Задобрить⁠⁠

Подбросила меня до Онуфриевой пустыни одна приятная немолодая женщина на потрёпанной бордовой «Четвёрке». Весьма набожная, не зря же в Мальский Спасо-Рождественский монастырь приехала. В тускловатой малиновой косынке на голове пошла она по каким-то своим делам, к архитектурному ансамблю. Ну, а я - пешком дальше, сперва вдоль озера, а потом мимо горнолыжного комплекса, в сторону деревушки со сказочным названием «Салтаново». Там по широкой лесной дороге как раз выход на наши дачные участки. Посёлок небольшой, на карте не отмечен, ну так и в соседних деревнях не сказать, что много народу нынче осталось.

Рюкзак тяжёлый сзади спину ломит. Иду неспешно дорогой средь ельников, красотами дикой природы любуюсь, давно уж в эти края не выбирался, грибки белые высматриваю. Боровики, они любят в хвойных рощах селиться. Главное, каких-нибудь волков охотящейся стаей не встретить, хотя, вроде, сейчас не сезон. Они с молодняком возятся в это время года, далеко от логовищ не суются.

Вижу, справа по колее от колёс шагает силуэт знакомый. Шапка высокая тёмная, шерстяная. Бородка до самой груди тонкая длиннющая. Плащ зелёный, куртка и штаны военно-камуфляжной расцветки. Ещё до посёлка не добрёл, а он уже тут как тут!

- Митька! Никифорович! – машу ему рукой, к себе подзываю.

- Сашка! – обрадовано и он мне в ответ кричит.

Так мы и стояли, как дураки: «Митька!», «Сашка!», «Митька!», «Сашка!», пока, наконец, не двинулись навстречу, да не поравнялись, обнявшись. Десять лет не виделись, да больше, одиннадцать даже, кажется. А он ничего так, моложе меня выглядит, хотя мы почти ровесники. Он-то, Корпец, из местных. Деревенский, теперь и вовсе один из лесников Логозовской волости, здесь, в Псковской области, а я-то, как был городским, таким и остался. Сюда лишь на лето приезжал к деду, пока он жив был. Своих годков, помню, эдак с шести и до двенадцати. Потом, уже студентом, снова время от времени наведывался на отдых, пока не женился. А после вот как-то всё реже и реже… Последний раз, мы с Дмитрием более десятка лет назад виделись. Как-то, что Злата у меня, что Антон – жители «не деревенские», на природу не вытащить, ни на рыбалку, ни на шашлыки, какая уж тут дача, если не хотят.

- Как ты? Чего замёрзший такой, идём скорей в посёлок, горячительным угощу, - улыбался я.

- Ну, ты какими судьбами? – любопытствовал он, когда мы уже зашагали, - Тебя по весне как-то тут и не ждёшь, ты у нас парень летний, братишка, - усмехался он желтоватыми зубами, поглядывая своим проникновенным оливковым взором.

Конечно, мы не были братьями ни родными, ни даже двоюродными, но зато были «кровными». Такой знак большой детской дружбы, когда иголкой каждый протыкал большой палец, а потом мы соприкасались их подушечками, клялись на крови. Наверное, процедура выглядит диковатой и не безопасной, теперь-то с взрослой серьёзной колокольни, а тогда, нам лет по десять, кого что-то волновало?

- Да я, можно сказать, к тебе даже, а не просто на дачу, - отвечал я Дмитрию, - Ты же вот у нас всегда был по фольклору мастер, прям не человек, а «Бежин луг», кладезь страшилок для посиделок у костра. Русалки, водяные, домовые! – припоминал я.

- А, ну есть немного, - смущённо отвёл взгляд своих крупных глаз, зардевшись пухлыми скулами от лёгкой улыбки тонких, оформленных колкой тёмной щетиной губ.

- Вот, пойдём, застолье устроим, расскажешь мне кое-что, а я запишу с твоих слов, - говорил я. - Реферат сыну делать помогаю, там как раз про славянские верования, про нечисть разную, сразу о тебе вспомнил! Дай, думаю, съезжу на выходные, с экспертом проконсультируюсь, - шутливо заявлял я, одарив его высокопарным эпитетом, - а в воскресенье вернусь, составим с Антоном текст, что б на высший балл получился!

