Вместе? Часть семнадцатая. (Очень длинный роман)⁠⁠

Хотя за курение в цехе грозились оштрафовать на месячную зарплату все и каждый постоянно курили и бросали окурки в контейнеры с опилками. Старший смены такой же пьяный и беззубый, как и все иногда с сигаретой в зубах залезал к нам в просторную кабину и просил порулить, угрожая уволить. Работы было так много, что в туалет сходить было практически невозможно. С обеденного перерыва протяженностью в пол часа я крановщик должен был возвращаться на пятнадцать минут раньше остальных.
Перед уходом моя наставница не специально сделала мне гадость. Выдергивая из-под кучи бревен стропы, она так раскачала крюковую подвеску, что концевой выключатель не сработал. В результате гребни на шкивах покололись. Порвался трос, который заменили, а шкивы не стали, хотя из-за частичного отсутствия гребней, трос с них сваливался. Мне самому приходилось лезть на балку, крюками ставить их на место, пока разъяренные люди внизу громогласно кричали о своем желании лишить меня передних зубов, чтоб я не выделялся их наличием. Крановщицу хотели хорошо оштрафовать. Она ничего не поняла в том, что произошло, следовательно, и ничего не могла сказать в свое оправдание. Мне стало жаль глупую женщину.  Я написал вместо неё объяснительную, а так же напомнил начальству, что по закону штрафовать можно только, если рабочий подписал акт, в котором признавал свою виновность, иначе оштрафовать его можно было только решением судебной комиссии из трудовой инспекции, которую не хочет видеть у себя на заводе ни один работодатель. Всю вину за происшедшее я возлагал на несработавший концевой выключатель, который заменили на новый, хотя он и прекрасно работал.
В лице водителя, который привозил в цех бревна, я получил лютого врага. Скаля свой щербатый рот, он смотрел на меня зверем. Иногда он залезал в кабину и клялся мне в том, что я на его заводе работать не буду. В ответ на это я только молчал и улыбался. Уже после недели практики я написал заявление об уходе, но мне объяснили, что я по закону должен доработать месяц, пока мне найдут замену. В противном случае меня грозились уволить по статье и не заплатить зарплату вообще. В ту пору я еще не особо зачитывался кодексом законов о труде и решил попробовать себя на прочность и честно отработать месяц, тем паче, что мне очень нужны были деньги.
Добираться до работы на велосипеде становилось все труднее. Один раз, после ночной смены я попал в настоящий снежный буран. Встречный ветер достигал восемнадцати метров в секунду и нес с собой тонны мокрого снега. Приходя домой, я быстро ел и ложился спать. Девяти свободных часов мне не хватало, чтобы выспаться. В два выходных между четырехдневными сменами я в основном спал, перестаивался с ночного режима работы на дневной и наоборот. Все эти трудности были для меня терпимыми, кроме нервной нагрузки. Иногда мне очень хотелось дернуть рычаг не в ту сторону и придавить человекоподобное пьяное существо, которое залезло по поднятый груз. Я не испытывал к ним ненависти, как не испытывал её к комарам, которые донимали меня в другое время в лесу. Я знал, что задавив кого-то из них, я смогу доказать свою невиновность. В их крови полно алкоголя, они залезают под груз, грузовые тормоза плохо держат, колодки изношены. Конечно, мне влетит за то, что я сел работать на неисправном кране, в удостоверении могут сделать пометку. Я боялся, не хотел рисковать, понимая, что ничего не изменю к лучшему в своей жизни. Мысли о том, чтобы их всех убить кого-то из них мне всё же мучали  меня. Тюкнуть железякой по черепу из-за угла, насыпать яда в общий котел. Но чего я этим добьюсь? Получу минутное удовольствие и оборву их жизнь, которая хуже самой мучительной смерти.
От крановщицы «обучавшей» меня я узнал, что они работают без выходных. Получаемые деньги они полностью пропивают на рабочем месте. Тракторист, вывозивший с комбината опилки, водитель, развозивший готовую продукцию, постоянно привозили им дешевое пойло имевшее коричневый цвет, технический запах и градусов двадцать. В столовой они умудрялись насытиться на целые сутки, жили в бесплатном общежитии от завода по семь человек на двенадцати квадратных метрах. На автобусе ездили без билетов или ходили пешком. Многие шли в общежитие, не переодеваясь, в рванине, припудренной опилками. Кожа на руках и лицах у многих, даже совсем молодых была пурпурного цвета и шелушилась. Видимо это была аллергия на древесную пыль.
