Письмо 452, 23 января (5 февраля) 1904 года

На сто ладов у нас все повторяют, что Россия войны не хочет. Мы отмечаем с радостью слова тех иностранных газет, которые говорят, что Россия уступила все, что могла, и что если Япония этим не удовлетворится, значит, она хочет войны для войны.

Странная особа эта Япония.

Мне кажется, в конце концов, что мы напрасно с таким усердием говорим, что Россия желает мира. Кому нужны эти уверения? России они не нужны, потому что она сама хорошо знает, что войны не хочет. А ей чуть не полгода жужжат это в уши и жужжание это, думаю, начинает ее раздражать и нервить. Она знает, желай она или не желай, а если придет война, надо будет сражаться, с отвращением к войне, с отвращением к противнику, но все-таки сражаться, не жалея ни своей жизни, ни жизни врага.

Это — трагедия, полная ужаса и крови, полная особого подъема сил и особенного восторга, если хотите, того восторга, о котором сказал Пушкин:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане —

и даже в «дуновении чумы».

Это — восторг борьбы, страданий, самопожертвования, страха и мужества. Не желать войны так же естественно, как желать жить. Но повторять это при всяком случае значит вводить в некоторое заблуждение противника. Противнику приятно слышать, что войны не желают, значит, ее боятся, приятно это слышать всем тем английским газетам, с «Times» во главе, которые всеми способами стараются подзадоривать Японию и уверять ее, что Россия слаба, что она разрывается внутренней смутою, что она не готова, что она — страна варваров и т. д. Не надо забывать, что легкомысленнейшая из всех печатей мира, японская печать очень легко поддается внушениям, которые льстят патриотизму, и она говорит столько глупостей и столько глупостей есть еще в ее кармане, что каждая уступка России служит для японских газетчиков только новым поводом к крикам о превосходстве Японии перед Россией. Среди китайцев много умных и даже мудрых людей; среди японцев, напротив, очень мало умных людей. Так говорили мне люди, знающие эти страны. Правда это или нет, не знаю, но действительно только глупцы могут так орать о своем превосходстве, как орут японцы. Только глупцы могут ни во что ставить своего противника и, не убив медведя, делить его шкуру...

Я знаю, что наши военные держат себя скромно и сосредоточенно, как подобает серьезным людям. Но в их глазах загорается огонь негодования, когда они читают вызывающие оскорбления японских и английских газетчиков.

Никогда еще русский военный человек не встречал такого наглого противника, как японец, насколько он выражается в газетчике и в тех крикунах и зажигателях шовинизма, которые газетчику подсказывают его бахвальство. Я делаю эту необходимую оговорку, ибо не имею никакого нравственного права так отзываться об японцах вообще. Нигде в русской печати нельзя встретить презрительного отношения к японскому народу или японской армии. А в японских газетах такое отношение к России и русской армии решительно господствует не со вчерашнего дня и не находит себе ответа в русской печати, которая продолжает оставаться спокойной и проповедующей мир.

И чем спокойнее русская печать и чем менее она отвечает на японские задирания и обиды, тем более в русском военном человеке зреет потребность показать японцу, как он жестоко ошибается. Чувство обиды молчит до поры до времени, но, питаясь ежедневно, оно растет и готово показать себя грозно. Медленно разгораясь, под влиянием угроз и обид, слухов, сплетен и томительных приготовлений к войне, это чувство уже и теперь зловеще сверкает, сохраняя спокойствие силы.

Чего мы ищем там, на Дальнем Востоке, какие наши цели и насколько они жизненны и важны? Вот вопросы, на которые должен быть серьезный ответ. Ни честолюбие, ни национальная гордость, ни обиды, обращенные к нам глупыми или умными, ничто скоропреходящее, суетное не должно служить нам руководством. Холодный, все взвешивающий разум и цели борьбы - вот что должно решить вопрос о мире или о войне. Если цели велики, если они стоят борьбы, если противник крепко уперся лбом в столб своей самоуверенности и превосходства, то что ж тогда делать?

Трагедия так трагедия...

Письмо 454, 28 января (10 февраля) 1904 г.

