Он шел дорогами изведанными, шел путями исхоженными, тропами истоптанными. Мимо того, что прежде составляло жизнь людскую, а теперь стало развалинами безликими, изобилующими примитивными квадратами пустых окон. Шел мимо обломков зданий, руин жилых домов, мимо осыпающихся стен, мимо провисающих мостов, мимо поваленных вышек линий электропередач. Люди встречались редко. Эти несчастные выжившие бродили небольшими группами по пустошам, бродили с наступлением темноты, скрепя колёсами старых телег, в которых тащили хилый скраб. Кто-то из людей подходил к нему с просьбой. Вода, еда, что-нибудь, чем можно перемотать стоптанные в кровь ноги, но чаще просили воду. И он давал. Отдал последнюю бутылку, полную грязной речной воды, которую не на чем было вскипятить. И все-таки эта грязная вода в бутылке стоила больше всего на свете. Однажды он отдал её умирающему. Ведь все в этом мире теперь умирали. И он тоже. Некоторые, что бродили тенями по выцветшим пустошам, что слонялись в поисках органических останков по долинам смерти, видели в нём святого, другие, что сбились в хищные караваны, видели в нём жертву. И те и другие готовились прикончить его. Кто камнем, кто ржавым куском трубы. Кто ради того, чтобы вкусить его плоть, кто ради обносков и давно опустошённой фляги, кто ради этого странного золотого символа, что висел на шее. Но каждый раз его прямой стан, его устремлённый в ядерный закат взор говорил им, что не стоит трогать этого юношу. В его жестах угадывалась непреклонная воля, в его голубых глазах, цвета позабытого неба, обитала сила. Сила, питающая любое вопреки. Сжигающая любое зачем. Усмиряющая любое почему.

Как-то за ним увязалась одна безумная. Она не отставала, плелась позади, что-то стонала на выдуманном языке, непонятном даже ей. Когда сумасшедшая захромала, он остановился. Проводил её до плоского камня, где сел рядом и так просидел, пока безумная не уснула. Наутро он пропал, и она посчитала, что юноша был очередным фантомом, что так часто ей мерещились в столбах пыли, в отражениях битых стёкол, в этих линиях на ладонях. А он шёл дальше. К цели, ведомой ему одному, что глядела на него из гремящей толщи атомного заката.

Однажды ему встретились четверо на конях. Дикие лошади совсем недавно смирились с новыми хозяевами и дико раздували ноздри. Эти четверо говорили так, будто рады тому, что случилось с миром. Они шутили, смеялись, спрашивали, откуда он. Он не отвечал, а только рассматривал ожерелья из человеческих ушей на шеях у всадников. Один из них предложил подарить ему такое ожерелье. Он отказался. Тогда предложили обмен. На этот золотой символ на его шее. Выгодный обмен, сказали они. Он отказался. Тогда его избили, затем связали. Хотели даже отрезать уши, но передумали. Поставили на ноги, привязали к коню и тихо тронулись дальше, шутя и пересмеиваясь, будто бы мир жил свои лучшие дни. К ночи они дошли до горной гряды, что ещё утром лежала на востоке притаившейся змеёй. Они спешились, стреножили коней, повели пленника в одну из пещер, коих на склоне было больше, чем гнезд ласточек на обрывистом берегу. В некоторых пещерах горел огонь. Его провели через узкий лаз, вывели на середину просторной пещеры и остановили возле скачущего пламени костра. Кругом сидели люди, лица их украшали чёрные узоры, в глазах застыл могучий голод. Под сводом пещеры висели, Бог знает на чём держащиеся, кости. Человеческие кости. Четверо спешившихся прокричали в темноту имя. На свет, прихрамывая, вышел старик. Волосы его были пронизаны крохотными костями, кажется, фалангами пальцев, на шее висела человеческая челюсть, продетая через блестящую белую нитку из сплетённых воедино человеческих сухожилий. Всадник сказал, что хочет продать пленника. Старик подошёл ближе к связанному, взял того за подбородок повертел налево, направо. Сморщил брови. Спросил, где эти четверо его нашли.

На пустошах, где же ещё.

Старик сказал, чтобы его вернули туда, где взяли.

Всадники стали расхваливать молодое тело пленника, но старик только отмахнулся и снова ушёл в темноту пещеры. Один из всадников что-то стал кричать старику вслед, но со всех сторон послышался голодный рык, и трое его друзей увели глупца прочь, подальше от голодных зубов и глаз. Пленника они увели с собой. Они вновь оседлали лошадей и тронулись вдоль горной гряды, в сторону перевала, где находился один из немногих пресных источников воды.

У перевала их остановили. Колодец сторожила банда, вооруженная парой старых винтовок, несколькими пистолетами и большими ножами. Их голова встретил всадников в сопровождении охраны из трех мордоворотов и пяти рабов – молоденьких мальчиков, что расселись у ног головы, стоило ему остановиться. Всадники предложили выкупить пленника. Сказали, что тот подойдёт для гарема, как нельзя лучше. Дескать, этот белокожий юнец на многое способен.

Откуда вам знать?

Так по нему видно.

А мне видно, что он чище воды в нашем колодце, и ничего не знает о мире вокруг. Даже не хочется портить.