- И чего ж тебе от мавок-русалок тутошних надоть? - посмеялся он скрипучим голоском.

- Да вот, читал статью одну на тему, мол, как в старину всех этих духов задабривали. Лешему, мол, нужен большой шмат чёрного хлеба, обильно солью посыпанный, - рассказывал я, шагая по лесной дороге с другом детства.

- Не «шмат», а «ломоть», - тут же поправил он, - Шмат это у сала или колбасы.

- Ну, ломоть, какая разница, - закатил я глаза, не придавая значения, вроде ж и то, и другое – просто крупный кусок. – Суть-то в чём. Писал там один человек, что всё это ерунда. Что смысла нет нечисть задабривать. Мол, она по природе отвращением к сути нашей человеческой преисполнена. И нельзя, мол, ни лешего переобуть по-человечески, причесать, постричь, в благородный вид привести. Ни Лихо Одноглазое к окулисту сводить. Пустое, мол, - заявлял ему, пересказывая, как сумел.

- Вот как, ну, а я-то причём? – шагал, чуть повернувшись ко мне Митька, поправляя завязки плаща.

- Вот, думаю, ты ж точно знаешь местные деревенские обычаи. Кто как к нечистой силе относится, кто в контакт входил, кто видел, кто слышал, кто и как боролся али задабривал. Что получалось по итогу, - пояснил я в ответ, - Про мавок лесных, про русалок речных, про лешего с анчуткой, про бабу ягу давай рассказывай.

- Ой, да Яга-то тут причём, - махнул он, - Это уж совсем не нечисть, сказочный персонаж. Бабой Ягой звали издревле повитуху в каждом селе, а та, что б дитё здоровым было, что б роженица не помирала, чаще всего ещё и знахаркой была, и обереги разные знала, и заклинания. Ну, то бишь ведьма! – отвечал давний друг, - И обряд такой был, если младенец недоношенным рожается, то сил ему придать хлеб помогал! Хлеб всему голова на Руси, помни всегда! Тестом малыша укутывали особым, только щель на лице для рта оставляли, и на лопате широкой в печь прогреваться клали, растопив не сильно, а так, как только повивальная баба яга знала. И по нескольку раз повторяли. Вот оно как! А потом Владимир пришёл, Русь крестил, идолов сжёг, кудесников да ведьм повыгонял. Они ж языческим богам молились, а не новоявленному на землю нашу. Стала баба яга каждая на околице жить, а то и вовсе в лесу от таких гонений. Но, чуть что, случись чего, лишь к ней с гостинцами. То, что в ступе она сидеть любила, ну так даже виноград ногами давят, сам знаешь. Много чего она в ней творить могла. А что детей похищала, так ведь надо ж на старости лет кому-то знания передать! Не книжку ж ей писать с поваренной книгой зелий! – расхохотался он.

- Ну, а про духов фольклорных, что мне расскажешь? Есть али нет? Во что, Митька, народ деревень нынче верует? Сам, может, кого видал за эти годы? – разъедало меня любопытство.

- Да прав твой этот писатель, братишка, - хмыкнул лесник с недовольным видом, - Вон, русалок задабривай, не задабривай, всё равно ж утопят. Нечисть не любит незваных гостей.

- Так в чём смысл? – не понимал я, - Что им нужно-то от нас? Зачем губить, топить, скот портить, что кикимора во дворе клочьями шерсть рвёт, как говорят. Зачем? Почему нельзя как-то раз и навсегда выяснить, что им нравится, что они любят, и зажить в мире и согласии? Хотят хлеба, дать хлеба. Хотят мёда, дать мёда. Что ж неймётся-то силе нечистой? Водяной, слышал, петуха себе чёрного требовал в подать. Под порог мельницы тоже чёрную курицу живьём закапывали какому-то духу…

- Да вот, потому что топить и вредить им куда интереснее. Характер такой, я бы сказал, - вздыхал мой спутник, - Что им не делай, а жить в ладу особо не норовят. Как кошка с собакой. Нечисть она… По природе своей чужда людям. Нет души у них, понимаешь? Неживые они. Просто духи. И вся наша мораль там, правила, нормы, законы - это всё им пустой звук. Кикимора та же гнев любит. Попакостить во дворе и что б потом визг-гам стоял, крик яростный, да с матерком. Леший страху любит нагнать. Питается отрицательными эмоциями. А вот русалки, брат, самое страшное. Они к себе пленят, на дно тянут и забавляются. Смеются так, как под водой ни одному живому созданию смеяться не можно, - с суровым взглядом остановился он.

