Серия «ЛИТЕРАТУРНОЕ»

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдёт — и спозаранок
В степь далёко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой...

Автор этих стихов, больше известных как городской романс, — Яков Петрович Полонский (1819 — 1898).

Его стихи, сочинённые в молодости, переписывал в тетрадку Гоголь. Поклонники восторгались литературным мастерством и наблюдательностью поэта. Кроме стихов, он писал рассказы, романы и пьесы...
...правда, критики его не жаловали, Белинский брюзжал, а редакторы, и в первую очередь цензоры были к Полонскому беспощадны. От него требовали правок, уничтожавших саму суть написанного.

Попытка переключиться на литературу для детей и юношества успеха не принесла. В одном из рассказов юный герой, залюбовавшись на статую Весны, хотел её поцеловать, — и Полонского обвинили в эротизме вплоть до порнографии. В другом рассказе лампадка из-под иконы светила мальчику на ноги: за это автор был обвинён в религиозном кощунстве...

В России оскорблёнными чувствами верующих или блюстителей нравственности трудно кого-то удивить, как и тем, что произведения Якова Полонского изымались из печати или вовсе не доходили до типографии. Он уже почти отчаялся...
...но тут в 1855 году умер Николай Первый. Чиновники от литературы притихли, а у Полонского начался стремительный взлёт популярности. Издатели охотно публиковали его тексты, критики и публика носили Якова Петровича на руках.

Дружба и "литературные пятницы", которые он устраивал на протяжении почти сорока лет, связывали Полонского с цветом российской литературы. Чаадаев, Григорович, Тургенев, который сам начинал с поэзии, Тютчев, Майков и Фет отзывались о стихах Якова Петровича в превосходных степенях, а позже Блок назвал его своим учителем.

"Песня цыганки", написанная в 1853 году, — далеко не единственный романс на стихи Полонского. В справочниках пишут, что он вдохновил шестьдесят семь композиторов, среди которых были звёзды первой вечликины — Чайковский, Даргомыжский, Кюи, Рахманинов, Танеев, Рубинштейн, Гречанинов... Они положили на музыку сто двадцать восемь произведений замечательного поэта.

Яков Петрович Полонский родился 19 декабря. Можно отпраздновать очередную годовщину его появления на свет — и спеть.

Много лет я рассказываю байку, в которой Александр Македонский, Чингисхан и Наполеон пристали к Всевышнему с требованием разрешить их спор: кто величайший полководец в истории человечества? И Всевышний ответил: "Это Василий Данилович Рябовол из города Чаплыгин Липецкой области. Просто всю жизнь он работал шофёром, и проявить свой полководческий гений у него не было случая".

Во втором томе монументального труда "Антикоучинг. Как НЕ НАДО писать" я снова использовал эту мысль, но — поскольку текст в значительной части соткан из цитат знаменитых писателей — байка приводится в версии Марка Твена. Цитата взята из малоизвестного произведения "Путешествие капитана Стормфилда в рай" (1907):

— А Наполеона ты когда-нибудь видел, Сэнди?
— Видел частенько, иногда в корсиканском отделении, иногда во французском. Он по привычке ищет себе место позаметнее и расхаживает, скрестив руки на груди; брови нахмурены, под мышкой подзорная труба, вид величественный, мрачный, необыкновенный — такой, какого требует его репутация. И надо сказать, он крайне недоволен, что здесь он, вопреки его ожиданиям, не считается таким уж великим полководцем.
— Вот как! Кого же считают выше?
— Да очень многих людей, нам даже неизвестных, из породы башмачников, коновалов, точильщиков, — понимаешь, простолюдинов бог знает из каких мест, которые за всю свою жизнь не держали в руках меча и не сделали ни одного выстрела, но в душе были полководцами, хотя не имели возможности это проявить. А здесь они по праву занимают своё место, и Цезарь, Наполеон и Александр Македонский вынуждены отойти на задний план. Величайшим военным гением в нашем мире был каменщик из-под Бостона по имени Эбсэлом Джонс, умерший во время войны за независимость. Где бы он ни появлялся, моментально сбегаются толпы. Понимаешь, каждому известно, что, представься в своё время этому Джонсу подходящий случай, он продемонстрировал бы миру такие полководческие таланты, что всё бывшее до него показалось бы детской забавой, ученической работой. Но случая ему не представилось.

У меня просто вышло покороче и ближе к современным отечественным реалиям. Но главное — суть, которая не изменяется со временем и касается любого занятия, а не только писательства или войны.

...которую наносит школьникам информация о страшном обжорстве Ивана Андреевича Крылова.
Современников пугала и его феноменальная неряшливость, служившая пищей для светских анекдотов, но количество еды, вмещавшейся в Крылова за раз, приводило в священный трепет.

<...> В последние годы жизни он каждую неделю обедал у Александра Михайловича Тургенева, директора медицинского департамента. Тот был хлебосол и держал отличную кухарку Александру Егоровну. Чтобы угодить Крылову, меню составляли из самых тяжёлых, сытных кушаний, а готовили в четверном количестве. В его последний обед в этом доме была уха с расстегаями. Рядом с поэтом сразу поставили глубокую миску с горой расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи обернулся к буфету. Лакей тут же поднёс ему большое общее блюдо с пирогами, где ещё оставался запас. [...] Подали громадные телячьи отбивные котлеты, которые еле умещались на тарелках: казалось, и половины не осилишь. Крылов взял одну, другую, остановился, окинув взглядом обедающих, и потянулся за третьей. [...] Покончить он умудрился раньше других и, увидев, что на блюде остались ещё котлеты, потребовал и их. Громадная жареная индейка также вызвала его неподдельное восхищение. [...] А вскоре на столе появились нежинские огурчики, мочёные брусника, морошка, сливы… Крылов их очень любил. "Нептуново царство", — радовался он, проглатывая антоновки, как вишни.
Обычно на званом обеде полагалось четыре блюда, для Крылова делали пятое. Три первых готовила кухарка, для двух других приглашался Федосеич, помощник шеф-повара в Английском клубе. [...] К обеду блюдо [страсбургский пирог из гусиной печени, перетёртой с маслом] сложили горкой, украсили зеленью и чистейшим желе. "Как было не предупредить? У меня все места заняты", — расстроился Крылов. "Найдётся у вас еще местечко", — утешал хозяин. "Место найдется, но какое? Партер занят, бельэтаж и ярусы тоже. Один раёк остался…" — и Крылов съел две тарелки. "А местечко для сладкого?" — коварно спросил Тургенев. "Всегда найдется, а если нет, то и в проходе постоять можно", — пошутил баснописец. Вышел он из-за стола грузно и направился в кабинет, где пили кофей. Обычно он выпивал два стакана пополам со сливками. А сливки в то время были — воткнёшь ложку, она и стоит. <...>

Такое обжорство — как, может быть, ни странно — тоже результат детской психотравмы, которую Ивану Андреевичу причинили в раннем детстве.

В начале Пугачёвского бунта (1773-1775) восставшие полгода осаждали Яицкий городок. В какой-то момент командование обороной принял на себя отец будущего баснописца — армейский капитан Андрей Прохорович Крылов. Он сумел отбить все казачьи штурмы и продержаться до подхода корпуса генерала Мансурова.
У Пушкина в "Истории Пугачёвского бунта" сказано:

Пугачёв скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и всё семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречён был смерти и четырёхлетний ребёнок, впоследствии славный Крылов.

Оренбург тоже провёл в осаде около полугода, которые пришлись на зиму. Горожане люто голодали. Маленький сын капитана Крылова это запомнил, и подсознательный страх голода сохранился у него на всю оставшуюся жизнь.