-А старший смены, - рассказывала крановщица, сильно шепелявя из-за отсутствия передних зубов. – Он еще в прошлом году простым рамщиком вкалывал, но тут приболел чего-то, от нечего делать запил, и начал в автоматы эти деньги просаживать. Зарплату за ночь спустил, в долг взял, а утром пошел квартиру закладывать. У него в нашем поселке квартира двухкомнатная была. Квартиру он продал и все деньги проиграл. После этого от него жена с детьми ушла. Он хотел после этого на Запад податься, но Влад его уговорил остаться, начальником смены сделал, они ж учились вместе и на завод вместе когда-то пришли. Теперь Серега в общежитии живет, правда комнату ему отдельную вроде бы сделали. Вон ту, горбатую малолетку видишь? Это любовь его. Недавно только восемнадцать, говорят, исполнилось, а ему уже под сорок. Прогульщица она. Иногда по пол месяца где-то шляется, зарплату ей почти не выплачивают, хорошо, хоть Серега ей чего подкидывает.
-Если бы не подкидывал, то она прогуливала бы меньше. Зачем ей деньги? Кормят её здесь бесплатно, из общаги не гонят, разве что одежду какую-то в секонд-хенде прикупить раз в сезон. А линия с автоматикой когда-нибудь тут работала?
-Ломают её постоянно. А ремонтники чинить отказываются, резину тянут. Рамщики сказали, что темную устроят тому, кто починит. Они ж тогда без работы останутся. Так у них сделка, по кубометрам платят, а так. Там же совсем ничего делать не надо. Только размеры задавать. Это ж столько людей без работы останутся! Там же только двое нужны, чтоб принимать и сортировать, да потом стропы заводить. А ты правильно сделал, что в общежитие не пошел, там платить ничего не надо, пока работаешь, а, как уволишься, так по договору тебе расчет не положен. Многие тут работают потому, что денег жалко.
-Глупо. Можно заявление написать и тут же заболеть после зарплаты. Главное все продумать хорошо.
-Так это с врачом договориться надо. А эти-то! Их вместе с этими бревнами из дремучего леса привезли. Двух слов связать не могут. Они и не знают, где этот врач есть и что такое больничный.
Иногда, поднимаясь утром или вечером на работу, я в серьез думал влезть в холодную воду реки простудиться и серьезно заболеть, правда, я не знал, сколько заплатят по больничному листу, и потому этого не сделал. Каждый день я с трудом уговаривал себя еще немного помучить себя, и домучил себя до конца месяца. Расчета пришлось ждать пятнадцать дней после увольнения и получил я за двести сорок часов работы и половину из них в ночное время только минимальную зарплату предусмотренную за сто семьдесят часов работы в течении месяца. Работница по кадрам показала мне оговорку, запрятанную в дебрях толстенного трудового договора, в которой говорилось о том, что если работник отработал меньше двух месяцев, то ему выплачивается при расчете только минимальная зарплата. Год спустя бесплатный адвокат от профсоюза рекомендовал отнести этот договор в трудовую инспекцию и подать на этот комбинат в суд по нескольким статьям. Мне было наплевать на справедливость и закон. Лень было ходить по государственным учреждениям. Так же относились к подобным вещам и остальные люди, поработавшие на этом ужасном заводе строгого режима.
Когда я сидел в вибрирующей, от движения крана по неровным рельсам, кабине, мне иногда приходили сообщения с глупыми вопросами от женщин самого разного возраста, живущих, по большей части, в провинции, но чаще просто гудели. Настроения отвечать на глупые вопросы или перезванивать у меня не было. Мое объявление в газете не осталось без женского внимания, но что это были за женщины! Позвонила даже Катя, правда, не по объявлению. Она сказала мне, театрально всхлипывая в трубку, что нашла работу и очень дешевую квартиру, просила, чтоб я дал ей ещё один шанс. Я ответил, что не могу дать ей то, чего у меня нет.
