Неразгаданное человеческое зло. Что управляет процессами в постсоветской России?

Первая часть, Вторая часть, Третья часть, Четвертая часть, Пятая часть, Шестая часть.

В завершение я хотел бы пробросить мост от обсуждения нашего поколения к вопросам более общего характера.

Рис.1. Мечта под угрозой. Евгений Давыдов © ИА Красная Весна

Выпущен уже целый ряд исследований, в которых обсуждаются психосексуальные отклонения у деятелей нацистской партии. Личностью Гитлера с этой точки зрения занимались крупные психологи, такие как Генри Мюррей, Эрих Фромм и другие. Фромм обнаружил у Гитлера сначала садистические, а затем некрофильские наклонности. Он посвятил Гитлеру главу в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», в которой вскрывал неполноценность личности нацистского фюрера, описывал неудачи, которые преследовали его в молодости, и различные девиации в зрелом возрасте. Фромм опирался в числе прочего на сведения, сообщенные ему в личных беседах одним из ближайших соратников Гитлера Альбертом Шпеером.

Кроме того, был исследован гомосексуализм нацистских лидеров. Часть из них (например, Эрнст Рём) демонстрировала его открыто.

Эти данные важны не для того, чтобы создать портрет лидеров нацистов, установить, что они были людьми с отклонениями от нормы, и этим ограничиться. А для проникновения в сущность явления фашизма. Не рассчитывая на какие-то окончательные выводы, хотелось бы прикоснуться к этому вопросу в той мере, в которой он связан с нашей основной темой.

Обратимся к человеку, который размышлял над природой фашизма не как учёный, но как великий писатель — Томасу Манну. Будучи невероятно чутким художником и человеком, озабоченным судьбой немецкого народа, он нащупывал некоторые болезненные черты в немецком обществе в период, предшествовавший приходу фашистов к власти.

В ранних новеллах Томаса Манна обнаруживается нечто очень схожее с тем, что я, говоря о Чикатило, назвал комплексом жертвы.

Новелла «Маленький господин Фридеман» рассказывает о несчастном человеке, которого в детстве уронили, и который поэтому стал горбуном. Автор обращает внимание на то, как он, будучи подростком, подвергался насмешкам своих сверстников, как он был лишён возможности отношений с девушками в то время, когда все остальные их заводили. Это состояние продлилось у него до 30 лет, когда он полюбил по-настоящему глубоко красивую замужнюю женщину. Полюбив же, пытался действовать, пытался привлечь как-то её внимание, но без надежды на успех.

Женщина отвечала ему взглядами, полными жестокой насмешки. Добившись разговора наедине, он, взрослый, состоятельный в обществе человек, не может даже найти слов, чтобы признаться в своей любви, впадает в особое униженное состояние. Женщина отталкивает его на землю. Момент отвержения, на котором заканчивается новелла, описан потрясающе ярко.

«Он остался лежать оглушенный, одурманенный, зарывшись лицом в траву. Короткая судорога ежеминутно пробегала по его телу. Он заставил себя подняться, сделал два шага и снова рухнул наземь. Он лежал у воды.

Что же, собственно, ощущал он теперь, после всего, что случилось? Может быть, то самое чувственное упоение ненавистью, какое он испытывал, когда она надругалась над ним взглядом, ненавистью, которая теперь, когда он, отброшенный, как пес, валялся на земле, переросла в столь сумасшедшую ярость, что он должен был дать ей выход, пусть даже обратив ее на самого себя. А может быть, брезгливое чувство к себе вызывало эту жажду уничтожить, растерзать себя, покончить с собою.

Он еще немного прополз вперед на животе, потом приподнялся на локтях и ничком упал в воду.

Больше он не поднял головы, даже не шевельнул ногами, лежавшими на берегу.

Когда раздался всплеск воды, кузнечики было умолкли. Потом затрещали с новой силой. Шелестел парк, где-то в аллее слышался негромкий смех».

Новелла «Луизхен» — это горькая история одного адвоката, который обладал непривлекательной внешностью, был тучен, нездоров. При этом он отличался крайней застенчивостью и презрением к себе. У него была очень красивая жена, которую он любил и умолял только не изменять ему. Однако она ему изменяла с молодым самоуверенным музыкантом. Любовники решают устроить праздник в доме адвоката, а самого адвоката заставить на этом празднике одеться в женское платье и спеть пошловатую женскую песню, аккомпанемент к которой должен написать музыкант.

«Распростертая в любовном томлении, она прижимала его голову к своей груди, страстно шепча:

– Напиши это для четырех рук, слышишь! Мы вдвоем будем ему аккомпанировать, его пению и танцу. А я позабочусь о костюме…

Странный трепет пробежал по их телам. Они с трудом подавили судорожный смех».

Исполнение песни превратилось в посмешище, в уродливую скандальную сцену перед многочисленной публикой, осведомленной об измене жены. В процессе исполнения адвокат, наконец, сам понимает, что эта измена имеет место:

«В полной тишине, не нарушаемой ни единым звуком, он медленно, с выражением тревоги, переводил страшный взгляд своих все расширявшихся глаз с этой пары на публику и с публики на эту пару. Он все понял, кровь прилила к его лицу — оно стало красным, как шелк платья, — тотчас же отлила, так что краска сменилась восковой бледностью, и толстяк рухнул на затрещавшие доски».

Красота, причем красота физическая, телесная, пробуждающая страсть, становится источником власти и унижения по отношению к тому, кто этой красотой не обладает. И тот, кто ей не обладает, оказывается в слабом, раздавленном состоянии. Как тут не вспомнить слова Чикатило: «Надо было смириться с участью несчастного, униженного ягнёнка, импотента-инвалида».

Человека охватывает влечение к этой красоте, но не нормальное половое влечение, а извращенное, больное, при котором он оказывается пассивен, чувствует беспомощность перед её притяжением и ставит себя по отношению к ней в положение жертвы. От этого — один шаг до садизма, разрушающего всё человеческое до конца — в себе, а затем и в мире. В процитированных новеллах этот шаг ещё не явлен: уже говорится о «чувственном упоении ненавистью», но герои выходят из ситуации через физическую самоликвидацию.

Ещё одна новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции» рассказывает историю стареющего писателя, который, отправляясь в путешествие в Венецию, влюбляется там в красивого, хорошо сложенного польского мальчика. Страсть к этому мальчику быстро вытесняет остальные его мысли и заботы и подчиняет себе всё его существо, препятствуя его намерению уехать в другое место. Он хочет познакомиться с мальчиком, но безумный страх останавливает его. Случайные встречи, связанные с единым распорядком дня постояльцев отеля, в котором остановился и писатель, и польская семья мальчика, перестают его удовлетворять — он преследует мальчика по городу. Хмельной от страсти, постепенно он теряет самообладание.

«Одурманенный и сбитый с толку, он знал только одно, только одного и хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и когда его не было вблизи, по обычаю всех любящих нашептывал нежные слова его тени… вернувшись поздно вечером из Венеции, он остановился в коридоре, у комнаты, где жил Тадзио (так звали мальчика — И.Р.), вконец истомленный страстью, прижался лбом к косяку и долго не в силах был сдвинуться с места, забыв, что его могут увидеть, застать в этом безумном положении».

Писатель остаётся в городе, чтобы видеть предмет своей страсти, несмотря на нарастающую эпидемию холеры. Он теряет активную человеческую позицию, понимая, что нужно сообщить семье мальчика об эпидемии, что это разумно. И ведь именно так поступают любящие. Он не в силах сделать этого. Он понимает, что его попытка объяснить происходящее чувством возвышенной поэтической любви, свойственной людям искусства, провалилась.

Рис. 2. Цитата из х/ф «Смерть в Венеции». Реж. Лукино Висконти

Он заболевает сам. Ему снится сон, в котором он видит древний садистический ритуал поклонения идолу некоего чуждого бога. Вот описание этого сна:

«Все пронизывали, надо всем властвовали низкие, влекущие звуки флейты. Не влекут ли они — бесстыдно, настойчиво — и его, сопротивляющегося и сопричастного празднеству, к безмерности высшей жертвы? Велико было его омерзение, велик страх, честное стремление до последнего вздоха защищать свое от этого чужого, враждебного достоинству и твердости духа. Но гам, вой, повторенный горным эхо, нарастал, набухал до необоримого безумия. Запахи мутили разум, едкий смрад козлов, пот трясущихся тел, похожий на дыхание гнилой воды, и еще тянуло другим знакомым запахом: ран и повальной болезни. В унисон с ударами литавр содрогалось его сердце, голова шла кругом, ярость охватила его, ослепление, пьяное сладострастие, и его душа возжелала примкнуть к хороводу бога. Непристойный символ, гигантский, деревянный, был открыт и поднят кверху: еще разнузданнее заорали вокруг, выкликая все тот же призыв. С пеной у рта они бесновались, возбуждали друг друга любострастными жестами, елозили похотливыми руками, со смехом, с кряхтеньем вонзали острые жезлы в тела близстоящих и слизывали выступавшую кровь. Но, покорный власти чуждого бога, с ними и в них был теперь тот, кому виделся сон. И больше того: они были он, когда, рассвирепев, бросались на животных, убивали их, зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление — жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели».

Наяву писатель тоже подчиняется и следует к собственной гибели. Манн пишет: «Когда в сумерках он позорно преследовал его (Тадзио — И.Р.) на уличках, где крадучись бродила мерзостная гибель, немыслимое и чудовищное казалось ему мыслимым и нравственный закон необязательным».

Снова выходит на первый план унижающее человека психосексуальное влечение к красоте и силе совершенного тела, которое очень напоминает комплекс жертвы Чикатило. Здесь оно уже прямо связывается с садизмом, выступает как провозвестник приближения зла.

Эстетика тела играла большую роль в нацистской Германии, была частью нацистской пропаганды, что видно, например, по фильму Лени Рифеншталь «Олимпия» об олимпиаде, проведённой нацистами в Берлине. Совершенство тела рассматривалось как признак избранности, расового и антропологического доминирования.

Гитлеровская партия собиралась и сплачивалась вокруг идеи избавления от отчаяния, вызванного униженным положением страны после Первой мировой войны, кризисом, безработицей, голодом.