- А другие пишут, мол, боится нечисть слов матерных. Иди, крестись, причитай, ругайся, и она не тронет, - возражал я, имея лишь скромные читательские познания в данной области.

Сталкивались ли мы с ним в детстве с чем-то мистическим здесь? Да нет, пожалуй. По ночам, когда журчание ручьёв вокруг слышно на околице деревни, может, и чудилось чего, а так – в лесу не блуждали, в реки не падали, девок манящих не глядели, да и возраст у нас был такой, когда водиться с девчонками б никто не из нас не подумал, вот ещё.

- Так потому и не тронет, - суровый вид Дмитрия опять поменялся на ехидную ухмылку, - Сколько эмоций с тебя несёт в такой момент? И страх, и самоуверенность, и гнев под ругань всякую. Покормил сущность и ступай себе с богом. Может, ей много и не надо. Тут уж кому как. Есть такие, кому сгубить людскую душу, как основной свой смысл исполнить.

- Читал, мол, если русалка девушку утопит, то сама может снова переродиться. Мол, утопленница её место в реке займёт, - проговорил я.

- А почему нет? Сколько вот, по-твоему, за века, за тысячи лет, в реках людей тонуло? Вот не сейчас, и не здесь, а в людных селениях в стародавние времена за всю их историю. Да переполнено уже б всё было призраками, упырями, водянтихами, разве нет? – вскидывал он свои тонкие каштановые брови, - Только переродиться и высвободиться многие хотят, то-то и топят сразу гурьбой, целой компанией. Оставшись ни с чем. Разве что дух умершего какое-то время попользовав так, как тебе знать не следует, - снова вернулся он к серьёзному тону, пока дорога петляла и мы чуть срезали, заодно спускаясь с оврагов и возвышенностей по ковру старых листьев и сухим костлявым веткам.

- Значит, выходит, людям смертным завидуют они, что у нас и тело и душа есть, - подытоживал, как бы я, чтобы потом в реферат сыну занести.

- Это сложного ума тема, братишка. Есть мир наш – явь, а есть навий мир, потусторонний, соседний. И те, кто его переступает, не всегда возвращается обратно. Дети заплутавшие, к примеру. Помнишь, как Настька Сытенко потерялась? – напоминал он, - Сколько шума было, с собаками приезжали, твой дед да мой отец ходили искать с другими дачниками. А потом нашлась дней через шесть что ли? Румяная, здоровая, не голодная, чёрт поймёт, где пропадала. Говорила, и собак она видела, боялась подойти. А те даже не почуяли её из нави! И спала, говорит, на какой-то тёплой траве полян, и ела ягоды… Ну да, нам с тобой горстей черники даже на полноценный обед наестся не хватало, а тут девчонка семилетка с неделю на ягодах, тоже мне… Это всё Лешак, небось, за ней приглядывал. Траву грел, еду посылал, думал себе взрастить кикимору или болотницу новую, да что-то не срослось. Мы с ней не особо-то дружили. Как братья, вечно вдвоём всюду лазали. Палки в руки, как мечи богатырские, как посохи кудесников-чародеев, и шатались вот по этой лесной тропе, да по западной, что к Бобково. Места грибные знали.

- Да уж, все лисички да опята наши были, - усмехался уже и я, пускаясь в приятные воспоминания, шагая по вечернему лесу, - А боровиков в ельниках и сосновых борах сколько находили!

- А помнишь, как доярку волки растерзали? – припомнил он вдруг огрубевшим мрачным тоном.

- Да уж, помню, - кивнул я, стерев свою улыбку, - Жалко её. Тоже, вроде, за ягодами пошла?

- Ага, нам потом сказали, в лес ни ногой, но никто даже не спрашивал, где мы шляемся, где гуляем с утра до вечера, что делаем. Все своими делами заняты, а у нас свои приключения. То яблони дикие выискивали… Да пока ты летом гостил, там зелёные одни яблоки, неспелые сплошняком. Это уж по осени поспевали.

