. Ребятишки, катавшиеся со мной, в испуге разбежались, а я барахтался в ледяной воде, держась за плавающие санки и отчаянно, но безуспешно пытался выбраться на берег.
Наконец, на крики ребят из деревни прибежали взрослые и я был извлечён из ледяной купели. Меня принесли в крайний дом, раздели, чем-то сильно растёрли, напоили чаем с сухой малиной и, одев потеплее, посадили на тёплую русскую печь. После основательной просушки меня отправили домой. Когда стало ясно, что всё обошлось, дома стали надо мной подтрунивать, дескать меня перекрестили в старую веру. Оказывается, на том конце деревни жили раскольники-староверы, они-то меня и спасли.
Третье памятное событие раннего детства — это как мою сестренку Фаю бодала корова. Ей было наверное годика два, а мне, следовательно, шесть. Она играла у ворот соседского дома, мимо гнали стадо коров. Обычно коровы, даже самые бодливые, не кидаются на маленьких детей и этот случай был просто необъясним. Нагнув голову с широкими и острыми рогами, корова с рёвом кинулась на ребёнка и приколола бы её к полотну ворот как бабочку к листу бумаги, да к счастью широкие рога воткнулись в дерево по обе стороны от девочки, не задев её. Второй раз боднуть корова не успела, её отогнали. Фая была полумертва от страха, когда её принесли домой. Она лишилась речи. Не разговаривала с полгода. Всё это время мама носила её к бабке-знахарке в соседнюю деревню. Не знаю, знахарка ли помогла или само по себе прошло, но этот шок миновал у сестры бесследно.
Отец, отслужив действительный срок в Красной Амии, не стал заниматься крестьянским трудом. Он выучился на жестянщика и работал в промысловой артели в районном селе Уни. Вечерами, а иногда и ночи напролёт, он подрабатывал дома. И я помню, как засыпал под грохот молотка по жести. Мастерил отец печки-буржуйки, вёдра, умывальники, тазы… Спрос на эти изделия был большой.
Мать работала в колхозе, который назывался «Труженик». На трудодни в колхозе приходилась мизерная натуральная плата и многие в то время стремились уехать из деревни в город. Но удавалось это далеко не всем, так как из колхоза не отпускали. Казалось бы колхоз дело добровольное… Ан нет, не тут-то было! Иначе все колхозы бы развалились в самое короткое время. Отпускали из колхоза очень редко, по решению общего собрания, при наличии веских причин. Уехать самостоятельно нельзя было потому, что деревенские жители не имели паспортов, а без паспорта в городе не пропишут, на работу не примут и вообще никуда не сунешься. А для того, чтобы в городе получить паспорт, нужна была справка от колхоза, что ты не являешься колхозником. Такие справки, кроме уважительных случаев, получали иногда за взятки председателям колхозов.
В соседних деревнях Ключи и Урай жили наши родственники Караваевы и Ермаковы. Ефросинья Сергеевна Караваева и Анна Сергеевна Ермакова были родными сёстрами моей покойной бабушки Татьяны и тётками моей мамы. Я долго называл тётю Фросю тётенькой, Анну — крёстной. У Караваевых было четыре сына, а Ермаковы детей не имели. Году примерно в 1934-м им удалось за взятки достать справки о выходе из колхоза и они уехали на Урал, в шахтёрский город Кизел. Там оба главы семьи и старший сын Караваевых Фёдор устроились работать на шахту, а года через два купили дома и зажили так, как в деревне им и не снилось.
Мой отец конечно с интересом следил за их экспериментом, хотя и не особенно надеялся на золотые горы в дальних краях. Продолжая работать в артели, он закончил шестимесячные курсы ветеринарных фельдшеров и намеревался заняться кастрированием бычков и поросят. Общее образование у отца было по тем временам довольно высокое, что-то около шести-семи классов.
Получив известие от Караваевых о том, что в Кизеле жить можно неплохо, он быстро собрался и уехал туда, благо ему не надо было спрашивать разрешение у колхоза. Решили, что мы — мама, я и сестрёнка Фая, пока будем жить на месте, а если он хорошо устроится, то вызовет нас к себе. Вместе с отцом в Кизел выехал и его младший брат Лёля, и мамина сестра Маруся.
На шахту, где были очень хорошие заработки, отец почему-то работать не пошёл, а поступил грузчиком на автомашину в горторге. Зарплата там была маленькая, и он через некоторое время вернулся в деревню почти без денег. Но здесь условия работы тоже изменились в худшую сторону и, пожив дома с полгода, отец снова уехал в Кизел. Там он переходил из одной организации в другую, но работы в шахте избегал по-прежнему. Зарабатывал мало и то, что получал, расходовал на себя, нам не присылал ничего.
В начале 1937 года он вызвал нас к себе на Урал. Колхоз не мог задерживать мать, поскольку глава семьи колхозником не являлся и жил в городе. Изрядно поволокитив и помотав матери нервы, справку на получение паспорта ей всё же выдали и мы поехали.
Стояла ранняя весна, конец марта. Мне только что исполнилось семь лет, Фае было три года. Двое суток на попутных санных подводах добирались мы до железнодорожной станции Фалёнки. Здесь не только мне, но и моей матери открылся совершенно новый мир. Она до этого никуда не выезжала и впервые увидела каменные дома, железную дорогу, поезда с паровозами и вагонами. Пришлось ей добираться с детьми да с багажом нелегко. Поезд на станции стоял мало, посадка шла в отчаянной толкотне, и хорошо, что нашлись добрые люди, помогли нам сесть на поезд, свободных мест в вагоне не оказалось и мы ехали, разместившись на своих узлах. До Кизела ехали двое суток с пересадкой на станции Чусовская. Здесь формировался поезд, идущий с Соликамск через Кизел. Времени на посадку уже было достаточно. Запомнилась эта станция надолго своими полами на вокзале. Они были выложены керамической плиткой и это нам показалось чудом не менее ошеломляющим, чем паровоз.