Выступая перед своими сторонниками вскоре после прихода к власти, на съезде 1934 года, Гитлер говорит интересную вещь: нацистскую партию собрал воедино и сплотил вовсе не проект желаемого будущего, не какая-то определённая идеология и даже не представление о благе, а то, что он называет «великое бедствие народа, которое охватило нас» (т.е. нацистов). Первоначально именно это, а вовсе не идеология, дало нацистам силы «гореть в борьбе и расти». Гитлер добавляет к этому: «Этого не могут понять все те, кто не страдал от такого же бедствия своего народа. Им кажется загадочным и таинственным, что же собирает воедино эти сотни тысяч…».

Ядро Рейхсвера и штурмовых отрядов Гитлера составилось из «Добровольческих корпусов» («Фрайкоров»). Речь идёт о волонтёрских организациях молодых военных, возвратившихся с войны озлобленными поражением, многие из которых были гомосексуалистами. По свидетельствам историков, считалось, что именно гомосексуалисты лучше всего справляются с задачей нападений и избиений, практиковавшихся штурмовыми отрядами и носившими часто садистский характер. Тему гомосексуализма в штурмовых отрядах и в целом связь между половыми извращениями и садизмом нацистов прекрасно иллюстрирует фильм Лукино Висконти «Гибель богов».

В фильме другого выдающегося итальянского режиссёра Пьер Паоло Пазолини «Сало́ или 120 дней Содома» деятели итальянской фашистской республики Сало́ представлены как садисты-педофилы и одновременно пассивные гомосексуалисты. Они долго отбирают самых красивых подростков, а затем запирают их в специальный дом, где совершают по отношению к ним соответствующие акты. Вскоре после выхода фильма Пазолини был убит. Убийство так и не раскрыто, однако известно, что он получал множество угроз от итальянских неофашистов. Показанное было для них более болезненно, чем прямой антифашизм.

Меньше всего мне хотелось бы упростить явление фашизма, свести его к одному или нескольким параметрам.

Но я хочу подчеркнуть, что вся современная ситуация в мире в высочайшей степени задана неразгаданностью этого явления. Явленное через фашизм реальное человеческое зло, обладающее колоссальной силой и самостоятельной творческой способностью, стало огромным ударом для всей истории и всего человечества.

Роль неразгаданности фашизма для нашей страны мы уже обсуждали. Опыт столкновения с этим злом остался травмой в душе целого поколения и породил единственное желание — забыть его, избавить от него своих детей, защитить их от войны. Всё это сыграло не последнюю роль в поддержке перестройки или в отсутствии противодействия ей.

Человечество спасовало и продолжает пасовать перед явлением реального человеческого зла. Я не стремлюсь исчерпывающе раскрыть здесь это явление. Но вместе с тем не могу не высказать смелое предположение о том, что это зло выныривает из человеческих неполноценностей, которые соединяются с силой, предназначенной для мечты.

Происходящее с нашим поколением выявляет это. Это не означает, что мы стоим перед перспективой русского фашизма. В каком-то смысле дело обстоит совсем наоборот. Россия — не Германия. В России это зло нельзя организовать в автохтонную политическую систему. Оно порождает совсем другую перспективу — окончательного государственного и национального краха. Потому что зло рождается в человеке, прозябающем в постсоветской России, построенной на руинах СССР по принципу «анти», по принципу отрицания своих предшествующих идеалов, своей истории и, в конечном счете, самой себя. А значит оно будет так или иначе, прямо или косвенно, направлено против самой России.

Но есть и другая перспектива. У нашего поколения есть шанс на осмысление зла как такового на основе собственного психологического и исторического опыта. Именно такого осмысления, которое не смогла проделать советская идеология.

Возможность разгадки неразгаданного существует. От нее зависит судьба нашего поколения. Такая разгадка позволяет надеяться на восстановление веры в человека, которую обрушил фашизм.

Коммунистический Советский Союз был тем единственным началом, которое смогло остановить фашизм. Коммунисты мечтали о справедливом обществе на Земле, в котором все люди будут братьями. Нигде эта мечта не была поддержана так глубоко, как в России.

Обсуждая наших родителей, я писал, что практически никто из них не верит по-настоящему в коммунизм. Да, сегодня многие из них сильно ностальгируют по СССР. Возникло понимание тех огромных достоинств, которые имела советская жизнь перед нынешней. Мы можем теперь понять, на чём эти достоинства зиждутся — на том, что нормы были нормами, ценности — ценностями, что добро можно было отличить от зла. На том, что существовали коллективы, товарищи, и любовь ценилась высоко, а не подвергалась сомнению. И когда надо было выбрать путь, молодое поколение выбирало его, а не застревало сущностно в не-взрослеющем состоянии. А главное — была эта самая мечта, было нечто священное, что придавало всему какой-то смысл.

Во многом эта советская мечта была основана на том, что каждый человек стремится к высокому и прекрасному. К творчеству, развитию, сложности, знанию, к братству с другими людьми. Считалось, что требуется только создать социально-экономические условия для реализации этих стремлений, и возникнет совершенное общество.

Советская идеология отвергала психоанализ и ту философию, которая обсуждала другую сторону человеческой жизни — подсознание, архетипы, волю к власти, эротический флюид, любовь-смерть. Она отвергала и отрицала человеческое зло, вместо того, чтобы попытаться его постигнуть. Поэтому она не смогла осмыслить фашизм.

В нашу эпоху это отвергать уже невозможно. Если быть точным, это невозможно отвергать уже с момента начала перестройки.

И теперь восторжествовала точка зрения, выраженная в высказываниях руководства страны о том, что «коммунизм — это красивая, но вредная сказка», и советский проект был основан на неверных представлениях о природе человека. Советский проект оказался в одном ряду со всеми предшествующими ему утопиями, в частности, утопиями Фурье, Сен-Симона и Оуэна, чьи эксперименты по организации коллективного человеческого бытия в коммунах заканчивались провалом.

Я убеждён, что такое отношение к коммунизму, в осознанном или не слишком осознанном виде живёт в умах даже тех представителей поколения наших родителей, которые наиболее горько ностальгируют по советской жизни. Бесплодность утопии и неспособность человечества к братству — вот что, по общему молчаливому постсоветскому убеждению, обнаружил советский эксперимент. Под утопиями я имею в виду все мечты о построении справедливого общества на Земле.

Рис. 3. Братство и вражда. Евгений Давыдов © ИА Красная Весна

Цитаты из х/ф реж. Н.Михалкова "Свой среди чужих, чужой среди своих" и реж. М.Скорсезе "Банды Нью-Йорка"

Это колоссальное разочарование — не разочарование в коммунизме или советском эксперименте, а разочарование в самом человеке — прокатилось по миру. Его испытали во многих странах, на разных континентах — везде, где смотрели на Советский Союз с надеждой и вдохновением. Вместе с верой в человека потухла и вера в возможность и необходимость радикального его прорыва — интеллектуального и физического, открывающего дорогу к освоению космического пространства, принципиально новым возможностям в энергетике и многому другому.

Мир вступил в эпоху, беременную злом — возможно, еще в большей степени, чем эпоха, которую изображал в своих новеллах Томас Манн. Преодоление разочарования в человеке, возрождение веры в его возможности связано с постижением этого зла, которое позволяет человеку соединить себя в целостность.

Главное, что нужно сегодня в принципе и нашему поколению в особенности — честное, глубокое понимание того, что на самом деле происходит с нами и вокруг нас. Пытаясь достигнуть этого понимания, человек всегда наталкивается на внутреннее сопротивление, которое психоанализ называет психологическими защитами. Однако психоанализ сводит к этим психологическим защитам всю личность. Наступило время, когда нужно отказаться от такого понимания личности и понять, что настоящий человек — это тот, кто преодолевает психологические защиты ради полноценного постижения себя, ради мечты.

По-видимому, поединки человека с самим собой — это и есть основная война XXI века. Психотрансформационный процесс становится таким же краеугольным камнем наступающего столетия, каким для XIX столетия стало развитие промышленности, экономический процесс.

Основным же вызовом XXI века становится человеческое безумие. Связанное с постепенной утратой всего того, что обсуждалось выше — сначала идеалов, затем ценностей и норм. Перед человеком, утрачивающим всё это, будет стоять неразгаданное зло, порождая у него чудовищный страх, беспомощность, слабость.

Альтернатива — новая организация сознания. Организация, способная, опираясь на духовный центр, оперировать в рефлексивном пространстве высокого уровня. То есть, реализуя смысл, борясь за воплощение мечты, иметь возможность демонтировать одну личность, возникшую под воздействием не-благого социального бытия, и создать другую (разумеется, создавая для этого соответствующие социальные условия). Соединять себя, переходя от переживания страха и тоски к пониманию природы этих состояний, достаточно глубокому для того, чтобы их трансформировать.

Психологические и исторические условия, в которых развивалось наше поколение, дарят нам шанс на такую интеграцию себя через понимание. Исторический слом, в период которого нам суждено было родиться, который в каком-то смысле нас и породил, даёт возможность в нашей собственной судьбе увидеть фундаментальные черты, касающиеся пути России и человека как такового. Наша роковая слабость может быть конвертирована в новые потенциалы развития. Для этого нужно лишь открыть для себя то, что в действительности происходит. Далее может состояться очень многое. Преодоление той архитектуры личности, которая определяется формулой «чем Я лучше их всех, кто вокруг меня». Создание новых форм коллективности. Наконец, как прямое следствие этого — изменение идущего в России процесса.

Иногда кажется, что текущий российский процесс определяется странными, неочевидными силами. Что больше всего влияет на происходящее в России некая субстанция, сверхличная и даже сверх- и внесоциальная. Что вопросы о том, какая партия победит на выборах, чья политическая или экономическая программа лучше, в условиях господства этой субстанции мало на что влияют и почти смешны. И что пока нет ответа на вопрос о зле, вопрос, о который споткнулся советский проект, нельзя переломить процесс, направляемый этой субстанцией.

Хочется сказать несколько слов о том, что это за субстанция и откуда она могла возникнуть.