- А я тогда уже в Пскове в школу ходил, - вздохнул я, вспоминая отнюдь не лучшее время детства в отличие от летних каникул.

- Но всегда эти яблоки надкусывал. Каждый год, словно чуда ждал, что они в августе поспеют, - веселился мой собеседник.

- И есть тут волки до сих пор? – спросил я опасливо, когда, в буреломе справа показалось какое-то движение теней, что меня весьма встревожило.

- Случается, - хмуро добавил Митька, и устало присел средь деревьев на пожухлую прошлогоднюю листву, на очередном холмистом спуске, тяжело дыша.

- Привал что ль? – опустился я на корточки, не желая пачкать джинсы, а ему-то в этом камуфляже, небось, и всё равно на подобное.

Скинул рюкзак, поставив возле себя, даже развязал его, заглянув на взятые с собой вещи да «гостинцы» местным духам – пересоленный чёрный хлеб, шаньгу с картофелем да бутыль настойки горького папоротника. Всё то, что должно было задобрить нечисть, если бы она тут и вправду обитала.

- А в полях и лесах уже не только мавки с русалками. Ползунов бледных голодных прибавилось, отовсюду повадились, повылезали. Одичавшие духи домовых без домов, банник без бани, овинник без двора… Когда деревни сносят, хозяйство разоряют, когда люди в город перебираются, побросав всё нажитое в деревнях, а те гниют, разрушаются или бедствием каким сносит. Что вампиры преображаются из простых мертвецов в уродливых склизких упырей, становясь стрыгами, утратив разум и черты человека. Так и другие духи, растеряв прежний облик, становятся озлобленными одичавшими существами - голыми, лысыми и белёсыми, худощавыми тварями со ртами без щёк и когтями, как грабли. Передвигаются на четвереньках да ползком, словно звери. Иногда в города да посёлки даже захаживают, сильно изголодавшись.

- Вот те раз! Те «рэйки» что ли, о которых только и пишут кругом, мол, засняли, сфотографировали? Бывшие домовые? Я вообще думал, выдумка молодёжи, которой заняться больше нечем, кроме как рожи страшные крипипастить…

- Всё, чем мог, тем помог, - заявлял он мне, подкашливая и ослабляя пуговицу воротника куртки под горлом, словно было тяжко дышать.

- Ты чего это? Митька, братан, тебе плохо? У меня тут и аптечка с собой есть, - закопошился я в рюкзаке, - И вода, запить таблетку. Давай, сейчас дам тебе что-нибудь.

Тем временем вокруг, почти со всех сторон, раздавались какие-то тревожные шорохи, в которых мне непременно слышалась мягкая, и всё же ощутимая, поступь звериных лап по шаркающим листьям, по хрустящим веткам, задевая игольчатый еловый лапник, чьи ветви потом бились и шуршали друг о дружку… Становилось как-то совсем уж не по себе.

- Время, Саш… Время… - был его ответ, и я заметил, что мы, срезав путь с лесной по этим оврагам, как-то заболтались и вышли незнамо куда.

Мне бы знать лес, как свои пять пальцев, но гуляли мы тут с ним лет до двенадцати, а потом, что я тут был, чаще по лесным дорогам для машин, вдоль ручьёв или вообще сидя у кого-то из нас по домам, за столом на дачных участках, болтая о жизни. А теперь, в сумерках, я уже даже не соображал в какой стороне дачи и куда отсюда деваться.

А к нам сквозь еловые рощи медленно начали выходить серые остервенелые волки. Худощавые, словно кожа плотно обхватывала звериный череп. Облезлые все, глаза свирепо горят, белые наточенные зубы зловеще скалятся. И, как назло, в рюкзаке ничего такого, чем защититься. Разве что курицей какой отвлечь. Врядли я успею тут в полутьме быстро открыть банку тушёнки, у которой нет кольца на крышке и надо «бурить» консервным ножом по-старинке.