-Ты что, не слышишь? У меня есть работа и деньги! Я хочу жить с тобой. Я совершенно изменилась и стала такой же собранной, как ты…
-Я работаю, блин, в данный момент, а ты мне мешаешь. Пока!
-Подожди! Неужели ты не можешь дать мне пятнадцать минут? Это не так уж много! Я хочу сказать, что  люблю тебя. Я сделала аборт, как ты мне приказал, убила нашего ребенка, ради тебя, ради нашей любви. Скажи мне, что нужно сделать, чтобы быть вместе с тобой, какой нужно стать и я стану!
-Стань совершенно недоступной для меня! Я через год начну добиваться тебя и предлагать руку и сердце, которые заспиртованы в пробирках и выставлены в институте медицины в качестве наглядного пособия для начинающих медиков…
-Так значит, ты не хочешь начать все с начала!
-С какого начала! Вся бумага, предназначенная для нашего романа, заляпана всякой ерундой и не осталось больше свободного места и чистых листов.
-Тогда я хочу отдать тебе деньги, которые ты вместо меня платил за нашу квартиру.
-Пожалуйста! Ты знаешь мой почтовый адрес, так перешли. Расходы на перевод можешь вычесть из предлагаемой суммы. Это будет твоим первым серьезным поступком в отношении меня, ты сможешь гордиться собой.
-За два месяца я платить не буду, чтобы компенсировать себе моральный ущерб, а за третий заплачу только половину потому, что ты не заплатил за аборт. В итоге, я должна тебе за полмесяца, и дам тебе деньги только лично в руки. На них мы можем снять номер в гостинице и провести там выходные…
-А может ты пригласишь в этот номер кого-нибудь другого. Игоря, к примеру, или Покемона. Они не откажутся, я тебе это гарантирую. Таким образом, ты компенсируешь мне то, что я платил вместо тебя за квартиру…
-Какой же ты ублюдок! В тебе нет ничего человеческого…
Я бросил трубку потому, что человекоподобные существа внизу заревели уж слишком угрожающе. Мне было жалко своего времени и сил на то, чтобы делать секс в какой-то гостинице с несимпатичной мне особой. Потом я рассказал об этом Игорьку. Он вопил благим матом, что так нельзя, что он в это не верит, что настоящий мужчина должен этого хотеть всегда и гордиться своими достижениями в области секса. Я наоборот, в тот момент и долгое время после стыдился своих «достижений», а теперь я к ним равнодушен. Мне, в сущности, нечем гордиться, я просто делал то, чего не мог не делать, просто вертелся щепкой в водовороте бытия и пытался при этом наслаждаться этим бытием. Каждый получает то, чего заслуживает, на что соглашается. Я на том этапе заслуживал Катю, но потом возомнил, что заслуживаю чего-то лучшего или вообще ничего.
Трое суток после последнего дня работы на деревообрабатывающем заводе, я лежал дома упакованный в свой спальный мешок, изредка поднимаясь, чтоб бездумно запихать что-то съестное в полость своего рта и так же бездумно протолкнуть пережеванную кашицу в пищевод, да сходить в туалет. Темные декабрьские дни походили на ночи. В сущности меня не интересовало ночь или день в том ужасном мире, где человека не только эксплуатируют по двести сорок часов в месяц на неисправной технике, практически ничего ему не платя, но еще и унижают, треплют нервы, угрожают. Потерявшись во времени, я жил в своем воображаемом мире, в котором тоже были экстремальные трудности и нехорошие люди, но я там был другой. Там я, получив минимальную зарплату на этом заводе, узнал адрес директора – старого высокомерно разглядывающего каждый день, принимаемых на работу алкашей, задающего им глупые вопросы. Там я ограбил и убил этого жирного эксплуататора со сморщенным лицом в его скромной квартире, а потом поджег его детище – завод…

Глава пятнадцатая. Протекционизм современный.

