Неразгаданное человеческое зло. Что управляет процессами в постсоветской России?
Первая часть, Вторая часть, Третья часть, Четвертая часть, Пятая часть, Шестая часть.
В завершение я хотел бы пробросить мост от обсуждения нашего поколения к вопросам более общего характера.
Рис.1. Мечта под угрозой. Евгений Давыдов © ИА Красная Весна
Выпущен уже целый ряд исследований, в которых обсуждаются психосексуальные отклонения у деятелей нацистской партии. Личностью Гитлера с этой точки зрения занимались крупные психологи, такие как Генри Мюррей, Эрих Фромм и другие. Фромм обнаружил у Гитлера сначала садистические, а затем некрофильские наклонности. Он посвятил Гитлеру главу в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», в которой вскрывал неполноценность личности нацистского фюрера, описывал неудачи, которые преследовали его в молодости, и различные девиации в зрелом возрасте. Фромм опирался в числе прочего на сведения, сообщенные ему в личных беседах одним из ближайших соратников Гитлера Альбертом Шпеером.
Кроме того, был исследован гомосексуализм нацистских лидеров. Часть из них (например, Эрнст Рём) демонстрировала его открыто.
Эти данные важны не для того, чтобы создать портрет лидеров нацистов, установить, что они были людьми с отклонениями от нормы, и этим ограничиться. А для проникновения в сущность явления фашизма. Не рассчитывая на какие-то окончательные выводы, хотелось бы прикоснуться к этому вопросу в той мере, в которой он связан с нашей основной темой.
Обратимся к человеку, который размышлял над природой фашизма не как учёный, но как великий писатель — Томасу Манну. Будучи невероятно чутким художником и человеком, озабоченным судьбой немецкого народа, он нащупывал некоторые болезненные черты в немецком обществе в период, предшествовавший приходу фашистов к власти.
В ранних новеллах Томаса Манна обнаруживается нечто очень схожее с тем, что я, говоря о Чикатило, назвал комплексом жертвы.
Новелла «Маленький господин Фридеман» рассказывает о несчастном человеке, которого в детстве уронили, и который поэтому стал горбуном. Автор обращает внимание на то, как он, будучи подростком, подвергался насмешкам своих сверстников, как он был лишён возможности отношений с девушками в то время, когда все остальные их заводили. Это состояние продлилось у него до 30 лет, когда он полюбил по-настоящему глубоко красивую замужнюю женщину. Полюбив же, пытался действовать, пытался привлечь как-то её внимание, но без надежды на успех.
Женщина отвечала ему взглядами, полными жестокой насмешки. Добившись разговора наедине, он, взрослый, состоятельный в обществе человек, не может даже найти слов, чтобы признаться в своей любви, впадает в особое униженное состояние. Женщина отталкивает его на землю. Момент отвержения, на котором заканчивается новелла, описан потрясающе ярко.
«Он остался лежать оглушенный, одурманенный, зарывшись лицом в траву. Короткая судорога ежеминутно пробегала по его телу. Он заставил себя подняться, сделал два шага и снова рухнул наземь. Он лежал у воды.
Что же, собственно, ощущал он теперь, после всего, что случилось? Может быть, то самое чувственное упоение ненавистью, какое он испытывал, когда она надругалась над ним взглядом, ненавистью, которая теперь, когда он, отброшенный, как пес, валялся на земле, переросла в столь сумасшедшую ярость, что он должен был дать ей выход, пусть даже обратив ее на самого себя. А может быть, брезгливое чувство к себе вызывало эту жажду уничтожить, растерзать себя, покончить с собою.
Он еще немного прополз вперед на животе, потом приподнялся на локтях и ничком упал в воду.
Больше он не поднял головы, даже не шевельнул ногами, лежавшими на берегу.
Когда раздался всплеск воды, кузнечики было умолкли. Потом затрещали с новой силой. Шелестел парк, где-то в аллее слышался негромкий смех».
Новелла «Луизхен» — это горькая история одного адвоката, который обладал непривлекательной внешностью, был тучен, нездоров. При этом он отличался крайней застенчивостью и презрением к себе. У него была очень красивая жена, которую он любил и умолял только не изменять ему. Однако она ему изменяла с молодым самоуверенным музыкантом. Любовники решают устроить праздник в доме адвоката, а самого адвоката заставить на этом празднике одеться в женское платье и спеть пошловатую женскую песню, аккомпанемент к которой должен написать музыкант.