- Митька, братан, да ты чего?! – дрожали мои губы, глядя на окружавшую нас стаю, - Да не говори мне только, что ты сам стал из всякой нежити, и как в страшной песне волков тут путниками подкармливаешь! Мы ж друзья! – пронизывала меня такая лютая дрожь, словно это последние мгновения моей жизни, проносившейся стремглав перед глазами в преддверии нападения лютых хищников.

- Время пришло, доставай свои гостинцы! - сказал он, хлопнув по спине меня сильно, что я от испуга аж голову в свой рюкзак засунул, как трусливый страус, будто хотел туда залезть целиком.

А когда осмелился высунуть… Кругом была уж тишина, сгущавшаяся ночная темнота, и никого рядом. Ни волков, ни Митьки, только лес… Я вспомнил про фонарик, бывший до сей поры, пока всё кругом можно было рассмотреть, мне не шибко нужным, но теперь уже, нащупав его и включив, я начал светить вокруг, в самую чащу средь кустов и могучих древесных стволов высматривая хищные облезлые морды… Но даже напуганному и способному воображением наверняка породить себе разных галлюцинаций, мне не удалось никого разглядеть. Волков и след простыл.

И тогда я посветил подле себя на то место, где только что сидел мой друг детства. Там, среди мха в задрожавшем желтоватом луче виднелись лишь белёсые кости, торчавшие дугой несколько обглоданных рёбер, и взиравший на меня человеческий череп… Во рту пересохло, лоб пробило испариной, а я тут же вскочил, не завязав толком рюкзак, благо из того ничего не попадало, и пятился пока не упёрся в ближайшие деревья, пялясь на неведомые останки, лежащие здесь по внешнему виду уже незнамо сколько, что аж весь запах тлена и гниения успел выветриться, а последнее мясо с них давным-давно соскоблили различные мелкие паразиты.

Ноги реально дрожали, вот уж вправду началась какая-то чертовщина. Я же видел их, волков семь-восемь, настоящая стая. Крупные, больше любой знакомой мне собаки. Лесные чудища. Определённо дикие, истощавшие и крайне голодные. Не могло же померещиться? И сам Митька, мы ж обнимались, куда материальнее можно быть! Что за розыгрыш он мне тут устроил? Я позвал его. Крикнул, что было сил, потому что вопить и кричать уж очень хотелось. А вокруг царила настороженная лесная тишина.

А потом задумался, что на голос опять могут сбежаться всякие твари и побрёл наугад. Мы шли вниз с небольших холмиков, значит, туда и идти. Он не был похож, на желавшего мне зла, но разыграл знатно! Приручил зверьё или что это вообще было? Через какое-то время, я снова его позвал, однако никто в глухом лесу отвечать мне не пожелал.

Когда в свете фонаря через какое-то время опять замаячили покрытые мхом кости, мне стало ещё страшнее. Я не могу же ходить здесь кругами? Не важно, помню я местность или нет, там ли лесная дорога для машин к дачам или нет, я же не взбираюсь на холмы снова, я иду по ним вниз. Никаким образом невозможно снова оказаться на том самом месте. Однако на похожий другой труп всё это никак не походило. Те же обглоданные выскобленные кости, покрытый лоскутами зелёной поросли череп, всё то же самое, да и место узнаваемое, вот меж этих стволов мы ютились… Леший за нос что ль бродит?

Есть у меня ему гостинец, если не выпал. Не хотелось совсем быть загубленным, оказаться в болоте, умереть с голода, да и даже спать на «тёплой траве». Хотелось выбраться к посёлку, может в Салтаново, Бобково, да хоть в Рогово! К курортной зоне, к Мальскому озеру, к монастырю…

Всё изнутри холодело, будто сквозь сердце прорастал ледяной штырь, распускающийся мелкими иглами, хвоей неистового ужаса по всему нутру. Сердце стучало бешено, но это хотя бы напоминало мне, что я ещё жив, а не блуждаю среди мира духов этих лесов. Но по спине бегали мерзостные мурашки, и ощущалось, что волосы прямо встают дыбом, начиная шевелиться, как у хтонической горгоны.

Такого ужаса я не испытывал никогда. Хотелось пить, язык был совсем сух, но я не позволял себе остановиться и полезть в поклажу. Ноги подкашивались, но я заставлял их ступать дальше, даже перешёл на бег, пока снова не встал, как вкопанный у того же проклятого места.

