"Люб"⁠⁠

Автор: Волченко П.Н.

«ЛЮБ»

Она сидела в первом ряду, а я во втором. Чтобы ее увидеть, мне надо было повернуть голову, будто я смотрю в окно, и вот: ранний, солнечный свет льющийся в окно и она, всегда ухоженная, всегда в выглаженной сорочке, или в аккуратном платьице, соломенные волосы на двух заколках, что светятся в солнечном гало и вся она будто светится. Главным было научиться смотреть сквозь, будто не на нее, а на деревья, на школьную спортивную площадку за окном – не на нее. Вот только… только не всегда это получалось.

Пятый класс. Пятый «В» класс. Ольга Анатольевна стоит у доски, рассказывает тему, а я не слышу. Я смотрю в окно, на залитую утренним светом спортивную площадку. За окном ранняя осень, сентябрь, я не видел эту спортплощадку все лето, и я не видел Свету все лето. Она куда-то уезжала, куда-то с родителями. Это видно по едва заметному загару на ее светлой коже, видно по ее выгоревшим едва ли не до белизны на солнце волосам, но не сейчас, а на перемене. Сейчас солнечный свет пронзает ее волосы, а я смотрю. И уже не на площадку, а на нее. Точеный профиль. Я помню его наизусть. Я могу закрыть глаза, и все равно буду видеть этот образ, будто он выжжен желтым солнцем на моей сетчатке.

Звонок. Перемена. Еще три урока свиданий после долгой разлуки.

* * *

- Пашка, ты никому не расскажешь? – Костя пристально смотрит мне в глаза.

- Нет.

Мы за школой, на площадке, куда стаскивают металлолом. Сидим на скрипучем остове панцирной кровати, портфели повешены тут же, на ржавые ребра облупившейся батареи.

- Мне Света нравится, - говорит он тихо. Я улыбаюсь ему в ответ, а у самого внутри будто ухает все, обрывается.

- Она красивая, - отвечаю я спокойно. Спокойно, потому что это так и есть – она красивая. Она солнечная. Она выжжена солнцем на моей сетчатке.

- Ты пойдешь со мной? – он не спрашивает, он просит. Голос его дрожит, а зеленые глаза его жалостливые, будто щенячьи.

- Куда?

- К ней, во двор.

- Зачем?

- Там есть дерево. Перед ее домом. Оно такое, - и он показывает руками, какое оно громадное, ветвистое, широкое. И я понимаю его. Отчего-то в этом возрасте очень легко понимать друзей вот так, по жестам, по недоговоренностям. Но только настоящих друзей, истинных.

- Хорошо.

* * *

Вы когда-нибудь пробовали учить уроки, сидя на дереве? Нет? А я пробовал. Только ничего у меня не получалось. Наши с Костей портфели висели на обломанном сучке раскидистого дерева, сам Костя с учебником по географии в руках притулился спиной к толстому шершавому стволу клена, и я тоже с учебником, вот только не смотрю на параграф, не читаю ровные холодные строки. Я то и дело поглядываю сквозь еще зеленую листву на черный зев подъезда из которого может выйти Света. И она выходит.

- Идет.

- Кто? – встрепенулся Костя, глянул сквозь ветви, улыбнулся. Глаза его блестят, он смотрит на нее, как… как… Он смотрит на нее так же как и я, и мне от этого чуточку больно. Мне больно оттого, что он первый сказал о том, что она ему нравится. Если бы я… если бы я был первый, то это наверное он бы сейчас смотрел на меня с болью во взгляде, а я бы смотрел на Свету, лучась от радости. Если бы…

Света в шлепках, платьице на ней хоть и простое, но, как всегда, выглаженное, аккуратное. Она идет к нам. Не сворачивает. Костя нервничает, да и у меня сердце заходится.

Подошла к дереву:

- Мальчики, есть хотите?

- Мы тут уроки делаем, не мешай, - но все же голос у Кости дрожит, хоть и имеет право так заявить, все же его двор следующий, а там голо – ни деревьев, ни толковой детской площадки. А вот если бы я… Я живу далеко, на другой стороне поселка. Но он главный, это он пришел, а я лишь сопровождал.

- Мама вам уже наложила. Спускайтесь.

Я спускаюсь, Костя скидывает мне портфели, сам спрыгивает следом. Почему у него это получилось так ловко, а я слез как медведь – всю форму об кору обтер. Мы идем в гости.