Россия никогда ещё не раскрывала свой потенциал до конца. Долгие века она оставалась страной, ищущей себя, носящей в глубине народного духа свою великую тайну, раскрытие которой — дело будущего, миссию, оформление которой только ещё предстоит. Рядом с нами Запад достигал этого раскрытия и оформления, выражавшегося в небывалом расцвете всех форм мысли и творчества, в том, что он утверждал новый порядок, на который ориентировался мир. А Россия искала.

Всю вторую половину XIX века и начало XX она бурлила идеями крупных исторических преобразований. Разные слои общества, в особенности же зародившаяся интеллигенция были пронизаны ощущениями великой миссии русского государства и народа, и дискуссиями о том, на каком пути эта великая миссия может быть исполнена. Сталкивались социалисты, анархисты, религиозные мистики, атеисты. Но из всех проектов будущего политически состоятельным оказался только тот, который предложили большевики. Советский коммунизм был принят и поддержан русским народом с таким исступлением и оплачен такими жертвами, что это могло означать только одно: народ отдал ему душу, поверил в то, что ЭТО И ЕСТЬ та великая миссия, которая веками созревала где-то в тайниках этой души и предназначалась не только для русского государства, но для всего мира.

Но это оказалось слишком трудно в ту эпоху. Достигнув огромных успехов, которые действительно были шагами на пути этой великой миссии, советский коммунизм при этом не смог ответить на какие-то сущностные вопросы человеческого бытия. И когда было построено общество, которое должно было быть обществом осуществлённой мечты, постепенно оказалось, что в нём многое не так, что оно не отвечает сокровенным чаяниям народа. То, что должно было быть воплощённым братским движением к небывалым высотам, обрело такие черты, которых оно никогда не должно было иметь.

Во-первых, оказалось, что идёт своего рода негативная селекция. К руководству пробиваются люди подлые, своекорыстные, зачастую не верящие ни во что и не имеющие никакой мечты. А люди, имеющие мечту, те, кто стремился к идеалу советского человека, становятся от них зависимы.

Во-вторых, не был осмыслен фашизм. Великий подвиг победителей фашизма потерял свой главный смысл — сокрушения реального человеческого зла. Победа не стала частью миссии, она была осмыслена только как подвиг защиты родной земли. И тогда постепенно над величием подвига возобладал страх перед войной, желание, чтобы твоя семья никогда войны не увидела.

В-третьих, наиболее масштабные проекты, связанные с освоением севера страны и озеленением засушливых зон в Средней Азии, изменением климата в центральной части страны, который позволил резко нарастить урожаи, после смерти Сталина были свёрнуты. Иногда с позорным разрушением и быстрым приходом в запустение того, во что был уже вложен колоссальный труд — огромных железных дорог, каналов, лесозащитных полос.

В-четвёртых, произошло первое развенчание Сталина, и многое содеянное в его эпоху, то есть в эпоху наибольшего напряжения в надежде на исполнение великой миссии, было подвергнуто поношению и получило клеймо бессмысленной жестокости. Выходило так, что русский народ, осуществляя свою миссию, погрузился в бессмысленную жестокость.

Все эти черты означали внутренний слом советского проекта, который мог быть основан только на иступленной вере в то, что это и есть мессианский путь. Когда все эти черты постепенно явились, вера рухнула. Всё это вместе означало, что что-то не так с самой мечтой, со вселенской миссией России. А если вселенская миссия России невозможна — пропади всё пропадом. Тогда всё должно погибнуть. Тогда-то и явилась эта гибельная субстанция — как сущностное самоотречение русских, как русский спазм суицида.

Сначала, до перестройки, она проявлялась почти незаметно, исподволь — в нарастающем неверии в грядущую победу коммунизма, в уходе в потребительство. Потом проявилась в поддержке перестройки, которая стократ утвердила это крушение мечты, в отсутствии сопротивления этому процессу. Наконец, после перестройки — в прямом саморазрушении многих людей и в переживании отсутствия будущего. Это переживание отсутствия будущего, более или менее признаваемое разными людьми, в нашу эпоху просто господствует. Оно проявляется сразу, когда люди начинают говорить о политике.

Приходится признать, что зёрна перестройки, её инфернальные образы, упали на подготовленную почву. Что образы покаяния лишь многократно усилили то, что уже витало в воздухе. Ту субстанцию, которая, может быть, по-настоящему и управляет процессами в России — субстанцию самоотречения, суицидального отчаяния по поводу того, что великая историческая миссия, которую так долго ждали, искали и оплатили такою кровью — оказалась чем-то не тем. Эта суицидальная субстанция как нечто реально действующее была хорошо прочувствована некоторыми деятелями искусства. Например, известным многим в моём поколении музыкантом Егором Летовым.

В стране происходят различные политические события, по многим из которых мы чувствуем, как мы слабы, а отдельными из которых можем, наоборот, даже гордиться. Одни субкультуры сменяют другие. А эта субстанция самоотречения и русской смерти так и остаётся. Погибшие сёла, разруха — в одних местах. В других — потухшие взгляды людей, их взаимная злоба, разобщённость. И целое поколение, живущее фантазиями о себе.

Преодолеем ли мы эту бесплодность фантазии? Сможем ли научиться сближаться по-настоящему? Оставим ли что-то после себя?

Красная Весна.

2015-2018.

Александровское — Симеиз — Александровское.

Сила для мечты и сила для зла. Как появился Чикатило?

Рассмотрим один пример, который может показаться на первый взгляд и странным, и жутким, но который, после преодоления этого первоначального ощущения, приоткрывает нечто важное с точки зрения нашей темы — историю советского серийного маньяка-убийцы Андрея Романовича Чикатило.

Рис.1. Андрей Чикатило Евгений Давыдов © ИА Красная Весна

Чикатило запомнился современникам и огромным числом жертв, и особой жестокостью по отношению к ним, и неуловимостью. Между совершением первого преступления (а преступления Чикатило состояли в насилии по отношению к детям и подросткам с последующим их расчленением ножом) и задержанием маньяка с предъявлением ему обвинений прошло двенадцать лет — с 1978 по 1990 год. За это время было совершено пятьдесят три подобных убийства (только доказанных судом).

Основная трудность поимки Чикатило заключалась в том, что он был немолодым, семейным и ничем не примечательным советским гражданином, членом партии со стажем, которого всё его окружение, в том числе и жена, знали как скромного и трудолюбивого человека. У него была постоянная стабильная работа экспедитора, в его повседневном социальном поведении не наблюдалось ни агрессии, ни маргинальности.

Следователи, которые вели уголовное дело, признали, что они могли бы никогда не поймать преступника, если бы не помощь психиатров, которые составили его психологический портрет и многое угадали — в частности, возраст, семейное положение, социальный статус и даже комплекцию. Ключевой здесь была роль психиатра по фамилии Бухановский.

Но я приведу цитату из записок другого психиатра, Вельтищева, который занимался Чикатило уже после его поимки:

«С детских лет характер Ч. отличался замкнутостью, повышенной ранимостью, сенситивностью и тревожностью. Трудности контактов со сверстниками, особенно с девочками, боязнь попроситься в туалет во время уроков, обратиться к незнакомым людям были связаны с переживаниями собственной неполноценности, которые компенсировались необычными увлечениями: рисованием карт, построением численных рядов, — а позднее увлечением идеями сталинизма… В своих фантазиях он представлял себя генеральным секретарём партии, выступающим с трибуны».

Я призываю читателя превозмочь на какое-то время омерзение перед деяниями Чикатило и всмотреться в его психологический портрет, как в рентгеновский снимок, который выявляет некоторые важные черты, касающиеся чего-то гораздо более крупного, чем история отдельного сексуального маньяка.

В приведенном портрете для нас важны две вещи: переживания собственной неполноценности и идеализм Чикатило в юности, который, правда, описывается здесь Вельтищевым в духе психоанализа как компенсация неполноценности. Это немаловажный вопрос: почему наличие интереса к марксистской философии и увлечение рисованием карт мы должны рассматривать как компенсацию неполноценности? Может быть, все человеческие интересы являются компенсацией каких-то неполноценностей? Но это очень специфическая модель человека.

Представляется, что дело тут в другом. Вельтищев в своей интерпретации подчиняется генерализующей установке: преступления Чикатило столь ужасны и омерзительны, что в его портрете не может быть никаких положительных черт. Все его черты должны получить знак слабости и бездарности.

Для прояснения того, сколь большую роль играет установка, рассмотрим гипотетический случай: предположим на минуту, что описанный Вельтищевым человек — это не серийный маньяк-убийца, а человек, ставший крупным государственным деятелем и достигший больших успехов в качестве такового. В таком случае мы бы прочли слова об увлечении сталинизмом и ожидании коммунизма как подтверждение его предрасположенности к государственной деятельности.

Мы можем теперь, абстрагировавшись на минуту от дальнейших деяний этого человека, рассмотреть соответствующие психологические качества в том виде, в котором они могли появиться у любого советского юноши. Сделав это, мы увидим коллизию, весьма близкую к подробно обсужденной нами коллизии человека с мечтой в современной постсоветской России.

У Чикатило, как и у этого постсоветского человека, мечта была с детства и выражалась в необычных увлечениях. Приведу выдержки из рассказа Чикатило о себе:

«Старался в учебе опережать товарищей. Участвовал в художественной самодеятельности. Правда, в коллективных формах — хор, литературно-музыкальный монтаж. Был редактором стенной газеты во всех классах. Оформлял всю документацию пионерского отряда, потом — комсомольской группы. Был активным агитатором, политинформатором, членом школьного комитета комсомола. В школе допоздна чертил пособия по разным предметам.

Выучив уроки, письменные и устные, я чертил таблицы. У меня были два любимых занятия. В средних классах я решил изобразить бесконечный ряд порядковых чисел и написал почти до миллиона. В восьмом классе решил сделать подробный атлас по всем областям и районам, куда из газет выписывал названия районов, которые входят в различные области. В учебнике географии на каждой странице у меня была написана фамилия генсека этой страны, так как я был убежден, что коммунизм уже наступает.

Я твердо верил: буду не последним человеком. Мое место в Кремле.

…я мечтал о высокой любви, как в кино, в книгах».

Приведенные характеристики Чикатило в наших терминах гораздо ближе к мечте, чем к фантазии — это доказывается тем, что он попытался в молодости, лучше или хуже, двигаться в этом направлении. В период, о котором идет речь, а это 1950-е годы, в социальной жизни было какое-то пространство для реализации мечты.