Почти зарыдал, рухнув на колени, не зная, что теперь делать и кому молиться. Отчаяние сдавливало ещё сильнее страха, оно дымкой чёрного едкого тумана начинало отравлять всё нутро, постепенно проникая и в сознание. Что это за место? Что за чёртов лимб, не выпускающий меня? Нечисть не любит незваных гостей. Но я ж почти местный. Я тут всё детство каждое лето гостил у деда на каникулах, а он вообще здесь доживал все свои последние года. Да разве ж не признают меня эти деревья? Оглядывался по сторонам, с паническим выражением на лице и шумно дышал, пытаясь сообразить, как мне выбраться.

Нечто косматое и покрытое шерстью виднелось где-то вдали, куда уже не проницал свет направленного фонаря. Неповоротливое лесное чудище, которое может твой тучностью лишь скрывать истинную прыть мощных когтистых лап. Слыша, как нечто бродит там, задевая еловые ветви, я помчался сильнее, стараясь никуда не сворачивать, опускаясь с холма, огибая спуски новых оврагов, а потом вздрогнул от тарахтящего звука где-то по правую руку вокруг себя.

Сначала мне чудилось, это шипит дикий зверь, уже поверил, что это мой предсмертный миг и даже горящие во тьме глаза показались, словно на меня вышло то самое проклятье рода Баскервилей, невесть, что забывшее в Псковской области. А потом, через несколько секунд, снизошло озарение. И я осознал, что это совсем неподалёку, шагах в двадцати, может чуть больше, по лесной дороге неторопливо едет деревенский трактор!

Покрытое гримасой паники лицо тщетно пыталось смениться искренней торжественной улыбкой, но давалось это с трудом. Однако жёлтые глаза фар давали луч надежды и я, что было сил, рванул туда, надеясь успеть выскочить возле трактора или перед ним. Да, желательно, чтобы меня заметили и не задавили случайно.

- Э-э-эй! – кричал я, размахивая руками средь деревьев, оббегая его параллельно и пытаясь привлечь к себе внимание.

Трактор довольно старый, выцветшего синеватого оттенка. Небольшой, трактор как трактор. Самый обычный, тарахтящий без умолку, едущий без прицепа, а я скорей туда к нему, на дорогу. Наконец, хозяин машины остановился, заслышав меня, и я, обрадованный, подбежал ближе.

Из кабины мужик глядит хмурый. Коренастый такой сам, широкоплечий, и при этом не менее двух метров ростом. Ну, богатырь прям. Глазища огромные, небесно-голубые, аж будто сверкают в темноте, такие чистые и яркие, каких у людей отродясь не видывал. Борода широкая, густая, светлая такая, словно лучи солнца вокруг лица растут, лоб блестящий, лысоватый, выразительный.

- Выручайте, - говорю ему, запыхавшись, - До деревеньки подбросьте какой-нибудь, - умоляюще глядел я, чуть не опираясь ладонью на заднее грязноватое колесо.

- До Салтаново, - рокотал он, будто божество грома.

Голос был насыщенный, низкий, с каменистым кряхтением, и объявил свой путь, словно маршрут автобуса. Мол, сегодня транспорт едет только до Салтаново. Мне-то, в принципе, всё равно, уж найду там, где переночевать, отсюда бы выбраться. К себе на дачу, походу, не попадаю, да и ладно. Лучше уж вообще подальше от таких гиблых мест держаться.

Он потеснился, на пол туши своей исполинской в окно высунулся, в рубахе белой, сидящей на мускулистом немолодом теле так, что казалось, нити пуговиц вот-вот лопнут, а те слетят на всех парах, будто пули. Я рюкзак смог поставить, да кое-как влез, ногами встал, а сам тоже торчу по другую сторону, рукой держусь.

Только когда мы тронулись с места, заговорить с ним решился, да голову поворачивал. Он на меня больше даже не смотрел. Так, правым ухом ловил, что спрашиваю, и отвечал, глядя вперёд на колею лесной дороги. Настоящий такой русский мужик. Ладони широченные, руки как орлиные крылья, плечи холмами, мощи в таком, как в Поддубном, если не больше.