Из коматозного состояния меня вывела мама своим пронзительным криком. Она информировала меня о том, что хороший и давний друг моего папы предлагает мне высокооплачиваемую работу на стройке рядом с домом. Созвонившись с Геннадием Ивановичем, я договорился, что на следующий день приду в рабочей одежде на объект со всеми необходимыми документами. Мне предстояло приваривать битумный материал к залитой бетоном крыше. Для начала я должен был высушивать бетон, сметать с него пыль, таскать учителю газовый баллон и рулоны битумного материала. Он был мастером советской закалки. Он был убежден в том, что в обязанности руководителя входит назойливое нытье над ухом подчиненного, выражающее недовольство мироустройством, и рабочим в первую очередь.
-Не надо тратить газ на растопку льда! – зудел он. – Попробуй отбить его ломом, только осторожно, чтоб не повредить бетон.
-Я уже пробовал. Без повреждения бетона не получается никак.
-Тогда растопи и вытирай воду тряпкой.
-Резиновые перчатки нужны. Мороз десять градусов, ветер в мокрых перчатках невозможно работать, руки немеют.
-Плохо! Значит давление пониженное у тебя. Надо закаляться по методу йогов…
-Угнетаемых английскими империалистами и потому одобренными политбюро.
-Слушай меня внимательно! Эффект простой. Чем меньше мы газа израсходуем, тем больше у нас будет зарплата. До вечера надо всю крышу освободить ото льда и высушить. А завтра тогда будешь учиться приваривать.
-А если ночью снег опять пойдет или оттепель и дождь. Вон ветер с Юга подул? Тогда все заново придется сушить и чистить.
-Это ничего! Терпение и труд всё перетрут.
За неделю работы я несколько раз полностью высушивал крышу, и её каждую ночь заметало мокрым снегом. При этом меня мучили сомнения в том, что этот сизифов труд будет оплачен. От работавших рядом каменщиков я узнал, что Гена не выплатил бригаде деньги, и они объявили забастовку. Это меня совсем расстроило. Я стал менее послушным помощником. Тогда Геннадий Иванович решил заняться моим профессиональным ростом. Объяснять он совершенно не умел, к тому же он и сам толком не знал, как приваривается битумная мембрана. Целый день он приваривал два рулона и постоянно показывал мне, как делать не надо и рассказывал мне, какой я идиот. На следующий день я не только таскал рулоны материала и баллоны, сушил крышу, но еще и варил. А потом явился один из кровельщиков. По его разбитому лицу и виноватому виду я понял, что он в отличии от своих товарищей не бастовал, а был в банальном запое, после которого явился вымаливать прощение у начальника. Горелки было всего две, и потому они достались мне и запойному. Гена же или стоял рядом, выражая свое недовольство, или уходил с крыши в неизвестном направлении. Тридцатого декабря мы благополучно доделали крышу и были отправлены во временный, неоплачиваемый отпуск. Хотя Гена обещал платить мне каждую пятницу он так и не заплатил мне ничего, порекомендовав обратиться к прорабу, который сказал, что меня на работу не брал и платить мне не собирается и вообще все наряды на крышу Гена закрыл на себя. Новый год я встретил в ужасном расположении духа, потому, что мобильный телефон моего работодателя был отключен. Радовало меня только одно, то, что я отработал бесплатно только две недели и работал по восемь часов бесплатно.
Находясь в «отпуске», я в новом году, с новыми силами принялся за поиски новой работы. Отработал две восьмичасовых смены на производстве металлического профиля для монтажа регипса. Краны с нижним управлением там были настолько неисправны, что было страшно браться за пульт. После того, как я поставил в станки новые рулоны стали, загрузил две машины готовой продукцией, меня посадили за один из станков. Надо было выхватывать заготовки и укладывать их в пачки. За обедом коллектив употребил какие-то странные таблеточки и после этого молодые парни показались мне подозрительно умиротворенными и довольными жизнью. Один из них был цыганом и признался мне в том, что они получают минимальную зарплату, но зато им ничего не бывает за прогулы и опоздания, только начальник немного покричит. Еще он спросил, какого рода допинг я предпочитаю. На второй день пришел директор, который начал меня что-то спрашивать, но я не услышал из-за шума станка. Я попытался выключить станок, чтобы поговорить с начальником о неисправностях кранов, которые недопустимы с точки зрения безопасности. Но за эту попытку получил по рукам и директор завопил мне оскорбления прямо в ухо так, что я учуял плохой запах у него изо рта. Он был возмущен тем, что я работаю уже второй день, но еще не починил ни одного крана, возмущен тем, что я потребовал слишком большую зарплату, а работаю, как старый дед и, наконец, выразил негодование по поводу моей бороды, прически, серебряных колец и даже военных сапог на шнуровке. Я ушел, собрав вещи буквально вслед за ним. Цыган выразил сожаление по поводу моего ухода. Сказал, что я ему очень понравился, и он за два дня успел привыкнуть ко мне так, будто мы с ним десять лет вместе отработали. Он от смеха валился под стол за обедом, когда я грыз свои зачерствевшие пряники. Денег у меня не было, и я взял на работу то, что попалось под руку на маминой кухне.