Он отправился поступать в Московский университет и набрал высокий балл на вступительных экзаменах, однако не был зачислен, по данным следствия по его делу, как сын осужденного по политической статье. Вступил в партию, писал в районную газету, был председателем районного комитета по физкультуре и спорту и так далее.

Любопытно, что слово «фантазии» используют по отношению к Чикатило те, кто комментирует его жизнь со стороны с высоты знания о совершенных им преступлениях, сам же он говорит именно о «мечтах».

Из материалов экспертизы Чикатило в НИИ общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского: «говорил, что „мечтал всю жизнь, иногда не мог отличить мечты от реальности“».

Однако у Чикатило были определенные затруднения, связанные с его психологической и половой слабостью, которая, по версии изучавшего его психиатра Бухановского, является характерной чертой большей части маньяков-убийц в детстве и юности. Он глубоко переживал свою фундаментальную отверженность в социуме, свою неспособность — при наличии высокой мечты — получить то элементарное и минимальное, что дает людям социум — дружбу, отношения с противоположным полом. Что структурно сходно с ситуацией белой вороны, которую испытывает человек с мечтой в наше время.

Чикатило рассказывает о себе, что с детства был предметом унижений, насмешек и из-за своей робости не мог защититься: «Меня били из-за моей неуклюжести, замедленности действий, рассеянности, называли растяпой, размазней, бабой, не мог я дать им сдачи. Слезы обиды душили меня всю жизнь. Я стеснялся даже того, что появился на свет. Помню, прятался в бурьяне, пока не придет мать».

Чикатило был крайне неудачлив в половом отношении и практически неспособен к половой близости. В связи с этим его тоже многократно поднимали на смех. Неудачный опыт повторялся. И не только в детстве и юности, но и во взрослом возрасте.

На этом фоне постепенно у него стала рождаться острая, болезненная зависть в отношении социальных успехов других мужчин или подростков в социальных отношениях вообще (дружба, возможность сближаться с людьми) и половых отношениях в особенности — некий комплекс жертвы. По-видимому, тут имеет место следующее. В результате многократных неудач, переживания невозможности любить из-за отвержения и собственной неполноценности личность принимает на себя психологическую и психосексуальную роль жертвы любого более сильного или привлекательного лица — прежде всего, мужского пола, но и женского тоже. Это может сопровождаться эротическим влечением «жертвы» к тому, кто в силу этой успешности и привлекательности над ним «доминирует». Эта психологическая роль глубоко укореняется в личности, подтверждается и тем самым закрепляется отношением окружающих — прежде всего, самих этих «доминирующих» лиц. При ближайшем рассмотрении истории Чикатило легко видеть, что именно этот комплекс жертвы послужил пусковым механизмом его преступного садистического поведения (которое этим нисколько не оправдывается, но во многом объясняется).

Еще в армии за Чикатило, по его словам, ухаживали, как за девушкой. Возможно, имели место пассивные гомосексуальные контакты.

Перед началом преступной деятельности Чикатило восемь лет работал в качестве преподавателя и воспитателя в школе-интернате и профтехучилищах, куда он попал, закончив Ростовский университет.

Из материалов экспертизы Чикатило в НИИ общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского:

«Пытался объяснить свои первые сексуальные действия с детьми тем, что многие из учеников отличались половой распущенностью, вступали в половые связи с одноклассниками и воспитателями, это оскорбляло его, мучился от мысли, что распущенные дети могут то, чего не может он — взрослый, образованный человек».

Из рассказа Чикатило о себе: «…я стал замечать, что сильные мальчики совершают акты с более слабыми детьми. Сам я влечения к этому тогда не имел. Бывали случаи, когда мы заставали их в одной постели…. Во время работы воспитателем у меня действительно были попытки вступить в связь с воспитанницами, которые, несмотря на возраст, уже тогда жили половой жизнью: в интернате было много ребят из неблагополучных семей».

Рис.2. Чикатило после ареста

За домогательства Чикатило, разумеется, подвергался насмешкам учеников. Первое убийство, совершенное в 1978 г., он объяснял тем, что незадолго до случившегося был избит учениками, опасался, что на него в любой момент могут наброситься и повторить избиение или даже убить.

Конечно, это невозможное объяснение. Зверское убийство одной девочки, которая к тому же не имела отношения к интернату, где он работал, никак не могло гарантировать Чикатило от нападения на него. Но то, что нападение на него, если оно было, или во всяком случае, насмешки над ним в интернате, послужили предпосылкой начала убийств, можно предположить с большой долей вероятности. Это можно было бы назвать бунтом больной жертвы. Чикатило, принявший роль жертвы, испытывающей влечение к своему «потенциальному мучителю» любого пола (то есть к тому, кто, в отличие от него, силен и успешен, в том числе, в половых связях, и является потенциальным источником насмешки и унижения для него, не успешного), сам становится на роль мучителя и подыскивает жертву.

Я позволю себе опустить описание мерзостей, совершенных Чикатило в период его активной преступной деятельности — все это подробно и многократно описано, и с этим можно легко ознакомиться. Скажу лишь для ясности, что речь идет о зверских убийствах детей обоих полов с последующим надругательством над телами. Я не сомневаюсь в моральной оценке читателем подобных преступлений, которая существует и должна дальше существовать в обществе независимо от тех выводов общего значения, которые может открыть история Чикатило. Поэтому я остановлюсь только на тех обстоятельствах его преступлений, которые значимы с точки зрения этих выводов.

Первое обстоятельство, на которое я обращу внимание — это то, как сам Чикатило объясняет свои преступления. Все его объяснения вращаются вокруг того, что он пытался выйти за черту той неполноценности, в которой оказался в предыдущей жизни (и, в первую очередь, — комплекса жертвы). Говорит, что совершенное им не имеет значения сексуального удовлетворения — то есть, по сути, отвергает психоаналитическую трактовку о том, что по-другому он не мог удовлетворить сексуальную потребность, а мог только так. Дело не в сексуальном удовлетворении как таковом — речь идет о линии поведения, о том, что происходит с личностью как таковой.

Из интервью Чикатило психиатрам: «Написал судья, что это всё с целью получения сексуального удовлетворения. Причем тут сексуальное, если это чисто психическая разрядка?» (выделено мною — И.Р.).

Из письма Чикатило в газету АиФ, 1993 год: «Мне не хватило мудрости. Надо было смириться с участью несчастного, униженного ягненка, импотента-инвалида».

В некоторых случаях Чикатило связывает преступления с нереализованностью неких крупных амбиций.

Из материалов экспертизы Чикатило в НИИ общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского: «…говорил, что не знает, как дошел до этого, «были слишком высокие стремления, полеты, и так низко упал»».

Из интервью Чикатило газете «Комсомольская правда» после осуждения:

«— Андрей Романович, как вы оцениваете то, что совершали?

— А что я мог? Вся страна бешеная. Я должен был стать большим политиком, хотел бы…».

Надо оговорить, что в последний период жизни, будучи в тюрьме, желая избежать казни, Чикатило шел на всякие ухищрения и был неискренен, кроме того, симулировал сумасшествие в суде. Но я беру только те выдержки, которые не могли быть использованы им как аргумент в пользу помилования или пересмотра приговора. Кстати, Чикатило прекрасно себя чувствовал в тюрьме, что отмечают многие взаимодействовавшие с ним, и не испытывал ничего хотя бы отдаленно напоминающего раскаяние.

И здесь я хочу обратить внимание на второе обстоятельство, связанное с преступлениями — это их продуманность и организованность, позволившая Чикатило быть практически неуловимым. По подозрению в актах насилия и убийствах, совершенных им, было проверено более двухсот тысяч человек, однако он так и не был найден, пока не составили его психологический портрет. Я процитирую судью Леонида Акубжанова, который вынес маньяку смертный приговор. Отмечу только для ясности, что основную часть убийств Чикатило совершил, находя жертв в электричках, в которых ездил по работе, и заманивая их в лесополосу:

«У него железная выдержка, логика, стальные нервы. Он ни разу не ошибся в конспирации. Ни одной жертве не предоставил ни одного шанса вырваться, остаться в живых. Хотя многие были сильными, крепкими парнями-старшеклассниками. 12 лет водил за нос всю милицию Северного Кавказа! Ни разу не оставил ни одного своего следа на месте преступления. Серость в повседневной жизни, но гениальный преступник.

Это теперь он утверждает, что, когда входил в лес, его трясло, шатало. Ничего подобного: ведь не боялся его никто, шли вместе, болтали. И, выходя из леса, шутил с грибниками, с прохожими, с милицией. Мило пообщался с мамой Леши Хоботова, которая ездила по электричкам с фотографией пропавшего сына. Посмотрел вместе с другими пассажирами фото, сочувственно развел руками: нет, не признаю. И, глядя на уходящую мать, вспоминал, как на днях еще живому Леше откусывал язык».

Чикатило был человеком нормально социализированным — семьянином с двумя детьми, членом партии с большим стажем. Речь идет не о сумасшедшем, находящемся в тумане, не о деклассированном элементе, речь идет о человеке, осуществляющем хорошо просчитанную, изощренную жестокость.

Рис. 3. Чикатило в суде

Теперь можно соединить все изложенное в картину.

Выше я говорил о наличии в человеке особого центра, в котором живет его устремленность к мечте. Чувствительность этого центра означает способность иметь эту мечту, в том числе и в условиях, когда социум этому противодействует.

Но человек, который обладает чувствительностью к мечте, обладает еще одним качеством — силой. Потому ли, что он способен ради мечты от чего-то отказаться, различая крупное и мелкотравчатое в окружающем мире. Потому ли, что он обретает мечту вместе с силой, необходимой для ее исполнения. Но это всегда сильный человек. Он может не уметь воспользоваться этой силой, не иметь к ней доступа. Точно так же он может терять доступ к своей мечте, когда она оказывается в контейнере. Но у него всегда есть эта сила.

Это не чисто биологическая сила. Это именно человеческая сила. Она позволяет выдерживать большие нагрузки и напряжения — не столько физические, сколько психологические. Хорошо организовывать действия, выдвигать в необходимый момент те или иные нужные идеи и решения. Она, по сути своей, неподвластна воздействию социальных условий жизни. Она может переживаться как бесстрашие, готовность пойти на какие-то жертвы и даже на смерть.