Какой ужасный день. В жизнь свою я не переживал такого дня! Вот она, война, беспощадная, мрачная, кровавая. Война с азиатами настоящими, с язычниками, у которых своя нравственность, свои правила, своя дипломатия. Все прочь, что выработалось европейской историей, прочь всякое благородство, выжидание объявления войны. Решительный удар до объявления войны. Надо удивить и поразить. Застать противника внезапно. Все приготовить, занять позицию, отозвать своего представителя из Петербурга и нанести удар, как наносят его кинжалом из-за угла. Два броненосца по выбору, лучших два броненосца должны были выбить из строя, и один крейсер. «Японские миноносцы произвели внезапную атаку на эскадру», говорит телеграмма генерал-адъютанта Алексеева. Внезапность и есть то самое, что или погибает, платясь за свою смелость, или губит. Для нас, простой публики, эта телеграмма не говорит ничего, кроме холодного ужаса. Она — такая краткая и такая безнадежная. Надобна была русская искренность и вера в русский народ, чтобы ее напечатать. Мы почувствовали только удар в нашу грудь, в наше сердце, почувствовали до обидных слез. Это — не битва на твердой земле. Россия столько испытала в боевом отношении, что бой на суше, чем бы он ни кончился, никогда не лишает надежды на победу. А тут море, предательская стихия, и в глубине могут таиться смертоносные орудия, эти мины, которые бросаются за двести сажен от цели и пробивают толстую броню. Миноносец пустит эту адскую стрелу и бежит назад. Именно это море смущало более всего и увеличивало тяжесть несчастия, которое являлось чем-то небывалым в наших летописях.

Ужасный день — это 27 января, ужасный по тем впечатлениям, которые мы пережили в каком-то бреду. В 1813 г. в этот день русские взяли Варшаву. В 1884 г. в этот день Мерв присоединен к России, но в прошлом нашем в этот самый день случилось и большое несчастье. 27 января 1837 г. была дуэль Пушкина, на которой он был смертельно ранен. Кто умел его ценить в то время, тот испытывал жгучую печаль, и слезы текли из глаз.

Умер великий поэт, но не умерла русская поэзия, и великие таланты наследовали умершему. Что ж такое три броненосца? Но чувство не поддавалось разуму. Оно угнетало и било...

Массу народа я перевидел, наслушался, нагляделся, наволновался. Все возбуждены. Ни одного спокойного лица. Одни говорят горячие речи, другие мрачно молчат. И во весь этот день мне вспоминались стихи Лермонтова:

Но подавили грудь и ум

Непроходимых мук собор.

Каждый ждет чего-то, какого-нибудь известия, которое смягчило бы тяжелую телеграмму, своей неопределенностью относительно пробоин на броненосцах бившую по нервам тем больнее, что ожидалось продолжение, не обещавшее ничего смущенному сердцу.

Броненосцы ранены вчера, около шести часов вечера — порт-артурское время на семь часов раньше петербургского. В эти часы вчера еще передавались слухи о том, что надежды на мирный исход не исчезли. Но в два часа ночи в Петербурге уже многие знали о несчастии. Утром узнали все. В час дня узнаем, что в четыре часа в Зимнем дворце молебен и печатается высочайший манифест о войне. В то же время узнали, что Порт-Артур японцы бомбардируют, что за миноносцами шла японская эскадра и бросилась на нашу крепость и наша эскадра приняла участие в бою. Мы волновались потерею броненосцев, в то время когда на далеком море шел бой, была, быть может, смерть в отваге и мужестве. Чем кончился бой? Уже у нас вечер, а там давно ночь. Бой должен был кончиться. Проникают слухи, подающие надежды, уменьшающие несчастие. Говорят, что повреждения броненосцев поправимы. Около полуночи новая телеграмма, почти такая же краткая. Не понимаю этой краткости. Еще четыре судна получили пробоины. Нанесли ли наши выстрелы вред неприятелю, не сказано. Но японцы ушли, выдержав бой только около часу. Наши моряки были полны мужества и стреляли метко. Для всех нас это несомненно, хотя в телеграмме этого не сказано.

Нужны люди большого таланта и энергии, испытанные, имеющие имя, внушающие веру в себя. О, как это важно всегда и как это важно в настоящее время. Такие люди были у нас, они есть у нас и будут. В них говорит крепкая душа, та великая собирательная русская душа, которая создала Россию и которая никогда не теряла бодрости духа и разума.

Будем помнить, что за сегодняшним днем стоит более тысячи лет русской истории, в течение которой бывали не только дни, но и целые годы гораздо более ужасные, но Россия жила, живет и будет жить...

Письмо 456, 3(16) февраля 1904 г.