«Распростертая в любовном томлении, она прижимала его голову к своей груди, страстно шепча:
– Напиши это для четырех рук, слышишь! Мы вдвоем будем ему аккомпанировать, его пению и танцу. А я позабочусь о костюме…
Странный трепет пробежал по их телам. Они с трудом подавили судорожный смех».
Исполнение песни превратилось в посмешище, в уродливую скандальную сцену перед многочисленной публикой, осведомленной об измене жены. В процессе исполнения адвокат, наконец, сам понимает, что эта измена имеет место:
«В полной тишине, не нарушаемой ни единым звуком, он медленно, с выражением тревоги, переводил страшный взгляд своих все расширявшихся глаз с этой пары на публику и с публики на эту пару. Он все понял, кровь прилила к его лицу — оно стало красным, как шелк платья, — тотчас же отлила, так что краска сменилась восковой бледностью, и толстяк рухнул на затрещавшие доски».
Красота, причем красота физическая, телесная, пробуждающая страсть, становится источником власти и унижения по отношению к тому, кто этой красотой не обладает. И тот, кто ей не обладает, оказывается в слабом, раздавленном состоянии. Как тут не вспомнить слова Чикатило: «Надо было смириться с участью несчастного, униженного ягнёнка, импотента-инвалида».
Человека охватывает влечение к этой красоте, но не нормальное половое влечение, а извращенное, больное, при котором он оказывается пассивен, чувствует беспомощность перед её притяжением и ставит себя по отношению к ней в положение жертвы. От этого — один шаг до садизма, разрушающего всё человеческое до конца — в себе, а затем и в мире. В процитированных новеллах этот шаг ещё не явлен: уже говорится о «чувственном упоении ненавистью», но герои выходят из ситуации через физическую самоликвидацию.
Ещё одна новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции» рассказывает историю стареющего писателя, который, отправляясь в путешествие в Венецию, влюбляется там в красивого, хорошо сложенного польского мальчика. Страсть к этому мальчику быстро вытесняет остальные его мысли и заботы и подчиняет себе всё его существо, препятствуя его намерению уехать в другое место. Он хочет познакомиться с мальчиком, но безумный страх останавливает его. Случайные встречи, связанные с единым распорядком дня постояльцев отеля, в котором остановился и писатель, и польская семья мальчика, перестают его удовлетворять — он преследует мальчика по городу. Хмельной от страсти, постепенно он теряет самообладание.
«Одурманенный и сбитый с толку, он знал только одно, только одного и хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и когда его не было вблизи, по обычаю всех любящих нашептывал нежные слова его тени… вернувшись поздно вечером из Венеции, он остановился в коридоре, у комнаты, где жил Тадзио (так звали мальчика — И.Р.), вконец истомленный страстью, прижался лбом к косяку и долго не в силах был сдвинуться с места, забыв, что его могут увидеть, застать в этом безумном положении».
Писатель остаётся в городе, чтобы видеть предмет своей страсти, несмотря на нарастающую эпидемию холеры. Он теряет активную человеческую позицию, понимая, что нужно сообщить семье мальчика об эпидемии, что это разумно. И ведь именно так поступают любящие. Он не в силах сделать этого. Он понимает, что его попытка объяснить происходящее чувством возвышенной поэтической любви, свойственной людям искусства, провалилась.
Рис. 2. Цитата из х/ф «Смерть в Венеции». Реж. Лукино Висконти
Он заболевает сам. Ему снится сон, в котором он видит древний садистический ритуал поклонения идолу некоего чуждого бога. Вот описание этого сна:
«Все пронизывали, надо всем властвовали низкие, влекущие звуки флейты. Не влекут ли они — бесстыдно, настойчиво — и его, сопротивляющегося и сопричастного празднеству, к безмерности высшей жертвы? Велико было его омерзение, велик страх, честное стремление до последнего вздоха защищать свое от этого чужого, враждебного достоинству и твердости духа. Но гам, вой, повторенный горным эхо, нарастал, набухал до необоримого безумия. Запахи мутили разум, едкий смрад козлов, пот трясущихся тел, похожий на дыхание гнилой воды, и еще тянуло другим знакомым запахом: ран и повальной болезни. В унисон с ударами литавр содрогалось его сердце, голова шла кругом, ярость охватила его, ослепление, пьяное сладострастие, и его душа возжелала примкнуть к хороводу бога. Непристойный символ, гигантский, деревянный, был открыт и поднят кверху: еще разнузданнее заорали вокруг, выкликая все тот же призыв. С пеной у рта они бесновались, возбуждали друг друга любострастными жестами, елозили похотливыми руками, со смехом, с кряхтеньем вонзали острые жезлы в тела близстоящих и слизывали выступавшую кровь. Но, покорный власти чуждого бога, с ними и в них был теперь тот, кому виделся сон. И больше того: они были он, когда, рассвирепев, бросались на животных, убивали их, зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление — жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели».