Если эта сила используется для борьбы за исполнение мечты — это, безусловно, и есть высшая, лучшая форма человеческого бытия. Но если исполнение мечты не удается, сила, в принципе, никуда не уходит.

Рассматривая человека с мечтой, я говорил о том, что мешает ему прийти к борьбе за ее исполнение — это противодействие социума, отсутствие в социуме места для мечты, а также смутность и неопределенность самой мечты.

Если описывать это конкретнее, то часто человек с мечтой проходит в нашем обществе через определенные поворотные моменты, в которые происходит тест на то, способен ли он за свою мечту бороться. В рассмотренном нами выше примере таким моментом теста была первая любовь юноши, в которой он спасовал. Происходящий отказ от борьбы накладывается на уже имеющиеся переживания одиночества, непонятности окружающими, сверстниками, невозможности иметь те элементарные эмоциональные связи, которые имеют все окружающие сверстники. А в некоторых случаях, как у Чикатило — переживания униженности, неспособности ответить на издевательства и так далее.

Отказ от борьбы закрепляет в личности глубокую неполноценность, предельным выражением которой служит комплекс жертвы, возникший у Чикатило.

Чикатило говорит неоднократно о своем слабом характере. Связана ли эта слабость характера с врожденными свойствами нервной системы? Может быть, в какой-то степени, иногда. Но гораздо больше она связана с тем, что нет позитивных эмоциональных связей с другими людьми, со сверстниками в первую очередь. С постоянно переживаемым одиночеством. Эта слабость характера представляет собой переживание собственной неполноценности и невозможности воплотить свою мечту.

Дальше начинается замкнутый круг. Неполноценность осмеивается в социуме и усиливает одиночество. Одиночество и осмеяние усиливают переживание неполноценности. Формируется невротическое состояние человека.

Однако я настаиваю на том, что эта неполноценность, слабость характера, даже когда она доходит до последней степени, как это, видимо, имело место в случае Чикатило, парадоксальным образом сочетается с человеческой силой, характерной для человека с мечтой. Потому что неполноценность относится к сфере социального «Я», а сила — к сфере сущностного «Я».

Но именно тогда, когда неполноценность, униженность доходит до последней степени, сочетание, а вернее говоря, соединение ее с этой силой порождает нечто страшное. Сила как бы попадает в распоряжение неполноценности.

Есть описанный выше нестандартный опыт, через который человек обретает способность усилить сущностное «Я» до такой степени, чтобы оно могло породить из себя новое социальное «Я», сильный характер. Но есть и другой нестандартный опыт. Когда, наоборот, слабый характер, больное социальное «Я» «переворачивает» сущностное «Я», обращая его силу не на воплощение, а на уничтожение мечты.

Силу обретает неполноценность или комплекс жертвы, во всей его буквальной психологической или психосексуальной низости, и тогда сила направляется на ненависть и разрушение. Первым предметом ненависти становится собственная душа человека с мечтой, которая своей направленностью на мечту принесла ему униженность в социуме. Сущностное «Я» обращается не в нуль, а в свой антипод, в свою изнанку. Перевернутое сущностное «Я», которое разрушает мечту и человечность в себе самом, обретает ненависть к человечности как таковой и начинает разрушать ее вокруг себя.

Сила, данная человеку для мечты, начинает использоваться для зла.

Эта сила была у Чикатило. Только она могла позволить ему хорошо просчитывать и безукоризненно исполнять преступления и сделала его неуловимым. Он не смог направить эту силу для борьбы за свою мечту и тогда направил ее на зло.

Энергия этого зла обращена, в первую очередь, против мечты, против тех смыслов, которые были значимы для человека. Содержание мечты уничтожается постепенно, становясь «топливом» для того человеконенавистнического зверя, в которого, соединившись с силой, обращается человеческая неполноценность.

Идейность, ориентированность на мечту, готовность подчинить себя ей создает свою самую темную и страшную противоположность — изощренность жестокости.

Я хочу подчеркнуть — человек не перестает обладать чем-то похожим на идейность. Это и сохраняет его в социальном поле, в поле нормативной реальности, позволяет ему иметь приличное лицо и, если требуется, скрыть совершаемое зло.

Очень важно, что творимое разрушение мечты и человечности рассматривается им при этом как борьба за свою мечту. Любые психологические защиты, любые ухищрения используются для того, чтобы убедить себя, что дело обстоит именно так. Даже Чикатило, несмотря на всю омерзительность совершенного им, постоянно возвращается к разговору о том, что совершенное связано с его мечтой.

Только этим и ничем другим может быть объяснено то, что в момент садистских убийств Чикатило воображал себя партизаном, которому приказали взять языка. Вспомним, что книги о партизанах были особенно любимы им в детстве. В материалах психиатрической экспертизы упоминается, что он во всех случаях говорил своим жертвам «…весьма знаменательную фразу — «я отведу тебя к начальнику отряда», после чего и начиналось дикое насилие».

На деле, конечно, эти слова были своего рода издевательством над прежней его мечтой, частью которой был образ партизан, изощренным способом отречения от мечты и ее разрушения. Неосознанного, вероятно, для самого Чикатило. И осуществляемого с помощью той заложенной в нем силы, которая была предназначена для воплощения мечты в жизнь.

Зло, явленное нам всем через Чикатило и не только через него — это совсем не то же самое, что может творить личность, сознательно согласившаяся жить по анти-нормам и анти-ценностям постсоветского общества. Эта личность не обладает настоящей силой, потому что у нее нет идейности. У нее подавлена специфическая чувствительность, которая позволяет получить настоящую силу. Она обладает только социальной оформленностью, хищностью в пределах социума.

Здесь же мы имеем дело со зверем, наделенным всеми возможностями человеческого разума и обращающим все эти возможности ко злу.

Убежден, что во многих случаях путь к этому человеческому злу маячил и маячит перед той частью нашего поколения, которая была обозначена как люди с мечтой. Потому что тот, кто обладает сущностным «Я», обладает, во-первых, силой. А во-вторых, возможностью это сущностное «Я» перевернуть. И эта перспектива имела значение в метаниях между преобладанием сущностного «Я» и социального «Я» в описанном примере человека с мечтой.

Социальное «Я» у человека с мечтой, как правило, характеризуется неполноценностью. Почему это происходит, мы обсуждали. Он настроен конфронтационно по отношению к социуму и становится белой вороной.

В каких-то случаях он может долго так существовать, сохраняя как бы подмороженный доступ к мечте и, соответственно, к силе. Но в других случаях он чувствует, что сила эта может соединиться с его неполноценностью. Не понимая толком, что стоит за этим, он этого боится. Он начинает ненавидеть эту силу, отвергать ее, и тем усиливает неполноценность.

Выходом из этой ситуации может быть только борьба за воплощение мечты, потому что неполноценность можно устранить только в этой борьбе. Искать способ воплотить мечту там, где она возникла, в том социуме, который наличествует — вот единственный путь для человека нашего поколения. Социальное «Я» может быть умалено, хотя и только по мере того, как на его месте возникает другое социальное «Я», потому что нормы и ценности не могут исчезнуть, а могут только быть заменены на другие нормы и ценности.

Только борьба за обретение мечты, обретение дела жизни может быть альтернативой фантазиям и превращению в монструозную личность, построенную на анти-нормах и анти-ценностях.

И если может быть создано лучшее общество, в котором анти-норму и анти-ценность заменят такие нормы и ценности, которые дают человеку пространство для настоящей мечты, любви и творчества — то только в борьбе.

Красная Весна. Продолжение следует...

Молодежи с большой мечтой нет места в современной России
Первая часть, Вторая часть, Третья часть, Четвертая часть.

Некоторые из моих сверстников острее переживают пустоту постсоветской жизни, ее бессмысленность. С одной стороны, их нежелание оформлять себя в этой жизни доходит до степени острой несовместимости, а с другой — есть жажда поиска чего-то крупного, подлинного, что фатальным образом в сегодняшней жизни отсутствует. Настоящей любви. Настоящего испытания. Настоящего братства. Бога. Подлинного возрождения страны. Возможности жить так, как жили великие предки. Мечты, которая может придать смысл всей жизни.

Христианство говорит об «искре Божией» в каждом человеке. Психология в лице своего выдающегося представителя Виктора Франкла говорит о том, что долг каждого человека — искать смысл и что он может быть найден в любой ситуации. Франкл обнаруживал у огромного количества людей и особенно у американской и европейской молодежи невроз отсутствия смысла, или логоневроз, как он его называл — и помогал его преодолевать.

Человеку свойственно искать смысл, и верить в человека можно только признавая, что на каком-то уровне в каждом есть устремленность к какой-то мечте, придающей смысл жизни. И какой-то внутренний центр, в котором эта устремленность живет.

Но часто работа этого центра не проявляется или проявляется столь слабо, что не становится фактором, влияющим на человеческую судьбу. Он не улавливает чего-то, что человек должен уловить, чтобы по-настоящему мечтать.

Используя техническую метафору, можно сказать: то, что он улавливает, не достигает порогового значения. Это как со светом или звуком — если они не имеют достаточной интенсивности, то человеческие органы зрения или слуха вовсе их не регистрируют. Только в нашем случае дело не в слабости самого света — такого света, дающего смысл человеческой жизни, очень много в мире. Дело в том, что глаз закрыт или сам человек прячет его от света. Конечно, и закрытый глаз может увидеть свет, но для этого свет должен быть усилен до предельной степени.

Состояние человека с фантазиями есть, в сущности, состояние прячущегося человека. Да, главным образом он прячется, как говорилось выше, от необходимости взрослеть в имеющейся реальности. Но это не всё. Он также прячется и от возможности обрести настоящий смысл жизни. Конечно, если возникнет особая ситуация — катастрофы, войны, тяжелого испытания, резкого ухудшения условий жизни, необходимости сделать выбор, затрагивающий самые основы его существования, — он больше прятаться не сможет. Это и есть ситуация, когда закрытый глаз тоже что-то видит. Возникает «встреча с собой», человек понимает, где фантазии, а где реальность, и может их отбросить.