- Звать-то вас как? – поинтересовался я, ведь обо мне и что я вообще здесь делал, на ночь глядя, он так вообще и не полюбопытствовал.

- Фёдор, - буркнул он так, как валун скатывается с пологой горы.

С треском, с грохотом, вот уж воплощение выражения «сказал, как отрезал». Такому не поперечишь. Сказал в Салтаново, значит, туда путь и держим. Хоть выяснил, как моего спасителя зовут. Немного даже боязно всё равно ночью, пусть даже с включёнными фарами трактора, разрезая тьму, двигаться по безлюдной глухомани между деревеньками. Высокая трава справа, хвойный бурелом оставался по левую руку, поговорить для успокоения хотелось, да даже не знал, о чём именно.

- А что вот лесник у вас, Дмитрий Никифорович Корпец, всех так разыгрывает? В лес заводит, а потом ищи-свищи, - пожаловался я на друга детства, не вдаваясь в подробности страшного розыгрыша с черепами и волками.

- Корпец Митька что ль? – казалось, голова его чуть дрогнула в желании повернуться ко мне, и брови как-то заёрзали подо лбом.

- Он самый, - кивнул я в кабину, глядя на мужика, и хотел было что-то добавить, но тот своим каменным тоном осёк меня обескураживающим известием.

- Помер Корпец лет пяток назад, - замогильным перезвоном ответили мне.

- К… Как?! – не укладывалось в голове.

Да что он несёт? Что-то я «брата по крови» своего не узнаю что ли? Да, лет одиннадцать не виделись, и что? В студенческие годы видались, взрослыми видались, с детства не разлей вода были. Я Митьку ни с кем не спутаю! Не надо тут! Живее всех живых был, воочию видел, руками этим самыми обнимал…

- Волки загрызли, - бурчал Фёдор, глядя на дорогу, - Вот в этот самый день, годовщина сегодня, - и замолк, так, словно память мёртвых почтить пожелал.

Я даже ничего говорить не стал сразу, тоже как-то помолчал с ним минутку, нервно сглотнув – пересохший рот уже начал потихоньку в себя приходить. Сначала я в сердцах отмахнулся, решил, что Фёдор с ним заодно, а потом как-то нахлынуло, что незачем такой странный розыгрыш устраивать.

Что я приеду сегодня, никто не знал, чтобы заранее подготовить такое. Что мы давно не виделись, так он тоже не звонил! Будто обиделся на меня, что я редко приезжать стал. Раньше ещё с Новым Годом да с Днём Рождения поздравит, а потом… в последнее время… вот уж где-то лет пять… чур меня чур, господи боже! Да быть не может, да нет… Да как же так-то? Неужто вправду умер? Столь страшной смертью? Митька-Митька! Браток, как так…

Навернулись слезы, причём в этот раз посерьёзнее, чем тогда от страха. Впрочем, его толика была и сейчас, ведь обстоятельства гибели друга детства вырисовывались воистину чудовищные. И не его ли лежал это череп, выбиваясь сквозь одеяло мха? Не его ли валялись там кости? Коль исчез он прямо на месте тех обглоданных останков… Какой кошмар, Митька-Митька! Бедный человек!

Я ничего Фёдору даже сказать после такого не смог. Взгляд был влажным, ком в горле, тяжесть горя на душе. Вот он чего пропал, не пишет и не звонит больше. И мне на сообщения не отвечал, на поздравления те же. Я подумал, обиделся или, так сказать, уж «отпустил» нашу дружбу вовсе, раз не видимся столько с последней встречи, у него тут своя жизнь, у меня в городе семья… А он… А как же я его видел?

Неужто это лесные духи дают ровно на годовщину смерти человеком прогуляться? Скитался он один по лесной дороге, окликнул я его, увидел в мире нашем или в навьем? Позвал к себе… Призвал, можно сказать. Даже вникать как-то боязно до дрожи по всем конечностям. Ведь, как живой стоял передо мной, не дух, не чёрт, не призрак, а с румянцем таким на щеках, особенно на скулах пухлых при улыбке…

Трактор тряхнуло, когда Фёдор резко остановился. И это прервало поток моих пугающих рассуждений, выбивая в самую, казалось бы, опять-таки ощутимую и настоящую реальность. Рукой мой спаситель указал в сторону горящих огоньков деревни, немного, порядка пяти домиков сейчас виднелись желтым светом своих окон, но и то было славно.

