В этом кабинете время текло иначе, все в нем жило прошлым. Тяжелая старая мебель, выцветшие фотографии на стенах, чуть приглушенный свет. Я никогда не мог в нем расслабиться, потому что на площади в девять квадратных метров зачастую ты оказывался рядом с убийцами, проходящими лечение.
Вот и сейчас еще десять минут назад здесь стоял двухметровый мужик, весом килограммов в 120, медленно, растягивая гласные рассказывал о том, как он пошел на поправку и больше не нуждается в принудительном лечении, голоса ушли, таблетки дали результат. А я смотрю в его пустые глаза, висящие плетями руки, и мне не по себе. "Раскидает нас как кутят", - думаю. А старичок доктор, словно предугадав мои мысли, лишь улыбается мне сквозь толстые линзы очков. Но ничего не происходит, выслушав мнение присутствовавших и заключение врачей, лечение продлено еще на полгода. А мы еще некоторое время беседуем с коллегами.
Доктор шутит, в свои семьдесят с хвостиком он остроумен, легко и живо рассказывает о своей молодости, службе на Кубе, и вдруг он начинает говорить о войне. И становится грустно и больно.
Ребенком он оказался в концлагере (время беспощадно я могу ошибиться, но вроде бы в Белоруссии), осень, холод и голод. Он вместе с другими детьми стоит в очереди за кашей, почти "живым" кипятком. А посуды нет. Подходит очередь, и фриц с улыбкой на лице подносит половник к ладоням. Далее цитата:
- Смотрю я на него и думаю как же сейчас будет больно. Попробуйте кипяток в ладонях удержать. У меня есть выбор собрать ладошки чашечкой и терпеть, а после донести до мамы, которая заболела, истощена и не может сама стоять в очереди за едой.. или пролить и допустить ее гибель.
А дальше он нам просто показал свои ладони со следами старых ожогов.
Всякий раз, когда с экранов кинотеатров, с высоких трибун устами мальчиков Коль, печати звучат примирительные нотки с фашизмом... я вспоминаю эти ладони.