Если же ничего подобного не происходит, то теоретически можно прожить в фантазиях всю жизнь.

Но если переживание отсутствия смысла острее, то фантазий недостаточно. И человек начинает искать то ли настоящих глубоких отношений с другими, то ли каких-то испытаний, дающих вкус жизни на губах, то ли пути к Богу, то ли возможности решающим образом воздействовать на политическую реальность и повернуть идущий процесс.

И не может найти.

Потому что ничего более несовместимого, чем подобные устремления и современная постсоветская реальность, не существует. Эта реальность организована так, чтобы вытеснить, полностью исключить любовь, честь, благородство, самопожертвование, то есть все черты настоящего человека, позволяющие ему быть свободным. Эти черты, и любовь в первую очередь, принято подвергать осмеянию, иронии или, по меньшей мере, глубокому сомнению.

Сам ищущий как член общества и во многом продукт этой реальности страшно отчужден от религиозной и любой другой традиции, истории, плохо образован и раскультурен.

Двумя описанными ранее случаями не исчерпывается всё, что касается нашего поколения. Вот третий случай, который, хотя похож на первый, но всё же отличается — человек с мечтой.

Очень важно, что он, с одной стороны, продукт социальной реальности, как и любой человек, если только он не растет в лесу со зверями — но тогда он и не становится вполне человеком. То есть он, этот человек с мечтой, как и человек с фантазиями, как и все остальные, впитывает до какой-то степени антинормы и антиценности — ровно до той степени, до которой это необходимо, чтобы учиться, работать, общаться в пределах социума, построенного на антинормах и антиценностях.

С другой стороны, он носит в себе нечто высшее — эту мечту, которая решающим образом противоречит всему строю реальности, находится с ней в отношениях глубокой тканевой несовместимости.

С раннего возраста он испытывает сложное переживание, связанное с тем, что он не находит в социальной жизни, среди сверстников чего-то самого существенного, самого главного. Это порождает трудности в коммуникации и социализации. У человека с фантазиями тоже есть трудности в социализации, но они, во-первых, возникают гораздо позже — тогда, когда надо окончательно повзрослеть, определиться, чем будешь заниматься в своей жизни. А во-вторых, они им самим не рассматриваются как трудности — он просто не считает нужным определяться.

Совсем другой случай — человек с мечтой. Он сразу становится белой вороной.

Нестандартные интересы, которые он проявляет, в том числе, например, и высокий интерес к учебе, выводят его «за круг» тем, которые широко обсуждаются сверстниками — ему не очень интересно с ними, а им не очень интересно с ним. Он может найти кого-то похожего на себя и построить какую-то плотную коммуникацию, но это не отменяет переживания фундаментальной неустроенности.

Происходит это потому, что такое переживание может отменить только борьба за приближение мечты к исполнению, а этому препятствует, во-первых, весь строй социума, а во-вторых — и это главное — недооформленность, смутность самой мечты. Человек ищет чего-то крупного, чего нет в наличной реальности, но чего в точности он ищет и как этого можно добиться — это ему самому трудно понять. Это порождает неуверенность в себе.

Человеку надо утвердиться в социуме, но в силу обладания мечтой он настроен по отношению к социуму конфронтационно.

Он может разрешать это противоречие, во-первых, через неокончательность социализации. Он «бегает» от социума, от устойчивого пребывания в сообществе, что выражается в постоянных перемещениях по стране и миру. Либо маргинализируется и люмпенизируется, то есть существует без устойчивого рода занятий, что сопровождается жизненной неустроенностью, диковатостью.

Во-вторых, он разрешает противоречие с социумом через фантазии, в которые он прячет свою мечту.

Он всегда прячет свою мечту для того, чтобы не вмешивать ее в свои реальные социальные действия, сохранить ее чистоту, незапятнанность, защитить ее от осмеяния. Раньше или позже он привыкает к тому, чтобы напрямую не показывать ее и не говорить о ней, в лучшем случае — в каких-то особых случаях и с особыми людьми. Мечта оказывается помещена в контейнер, находящийся глубоко внутри человека. С течением времени ее становится всё сложнее достать оттуда.

Контейнер оказывается окруженным оболочкой из фантазий, которые формируются у человека с мечтой так же, как и у человека с фантазиями. Они снимают остроту его конфликта с миром и замещают воплощение его мечты в реальность, которое ему не удается. Они становятся моделью себя, «как если бы я жил в соответствии со своей мечтой». Той защитной оболочкой, под покров которой мечта скрывается от негативных воздействий мира.

Это помогает как-то утвердиться в социуме. Фантазии не обладают бескомпромиссностью, характерной для мечты, не побуждают к реальной борьбе. Социум в тысячу раз легче примет того, кто будет воображать себя революционером или декабристом, чем того, кто будет заниматься реальной подготовкой восстания.

Но фантазии у человека с фантазиями, то есть у самого типичного представителя нашего поколения, и фантазии у человека с мечтой различаются.

В первом случае они замещают взросление и выдвигаются на главенствующую роль в жизни. Человек с фантазиями, который смутно, невнятно ощущает, что не хочет вписываться в реальность, превращая себя в монстра, и заменяет это фантазированием, чувствует себя в своих фантазиях достаточно комфортно. Он может очень долго жить, воображая себя кем-то, кем он не является, планируя что-то, что не будет выполнено, и так далее. Он готов прожить так всю жизнь.

Но человек с мечтой не чувствует себя комфортно в фантазиях, поскольку он вообще не может комфортно себя чувствовать в условиях своего конфликта с миром. Фантазии поддерживают его, но не могут до конца удовлетворить. Он и пребывает в фантазиях, и ищет всё время чего-то большего. Если фантазии могут быть сносной заменой взрослению, то они являются негодной заменой исполнению мечты.

Человек с фантазиями просто фантазирует, причём в основном о себе и для того, чтобы придать себе какое-то значение. Человек с мечтой тоже фантазирует, но для того, чтобы не потерять дорогу к своему идеалу, для того, чтобы хотя бы суррогатным образом связать его с жизнью, с повседневностью, в то же время защищая его от разрушительных воздействий этой повседневности. А повседневность, окружающая среда всё время посылает ему один импульс: «Расслабься, живи как все».

Противоречие между необходимостью утвердиться в социуме и мечтой превращает человека с мечтой в двухполюсного человека, своего рода гантель.

На одном полюсе этой гантели находится его реальное социальное «Я», которое выражает устремления, соответствующие усвоенным антинормам и антиценностям постсоветского общества. И в то же время — состояние белой вороны и конфликтное отношение к реальности.

На другом полюсе гантели находится его сущностное «Я», формируемое его мечтой, находящейся в контейнере. Это сущностное «Я» противопоставлено миру. Оно существует в отрыве от его конкретного каждодневного поведения и странным образом хранит в себе возможность другого поведения, других норм и принципов.

Гантель не означает окончательной диссоциации личности, ее расщепления на две независимые половины. Они сцеплены специфической внутренней логикой, часто невротической. Человек знает про себя, что он чем-то отличается, что в нем есть какой-то запрос, что этот запрос, может быть, важнее всего, что всё остальное не так важно. От настоящего смысла и вида этого «всего остального», то есть от своего реального социального «Я», человек защищается в большей или меньшей степени, признает его лишь частично, снижает его значение, степень его оформленности. И ищет какой-то возможности найти приложение своей мечте, хотя бы в фантазиях.

Две части гантели вовсе не находятся в равновесии. Работает марксистский закон «бытие определяет сознание». То, как человек ведет себя в социуме, постоянно формирует и меняет его. Поэтому социальное «Я» постепенно начинает преобладать над сущностным. Когда эта ситуация достигает критической точки и начинает угрожать самому существованию сущностного «Я», возникает духовный кризис. Сущностное «Я» создает особый страх, который можно было бы назвать страхом духовной смерти. Вместо страха может быть тоска, опустошенность.

Энергия деятельности покидает человека, он ослаблен. Он в большей или меньшей степени уходит из той социальной жизни, которую вел. Социальное «Я» умаляется, восстанавливается равновесие между ним и сущностным «Я». Затем процесс может повториться, если равновесие снова будет потеряно.

Иногда устанавливается парадоксальное равновесие, и человек может долго существовать в виде гантели. Это может произойти, если он занимает в социуме какую-то пограничную позицию — его работа или социальная группа, в которой он существует, поддерживает фантазии, как-то связывающие его с мечтой (например, он занимается наукой в научном институте, сохранившемся с советского времени).

Рассмотрим пример, в котором есть место всему тому, что отличает человека с мечтой.

Молодой человек в постсоветской Москве с подростковых лет переживал сопричастность божественному и ходил в церковь. И мечтал о любви — настоящей, чистой, понимаемой как передача всего себя в дар возлюбленной. Хороших и глубоких отношений со сверстниками у него не складывалось.

В возрасте 19 лет он встретил ту, к которой обратились его чувства. Однако у него было твердое ощущение, что если он прямо скажет об этих своих чувствах и устремлениях самой возлюбленной, то встретит непонимание, и его надежды будут обмануты — потому, что она этих глубоких чувств не сможет оценить. Иначе говоря, если откроется, то получит удар. Тогда он вместо реальной девушки создал в своем воображении фантазию о ней же, но завоеванной им и наделенной ответной глубокой любовью к нему.

Спрятав таким образом мечту в контейнер и создав оболочку этого контейнера в виде фантазии, он начал усиленно «вписываться в социум», действуя по тому сценарию, который социум предлагал ему как противоположность подлинной любви. Отрицая свои прежние устремления, в которых он обманулся, отрицая свое сущностное «Я», он поставил себе задачу стать самым успешным «соблазнителем» и добиться максимального счетного количества отдавшихся ему девушек. Подчеркну — он стал героем «отношений без обязательств», в глубине души сохраняя искания Бога и идеал подлинной любви. А примиряла то и другое фантазия, согласно которой он на пути «отношений без обязательств» в какой-нибудь момент найдет свою любовь, подобную той, которая могла бы быть, той самой первой, неудавшейся.