Больше четверти века продолжается полемика в наших журналах и газетах о флоте. Она началась со времен недоброй памяти поповок. Спорили о том, какой надо флот. Одни стояли за броненосный, другие – за деревянный. Крейсерам, миноносцам, а потом подводным лодкам воздавалась особенная честь. Одно «Новое Время» поместило множество статей о флоте, иногда даже в разговорной форме, чтобы популяризировать идеи о разных типах судов и о нашем флоте вообще, его достоинствах и недостатках. На подводных лодках «Новое Время» особенно настаивало в последние годы. Эти лодки стоят недорого, около 300—400 тысяч рублей, а есть будто и такие, которые стоят до 50 тысяч рублей, тогда как хороший броненосец стоит несколько миллионов.

Но флот наш строится медленно. Может быть, самые споры о нем несколько тормозили дело, ибо за спорами стояли люди практики. Эти споры тем легче было вести, что у деревянного флота длинная боевая история, тогда как у броненосного флота она очень коротка. Поднимался вопрос даже о том, нужен ли нам флот, не роскошь ли он для континентального государства? Этот вопрос особенно обсуждался в военной среде и среди людей даровитых. По их мнению, Россия непобедима на суше, и этого ей довольно. Никакой десант ей не страшен. Но на море она никогда не была сильна, и ее военно-морская история значительно уступает военно-сухопутной истории. Ни бездорожье, ни огромные расстояния, ни твердыни Альп и Кавказа не останавливали наших армий. Население России, за исключением немногих местностей, также неспособно к флотской службе. Несколько лет назад я в течение двух часов слушал спор об этой бесполезности флота для России. Отстаивал эту мысль генерал известный и своим боевым прошлым, и историческими трудами. Те суммы, которые поглощаются флотом, надо употребить на усиление сухопутной армии. Вот его основная идея, которую он развивал с замечательною логикою и одушевлением.

Но первый же день войны поставил вопрос о флоте ребром. Раз Россия стала у Тихого океана, она должна иметь большой флот. Сильная на суше, она должна быть сильна и на море. Не потому ли мы заперты Босфором, что не имеем сильного флота? Олег, прибивший свой щит к воротам Царьграда, пришел туда на судах. Будь у нас на Черном море сильный флот, война наша с Турцией не кончилась бы Берлинским трактатом.

Надо быть и сильной морской державой нашей родине, чтоб удержать за собою положение мировой державы, или предоставить море другим, а самим замкнуться на суше...

[Эта] мысль же уж несколько дней стоит в воздухе. Осуществима ли она добровольными пожертвованиями? Я бы сказал, что на этот вопрос рано отвечать, ибо подобными вопросами легко всякое дело затормозить. Сейчас же начнут критиковать, иронизировать, спорить о том, что лучше, крейсера или подводные лодки, и пойдет разделение. Русское общество приходит на помощь правительству и ждет от него отклика — вот что важно. Общественное и народное чутье сказывается в этих пожертвованиях, что нам надо сделаться морскою державою — вот что чрезвычайно серьезно. В свое время мы дали несколько миллионов на Добровольный флот, когда во главе этого дела стал наследник цесаревич, отец ныне царствующего государя. Он же, вступив на престол, заложил действительные основы для русского флота. Сын продолжал дело своего отца с большой энергией, но оно не могло быть закончено в сравнительно немногие годы, когда Россия должна была дать более миллиарда на Великий Сибирский железный путь, который вышел в открытое море ранее, чем флот был построен, и даже ранее, чем дорога имела надлежащий подвижной состав.

История не ждет. Как на Альпах собираются в громады льды, лежат десятилетиями, вырастая едва заметно, и вдруг падают лавиной на мирные долины от какого-нибудь сотрясения в воздухе, так собираются и падают на головы миролюбивой страны - тяжелые- удары назревших событий и открывают бездны, которые мы предчувствовали, но не видели ясно. Но Россия так выросла, что сейчас же отдает себе отчет в событиях и своем положении. Отсюда эти пожертвования, и Отечество благословит приносящих эти жертвы. Оно ждет их ото всех своих сынов, как бы кто из них ни был велик или мал. Одна мысль, одно чувство объединяет всех. Всех ли? - спросите вы. Да, всех, потому что исключения, как бы они ни были дерзки и наглы, потонут в огромном приливе этой поднимающейся волны русского чувства, и разума, и русской воли отстоять мировое значение России и в Европе и в Азии.

Эта волна несет и благородные порывы, и самопожертвование, и яркие таланты, тлевшие в пепле бездействия и сомнений. Поднявшаяся буря русского чувства смахнет этот пепел, и святой огонь талантов и дарований загорится. Так это было всегда в великие моменты нашей истории. Так это будет и теперь. Всякая страна может двигаться только даровитыми своими представителями.

А.С. Суворин, «Новое время»