Глава шестнадцатая. Новое знакомство.

Она позвонила мне именно в этот отчаянный момент моей жизни, когда я сидел дома, глядя в окно на природу казавшуюся мертвой и думал о смысле своего существования. Рядом лежали мои рисунки и стихотворные произведения, распечатанные на отдельных листах, которые раздражали меня своим несовершенством. Звучала «Гражданская Оборона»: «…В итоге всех горестей, бед и мучений мы будем под слоем промерзшей земли…».
-Привет! – сказал тихий, незнакомый, женский голос. – Я тоже слушаю ГрОбов. В данный момент Егор Летов меня убеждает в том, что всё идет по плану. Мы с тобой, кстати тезки.
-И оба картавим…
-Я этого очень стесняюсь и потому в основном молчу. И еще я не очень хорошо говорю на русском. Мой родной язык латышский.
-Я этого не заметил, даже акцента почти нет.
-Разговаривать я могу, но вот стихи писать не очень…
-Может быть, встретимся сегодня?
-Куда пойдем?
Этот вопрос загнал меня в угол и напомнил мне о том, что я безработный, у которого ветер в карманах, а потасканный кошелек валяется где-то на полке ненужной безделицей. Об этом я забыл, непринужденно проболтав две минуты со странной девушкой. Она была странной уже потому, что сама позвонила мне, а не скидывала гудки, не просила перезвонить, не прислала сообщение, и даже не очень-то спешила завершить разговор, за который платила. У меня, конечно, был денежный НЗ, остатки зарплаты за работу на кране деревообрабатывающего комбината, но я так же и не знал, на какое время мне придется эти деньги растягивать. После пятисекундной паузы я предложил просто попить чая в каком-нибудь кафе в центре.
-Давай лучше завтра пойдем в кино. На этой неделе демонстрируют грузинские фильмы, а я, кроме фильмов Данелии ничего из этого не видела.
-Это авантюра, которая может закончиться разочарованием. Я, кроме фильмов Данелии, видел еще тягомотный грузинский сериал «Спираль» о том, как хулигану студенту пересадили гениальный мозг его преподавателя и он стал преступным гением.
-Интересная идея.
-Но фильм был паршивый.
-Ты просто интересно рассказываешь. Грузинское кино я всё равно посмотрю, рискну своим временем и деньгами. Если не хочешь, можем встретиться при других обстоятельствах.
-Я не говорил, что не хочу смотреть даже плохое кино. На самом деле эта лотерея беспроигрышная. Если меня не порадует фильм, то меня порадуют кислые мины разочарованных зрителей.
-А ты, оказывается, злой!
-Вот злости-то мне как раз и не хватает. А постные лица ближних людей меня радуют из-за духа противоречия. Так, где и во сколько?
Я сказал ей, что буду в косухе и у меня рыжая борода и направился к самому заброшенному кинотеатру пешком, хотя идти предстояло километров десять, но надо было унять волнение, возникшее в результате разговора. Воображение начало рисовать невероятное, чтоб избежать идеализации и последующего оглушающего разочарования, я напряженно шагал, стараясь не строить никаких предположений. Я оглядывал свой родной микрорайон с его закопченными корпусами заводов, кирпичными одинаковыми коробками многоэтажек, перекошенными деревянными трущобами, которые не успели снести во времена перестройки. Некоторые из этих низеньких, убогих строений уже десяток лет стояли полуразрушенными, на месте других залили фундамент для кирпичной пятиэтажки, который понемногу превратился в место свалки. В сыром и холодном воздухе чувствовался запах нефтепродуктов и заводской гари. К нему примешивался запах ячменя с пивного завода и ставший для меня ненавистным запах дерева с мебельной фабрики. Странно, что возле моего дома было множество заводов, но я всегда работал где-то в другом конце города. Почему-то всегда, когда я искал работу, на этих заводах не было вакансий. В тот момент я ощутил нелюбовь к своей родине и страстно захотел на Запад, где все незнакомо и непривычно.