Наяву писатель тоже подчиняется и следует к собственной гибели. Манн пишет: «Когда в сумерках он позорно преследовал его (Тадзио — И.Р.) на уличках, где крадучись бродила мерзостная гибель, немыслимое и чудовищное казалось ему мыслимым и нравственный закон необязательным».
Снова выходит на первый план унижающее человека психосексуальное влечение к красоте и силе совершенного тела, которое очень напоминает комплекс жертвы Чикатило. Здесь оно уже прямо связывается с садизмом, выступает как провозвестник приближения зла.
Эстетика тела играла большую роль в нацистской Германии, была частью нацистской пропаганды, что видно, например, по фильму Лени Рифеншталь «Олимпия» об олимпиаде, проведённой нацистами в Берлине. Совершенство тела рассматривалось как признак избранности, расового и антропологического доминирования.
Гитлеровская партия собиралась и сплачивалась вокруг идеи избавления от отчаяния, вызванного униженным положением страны после Первой мировой войны, кризисом, безработицей, голодом.
Выступая перед своими сторонниками вскоре после прихода к власти, на съезде 1934 года, Гитлер говорит интересную вещь: нацистскую партию собрал воедино и сплотил вовсе не проект желаемого будущего, не какая-то определённая идеология и даже не представление о благе, а то, что он называет «великое бедствие народа, которое охватило нас» (т.е. нацистов). Первоначально именно это, а вовсе не идеология, дало нацистам силы «гореть в борьбе и расти». Гитлер добавляет к этому: «Этого не могут понять все те, кто не страдал от такого же бедствия своего народа. Им кажется загадочным и таинственным, что же собирает воедино эти сотни тысяч…».
Ядро Рейхсвера и штурмовых отрядов Гитлера составилось из «Добровольческих корпусов» («Фрайкоров»). Речь идёт о волонтёрских организациях молодых военных, возвратившихся с войны озлобленными поражением, многие из которых были гомосексуалистами. По свидетельствам историков, считалось, что именно гомосексуалисты лучше всего справляются с задачей нападений и избиений, практиковавшихся штурмовыми отрядами и носившими часто садистский характер. Тему гомосексуализма в штурмовых отрядах и в целом связь между половыми извращениями и садизмом нацистов прекрасно иллюстрирует фильм Лукино Висконти «Гибель богов».
В фильме другого выдающегося итальянского режиссёра Пьер Паоло Пазолини «Сало́ или 120 дней Содома» деятели итальянской фашистской республики Сало́ представлены как садисты-педофилы и одновременно пассивные гомосексуалисты. Они долго отбирают самых красивых подростков, а затем запирают их в специальный дом, где совершают по отношению к ним соответствующие акты. Вскоре после выхода фильма Пазолини был убит. Убийство так и не раскрыто, однако известно, что он получал множество угроз от итальянских неофашистов. Показанное было для них более болезненно, чем прямой антифашизм.
Меньше всего мне хотелось бы упростить явление фашизма, свести его к одному или нескольким параметрам.
Но я хочу подчеркнуть, что вся современная ситуация в мире в высочайшей степени задана неразгаданностью этого явления. Явленное через фашизм реальное человеческое зло, обладающее колоссальной силой и самостоятельной творческой способностью, стало огромным ударом для всей истории и всего человечества.
Роль неразгаданности фашизма для нашей страны мы уже обсуждали. Опыт столкновения с этим злом остался травмой в душе целого поколения и породил единственное желание — забыть его, избавить от него своих детей, защитить их от войны. Всё это сыграло не последнюю роль в поддержке перестройки или в отсутствии противодействия ей.