Однако работал принцип «бытие определяет сознание». «Забывшись» в процессе «соблазнительства», он через два года соблазнил девушку, к которой сам не испытывал ничего серьезного. Для нее он был первым мужчиной, и она полюбила его, а он рассматривал ее только как свой главный успех на пути соблазнительства. Перед ним открылась дорога к формированию монструозной личности. Впереди были другие девушки, чьи первые чувства были бы обмануты таким или более жестоким образом, а за этим могло последовать еще нечто гораздо более низкое. Социальное «Я» стало перевешивать сущностное «Я», и связь с мечтой, которая находилась в контейнере, ослабела.

Тогда он в панике остановился. Эта ситуация «последнего теста» на то, способен ли он отбросить те сокровенные мечты, которые могли бы придать смысл всей его жизни, изменила всё, создавая ситуацию духовного кризиса. Главным двигателем духовного кризиса стал страх.

Страх привел к разрушению отношений с этой девушкой, а вместе с отношениями разрушению, хотя и не окончательному, подвергалась личность, то есть социальное «Я». Возникли острые, образно переживаемые ощущения потерянности, утраты почвы под ногами. Фантазии о том, что было бы, если бы первая несостоявшаяся любовь состоялась, резко усилились.

Коварство подобных состояний заключается в том, что без специальных условий они не имеют никакого окончательного разрешения: поскольку человек продолжает жить в социуме, в котором всё течет в противоположную сторону по отношению к его мечте, то социальное «я» не может не восстанавливаться. Оно восстанавливается, конечно, не в том виде, в котором оно было до кризиса. Но внутренний конфликт рано или поздно всё равно возобновляется.

Прошло два года после кризиса, и человек стал отказываться от ценности своих юношеских идеалов, говорить о том, что его первая любовь была сплошной фантазией, что необходимо полностью отказаться от подобного рода фантазий, завести семью и зажить той жизнью, которой живут все вокруг. При этом он продолжал писать музыку о любви и как бы подспудно искать чего-то.

Наконец, он снова полюбил. На этот раз чувства, подлинные, бескорыстные, получили какое-то оформление. Он долго пытался построить отношения, которые разделялись государственными границами, и был готов идти на большие жертвы ради этого — в том числе на то, чтобы свернуть свою жизнь в России и переехать к возлюбленной. Но время показало, что чувства по сути безответны.

Маятник опять качнулся. Возник соблазн обратить силу, полученную в ходе реализации сущностного «Я» в любви, в отдаче себя другому на то, чтобы снова специфическим образом вписываться в социум, обращая к нему худшую часть себя, некую изнанку — вписываться на этот раз по-серьезному, без юношеских мелочей. Прошло совсем немного времени, и снова проснулся страх с его чертами тяжести, тотальности.

Но если социальное «Я» усиливается неотменяемо и неизбежно, то может ли каким-то образом усиливаться сущностное «Я»? Этот вопрос носит, безусловно, ключевой характер.

Оно, безусловно, может усиливаться и в итоге даже одерживать верх над социальным «Я», создавая в итоге новое социальное «Я», соответственно себе. Это новое социальное «Я» основано на иных нормах и ценностях, которые хранит в себе в свернутом, неактивном виде сущностное «Я». Такое социальное «Я» находится уже в единстве с сущностным «Я», и становится возможным формирование целостной личности, осуществляющей борьбу за исполнение своей мечты.

Однако это возможно лишь в том случае, если личность сталкивается с жизненным опытом или с переживанием такой силы, которая превозмогает силу личности в том виде, в котором личность существует. То есть, пользуясь нашей технической метафорой, в ситуации значительного увеличения интенсивности света, бьющего в полузакрытые глаза.

Что это может быть за ситуация? Это может быть резкое изменение условий жизни, которое вынуждает человека надолго мобилизоваться, угрожая ему жизненным крахом в том случае, если он не сможет этого сделать. Это может быть потрясение, обнажающее несостоятельность социального «Я» (например, надо проявить какие-то качества, чтобы помочь близким, а человек оказывается на это не способен). Это может быть трансцендентирующий опыт или так называемые пороговые состояния. В литературе описано много примеров того, как порой неожиданно и без конкретной причины в жизни человека возникают глубокие духовные переживания, мистический или околомистический опыт, который подталкивает личность к самоопределению. Говорю об этом не потому, что являюсь апологетом подобного опыта или эзотериком. А потому, что мне известны примеры подобного рода, относящиеся к нашему поколению.

В любом случае, необходимо задействование чего-то, находящегося за пределами обыденного социального существования. Только так сущностное «Я» может реализоваться в условиях социума, который этому противодействует, причем противодействует тотально — по факту того, что он сформирован на отрицании всякой мечты в пользу потребительских вожделений. Если сущностное «Я» начинает реализовываться, человек меняется, становится гораздо сильнее.

Вернемся теперь к примеру, который мы обсуждали выше.

Когда в очередной раз в жизни этого человека возник страх потери своей мечты, потери себя, у него произошло несколько встреч — не совсем обычных, не повседневных. В этих встречах — сначала с одним человеком, а затем и с чем-то нематериальным — он столкнулся с силами, намного превосходящими его собственную силу. Это потрясло его и вызвало в нем колоссальную внутреннюю борьбу, завершившуюся переживанием очищения. В ходе которого этот человек обрел твердую, действительную веру в Бога. Сущностное «Я» оформилось и началось его постоянное и необратимое воздействие на социальное «Я». Человек стал жить по-другому.

Я привел эту историю в полноте и подробности, потому что только так и можно разъяснить непростую коллизию человека с мечтой. Она видна по-настоящему только в обозрении всей его жизни.

Хотелось бы оговорить еще один важный момент.

Когда сущностное «Я» получает возможность реализоваться и начинает формировать социальное «Я» из себя, открывается путь к тому, чтобы превратить гантель в целостность. Но трудно до конца интегрировать личность вне какого-то социального пространства, организованного иначе, чем всё окружающее общество, на иных принципах — хотя бы на уровне небольшой сплоченной группы, интегрированной именно своими сущностными устремлениями, своей мечтой и способной работать во имя этого, а не во имя удовлетворения потребительских вожделений. Вопрос о формировании таких групп в нашем обществе тесно связан с вопросом о судьбе нашего поколения.

Зафиксировав это, вернемся на шаг назад и подойдем к человеку с мечтой с другой стороны, чтобы увидеть в нём еще нечто.

Первая часть

Зачем была нужна перестройка?

Переход к рыночной экономике был решением номенклатуры, переставшей верить в коммунизм и отрекшейся от него, поскольку был для нее лучшим и единственным гарантированным способом сохранить власть. Это и произошло — советская элита большей частью перешла в элиту постсоветской России и стран СНГ.

Лишь часть ее беспокоилась о том, чтобы Россия стала частью Запада, чтобы население России жило так же, как европейское. Большая же часть ее хотела стать частью Запада сама. Жить, как на Западе. Иметь собственность на Западе. Это как минимум. А как максимум, хотела ощущать себя частью западной элиты, быть с ней на равных.

Она стремилась превратить власть в собственность и обогатиться. Закрепить за собой то, что было партийными привилегиями на период пребывания на соответствующих постах (машины с водителем, дачи и так далее), а затем и получить гораздо больше. Во имя этого она разрушала Советский Союз, существование которого было оплачено огромной ценой, кровью и потом нескольких поколений. Подчеркну еще раз — разрушала сама, сознательными действиями, и по-другому разрушить Советский Союз было невозможно.

Однако для населения были выдвинуты лозунги, искажающие смысл происходящего вплоть до прямо противоположного. Ельцин, стремившийся закрепить свои привилегии, превратить их в собственность (о чем он лично сообщил в своих мемуарах), развернул широкую кампанию против партийных привилегий, которая была главным секретом его невероятно возросшего рейтинга. Почему это было так?

Потому что все хотели сами получить привилегии. Имелись в виду именно потребительские привилегии: где живут, что кушают, на чем ездят. Вот образец наглядной агитации 1990 года:

Вершки — кофе «Якобс», западные медовые конфетки и прочее — это то, чем несправедливо обладала партия. Простой же человек получал суп и лимонад. Отобрать у номенклатуры кофе «Якобс» — вот что стало политическим острием момента.

Самые широкие слои населения СССР клюнули в тот момент на приманку западного потребительского благополучия, и если бы не это, они не дали бы разрушить Советский Союз. Толпы, выходившие на улицу, выступая против КПСС и за Ельцина, объединялись по-настоящему именно этим вожделением, направленным на потребительское благополучие. Хотя объединение сразу стало проблематичным, потому что каждый хотел утоления своего личного вожделения.

В Советском Союзе средняя норма потребления была вполне обеспечена для всех, и существовали общественные фонды потребления (субсидирование цен продуктов питания, субсидирование отдыха граждан, бесплатное образование, бесплатное здравоохранение, бесплатное жилье). В денежном выражении в пересчете на душу населения помесячно эти средства превышали заработную плату. Значит, речь шла вовсе не о том, что не хватало еды и одежды, не было жилья или денег на транспорт, позволяющий перемещаться из точки в точку (всё это, наоборот, касается часто сегодняшней России). Дело было именно в вожделении, в специфической алчности, которая требовала не просто одежды, а западной модной одежды, не просто еды, а разнообразной, изысканной еды и так далее — алчности к буржуазному образу жизни. Так же, как элита захотела стать западной элитой, так широкие массы населения захотели стать буржуа, но не по сути, конечно, а по форме, по типу потребления.

Речь идет не о том, что нельзя желать разнообразного питания. Дело не в этом, а в том, что буржуазное потребление поставили выше государства, выше судьбы народа. На словах, конечно, всё было более красиво. Говорили о демократии, о правах человека. Может быть, кто-то действительно стремился именно к этому. Но есть много подтверждений тому, что не это было главным.

Во-первых, взлет политической популярности Ельцина, как уже упоминалось, был связан с кампанией против привилегий партии, которые понимались чисто потребительски, а не с идеями демократии.

Во-вторых, если была бы действительно нужна демократия, то политическим фокусом стали бы ее институты: выборы, многопартийная система, конституция, парламентаризм. Эти вопросы обсуждались, но они обсуждались не в свете привлекательности западной политической системы, а в свете омерзительности советской. Внимание было сфокусировано на том, что у нас чего-то нет, и что то, что у нас есть, очень порочно, а не на том, что именно надо построить. Главная задача, которую поставил перед собой перестроечный актив (имею в виду здесь и СМИ, и массовку, выходившую на улицы, и наиболее одиозных сторонников перестройки в элите) была не в том, чтобы построить нечто новое, а в том, чтобы снести то, что есть.