Не смотря на то, что я подустал, пройдя очень быстрым шагом, мой пульс участился, когда я подходил к кинотеатру. Разум говорил, мне, что все это слишком хорошо, чтобы быть реальностью, что возможно сейчас передо мной окажется Катя, а разговаривала со мной какая-нибудь её подруга. А может быть, меня тут ожидает нечто на шпильках, в шубе, с приклеенными ресницами, которое будет рассказывать мне о своих подругах. Но нет! Передо мной стояла девушка с широким и плоским лицом, раскосыми глазами, в черной шинели, из-под которой выглядывали шведские солдатские круглоносые сапоги. Её длинные, черные волосы слегка вились. Из-под поднятого воротника шинели, торчал клетчатый черно-красный платок. Она слегка мне улыбнулась, только глазами и протянула руку, будто была мужчиной.
-Пошли быстрее! Скоро начнется. Билеты я уже купила.
-Мне, право, как-то неловко. Давай я тебе отдам деньги.
-Потом. Идем, а то опоздаем. Не люблю приходить, когда всё уже началось.
Спешили мы зря. Реденькую толпу в фойе еще не запустили в зрительный зал, зато предлагали продегустировать грузинские вина, разлитые в тридцатиграммовые наперстки. Моя новая знакомая предложила мне опустошить парочку этих пластиковых рюмок. Я отказался, сказав, что уже давно не употребляю алкоголь, даже в таких микроскопических дозах.
-Странно, - сказала она, опустошив пару наперстков, вежливо поблагодарив человека преподносившего публике вино. – До этого момента мне казалось, что все панки не могут жить без алкоголя, травы и прочих наркотических веществ.
-Мне не нужно наркоты, я сам наркота. А вообще мне не нравится, какое действие оказывает алкоголь на состояние моего восприятия и моего организма. Если я выпью немного, то у меня начинает болеть голова, я становлюсь вялым. А  стоит мне выпить больше, то пытаюсь уехать в Перу на крыше поезда, который едет в какую-то Москву или предлагаю пожениться всем женщинам подряд. Да и просто не нравиться мне алкоголь на вкус.
-От этого вина голова, вряд ли, у тебя будет болеть. На вкус оно превосходное. Но, если не хочешь, то лучше не надо. Не надо вообще делать то, чего можешь не делать. Мой парень постоянно пьет, чтобы показать всем, какой он взрослый, и выглядит пьяным ребенком. Один раз даже потерял обувь, ходил босиком и ныл, что ему холодно.
-Уверяю тебя, со временем ему это надоест, как когда-то надоело мне. Я долгое время пил, чтоб поддержать компанию, чтоб был повод просто пообщаться, но со временем тяга к общению ослабла, я стал более разборчив в выборе друзей и в результате остался совсем один. Я понял, что лучше в одиночестве читать Оруэла, чем болтать с пьяными коллегами по работе, обсуждая газетные статьи и то, что крутят по ящику. Алкоголь был нужен мне, чтоб не быть чужим среди людей, но в один прекрасный год я смирился со своей отчужденностью и он стал мне не нужен…
В зале погас свет, я умолк, сделав над собой усилие. Мне уже не хотелось смотреть грузинское кино, хотелось говорить с новой знакомой, попивая безалкогольное пиво. На экране появилось старинное, немое кино, на белом фоне мелькали две темные фигуры, походившие на Чарли Чаплина. Зрители напряженно ждали, предполагая, что это пролог, когда начнется основная часть. На пятнадцатой минуте демонстрации ископаемой клоунады по залу пробежал недовольный ропот. Я шепотом спросил её, как ей нравится кино. Она в полголоса ответила, что пока очень разочарована, не отрывая глаз от экрана, хмуря густые брови. Совместив воедино, немое кино, недовольный ропот и её хмурое лицо, я засмеялся.
