Неподалеку от Москвы,там,где холодная Воря,выйдя из густых хвойных лесов,поворачивает к югу,есть у меня между поселком Воздвиженским и Абрамцевым одно заветное рыболовное место.Здесь сто лет назад хаживал с удочкой Аксаков и даже воспел эти места в одном из своих стихотворений:

...Люблю я,зонтиком прикрытый,

В речном изгибе,под кустом,

Сидеть от ветра под защитой,

Согретый теплым зипуном-

Сидеть и ждать с терпеньем страстным,

Закинув удочки мои

В зеленые струи,

В глубь Вори тихой и неясной...

Теперь аксаковские "окуневые места" давно обмелели,затянулись илом,позаросли травой.Тем дороже сердцу те редкие плесы и омута,где еще и сейчас держатся крупные окуни,тяжелые язи,а кое-где по глубоким ямам сохранились,возможно,и старые,седые щуки-живые свидетели аксаковских времен.

Однажды собрался я на Ворю за окунями.Приезжаю-и вижу:торчит длинное удилище-занято мое место!Надо,значит,где-то рядом устраиваться."Только вот,-подумал я,-загляну,-кто это обнаружил мой окуневый тайник?"Подхожу и...что такое?Досада вдруг сменилась удивлением:по берегу вдоль расставленных веером удочек,причудливо отражаясь в воде,сновал взад и вперед маленький человек-горбун с непомерно большой головой и кривыми ногами.На какой-то миг мне показалось будто это волшебник-гном вышел вдруг из береговой пещеры.

Незнакомец был так увлечен своим делом,что вовсе не замечал меня.Вот поплавок одной из его его удочек чуть дрогнул и медленно пошел в глубину.Быстро вскочив,рыболов на мгновение замер на месте,потом скакнул к удочке,резко подсек и...зацеп?Нет...Вытащив на берег большого,сильно упиравшегося окуня,он ловко снял его с крючка и опустил в садок.

Когда я спустился к берегу,он настороженно обернулся.Мне как-то сразу понравилось его лицо,особенно глаза-большие,карие,с мягкой,затаенной грустью.Я приветливо поздоровался с ним и,выбрав неподалеку местечко,стал разматывать удочки.

Поздно вечером,после короткого теплого дождя,мы столкнулись с ним в прибрежных кустах,где собирали для костра мелкий валежник.Он пригласил меня  скоротать летнюю рыбачью ночь,и мы познакомились.Мой новый знакомец оказался весьма общительным и добродушным человеком.

Суетясь у костра, он несколько раз неловко оступился и, снимая вскипевший чайник, шутливо пожаловался: «Вот, говорят, что больной зуб всех длиннее, а у меня, наоборот, — здоровая нога за все цепляет!» Он был ко всему еще и хромой, — вот уж, поистине, покалечила жизнь человека. Я помог ему справиться с костром, и, устроившись поудобней, мы принялись за вечернюю трапезу.

Молодой, ясный месяц, словно умытый теплым дождем, показался над заречным бором. Медленно поднимался он в ночное небо, озаряя реку, пойму и леса.

Некоторое время мы молчали, занятые каждый своими думами. Потом он глубоко вздохнул и, как бы собираясь с мыслями, тихо сказал:

— Да... Сколько ночей за всю-то жизнь проведено вот так, у костра! Мальчонкой был— в ночное ездил, а теперь вот рыбалка тянет...

Я промолчал. Невольно представилась мне его детская жалкая фигурка с длинными, не по росту, руками, ухватившими гриву крестьянской клячи, усталой трусцой плетущуюся за деревенскую околицу — в туманную глубь ночи.

Как бы отвечая моим мыслям, он продолжал:

— Детство... Ведь так, если подумать: что могло бы быть краше его?.. Только не у всех оно хорошее было... Но каким бы оно ни было, а все равно помнишь его. Не так ли?

