Завод. Глава одиннадцатая
Густав
—Дай мне свою руку. — Хрипит покойник, и я понимаю, с каким трудом ему даются слова. Кончик темного высохшего языка высовывается в тщетной попытке смочить слипшиеся растрескавшиеся губы, и за это мгновенье становятся видны шевелящиеся отростки, которыми заросла ротовая полость мертвого старика. Из правой ноздри высовывается и тут же прячется обратно один такой белесый извивающийся росток. Мертвец не повторяет своей просьбы, лишь выжидающе смотрит с пониманием. В этот момент мне становится ясно, мне предоставили право отказаться. Если решу отпрянуть в отвращении, повернусь и уйду, никто меня не задержит. Я не жертва, а член семьи. Ну, да, ебанутой на всю голову семейки, но кто из вас может похвастаться идеальными во всех отношениях родственниками? Я таких не встречал. В мое сердце толчками вползает жалость к этим усталым человеческим глазам. Протягиваю руку, с трудом удержавшись от дрожи омерзения, когда мои пальцы погружаются в ледяную осклизлую жижу. Мертвец прикрывает глаза, и я вижу.
Барон Густав фон Бор, немец по происхождению, по духу своему и воспитанию, несомненно, был русским дворянином, а, следовательно, мечтателем и немного идеалистом, как и полагалось юноше из хорошего рода в середине девятнадцатого столетия. Рано осиротев, он не последовал примеру своих однокашников и не прокутил огромное наследство, оставленное ему батюшкой. Здравомыслие, унаследованное, по-видимому, от предков немцев, помогло юному барону разумно распорядиться капиталом, вложив его в несколько выгодных коммерческих предприятий, умноживших в итоге состояние его раз в десять, а то и больше. Густав был молод, красив и, что немаловажно, сказочно богат. Завидный жених, откуда не взгляни. Сумев, не иначе, как чудом, избежать сетей, расставленных хищными мамашами дочерей на выданье, фон Бор ухитрился жениться по большой и взаимной любви на весьма образованной красавице Лизе, дочери знатного, но обнищавшего помещика. Спустя год Лиза подарила барону сына, а следом и дочь.
В свете за бароном закрепилась репутация счастливчика, что не удивительно. Богатство, прекрасная семья, расположение государя — чего ещё, казалось бы, желать, жизнь-то удалась? Но душа Густава хотела иного. Он жаждал простора вельда и жарких поцелуев пустыни, хотел слышать трубный зов дикого слона, призывающего самку и грозный рык короля джунглей у самого полога тонкой палатки. Он грезил о веренице тонкошеих жирафов, пересекающей горизонт перед самым закатом и о тени величественных пирамид, ревниво хранящей секреты тысячелетий. О, да, Густав был мечтателем.
Наряду с грезами о далёких землях, мысли молодого дворянина занимали идеи о несправедливости заведенного в мире уклада. Почему кто-то рождается с золотым венцом на челе, а кому-то на роду написано пухнуть от голода и жить среди помоев? Идеями этими Густав разумно не делился ни с кем, но вступая в наследство, дал вольную своим мужикам, не обделив тех землёй, полагая наивысшим благом для разумного существа свободу, и свято веря, что человек, будучи себе хозяином, всегда сможет правильно своей свободой распорядиться.
Была у барона Густава фон Бора и ещё одна тайная страсть. Питал он слабость к тайным знаниям разного рода, жаждал к ним приобщиться и надеялся когда-либо сыскать светоч сокрытых от мира истин, сыскать и припасть к нему со всей страстностью своей натуры.
Будучи натурой романтической, но больше деятелем, чем пустым мечтателем, Густав оставил дела на верных управляющих, простился с семьёй и уехал в Египет. В Египте барон не обнаружил того, чего так страстно жаждал, но приобрел необходимый опыт. Следующие несколько путешествий, в Китай, Индию и на отдаленные океанские острова, так же не приблизили Густава к заветной цели, но помогли определиться с направлением таковой. Потратив два года, фон Бор сумел собрать и подготовить большую исследовательскую экспедицию на материковую Африку. Здесь он впервые почувствовал, что приблизился к своей мечте, столкнувшись с событиями многочисленными и необъяснимыми с точки зрения цивилизованного европейца.
Преодолевая километр за километром, экспедиция продвигалась к сердцу Африки. Палящий зной, насекомые, от укуса которых человек раздувался как шар, чернел и на следующий день умирал в муках, ядовитые гады, испарения болот, лишающие разума, нападения дикарей-людоедов и джунгли, джунгли, где прежде чем сделать шаг, требовалось прорубить окно в сплетении лиан, а тропа позади зарастала на глазах, сократили численность экспедиции вдвое. Но, право слово, оно того стоило. Затерянные деревушки, где под соломенными крышами варилось волшебное зелье, способное на время обратить человека лесным зверем и одарить его гигантской силой. Сушеные человеческие головки, висящие над входом в хижины стариков, на которых ветер наигрывал мелодии, но стоило поместить в рот такой сморщенной головки волшебный камень, добытый из головы рыбы, обитающей в сумрачных пещерах Белого озера, как головка начинала говорить, и предсказанное ей становилось истинным. Ритм барабанов, в которые били чернокожие гиганты с прикрытыми масками лицами, призывал мертвых, и те вставали, и шли на звук, выстраивались бок о бок все — утонувший в ручье ребенок, обнаженная женщина со вспоротым животом, иссохший скелет гепарда, с клочковатой, свалявшейся шкурой, зловонный, истекающий миазмами сквозь трещины в раздутых боках, бегемот — и вели хоровод, устраивали пляску смерти, состоящую из судорожных, ломаных, завораживающих движений. Татуированный колдун, за великую плату похитивший душу девушки из соседней деревни, чтобы выменять на нее на той стороне жизнь, укушенной змеёй, дочери местного вождя. И застывшее сердце начинало стучать, холодная грудь вздымалась от вдоха, мертвая вставала и жила среди своих, ела, пила, рожала детей. Это и многое другое увидели путешественники пробираясь сквозь джунгли. Но туземцы не спешили открыть тайны белокожим пришельцам.