Человечество спасовало и продолжает пасовать перед явлением реального человеческого зла. Я не стремлюсь исчерпывающе раскрыть здесь это явление. Но вместе с тем не могу не высказать смелое предположение о том, что это зло выныривает из человеческих неполноценностей, которые соединяются с силой, предназначенной для мечты.
Происходящее с нашим поколением выявляет это. Это не означает, что мы стоим перед перспективой русского фашизма. В каком-то смысле дело обстоит совсем наоборот. Россия — не Германия. В России это зло нельзя организовать в автохтонную политическую систему. Оно порождает совсем другую перспективу — окончательного государственного и национального краха. Потому что зло рождается в человеке, прозябающем в постсоветской России, построенной на руинах СССР по принципу «анти», по принципу отрицания своих предшествующих идеалов, своей истории и, в конечном счете, самой себя. А значит оно будет так или иначе, прямо или косвенно, направлено против самой России.
Но есть и другая перспектива. У нашего поколения есть шанс на осмысление зла как такового на основе собственного психологического и исторического опыта. Именно такого осмысления, которое не смогла проделать советская идеология.
Возможность разгадки неразгаданного существует. От нее зависит судьба нашего поколения. Такая разгадка позволяет надеяться на восстановление веры в человека, которую обрушил фашизм.
Коммунистический Советский Союз был тем единственным началом, которое смогло остановить фашизм. Коммунисты мечтали о справедливом обществе на Земле, в котором все люди будут братьями. Нигде эта мечта не была поддержана так глубоко, как в России.
Обсуждая наших родителей, я писал, что практически никто из них не верит по-настоящему в коммунизм. Да, сегодня многие из них сильно ностальгируют по СССР. Возникло понимание тех огромных достоинств, которые имела советская жизнь перед нынешней. Мы можем теперь понять, на чём эти достоинства зиждутся — на том, что нормы были нормами, ценности — ценностями, что добро можно было отличить от зла. На том, что существовали коллективы, товарищи, и любовь ценилась высоко, а не подвергалась сомнению. И когда надо было выбрать путь, молодое поколение выбирало его, а не застревало сущностно в не-взрослеющем состоянии. А главное — была эта самая мечта, было нечто священное, что придавало всему какой-то смысл.
Во многом эта советская мечта была основана на том, что каждый человек стремится к высокому и прекрасному. К творчеству, развитию, сложности, знанию, к братству с другими людьми. Считалось, что требуется только создать социально-экономические условия для реализации этих стремлений, и возникнет совершенное общество.
Советская идеология отвергала психоанализ и ту философию, которая обсуждала другую сторону человеческой жизни — подсознание, архетипы, волю к власти, эротический флюид, любовь-смерть. Она отвергала и отрицала человеческое зло, вместо того, чтобы попытаться его постигнуть. Поэтому она не смогла осмыслить фашизм.
В нашу эпоху это отвергать уже невозможно. Если быть точным, это невозможно отвергать уже с момента начала перестройки.
И теперь восторжествовала точка зрения, выраженная в высказываниях руководства страны о том, что «коммунизм — это красивая, но вредная сказка», и советский проект был основан на неверных представлениях о природе человека. Советский проект оказался в одном ряду со всеми предшествующими ему утопиями, в частности, утопиями Фурье, Сен-Симона и Оуэна, чьи эксперименты по организации коллективного человеческого бытия в коммунах заканчивались провалом.
Я убеждён, что такое отношение к коммунизму, в осознанном или не слишком осознанном виде живёт в умах даже тех представителей поколения наших родителей, которые наиболее горько ностальгируют по советской жизни. Бесплодность утопии и неспособность человечества к братству — вот что, по общему молчаливому постсоветскому убеждению, обнаружил советский эксперимент. Под утопиями я имею в виду все мечты о построении справедливого общества на Земле.
Рис. 3. Братство и вражда. Евгений Давыдов © ИА Красная Весна
Цитаты из х/ф реж. Н.Михалкова "Свой среди чужих, чужой среди своих" и реж. М.Скорсезе "Банды Нью-Йорка"
Это колоссальное разочарование — не разочарование в коммунизме или советском эксперименте, а разочарование в самом человеке — прокатилось по миру. Его испытали во многих странах, на разных континентах — везде, где смотрели на Советский Союз с надеждой и вдохновением. Вместе с верой в человека потухла и вера в возможность и необходимость радикального его прорыва — интеллектуального и физического, открывающего дорогу к освоению космического пространства, принципиально новым возможностям в энергетике и многому другому.