Я согласился. И осторожно спросил, откуда и кто он?

— Рос я, — начал он, — в маленькой деревушке бывшей Владимирской губернии.

Отец мой, как передавали, не вернулся с отхожих промыслов. Я-то этого не помню — мал еще был в ту пору. Говорили, будто со строительных лесов упал, когда церковные купола во Владимире золотил. Горе матери моей досталось.

А вот когда горб у меня за спиной стал расти —тут уж и я хватил кручинушки. И семи лет тогда мне еще не было, а другого слова и не услышишь, как горбун да горбун. Прибегу, бывало, без оглядки домой, уткнусь лицом в колени матери и заплачу навзрыд. Погладит она меня по голове, утешит: «Не плачь,— скажет, — Егорушка! Не плачь, касатик. Совсем и не горбатый ты. Это доля наша такая уж горбатая...» Посмотрю я на мать, а у нее и у самой-то глаза слезой туманятся.

Утрет она их, вздохнет: «Душа зато у тебя, Егорушка, светлая. Вот ты ее такую и сохрани...» И начнет она мне тут потихоньку сказки сказывать: как злого Кащея-царя добрый молодец победил; как Иванушка-дурачок всех умнее оказался. А то расскажет, как из безобразного утенка такой красавец лебедь вырос — всем на диво! Эта сказка мне больше всех нравилась. Заслушаюсь, бывало, и горе мое, детское, как снег на весеннем солнышке, тает. «Вот,— думаю,— вырасту большой и непременно, как тот лебедь стану. Дай только срок».

Поначалу я все больше в сторонке держался. Уйду на речку и сижу там с удочкой, подаренной старым дедом Власом. Таскаю окуньков да плотичек, а сам все матушкины сказки вспоминаю. Жду: не попадется ли золотая рыбка, как тому старичку у синего моря.

Много тогда мне тихой радости речка дала. С тех пор рыболовом на всю жизнь и стал. Помню, сижу как-то раз с удочкой и подходят ко мне мальчишки. Трое — самые что ни есть озорные в деревне. Сжался я в комочек. «Опять,—думаю,— дразнить или драться станут». Однако и виду не показываю, что" боюсь. В это время клюнуло у меня. Подсек я и выкинул на берег небольшую плотичку.

«Ты, горбун, — спрашивают, — для кошки ловишь?» Забросил я снова удочку и отвечаю им тихонько так: «Нет, не для кошки. Эта вот рыбка серебряная, а я ловлю — золотую». «Ишь,— смеются,— чего захотел! А зачем тебе золотая? Нешто она слаще?» «Нет,— говорю,— я ее обратно в реку пустил бы». «Вот, дурень,— щелкнул один меня по затылку,— да кто же рыбу обратно в реку кидает?» Стерпел я. «Отпущу, — говорю, — и попрошу у нее, чтобы она нам с матушкой новую избу поставила и все желанья мои исполнила».

Подивились они: «Да нешто такие рыбы бывают?» «Бывают, — отвечаю,— вот только поймать бы!» И рассказал я им сказку про золотую рыбку. Рассказал нараспев, с приговорками, как матушка мне ее рассказывала. Понравилось им. А дед Влас, подсевший к нам, вздохнул этак легонько и говорит: «Хороша, Егор, твоя сказка, и рассказываешь ты гоже!

Только я вот, к примеру, всю жизнь свою эту самую золотую-то рыбку ждал, да и не дождался!.. Может быть, вам, ребята, когда-нибудь удастся ухватить ее за хвост — хорошую жизнь-то... А ты, Егор, и впрямь сказочник! — ласково потрепал он меня и, закурив козью ножку, пошел себе в лес — лыко на лаптишки драть».