Поблагодарив его, поклонившись, я вылез из трактора, а он тут же дальше поехал. И выходя, ещё раз я этого богатыря в поклоне напоследок разглядел. Рубаха длинная крестьянская такая с поясом, только левая пола запахнута на правую странно. Штаны тканые тёмные, а на ногах – лапти плетёные, вот что удивило, вот за что мой взгляд зацепился. И показалось мне мельком, что смотрится обувка его странно. Когда вылез – сообразил, будто это левый лапоть на правой ноге несуразно так выглядит.

Пока стоял, всё это в голове перебирал, в себя приходя, вспомнил, что рюкзак у него оставил. Гляжу вслед, и в силуэте кабины вижу, как он уже оттуда «гостинцы» мои разные достаёт, обнюхивает, плёнку разматывает… Тут-то я сильнее обомлел. Вот, если знал сей Фёдор, что помер мой друг Митька, почему ж кости-то в лесу? Почему ж по-человечески его не похоронили даже? Да потому, что вёз меня сейчас не человек… Не то сам Леший, не то «подмастерье» его какое. А Митька, может, лесным духом при нём служит, «увольнительную» раз в год получая. Может, подольше, только срок сегодня заканчивался. И пришли за ним адские гончие, псы Тиндала, волки серые, проводники в мир мёртвых, сборщики душ окаянные!

Я перекрестился, что не так часто в жизни делал, и почему-то пошёл не на свет деревень, а по периметру обошёл и Салтаново, и Рогово. И не в Изборск, не в Печору, а как вышел в сторону Мальского озера, так по долине и побрёл всю ночь напролёт, крестясь периодически, сплёвывая через левое плечо, да нервно озираясь, нет ли вокруг всякой нечисти, не копошатся ли в высокой некошеной траве тощие бледные ползуны и прочие вурдалаки. И ковылял прямо в Онуфриеву пустынь, в Спасо-Рождественский монастырь. Свечку за упокой души друга своего поставил, и за деда своего, и за растерзанную доярку, еле-еле имя её припомнив. За всех, кто уже помер из знакомых или хотя бы известных мне. За тех, кто в лесу теряется, чтобы всегда дорогу к дому находили. За всех, кто со зверьём диким сталкивается, что б живыми и невредимыми домой возвращались, всё зло и нечисть отгоняли да перебарывали.

А когда обратно на попутке уже в сторону Пскова добирался под утро. Сонный, усталый, перепуганный вусмерть всем случившимся, понял, чем чужда нам вся нечисть эта навья. Кто вот сей Фёдор был? Леший? Меня из лимба с одного и того же места-лабиринта лесного вытащил, от зверья косматого спас, а Митьку-то нет. Его от волков выручать не стал.

Творят они, что им вздумается, духи эти потусторонние. Нет у них к нам добра и сострадания. Нет в них ничего человеческого, только некое внешнее сходство. Словно маска. Мимикрируют под людей, дабы скрыть внутреннюю суть, истинный облик, охотясь на души и лишь совсем изредка выручая, да и то как-то нехотя, противясь своему тёмному естеству. Как шубу с барского плеча, чисто для развлечения. Совсем иная порода, чуждых нравов, без морали, без дружбы к людскому роду. Хоть задобрить слегка удалось. Почуял этот Фёдор хлеб пересоленный как-то. Ей богу, почуял, и выручить решил. А мог и не помогать вовсе, подождать, пока сожрут, а потом также рюкзак и забрать, что ему стоит? Но мне повезло… А не всем так везёт во лесах наших проклятых. Нечего с этой навью знаться, только себя потеряешь.

На дачу свою больше так и не вернулся. Воротит меня теперь от деревень, лесов и всякой глухомани. Продал, ключи через риэлтора псковского передавал, все документы оформлял в городе. Как добираться объяснял по карте, а туда прямо ни ногой! Мало ли где ещё по углам, по сараям какая чертовщина водится!

Влад Волков

Группа в ВК - https://vk.com/vlad_volkov_books