Мир вступил в эпоху, беременную злом — возможно, еще в большей степени, чем эпоха, которую изображал в своих новеллах Томас Манн. Преодоление разочарования в человеке, возрождение веры в его возможности связано с постижением этого зла, которое позволяет человеку соединить себя в целостность.
Главное, что нужно сегодня в принципе и нашему поколению в особенности — честное, глубокое понимание того, что на самом деле происходит с нами и вокруг нас. Пытаясь достигнуть этого понимания, человек всегда наталкивается на внутреннее сопротивление, которое психоанализ называет психологическими защитами. Однако психоанализ сводит к этим психологическим защитам всю личность. Наступило время, когда нужно отказаться от такого понимания личности и понять, что настоящий человек — это тот, кто преодолевает психологические защиты ради полноценного постижения себя, ради мечты.
По-видимому, поединки человека с самим собой — это и есть основная война XXI века. Психотрансформационный процесс становится таким же краеугольным камнем наступающего столетия, каким для XIX столетия стало развитие промышленности, экономический процесс.
Основным же вызовом XXI века становится человеческое безумие. Связанное с постепенной утратой всего того, что обсуждалось выше — сначала идеалов, затем ценностей и норм. Перед человеком, утрачивающим всё это, будет стоять неразгаданное зло, порождая у него чудовищный страх, беспомощность, слабость.
Альтернатива — новая организация сознания. Организация, способная, опираясь на духовный центр, оперировать в рефлексивном пространстве высокого уровня. То есть, реализуя смысл, борясь за воплощение мечты, иметь возможность демонтировать одну личность, возникшую под воздействием не-благого социального бытия, и создать другую (разумеется, создавая для этого соответствующие социальные условия). Соединять себя, переходя от переживания страха и тоски к пониманию природы этих состояний, достаточно глубокому для того, чтобы их трансформировать.
Психологические и исторические условия, в которых развивалось наше поколение, дарят нам шанс на такую интеграцию себя через понимание. Исторический слом, в период которого нам суждено было родиться, который в каком-то смысле нас и породил, даёт возможность в нашей собственной судьбе увидеть фундаментальные черты, касающиеся пути России и человека как такового. Наша роковая слабость может быть конвертирована в новые потенциалы развития. Для этого нужно лишь открыть для себя то, что в действительности происходит. Далее может состояться очень многое. Преодоление той архитектуры личности, которая определяется формулой «чем Я лучше их всех, кто вокруг меня». Создание новых форм коллективности. Наконец, как прямое следствие этого — изменение идущего в России процесса.
Иногда кажется, что текущий российский процесс определяется странными, неочевидными силами. Что больше всего влияет на происходящее в России некая субстанция, сверхличная и даже сверх- и внесоциальная. Что вопросы о том, какая партия победит на выборах, чья политическая или экономическая программа лучше, в условиях господства этой субстанции мало на что влияют и почти смешны. И что пока нет ответа на вопрос о зле, вопрос, о который споткнулся советский проект, нельзя переломить процесс, направляемый этой субстанцией.
Хочется сказать несколько слов о том, что это за субстанция и откуда она могла возникнуть.
Россия никогда ещё не раскрывала свой потенциал до конца. Долгие века она оставалась страной, ищущей себя, носящей в глубине народного духа свою великую тайну, раскрытие которой — дело будущего, миссию, оформление которой только ещё предстоит. Рядом с нами Запад достигал этого раскрытия и оформления, выражавшегося в небывалом расцвете всех форм мысли и творчества, в том, что он утверждал новый порядок, на который ориентировался мир. А Россия искала.
Всю вторую половину XIX века и начало XX она бурлила идеями крупных исторических преобразований. Разные слои общества, в особенности же зародившаяся интеллигенция были пронизаны ощущениями великой миссии русского государства и народа, и дискуссиями о том, на каком пути эта великая миссия может быть исполнена. Сталкивались социалисты, анархисты, религиозные мистики, атеисты. Но из всех проектов будущего политически состоятельным оказался только тот, который предложили большевики. Советский коммунизм был принят и поддержан русским народом с таким исступлением и оплачен такими жертвами, что это могло означать только одно: народ отдал ему душу, поверил в то, что ЭТО И ЕСТЬ та великая миссия, которая веками созревала где-то в тайниках этой души и предназначалась не только для русского государства, но для всего мира.