С того дня стали меня ребята всюду с собой брать: и по грибы, и по ягоды, а чаще — в ночное — лошадей пасти. Сидим, бывало, у костра, жмемся к огню. За спиной темень — страшно. Сказываю я им сказки, а в ближнем лесу будто стонет кто-то. И сказки от того еще дивней получаются. Про шишиг и ведьм, да про волка-оборотня, про разрыв-траву и... катится, катится наливное яблочко-слово по серебряному блюдечку рассказывает.

Рассказчик умолк.

Мягкое теплое сияние то и дело озаряло горизонт: играли зарницы.

— Рожь колосится, — вспоминая старинную примету, мечтательно сказал мой собеседник, — побывать бы сейчас там — в родных местах...

Да,— помолчав немного, продолжал он,— только недолго пришлось мне тогда сказки рассказывать,— захворала моя матушка и померла. Отдали меня к торговцу в щепной ряд, во Владимир. Об этом времени, кроме сиротских мытарств, и вспомнить-то нечего. Рос, как сорняк, — никакой радости.

Светлые родникиА в девятьсот четырнадцатом, когда война с Германией началась, довелось мне с земляками повидаться. Некоторые мне позавидовали: «Хорошо тебе, Егор, что горб позади, — зато жизнь впереди. А мы вот увидим ли родную-то сторонушку?» Чего уж, на меня глядя, завидовать было? А верно ведь, так и получилось: мало кто из них живыми воротились.

В ту пору познакомился я с одним, ссыльным революционером, он Ленина знал. Вот тогда от него я услышал другие «сказки». Все мне в них открылось: что есть и как по правде быть должно. Стал я рассказывать их рабочим на Собинке, в Орехово-Зуеве, в Иванове-Вознесенске. Два года рассказывал... А потом меня этапным порядком — в Сибирь...

Будто кто-то, очень большой, тяжело вздохнул вблизи. Я невольно оглянулся. Из-за соседнего куста доверчиво смотрели на нас лошадиные глаза. Должно быть где-то неподалеку выгнали в ночное табун.

— Ну вот, — поправив огонь, продолжал мой собеседник,— из сибирского острога освободила меня революция. Сейчас бы вот сбросить мне годиков этак тридцать — только бы жить да работать! Что заработал,— все сполна получай по труду своему. Любо! Теперь заживут люди.

А будет время — и коммунизм придет, не за горами... Видно, годы и горе мои прошли не зря. Теперь я нужен людям — они уважают меня. Золотому столярному делу обучаю ребят в ремесленном училище. Своих двух соколов-сыновей вырастил! Жизнь, как теплую матушкину руку, чувствую. Лебедь, правда, так из меня и не получился, да не беда. Горб мой, считай —историческое прошлое, — оно ушло вместе со старой горбатой жизнью.

Мы стали устраиваться на недолгий ночлег.

Я задремал, но не тут-то было: зазвенел колокольчик на одной из моих донок.

Подбегая к берегу, я поскользнулся и «всем прикладом» грохнулся оземь, но даже не заметил этого — медный колокольчик звенел отчаянно. Тяну за лесу и чувствую в глубине глухие, сильные толчки. Вот черная вода всколыхнулась, рассыпала отраженный в ней полумесяц и серебряными кругами побежала к берегу. Всплеск... и какая-то темная рыбина тяжело заворочалась на песке.

Налим! Вот это сюрприз! Редко доводится летом подцепить этого ночного разбойника, — берет он обычно поздней осенью или зимой. Опустив рыбу в садок, я вернулся довольный к костру подремать до близкого уже теперь рассвета.

Всем привет! Когда жил в Омске (да я смог его покинуть) снимали с другом квартиру, во время ген.уборки нашел пакет с визитками магазинов, местных такси и прочих услуг, среди которых была и ЭТА карточка, оставил на память, недавно перебирая вещи нашёл снова, в связи с этим решил поделиться с вами. Гугл не дал особых результатов, но звучит эпичено)

Обратная сторона

Пейджеры еще работают? А то увольнчюсь на днях, вдруг вакансии есть :D