Всадники хотели развернуться, услышав слова бандита, но тот сказал, что много раз делал то, что не хотел. Такова его доля.

Он выдал всадникам чистую воду, по пять литров на каждого. Те стали собираться, когда голова сказал, чтобы они забрали эту штуку.

Какую?

У него на шее.

Один из всадников снял с пленника золотой символ и повесил взамен ожерелье из ушей.

Даже эта дрянь лучше, сказал голова. Но твои ушки мне нравятся больше. Он потрогал нового раба за мочку грубыми пальцами и подмигнул. Рабы захихикали. Кто-то из охраны громко сплюнул в придорожную пыль, оставив черный след на серой глади.

Всадники оставили далеко позади горную гряду, что скрывала останки человечества. Они двигались через пустошь к убежищу, которое они обустроили в старом ангаре, сокрытом на кладбище техники, что никогда больше взлетит, никогда не поедет. Они завели внутрь лошадей, налили им грязной воды из бочки. Сами же развели костёр в пустой канистре, достали из тайника консервы и стали ждать, когда те прогреются. Покончив с ужином, они стали тянуть жребий, кто первым пойдёт в караул. Спустя час трое спали, а один сидел на провисшем раскладном стуле, установленном на ржавом крыле самолёта, и смотрел вдаль. Туда, где горела атомная заря.

Через два часа караульный услышал короткий свист, затем на крыло взобрался другой всадник. Зевая, он сказал, чтобы тот шёл спать, и сам уселся на дозорный стул. Это был тот всадник, что забрал золотой символ. Он глядел на новую вещицу, пытаясь припомнить, что значит это перекрестие с неравными отрезками. Вертел вещицу в руках, покусывал, смотрел на свет, скользил пальцами по незнакомым буквам на четырех концах этого оберега. Он поднял её в ночное небо, пытаясь примерить, к какому созвездию она подойдёт, и куда он не подставлял этот символ, в какую из сторон света он его не помещал, везде находились четыре звезды, готовые слиться, отразиться подобием в глубине холодного и глухого космического мрака, ибо космос вмещает все, что было и будет выдумано. Затем он перевёл взгляд на горную гряду, точнее туда, где она должна была быть: ночью она сливалась с непроницаемой чернотой неба. Но в ту ночь, было иначе. Позади гряды что-то загорелось. За неповоротливым хребтом поднимался огненный шар. На глазах всадника этот шар распустился, точно раскрылся бутон древнего растения, доселе спавшего в глубинах гор. Лепестков же этих было шесть, их усеивали отверстия, что миг спустя вскипели и родили на свет органы, похожие на глаза человеческие. Каждый лепесток, что теперь больше походил на крыло, раскрылся в сторону, обнажив тысячи тысяч таких глаз. Позади этого кипяще-глядящего хаоса прятались головы. Звериные и одно человеческое. Всаднику казалось, что всё это происходит у него под носом – так ясно он видел все детали – а не в целом дне пути от их лагеря. Существо же следило за ним каждым из миллиона глаз, воздух вокруг существа трескался, точно стекло, снова сливался, затем снова лопался, разрываясь на крохотные частицы, сплетающиеся вновь и вновь. Всадник пытался набрать воздух, чтобы закричать, однако грудь его не шевелилась. Кажется, даже сердце в тот момент предпочло затаиться, дабы не выдать себя перед неведомым созданием, что расцветало за горным хребтом. И за какой-то миг, за момент равный молчанию между ударами сердца, существо это сорвалось с горного престола и, сверля огненными крыльями пространство перед собой, направилось к всаднику. Тот только и смог, что повалиться назад со стула и закрыть лицо руками. Тело обожгло. Этот огонь шёл изнутри, из самых потаённых уголков тела, о которых хозяин знать не знал. Точно в ячейках его костей находились крохотные печи, что разом дыхнули жаром его грехов. Затем обожгло лицо. Уже по-настоящему. Он открыл глаза. Над ним стоял сменщик. Он сел и огляделся. Вокруг тихо и темно, только звёзды в небе творили свой танец, да атомный закат неизменно пылал вдалеке.

Зачем ты меня ударил?

Ты кричал как сумасшедший.

Я видел что-то. Оно прошло сквозь меня.

Да ты, кажись, перегрелся. Как ты умудрился ночью.

Я правда видел. Там.

Оба посмотрели в сторону горной гряды, но ничего не увидели.

Ага.

Честно.

Это тебе кошмар приснился за сон в дозоре. Иди уже. Эй, погоди. Ты же ожерелье тому белокожему отдал.

Отдал.

Всадник посмотрел вниз. На шее висело его старое ожерелье из человеческих ушей, только обугленных, ещё теплых.

Должно быть, должно быть я обронил… но как же тогда… как же… я ведь забрал у него…

Ночь пронзил далёкий смех. Безумный смех. То хохотала умалишенная, что бродила ночью по пустоши среди фантомов, что видела она одна. Что были реальней всего сумасшествия мира. Она тоже видела нечто летящее от горной гряды к лагерю всадников. И она пойдёт вслед за видением, вот только отдохнёт больная нога, и тогда пойдет, иначе и быть не может.