Однажды дед Солин в ушанке и валенках колол дрова. Вечер был теплый и душный, мошки толкались столбом.

На завалинке сидели старухи, отмахиваясь ветками от комаров, и подтрунивали единственного “жениха” в деревне. И только Егориха пропела: “Паршивый поросенок и на ПетровкИ зябнет”, а Мотя Дергачева добавила: “Крови нет, говно не греет”, как дед Солин взмахнул топором, и зимняя шапка свалилась, топор слетел с топорища и, зловеще блеснув, острым углом воткнулся в лысую голову нашего реликта, прямо в самую середку. Дед Солин замер, полусогнув ноги, топор торчал в голове, как петушиный гребень, руки еще сжимали пустое топорище. Старух как ветром сдуло с теплой завалинки. Как проворные мышки, две из них вскарабкались по приставной лесенке прямо на чердак, не успели бы вы и бровью моргнуть, они уже кубарем скатились и “легче птичек” подлетели к своим товаркам, окружившим деда со всех сторон. В руках у них были клочья грязной паутины. И здесь бы вам посчастливилось наблюдать деревенскую операцию во всей феноменальной простоте.

Выдернув из рук старика злополучное топорище, две жилистые бабки зажали его под локотки, а самая решительная, схватив топор двумя руками, с хрястом вырвала его из бледного черепа и с размахом швырнула в крапиву. Все увидели аккуратную ранку, она медленно заполнялась темной кровью. Старухи, не теряя времени на медицинские прения, схвативши прутики, стали забивать в нее клубки паутины. Упихнув всю охапку, встряхнули рваную шапку, водрузили на место и завязали веревочки. Крови не пролилось ни капли. Вся трепанация произвелась без единого звука, как в немой киноленте. Дед Солин кротко вздохнул и в сопровождении женского конвоя тихонько двинулся в свою конуру. Через пару дней он уже охальничал, задирая бабок: “Все вздор, все пустяки, я старого закала кочерга”. Охотно снимал шапку, показывая свою рану. Она выглядела красиво и скромно, как у гениального Малевича: на полированном левкасном поле, цвета слоновой кости, черный супрематический треугольник.