Дома у Светы хорошо пахнет: выпечкой, тонкой ноткой канифоли, ее папа в зале что-то паяет, чуть веет запахом то ли цветов, то ли духов. Свежо. Покачиваются призрачные тюлевые занавески у открытых окон. Мы проходим на кухню, где вовсю орудует ее, Светы, мама. Уютно: пахнет чаем и мятой, вышитые прихватки на стене. Садимся за стол.

Костя ест будто ни в чем не бывало, и даже чуть развязно. Спрашивает у Светы про то, где была летом, где так загорела – ему легко и вольно. А я ковыряюсь вилкой в пюре, не притрагиваюсь ни к печенью, ни к сушкам, что лежат в невысокой фарфоровой пиале с большими оранжевыми кругляшами на ее блестящих боках. Я очень рад, что меня ни о чем не спрашивают, потому что во рту у меня сухо, а язык будто присох к небу.

* * *

Утро воскресенья. Сегодня не надо в школу. Я уже на дереве, только повыше, в самой глубине листвы. Я даже одет во все зеленое, чтобы быть незаметным, чтобы не приметили, чтобы…

Я в ветвях и мне трепетно от грядущего свидания. Пускай она о нем не знает, пускай это предательство Кости – не важно. Она ему просто нравится, нравится чуть больше, чем другие девчонки из класса. Просто нравится. А мне не просто…

Она выходит из подъезда в этот ранний час. Я припадаю к ветви, на которой лежу и смотрю, смотрю во все глаза. Я ненавижу эту листву, что мельтешит перед глазами, я ненавижу это солнце, что бьет мне в глаза и не дает разглядеть ее, ее красивого лица с чуть вздернутым носиком. Но хоть и не вижу, хоть и слепит, я знаю, я узнаю – это она, это не может быть кто-то другой. Она. Она. Она.

Выходит и папа ее, и мама. Они говорят о чем то, но из-за шороха листьев я не слышу ни звука. Только ветер, только шепот листвы, только солнце бьющее в глаза меж густой, пока еще зеленой листвы. Они уходят. Уходят в сторону автобусной остановки, еще чуть и свернут, и пропадут из виду. Свернули, пропали. Уехали. Наверное вернутся только вечером. Я спускаюсь. Теперь это получается у меня куда как ловчее, быстрее. Соскакиваю на землю с нижней ветви.

Можно идти домой. Но щемит, так не по-детски щемит в груди и где-то там, внутри, в животе, в кишках самых. Такая тоска. Так обидно, что никому не могу рассказать о своих чувствах, не могу признаться, даже ему, даже Косте. Мне кажется, если бы я сказал хоть кому-то, стало бы легче, стало бы проще, не так муторно что ли.

На асфальте перед домом ее кусок кирпича валяется. Подхожу, пинаю. Он катится, оставляя за собой на черном ржавый след. Беру этот кусок, иду за дом. Там, в тенистых зарослях деревьев крапива под окнами, туда никто не ходит. Взрослым без надобности, а дети боятся злой крапивы. Захожу за дом, смотрю на желтоватую побелку дома и начинаю выводить на стене большие корявые, кровавые буквы:

«Света, я», - оглядываюсь, мне страшно, что меня заметят, увидят как я в утренней тишине вывожу крик своей маленькой души, и дальше, большими, жирными буквами, - «ЛЮБ…». Кто-то кашляет, будто прямо за спиной. Роняю кирпич, оборачиваюсь. Никого. Гляжу вверх и вижу торчащую за край перил балкона толстую руку с сигаретой, на руке наколка – рассветное солнце, и что-то под ним написано, не разглядеть. Тихо, по стеночке, крадучись, пробираюсь за угол и бегу без оглядки.

* * *

Дом снесли. Давно уже, через пару лет после того, как мы закончили школу. Костя женат на Марине, он с ней в институте познакомился. Я женат на Свете, но другой, а та Света в Казани, и муж у нее, и двое детей – две дочки. Зачем я здесь, у этих поросших недоразваленных руин? Не знаю. Зарослей, что были за домом, уже нет – вырубили, крапива без тени высохла, выгорела. Торчит желтоватый осколок стены из земли, будто зуб старый, гнилой. На облупленной побелки едва-едва проглядываются три ржавых потека, три ржавые буквы недописанного слова: «ЛЮБ».

Тоска.

Я закрываю глаза. Я больше не вижу, не вижу как тогда ее лица, ее выжженного у меня в глазах профиля. Только солнечный свет.

Аудиоверсия (огромное спасибо Маленькому Фонарщику - душевно доброму человеку)