Эти люди не были французскими буржуа, мечтавшими о свободе, равенстве, братстве. Эти люди были мещанами, которые ненавидели советское государство за то, что оно не давало им удовлетворить свою потребительскую алчность. «Дай» — вот то слово, которое повисло у них на устах. Это нашло красноречивое выражение на одном из тогдашних плакатов:

В-третьих, события, последовавшие за крушением Советского Союза, быстро показали, что вместо институтов свободы и равенства в правах возникает чудовищное социальное расслоение и бесправие. Аферы, разграбление предприятий и массовые увольнения, сопровождавшие приватизацию, неплатежи зарплат и пенсий, быстрое обеднение и обнищание людей, рэкет и беспредел банд, вкусивших от вседозволенности, спайка между этими бандами и правоохранительными органами, проникновение этих банд во власть и произвол власти по отношению к населению. Довершением же всего стал расстрел Верховного Совета страны в 1993 году, который представлял собой вопиющее нарушение норм всякой демократии, попрание ногами всякого права. Закон и право были в тот момент на стороне Верховного Совета.

Однако, как мы знаем, население страны слабо реагировало на наступившее бесправие и практически совсем не отреагировало на решение Ельцина о роспуске парламента, которое нарушало Конституцию. Лишь несколько тысяч человек пришли на защиту «Белого дома». Сотни других рассматривали расстрел «Белого дома» с Арбатского моста, как увеселительное зрелище. Миллионы же смотрели телевизор, где кадры расстрела сопровождались воем бывших «демократов», требовавших скорейшей расправы над защитниками парламента. Они поддерживали происходящее тихо, так же, как до этого тихо поддерживали события 1991 года. В преддверии расстрела парламента многие москвичи уехали из Москвы, чтобы не нарушать свой комфорт, находясь поблизости от расправы, но были, конечно, внутренне солидарны с нею.

Итак, с политической точки зрения перестройка была атакой мещанства, потребительского вожделения и обывательщины на государство, атакой такой силы, что государство оказалось сметено. Вожделение, алчность владели умами и сердцами, выводили на улицы активных сторонников перестройки, диктовали способ поведения пассивным ее сторонникам.

Но утверждение вожделения сопровождалось разрушением смысловой сферы человека. И здесь мы переходим от политической сущности перестройки к духовной.

В духовном смысле перестройка была связана с отречением от истории и покаянием.

Всю мощь средств массовой информации элита, желавшая обрушить управляемый ею СССР, бросила на то, чтобы внедрить в массовое сознание самые мрачные мифы о советской истории, превращающие ее в бессмыслицу, абсурд. Чтобы сказать обществу: «Всё гораздо хуже, чем вы думали». А средства массовой информации — газеты, радио, телевидение — тогда имели гораздо бо́льшую силу, чем ныне. Люди им доверяли и верили.

В партийной печати, на контролируемом партией телевидении были в массовом порядке дискредитированы советские лидеры, советские символы, советские герои. Было сказано, что Зоя Космодемьянская страдала пироманией и поэтому поджигала мирные советские деревни. Что Ленин — не более чем немецкий шпион. Что это Сталин хотел напасть на Гитлера, а Гитлер только защищался.

Пошла речь о покаянии, о том, что вся наша история — это нечто такое, за что надо будет каяться — долго, страшно, без надежды на скорое прощение и избавление. Твердо признавая, что каждый несет ответственность за страшное злодеяние, имя которому — Советский Союз. «Земля та да будет пустынею за вину жителей ее, за плоды деяний их» — так было сказано на одном из плакатов.

Почему это стало так нужно? Потому что нельзя было разрушить Советский Союз, не разрушив коммунизм. Население СССР, хотя и было существенно омещанено и охвачено потребительскими вожделениями, ценило завоевания и победы, достигнутые в советскую эпоху под коммунистическим флагом, и в существенной своей части сохраняло какую-то связь с коммунистическими смыслами. И поскольку в настоящем, зараженном мещанством, во второй половине 80-х годов, эти смыслы уже трудно было разместить, то их размещали в прошлом. В прошлом было нечто священное. Сегодня священный смысл сохраняет только Великая Победа, а тогда таких священных смыслов было гораздо больше — Октябрьская революция, Ленин, Гражданская война, коммунизм как таковой.

И вот эти священные смыслы надо было уничтожить с помощью концепции покаяния, превращающей советскую историю в нечто инфернальное. Тема покаяния разрабатывалась серьезными специалистами-психологами — некоторые плакаты производят глубокое впечатление и сегодня. Приведу один из них. Он создан по мотивам песни, написанной комсомольцами Киевских главных железнодорожных мастерских в 1922 году — «Наш паровоз» (обращаю внимание — не партийными идеологами, не большевиками, а простыми рабочими мастерских). В ней они прославляют героев Гражданской войны («тех, кто наступал на белые отряды») и передают свое вдохновение коммунистическими идеями («Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка»).

На перестроечном плакате смысл песни искажен до противоположного и соотнесен с образами смерти, могилы.

Разве не ясно, что такой плакат уничтожает значение деятельности тех, кто написал эту песню, а также миллионов подобных им, которые жили, работали, совершали подвиги в тот период? Значение этого плаката заключается в том, что они жили и умерли зря.

Тот период, когда они жили, действительно, трагически отразился на судьбах многих людей: умерших от голода, репрессированных. К сожалению, подобное было во многих странах в поворотные периоды истории. И во многих странах число жертв таких периодов было больше, чем у нас. Можно и нужно не забывать об этих жертвах.

Но никогда и ни в коем случае нельзя правду о том, что было, подменять нагнетанием инфернального ужаса. Говорить народу, что всё, сделанное им и всё то, ради чего он это делал — было какой-то нелепой, роковой, страшной ошибкой. Это убеждение равносильно отречению от своих предков, которое в тот момент и произошло.

Программа покаяния, безусловно, стала самой страшной частью перестройки. Уничтожая то, что было священно, она подводила общество к тому, что потребительские вожделения имеют абсолютное значение, потому что на самом деле всё всегда и определялось только ими. Что люди всегда и везде в истории хотели только одного — потребительского изобилия и комфорта. А идеологии специально создавались для того, чтобы лишить их этого изобилия и комфорта в пользу некоторой узкой группы, которая предлагает эту идеологию. Что коммунизм — это кусок колбасы, который посулили народу и обманом присвоили себе.

Что, наконец, Советский Союз — не единственное уродливое создание русского народа, что русский народ всегда создавал кровавые, жестокие государства, потому что всегда занимался не потреблением и комфортом, а какими-то безумными имперскими амбициями, и страдал из-за этого.

Эта идея довершала создание у русских комплекса исторической и национальной неполноценности. Приняв этот комплекс в себя, русское население национальных республик — и на территории РФ, и в тех частях СССР, которые стали отдельными странами, — незадолго до того бывшее очень уважаемым, служившее локомотивом развития в этих республиках промышленности, науки, инфраструктуры, стало гонимым, беззащитным, слабым.

В одной из работ середины 90-х годов был характерный пассаж, выражающий итог перестройки гораздо лучше, чем рассуждения об экономических или даже политических изменениях. «Если характеризовать российское общество как некую гиперличность, то сегодня можно достаточно уверенно говорить о следующих его чертах: слабое физическое и психическое здоровье, низкий уровень профессионализма и трудолюбия, привычка к патернализму, необязательность и безответственность, деформированная система ценностей, мифологизированность сознания, агрессивность, привычка к образу врага, рудиментарное правосознание и вороватость». Эти черты проявляются «в перманентном подавлении обществом интеллектуальных начал, в извечной охлократичности, в иррационализме и фанатизме, в отсутствии всякой потребности в демократии… за всю свою историю Россия не родила личности масштаба Аристотеля, Евклида, Леонардо да Винчи, Декарта, Эйнштейна, Виннера, и такой список можно было бы продолжить. Впереди — историческая обречённость, финишная прямая тотального саморазрушения… Россия — не Восток и не Запад, а Россия — урок Востоку и Западу».

Программа покаяния оказала колоссальное воздействие на массовое сознание. Люди были приведены к той мысли, что если нет ничего священного, если нам как народу нечем гордиться и не за что себя уважать, а всё на самом деле определяется потребительскими вожделениями, то и не надо их сдерживать, а надо только реализовать их в полной мере. Появилось расхожее выражение: «без кайфа нет лайфа». Под этим лозунгом и началась постсоветская жизнь.

В христианстве подобные трансформации всегда оценивались как духовное падение человека. С духовной точки зрения перестройка есть падение, в котором участвовало почти всё общество. Все, кто принял покаяние в себя и не воспрепятствовал разрушению государства, надеясь завтра увеличить собственный достаток —они не увеличили его. Это была классическая христианская ситуация соблазна дьявола.

Тот, кто соблазнился, и, пойдя за соблазном, отрекся от себя, в итоге остается ни с чем. А всё материальное благополучие достается тому, кто соблазняет. Так и произошло в 90-е годы. Благополучие получила советская элита и связанные с ней коррупционными отношениями полукриминальные элементы с советских предприятий. А также бандиты, у которых было достаточно наличных денег, чтобы купить собственность.

Перестроечная мечта широких масс населения о буржуазной потребительской жизни не сбылась. Наоборот — массы потеряли то потребительское благополучие, которое имели в СССР, и оказались ввергнуты в бедность, а многие — в нищету.

В 2000-е годы меньшинство получило кое-что из потребительских благ — типа возможности ездить на заграничные курорты или отремонтировать квартиру в буржуазном стиле. Для этого меньшинства путинский период стал сбывшейся мечтой перестройки. Когда говорят про «тучные годы», имеется в виду именно это. Часто эта категория населения (находящаяся, повторяю, в меньшинстве, но имеющаяся!) не сожалеет о развале Советского Союза и не испытывает разочарования по поводу своих надежд в период перестройки. А напротив — считает, что «всё удалось» и довольна тем профитом, который она получила в результате растаптывания советских идеалов и разрушения страны. Конечно, в основном всё это происходит в крупных городах и прежде всего в Москве.

Отсюда. Продолжение следует...