-Что тут смешного? – она удивленно посмотрела на меня. – Неужели они не могли найти что-то лучше? Над чем ты тут смеешься? Не могу поверить в то, что сто лет назад это кто-то смотрел с интересом.
-Видела бы ты свое лицо на фоне этой ерунды!
Она засмеялась, но все же сказала, что это свинство, со стороны тех, кто устроил этот фестиваль. Через двадцать минут фильм кончился и в зале загорелся свет.
-Какие нервные лица! – процитировал я Гребенщикова, улыбаясь. – Быть беде…
-А тебе всё смешно!
-На твоем лице тоже недостаточно печали и праведного гнева.
-Это всё из-за тебя. Ты посмотри на того лысого мужика! Да, того, который головой вертит. У него сейчас очки свалятся.
Свет в зале опять погас и начался цветной фильм восьмидесятых годов. Писатель принес рукопись в издательство, в котором царит бардак. Он ходит по кабинетам и в каждом из них находит людей, которые занимаются чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Из одного кабинета его посылают в другой и так далее. В итоге он уходит от туда ни с чем, унося свою рукопись, но потом он приходит туда еще раз осенью. В первый раз он был там летом. Все люди по прежнему пьют кофе, читают газеты, делают бутерброды и салаты на письменных столах и говорят писателю то же самое, что и в первый раз, жалуясь на низкую зарплату, на сотрудников и начальство, на родственников. Все повторяется весной и, наконец, летом. Фильм кончается тем, что здание издательства рухнуло.
-Классное было кино! – сказала она, когда мы шли людному тротуару, топча коричневую снежную кашу. – Хотя я толком ничего не поняла, что хотел сказать автор, но ощущение ошеломляющее и оглушающее. Извини, но других слов для характеристики этого фильма мне не пришло в голову. Глупо, наверное, звучит…
-Дело не в словах, а в том, как их говорить. У тебя неплохо получилось выразить свои впечатления. Это я тебе говорю, как человек имеющий сертификат радиовещателя выданный доктором педагогических наук Юрием Журавлевым.
-Ты работаешь на радио?
-Нет, только учился на ведущего три месяца. Неплохо провел время и заодно убедился, что на радио мне делать нечего. По ржавым болванкам водить драчевым куда интереснее, чем говорить ахинею по бумажке в микрофон. Там нужно говорить не то, что ты хочешь и как ты хочешь, а то, за что платят.
-Но есть же некоммерческие радио.
-На них ничего не платят и, опять-таки, существует определенный формат. Давай зайдем вот в это кафе.
-Извини, я не могу. Я опаздываю на встречу со своими друзьями.
-Ладно, тогда пока. И спасибо тебе за то, что ты есть. С такими людьми, как ты я перестаю умирать и чувствую себя вечно живым, как Ленин.
-Меня впервые в жизни благодарят за то, что я просто есть!
-Это только слова. Не придавай им большого значения. Личности состоят из поступков, а не слов. Нет поступков, нет и человека.
-Но я думаю, что это поступок – поблагодарить меня за то, что я есть.
-К сожалению, нет. Это просто красивая фраза. Сказать это - всё равно, что подарить цветы или отвесить поясной поклон.
-То есть, ты хочешь сказать, что не благодарен мне за то, что я есть, а просто сказал об этом потому, что так положено?
-В общем-то, да, если быть честным. Но, если быть честным до конца, то я уверен в том, что сегодня не смогу заснуть потому, что встреча с тобой меня не на шутку взволновала. Она, как красное винное пятно на белой, бесцветной скатерти моей жизни. Впрочем скатерть моей жизни не очень-то белая, на ней полно черных и неуклюжих клякс. В общем, я – художник слова запутался в оборотах речи, хранящихся на складе моей головы, и не могу выразить те чувства, что поселились в моей душе. Что за ерунду я несу!
-Очень даже красиво ты говоришь, как поэт девятнадцатого века…
-В белых рейтузах, с блестящими аксельбантами и ведром кивера на глупой голове… Ты опаздываешь, а я тут болтаю в свое удовольствие.