Но это оказалось слишком трудно в ту эпоху. Достигнув огромных успехов, которые действительно были шагами на пути этой великой миссии, советский коммунизм при этом не смог ответить на какие-то сущностные вопросы человеческого бытия. И когда было построено общество, которое должно было быть обществом осуществлённой мечты, постепенно оказалось, что в нём многое не так, что оно не отвечает сокровенным чаяниям народа. То, что должно было быть воплощённым братским движением к небывалым высотам, обрело такие черты, которых оно никогда не должно было иметь.
Во-первых, оказалось, что идёт своего рода негативная селекция. К руководству пробиваются люди подлые, своекорыстные, зачастую не верящие ни во что и не имеющие никакой мечты. А люди, имеющие мечту, те, кто стремился к идеалу советского человека, становятся от них зависимы.
Во-вторых, не был осмыслен фашизм. Великий подвиг победителей фашизма потерял свой главный смысл — сокрушения реального человеческого зла. Победа не стала частью миссии, она была осмыслена только как подвиг защиты родной земли. И тогда постепенно над величием подвига возобладал страх перед войной, желание, чтобы твоя семья никогда войны не увидела.
В-третьих, наиболее масштабные проекты, связанные с освоением севера страны и озеленением засушливых зон в Средней Азии, изменением климата в центральной части страны, который позволил резко нарастить урожаи, после смерти Сталина были свёрнуты. Иногда с позорным разрушением и быстрым приходом в запустение того, во что был уже вложен колоссальный труд — огромных железных дорог, каналов, лесозащитных полос.
В-четвёртых, произошло первое развенчание Сталина, и многое содеянное в его эпоху, то есть в эпоху наибольшего напряжения в надежде на исполнение великой миссии, было подвергнуто поношению и получило клеймо бессмысленной жестокости. Выходило так, что русский народ, осуществляя свою миссию, погрузился в бессмысленную жестокость.
Все эти черты означали внутренний слом советского проекта, который мог быть основан только на иступленной вере в то, что это и есть мессианский путь. Когда все эти черты постепенно явились, вера рухнула. Всё это вместе означало, что что-то не так с самой мечтой, со вселенской миссией России. А если вселенская миссия России невозможна — пропади всё пропадом. Тогда всё должно погибнуть. Тогда-то и явилась эта гибельная субстанция — как сущностное самоотречение русских, как русский спазм суицида.
Сначала, до перестройки, она проявлялась почти незаметно, исподволь — в нарастающем неверии в грядущую победу коммунизма, в уходе в потребительство. Потом проявилась в поддержке перестройки, которая стократ утвердила это крушение мечты, в отсутствии сопротивления этому процессу. Наконец, после перестройки — в прямом саморазрушении многих людей и в переживании отсутствия будущего. Это переживание отсутствия будущего, более или менее признаваемое разными людьми, в нашу эпоху просто господствует. Оно проявляется сразу, когда люди начинают говорить о политике.
Приходится признать, что зёрна перестройки, её инфернальные образы, упали на подготовленную почву. Что образы покаяния лишь многократно усилили то, что уже витало в воздухе. Ту субстанцию, которая, может быть, по-настоящему и управляет процессами в России — субстанцию самоотречения, суицидального отчаяния по поводу того, что великая историческая миссия, которую так долго ждали, искали и оплатили такою кровью — оказалась чем-то не тем. Эта суицидальная субстанция как нечто реально действующее была хорошо прочувствована некоторыми деятелями искусства. Например, известным многим в моём поколении музыкантом Егором Летовым.
В стране происходят различные политические события, по многим из которых мы чувствуем, как мы слабы, а отдельными из которых можем, наоборот, даже гордиться. Одни субкультуры сменяют другие. А эта субстанция самоотречения и русской смерти так и остаётся. Погибшие сёла, разруха — в одних местах. В других — потухшие взгляды людей, их взаимная злоба, разобщённость. И целое поколение, живущее фантазиями о себе.
Преодолеем ли мы эту бесплодность фантазии? Сможем ли научиться сближаться по-настоящему? Оставим ли что-то после себя?
Красная Весна.
2015-2018.
Александровское — Симеиз — Александровское.
